Текст книги "Фаворские. Жизнь семьи университетского профессора. 1890-1953. Воспоминания"

Андрюша уже гимназист, он с грустью вспоминает, как хорошо было в нашей школе. Таня Поленова еще не приехала, а Коноваловы уже в городе. Они каждое лето ездили в имение отца Варвары Ивановны Лозоватка, Верхнеднепровского уезда, Екатеринославской губернии. В этом году наша школа устраивается в другом месте, не у Поленовых, а у Каракаш. У них был собственный дом на 5-й линии, в одной из квартир которого они жили сами. Николай Иванович Каракаш[152]152
  Каракаш Н. И. (1862–1916) – геолог и палеонтолог, хранитель геологического кабинета Петербургского университета, приват-доцент.


[Закрыть] был родом с Кавказа, смуглый, горбоносый и черноглазый, он имел ярко выраженный восточный облик. Вера Ивановна была высокая, полная женщина с пенсне на близоруких глазах. Кроме Нины у них был сын Михаил[153]153
  Каракаш М. Н. (1887–1937) – российский оперный певец, педагог по вокалу, режиссер, выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета и Петербургской консерватории.


[Закрыть], учившийся в гимназии, старше нас на два года. У нас с ним была постоянная война. Дело в том, что наши парты поставили в его комнату, ему это, конечно, не понравилось, и он требовал, чтобы мы, уходя, составляли их в угол, а мы этого не делали. Мы кончали занятия в 12:00, он обычно в это время был еще в гимназии, но иногда он приходил раньше и заставлял нас убирать парты. Мы же бежали в переднюю одеваться, он нас ловил, и у нас начиналось потасовка. Миша Каракаш унаследовал от матери прекрасной баритон и пел потом в Мариинском театре. Мы с Андрюшей ходили на его дебют, он пел партию Онегина и имел большой успех. Это был лучший Онегин, которого я слышала: молодой, высокий, стройный, красивый, он пел замечательно хорошо. Так странно было тогда вспоминать наши детские стычки.

Число предметов в этом году увеличилось: мы проходили географию, русскую историю. Эти предметы нам стала преподавать М. Ф. Поленова. Надежда Ивановна по-прежнему преподавала русский язык и естественную историю, Елизавета Евграфовна – Закон Божий, а для уроков арифметики была приглашена Елена Ивановна Отто, преподавательница одной из женских казенных гимназий. Она была женой офицера, преподавателя Первого кадетского корпуса и жила в здании этого корпуса на Кадетской линии вместе с матерью и маленькой дочкой Юлей. Мы ее однажды там навестили. Кроме русского языка, Надежда Ивановна по-прежнему занималась с нами пением, пели мы в кабинете Николая Ивановича, где стоял большой концертный рояль.

Идя в школу, мы брали с собой по яблоку, которое можно было съедать на одной из перемен. Мы не ели каждый свое яблоко, а делили каждое яблоко на три части, чтобы у всех было одинаково. Делить на три равные части не так просто, лучше всего это удавалось мне, почему я получила прозвище «общий наибольший делитель» (мы как раз проходили этот раздел арифметики). Три части получались потому, что Нина ела свое яблоко, которое было предварительно наколото гвоздем. От такого накалывания оно становилось совсем черным, это считалось очень полезным, благодаря образованию яблочно-кислого железа. Нина страдала малокровием и ела такое яблоко в качестве лекарства.

Кончали мы уроки в двенадцать, на обратном пути мы наблюдали, как закусывали ломовые извозчики; в этом районе было много различных складов, а поэтому и много ломовых извозчиков, которые около двенадцати устраивали перерыв и подкреплялись едой. В Волховском переулке была конная винная лавка, мы наблюдали, как, выходя из нее, извозчик обивал сургуч, которым был запечатан «мерзавчик» (теперешняя «маленькая») о гранитную тумбу у ворот, которая от этого была окрашена в красивый цвет, затем вышибал пробку, стукнув по дну бутылки рукой, и опрокидывал горлышко себе в рот и бросал опорожненную бутылку в угол. Закуску они покупали у «Петра в лавочке», так называлась мелочная лавка рядом с университетской столовой, теперь это здание входит в состав Оптического института. Там, помимо всего прочего, продавали куски пирога из белой муки и с начинкой из гречневой каши. Подходя к дому, мы часто видели, как по ступенькам крыльца спускается извозчик в жилете с красным передом, с кнутом за поясом и откусывает от большого куска такого пирога, а около тротуара стоит, устало опустив голову, запряженная в телегу ломовая лошадь.

Когда мы начали изучать географию, отец купил мне карту обоих полушарий и повесил ее на стене в моей комнате; мы с Андрюшей почти каждый день с громадным удовольствием занимались изучением этой карты, особенно привлекали нас названия гор, морей, заливов и островов, расположенных в далеких тропических странах. Саргассово море, море Зулу и тому подобное страшно нам нравились. Каждый день мы открывали на карте какую-нибудь новую подробность. Отец и сам любил географию, он тоже рассматривал карту и время от времени начинал нас экзаменовать.

Другим любимым занятием у нас с Андрюшей в это время было рассматривание рисунков в «Жизни животных» Брема. Незадолго до этого отец подписался на полное издание этого замечательного труда и отдал переплести все десять томов. Мы садились с Андрюшей на диван, брали один из томов Брема и уславливались, чья будет правая, чья – левая страница, начинали осторожно перелистывать и рассматривать, какие животные будут изображены на Андрюшиной странице, какие – на моей. Мы хорошо изучили почти все тома, и сколько было радости, когда любимый рисунок попадал на мою страницу.

Кроме химических книг и журналов, отец приобретал и классику: собрание сочинений Л. Н. Толстого, Лермонтова, Пушкина, Гоголя, подписался на сто сорок четыре тома собрания сочинений иностранных писателей – Диккенса, Вальтера Скотта, Доде, Золя, Бальзака, Флобера, Жорж Санд, Эдгара По – и на собрания сочинений Мопассана и Теккерея. Мне он подарил собрание сочинений Андерсена. В это же время он приобрел и свою любимую книгу «Спартак» Джованьоли.

Этой же осенью у нас перед окнами каждый день можно было наблюдать необычное зрелище: постройку трехэтажного флигеля. В наши дни в нем живут дворники. Флигель этот был специально построен для служителей химических лабораторий и других лиц, обслуживающих это здание. В 1894 году, когда было закончено здание химической лаборатории, все эти лица получили комнаты в подвальном этаже, но, так как там оказалось достаточно сыро, решено было построить для них рядом с химической лабораторией специальное здание. На том месте, где его построили, раньше росли тополя, посаженные, как тогда говорили, еще при Екатерине II. Стволы их были в два обхвата толщиной, за ними находилась стена кондитерской фабрики Журкина[154]154
  Кондитерская фабрика П. О. Журкина – Биржевая линия, дом 4 (в советское время – здание Государственного оптического института). В дальнейшем – конфетная и шоколадная фабрика А. И. Колесникова.


[Закрыть], деревья были сильно наклонены от стены к дороге и, ввиду их старости, грозили обвалом. Их спилили, пни и корни выкорчевали, стволы распилили на части и некоторые наиболее толстые чурбаны поставили в виде круглых столов в саду и во дворе, сделав около них скамейки. Я любила стоять у окна и наблюдать за работой каменщиков, это было совсем не то, что теперь. Строящийся дом был окружен деревянными лесами, от этажа к этажу вели деревянные лестницы – трапы, по которым вверх и вниз шли носильщики, у них за спиной были укреплены деревянные подставки с высокой спинкой, доверху наложенные кирпичами. Медленно, нагнувшись вперед, поднимались они наверх и складывали свою ношу у каменщиков, возводивших стены.

Апрель был у нас, школьниц, самый занятый месяц в году: в конце его мы сдавали экзамены во второй класс гимназии Э. П. Шаффе, в апреле повторяли пройденное и усиленно упражнялись. Наша школа была наглядным примером того, как много значит разумное руководство и небольшой коллектив учащихся: за шесть месяцев мы успешно проходили материал всего учебного года, на который в гимназии тратится не меньше восьми месяцев, причем всеми предметами, кроме языков, мы занимались всего лишь по три часа в день. Теперь в первый класс поступают неграмотные семилетние ребята, в наше время в первый класс поступали десяти и даже одиннадцати лет и при поступлении сдавали экзамены по всем предметам: русский язык, арифметика, Закон Божий. Экзаменуясь во второй класс, мы сдавали русский язык устно и письменно, арифметику, Закон Божий, французский и немецкий язык и географию. Хотя я занималась с немецким языком всего один год, я сдала экзамен очень хорошо, но разговаривать свободно по-немецки я с фрейлин Эльвира не научилась, и ее отпустили. Она не смогла за целый год совместной жизни возбудить к себе симпатию ни в ком, не то что мадемуазель Валери.

Фото. 21. Андрей, Владимир, Николай, Дмитрий и Евгений Тищенко

Володя хорошо сдал экзамены и сейчас же облачился в гимназическую форму. Андрюша перешел во второй класс. Он учился хорошо, но зимой отдал дань гимназии – заболел сам и заразил всех четверых своих братьев корью, я забыла сказать, что весной 1899 года у Елизаветы Евграфовны родился пятый сын, Евгений. Теперь карантин после кори небольшой, а тогда до двадцати восьми дней не разрешали общаться с другими детьми. Андрюша уже был здоров, выходил в сад гулять, но даже и на воздухе ему было запрещено подходить к здоровым детям. Целый месяц мы с ним не виделись и скучали друг без друга. У меня есть фотография, на которой сняты все мальчики Тищенко: Андрюша и Володя – гимназистами в форме, а остальные – в костюмчиках, младший Женя – на руках у няни, он ни за что не соглашался сниматься без нее (фото 21). На карточке

Володя выглядит таким серьезным гимназистом, а на самом деле он был самый шаловливый из всех братьев. Чего только он не выделывал! Несмотря на хорошие способности, он учился неважно из-за лени и страсти к всевозможным шалостям.

1.4. Безо, становящееся традицией… Болезнь отца. Домашнее обучение и православное говение

Сборы на дачу всегда начинались заблаговременно, они начинались с того, что мать составляла список вещей, которые нужно было взять с собой, и другой список – тех вещей и продуктов, которые нужно было купить для дачи. С этим списком потом посылался Петр Малафеев. В аптекарском магазине Герша на 1-й линии покупали мыло, зубной порошок, вату, бинты, мочалки и разные медикаменты. Петр приносил оттуда обыкновенно большую лучинную корзину всякой всячины. Из лабаза (торговля мукой и всякими крупами) привозили заколоченный ящик с крупчаткой и различными крупами, из чайного магазина – другой ящик – с сахарным песком и колотым сахаром. В магазине Ландрина[155]155
  Магазин Ландрина — магазин кондитерской фабрики товарищества «Г. Ландрин» (ныне фабрика им. Н. К. Крупской). Имелась целая сеть таких магазинов.


[Закрыть] покупали фруктовые леденцы в бумажках и большую жестяную коробку с монпансье. Несколько палок московской колбасы на все лето обеспечивали нас копченой колбасой. Когда все было закуплено, Петр приносил большой глубокий квадратный ящик из гладких толстых досок, в котором, вероятно, был запакован когда-то какой-нибудь прибор или реактивы, присланные из-за границы. Приносили мелких мягких стружек и несколько меньших ящиков для банок с вареньем. И тогда начиналась укладка. Укладывал все отец сам, мать подавала мне отобранные заранее вещи, а я их носила отцу и смотрела, как он артистически укладывает самые разнообразные вещи – мягкие и твердые, стеклянные и металлические, – причем никогда не случалось, чтобы он что-нибудь разбил или испортил, все доходило в полной сохранности. Он укладывал так, чтобы между вещами нигде не было ни малейшей пустоты, все было переложено стружками или мягкими вещами настолько плотно, что ни один предмет нельзя было сдвинуть с места. Наконец, все ящики уложены, на всех написано: «Верх, осторожно», Петр заколотил их и перевязал веревками, привел ломового извозчика, отвез их на Балтийский вокзал и отправил их малой скоростью, товарным поездом. День отъезда назначен, лошади Андреева заказаны, ответ получен, и мы едем опять в Безо, опять на дачу Вольмана, которую мы оставляем за собой. На этот раз в Безо поехали и Тищенко, хотя они и предпочитали свой Удрай нашему Безо, но этим летом захотели пожить на берегу моря. Андрей Евграфович и Ольга Владимировна с сыновьями попросили отца снять им дачу.

Фройлен Бирзак у нас уже не было, а по-немецки я еще не говорила. Тогда решено было найти мне учительницу среди многочисленных дачников Безо. Отец был знаком с преподавателем русского языка одной из немецких школ Петербурга, так называемой Петер-шуле, он просил его порекомендовать кого-нибудь из его бывших учениц, отдыхающих в Безо. Выбор остановился на восемнадцатилетней Маргарите Федоровне Шюлер и оказался очень удачным. Я быстро подружилась с моей молоденькой учительницей и к концу лета так хорошо заговорила по-немецки, что посторонние принимали меня за немку.

Утром до завтрака я играла на рояле, причем уже не на тех роялях, которые стояли в пустом доме, а на рояле, находившимся в квартире самого Лангсеппа, из уважения к отцу и потому что мы жили на даче у Вольмана, он предложил мне упражняться на этом не расстроенном рояле.

После завтрака приходила Маргарита, около часа мы с ней занимались, а потом шли гулять или купаться. Раз начав купаться, я не пропустила ни одного дня, купалась в любую погоду, и за лето выкупалась раз пятьдесят. Тогда нравы были другие, считалось неприличным, чтобы одновременно купались мужчины и женщины, и были установлены определенные часы для купания тех и других, по два часа каждым, начиная с девяти утра и до вечера. Во время женского купания на берегу на высоком шесте развивался красный флаг, в мужские часы он спускался. У самого берега было очень мелко, и надо было идти далеко, чтобы дойти до глубокой воды. Чтобы избежать неприятного путешествия по мелкой воде, в нескольких местах были устроены длинные мостки с перилами с одной стороны, которые шли, постепенно повышаясь, и вдавались далеко в море. На конце этих мостков были устроены поперечные помосты, на каждом из которых находилось три-пять будочек. В этих будочках было по две двери, одна вела в будку с помоста, другая была расположена на противоположной стене. Прямо с порога этой двери начиналось лесенка, спускавшаяся в море и стоявшая нижним своим концом на дне. Спустившись по лесенке, попадали уже в достаточно глубокую воду. В каждой будке было по две скамейки вдоль стен, на которых можно было оставить платье, купаться можно было и в дождливую погоду, так как одежда оставалась сухой.

Мы пользовались купальней всегда от одиннадцати до двенадцати часов. Собираясь купаться, я брала с собой простыню, купальную рубашку, клеенчатый чепчик, термометр и ключ от купальни. Тогда специальных костюмов для купания почти не было, большинство купалось в белых или цветных рубашках. Прежде чем войти в воду, я мерила температуру воды, обычно она было около пятнадцати градусов Реомюра, в жаркие дни она была шестнадцать-семнадцать градусов Реомюра. Безо расположено на южном берегу Финского залива, поэтому, когда дул южный ветер, он угонял воду в море, ее верхний, более теплый слой, воды было мало, и она было холоднее, хотя в воздухе было тепло. При сильном северном ветре море волновалась, вода стояла высоко, в воздухе было холоднее, зато вода была теплой, можно было сразу погрузиться в нее. я купалась обыкновенно почти до самого отъезда, в августе часто были дожди и ветры, я накидывала плащ и все-таки шла купаться. Придешь в будку, разденешься, измеришь температуру, она всего лишь десять градусов Реомюра. Ветер дует, идет дождь, воды много, спустишься со ступенек, держась за перила, быстро окунешься два-три раза – и скорее в будку, тело горит как обожженное. Вытрешься, оденешься – и домой. Маргарита в такую погоду не купалась, только ходила со мной. В конце августа мостки от постоянных ветров расшатались, и пришлось прекратить купаться.

Обыкновенно мы заканчивали свое купание задолго до мужского часа, но раз как-то мы позднее вышли из дома, вода была теплая, мы увлеклись и не заметили, что флаг убрали с шеста. Мы стали спешно подвигаться к будке, смотрим, а около дверей уже стоят незнакомые мужчины. Хотя мы были в рубашках, мы опустились в воду и стали двигаться к будке ползком, перебирая по дну руками, быстро выбежали по лесенке, оделись и побежали по мосткам на берег. Там нас уже поджидала какая-то незнакомая блюстительница нравов, которая и накинулась на нас с упреками: «Как это возмутительно, какое безобразие, вы нарочно сидели в воде, пока не пришли мужчины». Мы не стали оправдываться и как можно скорее удалились с пляжа.

Такое ежедневное купание в относительно холодной воде очень благотворно сказалось на моем здоровье, частые простуды, которыми я страдала, почти совсем прекратились, я закалялась не только купанием: и зимой и летом я спала всегда под одной простыней, у меня вообще не было одеяла. Приехав на дачу, я снимала чулки и не надевала их до самого отъезда, все лето я ходила в ситцевых или других хлопчатобумажных платьях, ни пальто, ни верхних кофт я не надевала ни разу Единственную дань холодной погоде в конце августа я отдавала тем, что надевала шерстяную юбку с бумажной кофточкой. И ведь мне не было холодно! Я очень не любила, когда меня считали слабенькой, старалась по возможности не обращать внимания на свои недомогания и никогда не распространялась о своих болезнях.

В плохую погоду купаться мы ходили лишь вдвоем с Маргаритой, в хорошую с нами часто ходили хозяйские девочки Альма и Луиза. В этом году я с ними больше сошлась и подружилась, особенно с Луизой. Случилось это потому, что, во-первых, я стала говорить по-немецки, а во-вторых, русской компании для меня не было. Маргарита, правда, не одобряла моих разговоров с ними, боялась, что их плохое произношение повлияет и на частоту моего выговора, но я не обращала на это внимания и по-прежнему проводила целые дни с Луизой. Для того чтобы Луиза поскорее освободилась от своих обязанностей я, где могла, всегда ей помогала: собирала с ней ягоды, которых у них много было разведено в огороде, чистила вместе с ней медную посуду, и даже если в чем-то не могла ей помочь, просто присутствовала при ее работе и болтала с ней. В свободное время мы играли в крокет и в разные другие выдуманные нами игры или беседовали где-нибудь в укромном уголке. По зимам они учились в немецкой школе в Ревеле (Таллине) и прилично читали и писали по-немецки, русский же язык у них сильно хромал.

В Везо было много разнообразных прогулок – и ближних, и дальних. Одной из излюбленных далеких прогулок была прогулка в Пальме – имение, в котором жил барон Пален, которому принадлежала и земля, на которой расположено было Везо. До Пальмса было около двенадцати верст. Для этой прогулки обыкновенно нанимали одну или две телеги, смотря по количеству участвующих, нагруженных провизией, самоваром, корзинками для ягод (в Пальмсе было много лесной земляники); путешествие начиналось и длилось с утра до вечера. Дорога была живописная, шла главным образом лесом, а в самом Пальмсе был небольшой парк с прудом посередине. Господский дом, красивой, затейливой постройки, был расположен на возвышенности, около дома были красивые цветники, но близко к дому мы никогда не подходили и любовались им только издали. В этом году тоже собрались в Пальмсе мы с отцом, старшие мальчики Тищенко, Володя и Максим Фаворские и М. Н. Рыбкина за хозяйку (она опять жила с Тищенко вместе со своей матерью). По моей настойчивой просьбе со мной отпустили и Луизу. Нежно простившись с матерью, оставшейся дома, я весело побежала с Луизой вслед за телегой.

По приезде в Пальме обыкновенно устраивались на лужайке около протекавшего мимо парка прозрачного холодного родника. Не дожидаясь, пока вскипит поставленный самовар, многие, в том числе Алексей Евграфович, утоляли жажду после продолжительного путешествия по солнцу прямо холодной родниковой водой. Закусив, напившись чаю и захватив с собой корзинки, мы отправлялись в парк. Парк был большой, с многочисленными ухоженными дорожками, с разнообразными большими тенистыми деревьями, между которыми росла густая некошеная трава, а в этой траве – крупная, спелая земляника. Я собирала ягоды медленнее других, но зато я брала только спелые ягоды, которые все, не перебирая, можно было брать на варенье. Все хорошие ягоды я клала в корзинку, а в рот препровождала только случайно попавшиеся мне в руку перезрелые плоды. Нагулявшись и набрав ягод, мы возвращались к нашей телеге, выпивали еще один самовар, доедали провизию и отправлялись в обратный путь.

С приездом мальчиков Фаворских Андрюша мне изменил, проводил с ними все время. Они играли в индейцев и устраивали на берегу ручья, недалеко от нашей дачи, какую-то хижину и не позволяли девочкам смотреть на их работу. По желанию моих родителей я ходила к Ольге Владимировне учиться рисовать и срисовывала группу красных грибов и желтые ирисы в вазе. Я никогда не отличалась способностями к рисованию, и уроки эти мне особой пользы не принесли.

Алексей Евграфович часто навещал Ольгу Владимировну и мальчиков и договорился с ними и с Андрюшей пойти удить рыбу на какое-то озеро. Они должны были встать в 3:00 ночи, чтобы к рассвету прийти на озеро и застать утренний клев. Мне он не разрешил пойти с ними, хотя мне этого очень хотелось. Путешествие это должно было состояться через несколько дней после поездки в Пальме. День был назначен, уговорились, кто кого будет будить, и улеглись пораньше спать. Однако этой рыбалке не суждено было осуществиться. Я спала крепко и не слышала, как кто-то из мальчиков подходил и стучал к Алексею в Евграфовичу в окно и что тот ответил, что плохо себя чувствует и на озеро идти не может. Утром температура у отца оказалась немного повышенной, сначала думали, что он простудился, но потом оказалось, что он заболел брюшным тифом, и к тому же в очень сильной форме. Никто в Безо им не болел, единственное вероятное объяснение было то, что во время поездки в Пальме он, разгоряченный, напился очень холодной сырой родниковой воды. Но, как бы то ни было, он заболел. В Безо не было ни больницы, ни постоянных врачей, ближайший город Везенберг находился в тридцати пяти верстах, вести отца в Петербург было опасно. К счастью, в Безо жил на даче старичок-немец – доктор Zopfel, который взялся лечить отца. В Петербург Марии Павловне была послана тревожная телеграмма, она взяла за свой счет кратковременный отпуск и приехала сама, и вместе с ней приехал второй служитель отцовской лаборатории Василий Ломакин и привез с собой городскую отцовскую кровать с сеткой, чтобы отцу было удобнее лежать. На следующий день приехал университетский фельдшер Борисов, дежурить около Алексея Евграфовича по ночам.

Все трое приезжих скоро уехали назад в Петербург. Главный уход за отцом ложился, конечно, на мать. Я была еще глупа и не понимала всей серьезности болезни отца: я добросовестно дежурила около него днем, но это не мешало мне по-прежнему играть и болтать с Луизой.

Я уже писала, что в пустом доме Лангсеппа была открытая терраса, которую использовали в качестве сцены для любительских спектаклей: перед ней на лужайке ставили несколько рядов скамеек для зрителей. Комнаты, выходившие на террасу, служили кулисами. Только последние несколько лет в Безо появилось значительное число русских дачников, и количество их все возрастало. Стали приезжать преподаватели Гатчинского сиротского института[156]156
  Гатчинский сиротский институт – учебное заведение в Гатчине, основанное в 1803 г. по инициативе императрицы Марии Федоровны. С 1855 по 1917 г. – Гатчинский сиротский институт императора Николая I. Готовил канцелярских чиновников.


[Закрыть], преподаватели средних и высших учебных заведений Петербурга. В Безо приезжали преимущественно семьи лиц, пользующихся летними трехмесячными каникулами, так как часто ездить в Безо и обратно было дорого и утомительно. Таким увеличением русского дачного населения были недовольны прежние основные дачники, немецкие семьи из Петербурга, Ревеля и других ближних городов. Русские дачники были, как всегда, более тароватые[157]157
  Тароватый – (устар.) великодушный, щедрый.


[Закрыть] и часто более состоятельны, цены на дачи и на продукты несколько поднялись, что, конечно, не нравилось немцам. Но и кроме этого чувствовался известный антагонизм. Немцы держались особняком и лишь с трудом объединялись с русскими. Немецкая часть дачников ежегодно устраивала любительский спектакль на немецком языке и использовала для этой цели упомянутую террасу

Когда отец заболел, там как раз шли репетиции пьесы. Смотреть эти репетиции никого не пускали, но ребятам, в том числе и мне, все ведь надо знать, все интересно. Репетировали вечером. Мы с матерью поужинали, она ушла к отцу, а я, пользуясь своей безнадзорностью, отправилась смотреть репетицию, для чего залезла на наш забор, с которого прекрасно была видна освещенная терраса и все было хорошо слышно. Я так была увлечена спектаклем, что не слышала даже колокольчиков коляски, на которой приехала Мария Павловна, и увидала ее, когда она уже входила в калитку. Я побежала ей навстречу и стала ей рассказывать о спектакле, а не о том, что волновало ее, – о болезни отца.

Такое мое излишнее увлечение спектаклем можно объяснить тем, что меня лет до пятнадцати мать не пускала ни на какие вечерние спектакли, да и на дневные спектакли я ходила не чаще одного-двух раз в год. Не пускали меня вечером в театр потому, что матерью для меня был установлен регулярный образ жизни, в частности, я всегда ложилась спать около десяти часов, спектакли же кончались поздно, сообщения хорошего не было, пришлось бы очень поздно ложиться спать, а наутро рано вставать и идти в школу. Мать не забывала о том, что у нее туберкулез, и старалась оградить меня от него закаливанием и регулярным образом жизни. Но к школьным занятиям она относилась очень серьезно, без действительной болезни не оставляла меня дома, насморк и кашель не считался препятствием для посещения школы. Перед экзаменами я занималась целыми днями, посредине обязательно выходила погулять, а вечером ложилась спать в обычное время.

В начале болезни у отца в течение нескольких суток не прекращалась икота, что напугало мать и смутило врача, но потом она прошла, и болезнь пошла нормальным путем. Старичок-доктор каждый день навещал отца и, когда он начал поправляться, пускался с ним в длинные разговоры. Но в народе говорят: «Пришла беда – отворяй ворота». Через несколько дней после того, как заболел отец, Ольга Владимировна и мальчики уехали в Москву, получив телеграмму, что Андрей Евграфович заболел гнойным плевритом. Болезнь Андрея Евграфовича была серьезна, пришлось сделать операцию и выпускать гной из плевры.

Отец медленно поправлялся, происходило обновление организма: во рту и, очевидно, во внутренностях сменялись слизистые оболочки, благодаря чему вкусовые ощущения были значительно более интенсивными. Сходила кожа с рук и с ног; лежа на кровати, отец, чтобы занять себя, снимал с ног целые полосы и лоскутья омертвевшей кожи, а со всей пятки сразу снялась толстая, огрубевшая от хождения кожа толстым слоем. Отец долго хранил ее в виде курьеза.

Фото 22. Алексей Евграфович Фаворский после брюшного тифа. 1902 г.

Новая, нежная слизистая оболочка желудка и кишечника требовала бережного к себе отношения и легкой питательной пищи. В то время бывали случаи, когда выздоравливавшие после брюшного тифа больные умирали от грубой, несоответствующей пищи. Много было матери забот и хлопот с диетой отца. Был уже август, ягод уже не было таких, которые годились бы на кисель, составлявший необходимую часть меню Алексея Евграфовича. У наших хозяев росла только земляника, других ягод они не разводили, кроме красной смородины, но она была слишком кислая. Оказалось, что у нашего бывшего хозяина в саду есть еще черная смородина, и вот меня стали посылать за ней. Каждый раз я брала понемногу, чтобы варить кисель из свежих ягод; особенно тщательно процеживали сок, чтобы как-нибудь, упаси боже, не попало в кисель зернышко смородины: считалось, что это очень опасно. В конце августа Алексей Евграфович поправился настолько, что смог уехать в Петербург. После тифа месяца два не разрешалась умственная работа, да и пополнеть Алексею Евграфовичу было необходимо. У нас есть фотография, где он снят сразу после болезни, на ней он выглядит совсем старичком, так много у него морщин благодаря его худобе (фото 22).

Матери тоже нужно было отдохнуть и поправиться; Андрей Евграфович тоже нуждался в отдыхе и поправке после своего плеврита.

Решено было поехать всем вместе в Крым на виноград. Списались с Ярцевыми и поехали в Ялту.

Фото 23. Алексей Евграфович Фаворский,А. М. Жданов и шведский астроном. Стокгольм, 1901 г., конгресс памяти Абеля

Я очень огорчилась, что Боя пришлось оставить в квартире на попечение домработницы и Марии Павловны. Родители уже спускались по лестнице, а я задержалась в передней, чтобы в последний раз попрощаться с собакой.

Да, болезнь не красит человека! Таким ли был Алексей Евграфович год тому назад, когда он отправлялся вместе с А. М. Ждановым в Стокгольм на съезд математиков и астрономов, посвященный юбилею знаменитого шведского математика Абеля (фото 23). В то время Швеция и Норвегия были объединены в одно соединенное королевство, во главе которого стоял старый шведский король Оскар. Торжества носили всенародный характер. На открытии съезда, на торжественном заседании, на которое собрались ученые всего мира, присутствовал и король, производивший впечатление доступного и доброжелательного правителя. Алексей Евграфович и Жданов пробыли в Скандинавии около десяти дней, кроме Стокгольма побывали в Осло (тогда – Христиании). Оба города и местная природа очень понравились отцу. В Стокгольме они обедали в знаменитом в то время ресторане «Под оперой» (Opera cellar), где их угощали малиной со сбитыми сливками, в которых плавали кусочки льда. Приятели снялись там вдвоем, а затем Алексей Евграфович снялся отдельно, фотография очень удалась, впоследствии он отдал ее увеличить и подарил мне этот портрет на именины. Он висит теперь в нашей столовой. Несколько лет спустя какая-то немецкая фирма, занимающаяся распространением портретов известных ученых, обратилась к отцу с просьбой прислать его карточку для увеличения, он послал свою стокгольмскую фотографию и получил ее обратно и, за известную цену, несколько увеличенных портретов, которые у нас сохранились (фото 24).

Фото 24. Алексей Евграфович Фаворский

Отец привез мне национальный шведский костюм, который я потом носила, особенно пригодилась впоследствии юбка – синяя, суконная, с вшитым в нее полосатым шерстяным же передником. Он привез еще несколько пар красивых ножниц с художественный насечкой знаменитой шведской фабрики «Eskilstuna», а также столовые ножи и вилки. Последние тоже были красивы, но мы употребляли их только на больших приемах, так как они были тяжелы и очень плохо очищались. Отец остался очень доволен поездкой; на заседания, кроме торжественного, он, конечно, не ходил, но провел время очень хорошо.

Поездка в Крым не была, конечно, такой интересной, но она была необходима и принесла отцу и дяде большую пользу, они вернулись домой совершенно здоровыми и смогли приступить к работе. Я по-прежнему ходила каждый день в знакомую лавочку за виноградом; первое время наши больные больше сидели дома, но по мере того, как силы их прибывали, мы стали делать прогулки в окрестности Ялты, ездили в Ливадию, в Массандру и Ореанду, в Алупку. В Гурзуф решили поехать на катере, море было относительно спокойно, но все же мать и Ольга Владимировна не вынесли небольшой и кратковременной качки, их обеих укачало, так что, когда мы туда прибыли, мы должны были оставить их отлеживаться и втроем пошли гулять. Обратно мы поехали уже на лошадях. Ярцевы встретили нас как старых друзей, я опять общалась с Олей и другими девочками, хотя все они много времени проводили в гимназии, дома оставалась одна только Ася. Быстро промелькнули полтора месяца, больные поправились, мать тоже отдохнула после тяжелого лета (фото 25). Поленовы уже вернулись в город и ждали только меня, чтобы начать занятия. Мужчин уже влекла к себе работа, я мечтала о встрече с подругами, о школе, о собаке. Распростившись с гостеприимными хозяевами, поправившиеся и отдохнувшие, мы все вместе отправились по домам.