Текст книги "Фаворские. Жизнь семьи университетского профессора. 1890-1953. Воспоминания"

В Окуловку мы приехали рано утром, и отец заставил меня надеть зимнюю жакетку, так как до Кривцова надо было ехать пятнадцать верст на лошадях, а утро было очень холодное. Дорога шла лесом, он стоял еще почти голый, такие маленькие еще были на нем листочки. Днем солнце припекало, было тепло, так что мы катались на лодке по Кривцовскому озеру. Имение было небольшое, около ста десятин[225]225
  Десятина – старая русская земельная мера, равная 1093 га.


[Закрыть], там были луга и лес, впоследствии там развели и хороший цветник и фруктовый сад. Вечером мы уехали в Москву, побывали у Андрея Евграфовича, взяли билеты и поехали в Коломну, небольшой городок Московской губернии, от которого начинается судоходство по Оке.

Окские пароходы не такие большие, как волжские, но такие же чистые и комфортабельные. Мы проехали от Коломны до Павлова, погода была теплая солнечная. Ока мне понравилась больше Волги. Она как-то уютнее Волги, по берегам ее нет такого количества красивых городов, но зато сами берега красивее. Леса ближе подходят к берегу, по берегам вместо городов раскинулись деревеньки, ребятишки удят рыбу с плотов, вода тихо плещется о желтый прибрежный песок, бабы полощут белье, буксиры тащат тяжелые баржи. Река живет более простой, тихой, более близкой жизнью.

Волга, конечно, тоже хороша, но она более картинно красива в своем верхнем течении, за Казанью же на ней много островов, скрывающих берег от глаз. Да и берега безлесные, более пустынные. Это все, конечно, относится к Оке и Волге, какими они были пятьдесят лет тому назад. Из Павлова мы сейчас же отправились в Епифановку, где нас уже ждали Андрей Евграфович и Ольга Владимировна. Андрей Евграфович показывал отцу свое хозяйство, которое уже было налажено, в частности у него была большая пасека, которой заведовал образованный пчеловод, очень милый молодой человек. Помню, как мы гуляли по саду: Ольга Владимировна, отец и я. Ольга Владимировна расспрашивала, как мы живем без матери, кто у нас хозяйничает. Отец ей говорил, что хозяйничаю я, но, конечно, очень мало в этом понимаю: «Насчет нитрофицирующих бактерий она вам все расскажет, а насчет хозяйства она еще мало понимает». А про эти бактерии я как-то дома говорила, когда учила для Яковкина круговорот азота в природе.

В это приезд наш в Епифановку мы ездили целой компанией на лошадях в село Тумботино, где священником был какой-то наш родственник. Ездили не в каких-нибудь экипажах, а на тарантасе и простых телегах. День был жаркий, мы то ехали, то шли пешком, дорога шла полями, солнце палило. Церковь в Тумботине стояла на широкой улице, покрытой зеленой муравой. Вокруг колокольни летали галки или грачи. Из Павлова мы отправились в Нижний, а оттуда на пароходе поехали до Царицына, смотрели по дороге Самару и Саратов. В то время это были неинтересные и, главное, пыльные города. Помню, в Саратове мы гуляли в городском саду, и я обратила внимание на очень красивый, изящный кустарник – тамариск, но, к сожалению, он был весь густо осыпан пылью. Обратно мы проехали по Волге до Рыбинска. Во всех больших городах мы ходили на почту, в ожидании писем от Марии Маркеловны. В свою очередь она писала мне по дороге в Тырбыл, а также и оттуда. Письма были невеселые, дорога была утомительная, к тому же у нее расстроился желудок, и она всю дорогу проболела. У невестки тоже было грустно – не радовали ни красивые места, ни хорошая погода. Трудно было угадать, чтобы письмо из Сибири пришло в тот или иной город как раз тогда, когда мы там будем. Поэтому после двух-трех писем, которые я получила, еще в Петербурге, за все время нашей поездки я получила только одно письмо, присланное в Епифаньевку, и, конечно, беспокоилась.

Когда мы приехали в Рыбинск, шел проливной дождь, но мы все же отправились на почту, но и тут ничего не получили. Думая, что Мария Маркеловна уже вернулась домой, мы ей телеграфировали о времени нашего приезда, и она нас встретила на вокзале и вместе с нами поехала к нам домой. Мы так соскучились, так обрадовались друг другу, и тут уже мы наговорились вдоволь.

Вернувшись из поездки, мы стали думать, где проводить лето. Один университетский ботаник, с которым мы встречались в Безо, расписал отцу, что его знакомый, некто Груздев, проводит лето на Аландских островах, недалеко от города Мариехамн (Маарианхамина). Он дал нам адрес одного отставного капитана, шведа, который сдает дачу. Отец написал туда и сговорился. Вдвоем нам ехать было бы скучно, и он подговорил Марию Маркеловну поехать вместе с нами. Нечего говорить, как я была рада, когда она согласилась.

Вилла капитана Труберга стояла на самом берегу моря. Мы снимали две комнаты, в одной жили мы с Марией Маркеловной, в другой – отец. Дверь из нашей комнаты выходила на небольшую террасу, на которой мы по утрам завтракали. Хозяйка давала нам за восемьдесят пенни два яйца всмятку, белый хлеб, масло и кофе. В то время финская марка стоила тридцать семь копеек, а восемьдесят пенни – тридцать копеек. Все продукты всегда были очень свежие, утром на свежем воздухе все казалось очень вкусным. После завтрака мы шли купаться. Берег моря был покрыт шхерами, у нас было удобное место, одежду мы складывали на большом плоском камне, в ветреную погоду придавливали ее сверху камнем. Мы с Марией Маркеловной купались в любую погоду, в дождь раскрывали над одеждой зонтик, отец купался только в хорошую погоду. Вода была удивительно прозрачная и довольно прохладна, так как у берега было довольно глубоко. Отец плавал, а мы с Марией Маркеловной купались в основном «вприсядку». Обедали мы в курзале[226]226
  Курзал – помещение на курорте, предназначенное для отдыха.


[Закрыть] в самом городе Мариехамн, расположенном в получасе ходьбы от нашей виллы. Дорога шла лесами, и ходить по ней было приятно.

Мариехамн – курортный городок. Курзал представляет собой летний ресторан, расположенный в саду, в котором во время обеда и ужина играет оркестр. В ресторане два зала. В зале меньшего размера стоят длинные столы со всевозможными закусками: копчеными, солеными и маринованными селедками, консервами, семгой, соленьями и маринованными грибами, салатами, редиской и так далее. Закусывать можно было чем и сколько угодно, эти закуски назвались «Sexa», и цена их входила в стоимость обеда. В другом, большем зале обедали, пили мы за обедом обычно «Pomril», яблочный напиток вроде сидра. Обеды были вкусные и разнообразные, в том же роде были и ужины, уже без «Sex’ы».

Между обедом и ужином мы обычно ходили гулять, несколько раз капитан Труберг катал нас на своей лодке по шхерам. Вода была так прозрачна, что дно можно было видеть на большую глубину. Однажды мы предприняли большую прогулку в деревню Мёккело, где жил Груздев, рекомендовавший нам виллу капитана. Он жил большой семьей и находил, что питаться в курзале ему дорого. В Мёккело он снимал крестьянский домик и столовался у хозяев, за все удовольствие он платил двадцать пять рублей в месяц. Зато кушанья были особые, финские – например, ему подавали мясной пудинг сладкий или варенье из лисичек и так далее. Погода этим летом была неважная, часто шел дождь, в такую погоду я штопала чулки и носки, а Мария Маркеловна читала вслух Ибсена, собрание сочинений которого в этом году являлось приложением к журналу «Нива». Иногда мы играли с отцом в шахматы. Мы жили тихой и мирной жизнью, без всяких хозяйственных забот, жили и не ссорились. Один раз только отец рассердился на нас, когда мы ходили купаться под проливным дождем, и Мария Маркеловна после этого простудилась. Но такая однообразная жизнь утомительна и надоедает, мы прожили месяц у капитана Труберга, и нас потянуло в другие места. Из Мариехамна мы поехали на пароходе в Або (Турку). Мы слышали, что там можно сесть на пароход и без заграничного паспорта поехать в Швецию. Так мы и сделали. Вечером сели на пароход и отправились в Стокгольм; ужинали на пароходе в большой каюте, на ужин были молодые тетерева с вареньем из черной смородины. Было так вкусно, что я до сих пор помню. В Стокгольме мы пошли в бюро путешествий и купили билеты на маршрут по Швеции и Норвегии, на все виды транспорта, вплоть до поездки на лошадях. Прежде чем отправиться в путешествие, мы осмотрели Стокгольм, обедали в знаменитом ресторане «Под оперой», в котором Алексей Евграфович обедал с Ждановым в 1900 году.

Мы начали наше путешествие с поездки по шведским озерам Венерн, Веттерн и Меларен и по входящей в их систему реке Гёта-Эльв. Пароходик небольшой, идет медленно из одного шлюза в другой, что дает возможность хорошо рассмотреть красивые, живописные берега. Смотрели знаменитый водопад Тролльхеттан – красивое и внушительное зрелище. Оттуда по железной дороге мы поехали в Христианию (Осло), приехали вечером, сняли в отеле два номера. В комнатах горел свет, на окнах были темные гардины, светло и уютно. Я подошла к окну: внизу подо мной освещенная фонарями улица жила своей, чуждой мне жизнью. И я вдруг почувствовала, что лежащий передо мной город – чужой, что ни одному человеку в нем нет до меня никакого дела, и так стало грустно и жутко, и я скорее вернулась в комнату к своим, дорогим мне людям.

Из Христиании мы отправились на берег Атлантического океана, в Хардангерфьорд. Часть пути мы ехали на лошадях в коляске. Здесь бы только любоваться видами, но, к несчастью, все это время шел дождь, и мы ехали с поднятым верхом. Среди дня была остановка и обед в каком-то местечке, потом поехали дальше, а дождь все шел и шел. Вечером, когда мы приехали в Одда на Хардангерфьорде, погода была уже хорошая. Помню громадный отель, полный туристов, главным образом англичан. За ужином в большой длинной зале подавали очень вкусную какую-то океанскую рыбу. Меня поразили дамы англичан, уже совсем седые, явившиеся к ужину в белых платьях с короткими рукавами. Многие туристы путешествовали налегке по горам – и целыми компаниями, и супружескими парами. На следующее утро мы видели, как седовласая чета англичан в горных ботинках, с альпенштоками и рюкзаками отправилась в поход. В Одда мы ночевали и провели весь день, ходили пешком на ледник Буарбё. Благодаря тому, что Одда расположено довольно далеко к северу, ледники спускаются с окрестных гор так низко, что от берега океана до ледника можно дойти меньше чем за час.

Из-под ледника вытекает горная речка, которая протекает через городок и через которую перекинут мост. К вечеру опять пошел дождь, так мы под дождем и отправились на большом океанском пароходе в Берген. Пассажиры все спрятались в каюты, на палубе были одни матросы, они выглядели совсем так, как их рисуют в книгах, где говорится о голландских или норвежских рыбаках, – в непромокаемых куртках и зюдвейстках, которые так и блестели под дождем. Утром мы приехали в Берген. Благодаря особым климатическим условиям – близости Ледовитого океана и, с другой стороны, благодаря Гольфстриму, протекающему вдоль берегов Норвегии, – в Бергене 90 процентов дней в году идет дождь. Шел он и в тот день, когда мы туда приехали, но, к счастью, не сплошной, так что не мешал нам осмотреть этот город. Отец сказал, что Берген называют «pissoir царя небесного».

Под моросящим дождем гуляли мы по узеньким улицам городка, смотрели на дома, на витрины магазинов. Меня поразило, что в нескольких витринах я увидела наши русские самовары, на которых было выбито клеймо «Тула». За границей нигде я не видала, чтобы пили чай из самовара, и не видала их ни в одном магазине, а здесь, очевидно, ими пользуются, так как они красуются на выставках целого ряда магазинов. Вот что значит близость русской границы! Особенно интересны в Бергене были набережная и рыбный рынок. На набережной мы любовались громадным скоплением парусных и паровых судов всевозможных размеров, жизнь здесь била ключом.

Отец всегда любил посещать рынки в тех городах, где мы с ним бывали. Рыбный рынок в Бергене, безусловно, был интересен: каких только рыб там не было! Громадные палтусы (океанская камбала), семга, треска, различные большие и маленькие рыбы невиданных цветов и фасонов. А вот лежит морской черт, рыба среднего размера, вся черная, с довольно коротким туловищем и большой угловатой головой, с большущим ртом, усеянным острыми зубами. Когда отец захотел его потрогать, продавец покачал головой, засунул палец в рот, показав этой пантомимой: «Не клади пальца в рот, отхряпнет!»

В Бергене мы сели на поезд и поехали обратно в Христианию, а оттуда – в Стокгольм. Дорога эта была очень интересна и своеобразна. Она проходила высоко в горах, для защиты пути от зимних метелей в ряде мест были устроены наземные деревянные туннели. Горы были очень живописны, поражало обилие воды, то и дело попадались речки, ручьи, водопады, из каждой расщелины, из каждой трещины сочилась вода, так что весь склон сверкал и искрился от бегущей по нему тонким слоем воды. Обилие воды способствовало обилию растительности, только отвесные скалы были голы, где только мог образоваться и удержаться слой почвы, везде были лишайники, мхи, горные луга и густые хвойные леса. Дорога делала крутые повороты, так что нередко можно было видеть из нашего окна и паровоз, и конец поезда. Мы ехали целый день и основательно проголодались. На станциях продавали молоко и кое-какую еду. Но станции были маленькие, неизвестно, сколько на них стоит поезд, и отец не разрешал нам выходить. Он и дома на родине всегда боялся, что кто-нибудь останется на станции, а здесь и подавно. Но мы все-таки выскочили на одной станции и выпили по стакану молока, которое оказалось таким холодным, что я боялась, как бы Мария Маркеловна не простудилась. Наконец, поезд остановился на большой станции, где был предложен обед, и все пассажиры пошли обедать. Пошли и мы все, но отец так боялся опоздать, что все торопил нас и не дал нам спокойно доесть обед. А другие пассажиры не боялись, выходили гулять почти на каждой станции, я наблюдала за ними из окна, в особенности за двумя красивыми молодыми людьми, которые ехали в соседнем вагоне. Смотрела и все не могла решить, который же мне больше нравится.

В Христиании мы пробыли неделю, ездили в какой-то загородный парк и там обедали. Интересно, что в Норвегии еда была совсем не похожа на среднеевропейскую, она состояла из каких-то таких кушаний, о которых нельзя было сказать, из чего же они приготовлены. За все время путешествия по Норвегии мы один только раз ели европейский обед, когда во время поездки на лошадях останавливались обедать в каком-то местечке. Из Христиании в Стокгольм мы ехали в вагоне с мягкими сидячими местами, имевшими вид глубоких кресел, к концу дня мне так захотелось спать, что я свернулась клубочком в своем кресле и заснула. В Стокгольм мы приехали вечером, остановились в отеле. Потом мы пошли: отец – побродить по улицам, а мы с Марией Маркеловной – по магазинам. В Стокгольме продавались очень хорошие шерстяные вязаные вещи, вязаные кофточки еще только входили в моду, раньше их совсем не носили, и в Петербурге их было не купить. Мы купили для меня белый вязаный жакет из толстой шерсти для катания на лыжах, Мария Маркеловна купила тонкую синюю кофточку для дома. Затем мы купили себе каждая черные рейтузы, тонкие, теплые и такие прочные, что я их носила не меньше чем лет пятнадцать. На выставке небольшого магазина мы увидели небольшие красивые полотняные воротнички, вышитые гладью цветным мулине, и тоже их накупили. Ни в Мариехамне, ни в Швеции, ни в Норвегии мы не ели свежих фруктов, но зато в Стокгольме и позднее в Або мы наслаждались чудесными сушеными персиками и другими фруктами, а также замечательными английскими печеньями. В магазинах Стокгольма понимали немецкий язык, и я с грехом пополам понимала их ответы на шведском языке. Отправляясь путешествовать, мы купили две тоненькие книжечки-разговорники на шведском и норвежском языках, где был набор самых необходимых слов. В числе необходимых фраз там были и такие: «Любите ли вы желтый цвет?» или «Я вас ненавижу!» Но все-таки эти книжечки мне пригодились. Шведский язык больше напоминал немецкий, а норвежский – английский. В норвежских отелях подлаживались под вкусы англичан, утренний завтрак там напоминал английский брэкфаст, как его описывают в английских романах.

Отнеся наши покупки в отель и побродив затем по городу, мы поехали все вместе в загородный сад. Эта прогулка осталась у меня в памяти, потому что там отец в разговоре с Марией Маркеловной сказал ей что-то такое, на что она ему сказала, что у него скверный характер, на что он, конечно, обиделся. К счастью, размолвка их долго не продлилась. Вообще, мы путешествовали очень мирно.

Вечером пошел дождь, и мы под дождем уехали на пароходе в Або. В Або мы накупили сушеных персиков и английского печенья и в спальном вагоне отправились домой в Петербург. В поезде был вагон-ресторан, в котором нас угощали палтусом, очень вкусной рыбой. В Белоострове был таможенный осмотр, чиновники ходили по вагонам и смотрели вещи. Для того чтобы к нам не придирались из-за наших вязаных вещей, мы их надели на себя, и все сошло благополучно. Все мы остались очень довольны путешествием, продолжалось оно около трех недель, ездили мы с комфортом, ни в чем себе не отказывая. Я поправилась так, как никогда не поправлялась, и обошлось это каждому в двести семьдесят пять рублей.

Марию Маркеловну ждала невеселая жизнь, «старички» ее уезжали в Женеву, ей надо было подыскивать себе комнату. Шесть лет она прожила с ними, привыкла к ним как к родным, и они к ней относились очень хорошо, особенно Федор Васильевич. Мария Маркеловна отвыкла жить в комнатах у чужих хозяев, и ее пугала мысль о переезде. Она так привыкла к нам за время совместной жизни, что ее больше прежнего тянуло к нам. У нас ей все были рады, а обо мне и говорить нечего, я любила ее все больше и больше, по-прежнему писала ей чуть не каждый день письма и с нетерпением ждала на них ответа.

Отец был очень весел эту осень, полон бодрости и энергии, ездил даже в компании со своими учениками за город на велосипеде, хотя много лет на него не садился. У меня этой осенью было много дел: сдавала экзамен по измерительным приборам, а потом попала в лабораторию качественного анализа. В этом году мы еще больше сдружились с Ириной. Они переехали в новую квартиру (отец ее не любил долго жить на одном месте), помещавшуюся напротив нашей гимназии на углу 4-й линии и Большого проспекта, квартира была большая и хорошая. Мы с Ириной каждый день сидели в лаборатории, на лекции ходили с большим выбором, само собой разумеется, что органическую химию слушали не пропуская ни одной лекции. Обычно утром я заходила за Ириной и мы вместе шли на курсы, приходили мы обыкновенно к десяти часам. В двенадцать часов мы шли в буфет завтракать. Буфет помещался на хорах актового зала. Там уже кипел громадный самовар, продавали сосиски с тушеной капустой, пирожки с яблоками, на разрезанных вдоль трехкопеечных французских булках лежала прекрасная, сочная ветчина, сыр, колбасы, все было чисто, вкусно, аппетитно. Я, как всегда, могла долго не есть и не страдала от этого. Ирина же часто с трудом выдерживала до двенадцати часов, голодная она была сердитая. После завтрака же настроение у нее сразу становилось хорошим.

На курсах везде мы сталкивались с ученицами Алексея Евграфовича: ассистировала на лекциях А. И. Умнова, в лаборатории качественного анализа вели занятия Лидия Ивановна Болотова, Варвара Захарьевна Деменко, Евгения Карловна Опель и Надежда Петровна Сакара. Я их всех очень стеснялась, никогда и ни с чем не обращалась, а когда они подходили ко мне и называли меня Татьяна Алексеевна, я заливалась краской. Работали мы с увлечением, анализы выходили хорошо, один раз только Варвара Захарьевна, спрашивая меня результаты, сказала, что я что-то не открыла, и мне пришлось снова переделать анализы. Оказалось, что я пропустила алюминий, я страшно расстроилась и даже дома поплакала, так как считала, что из меня не выйдет химика, потому что у химика все анализы должны сразу получаться.

Лекции Алексея Евграфовича я тщательно записывала, тетрадки с моими записями сохранились у меня до сих пор. Химическая аудитория на курсах была удивительно симпатичная: не особенно большая, чистая, светлая, теплая, она была устроена амфитеатром, отовсюду все было видно и слышно. Сейчас она принадлежит математико-механическому факультету ЛГУ Из лаборатории я уходила всегда не позже пяти часов, так как отец требовал, чтобы я приходила к обеду (обедали всегда ровно в половине шестого), и считал, что с утра до пяти часов вполне достаточно времени для работы. Раз в неделю по вечерам у нас были занятия по анатомии растений, мы с Ириной приходили к нам обедать в половине четвертого. Обе мы любили сосиски с тушеной капустой, и я в эти дни всегда захватывала их на второе.

У Старынкевичей, пополам с их хорошими знакомыми Грушевыми, был абонемент в Мариинском театре – ложа третьего яруса, крайняя от сцены с правой стороны. В то время достать абонемент в оперу было очень трудно, счастливцы, имевшие их, аккуратно возобновляли их каждый год. И вот Ирина предложила мне место в их ложе. Абонемент был воскресный, спектакли начинались в двенадцать часов. Я редко бывала в театрах и была так счастлива, получив возможность послушать целый ряд опер, и слушала их все с удовольствием.

Зимой по воскресеньям мы катались на лыжах. У А. И. Умновой в Парголове были знакомые хозяева, у которых они раньше жили на даче, у них мы и останавливались всей компанией. По примеру Алексея Евграфовича большинство его учеников тоже стали кататься на лыжах. Лучше всех катался Л. М. Кучеров, он был спортсмен, альпинист и катался прекрасно. Кроме него, с нами ездили Ю. С. Залькинд, Ж.И.Иоцич, Б. Г. Тидеман[227]227
  Тидеман Б. Г. (1879–1942) – кандидат химических наук, ученик А. Е. Фаворского, профессор, исследователь процессов горения.


[Закрыть], Б. В. Бызов[228]228
  Бызов Б. В. (1880–1934) – химик, разработал промышленный способ получения дивинила (бутадиена) из нефти.


[Закрыть], брат Тидемана Вадим, брат Умновой Николай Иванович с женой, сама А. И. Умнова, В. И. Егорова, Н. П. Сакара, Е. К. Опель, Л. И. Болотова, Ирина Старынкевич, мы с отцом и другие. Катались в самом Парголове на Вороньей горе, на Парнасе, ходили через озеро в Юкки. Уезжали рано утром, возвращались на базу часа в четыре, закусывали, пили чай и приезжали домой к обеду. На лыжах с креплениями ездил один только Л. М. Кучеров, мы же все ездили в валенках, на неукрепленных лыжах, и ездили неплохо.

Фото 44. Владимир Николаевич Ипатьев

Осенью 1908 года вместо Д. П. Коновалова кафедру неорганической химии в Университете занял Лев Александрович Чугаев[229]229
  Чугаев Л. А. (1873–1922) – выпускник Московского университета, профессор Императорского Технического училища, Петербургского технологического института, Петербургского (с 1914 г. – Петроградского) университета. Основатель и директор (с 1918 г.) Института по изучению платины и других драгоценных металлов (в 1934 г. вошел в состав Института общей и неорганической химии АН СССР). Лауреат (посмертно) Ленинской премии.


[Закрыть], перешедший в Петербург из Москвы из Высшего технического училища. Кроме Университета, он стал читать в Технологическом институте, где Алексей Евграфович передал ему кафедру органической химии. Пригласить Л. А. Чугаева в Университет предложил Алексей Евграфович. Л. А. Чугаев занял квартиру Тищенко, а Тищенко переехали в квартиру Коноваловых; в комнатах, где жили девочки Коноваловы, поселился Л. М. Кучеров; в квартире Красуского – Евгений Владиславович Бирон. Лев Александрович приехал с семьей – с женой Александрой Александровной и сыном Александром лет пяти. У его матери был сын от первого брака – Владимир Николаевич Ипатьев – впоследствии академик (фото 44). Отец Льва Александровича сильно пил, и он так боялся этого порока, что никогда не пил никакого вина, на званых вечерах и обедах он чокался бокалом с нарзаном или лимонадом. Так же сильно он боялся всякой заразы, вся семья их мылась всегда кипяченой водой.

Лев Александрович всецело был занят своей наукой, в этой области он был оригинальным и талантливым исследователем. Что же касается повседневной жизни, то он ни шагу не мог ступить без совета жены, Александры Александровны. «Как Шура скажет, как она решит», – постоянно отвечал он на различные предложения и приглашения. Александре Александровне было тридцать пять лет, она живо всем интересовалась, быстро создала вокруг мужа широкий круг знакомых академиков, профессоров различных специальностей: у них бывали Николай Александрович Морозов – шлиссельбуржец[230]230
  Морозов Н. А. (1854–1946) – революционер-народник, поэт, мемуарист, астроном, писатель-фантаст. Помимо более коротких сроков заключения, просидел 21 год в Шлиссельбургской крепости. Почетный член Академии наук СССР.


[Закрыть], академик Владимир Андреевич Стеклов[231]231
  Стеклов В. А. (1863/64-1926) – математик, академик Петербургской АН, академик РАН с 1917 г.


[Закрыть], профессор Николай Семенович Курнаков[232]232
  Курнаков Н. С. (1860–1941) – физикохимик, академик Петербургской АН, РАН, АН СССР, лауреат Сталинской премии, создатель физикохимического анализа, директор Института общей и неорганической химии АН СССР.


[Закрыть], академик Ипатьев и другие. Александра Александровна часто заходила к нам; узнав, что мы катаемся на лыжах, она тоже стала ездить с нами, ездил и Лев Александрович. Тогда не катались в свитерах, женщины не носили брюк, катались в пальто или коротких жакетах и куртках. Лев Александрович ездил в длинной шубе, съезжая с горы, он обязательно падал и потом не мог сам выкарабкаться из глубокого снега и звал на помощь Александру Александровну. Он беспомощно барахтался в снегу, пока она не помогала ему подняться.

Я уже говорила, что я была очень застенчива, что не мешало мне быть смешливой: когда я слышала, что кто-нибудь оговорился, я не могла удержаться от смеха. Один из первых раз, что Чугаевы поехали с нами на лыжах, я рассказывала Александре Александровне в вагоне о тех местах, где мы обычно катаемся, и упомянула между прочим что мы часто ездим в Юкки. Александра Александровна не расслышала и спросила «Эти Юрки далеко от станции?» Мне это показалось так смешно, что я не могла удержаться от смеха, а Александра Александровна обиделась. Она была очень высокого мнения о себе, требовала к себе внимательного отношения, следила за манерами и хорошим тоном, отцом ее был генерал Бунин. Как я убедилась впоследствии, она сама часто грешила против требований хорошего тона, бывала резка и любила где надо и не надо читать нотации.

В дни, когда бывали спектакли нашего абонемента, я, конечно, не ездила в Парголово. Спектакли начинались с сентября и бывали раз в месяц. Не помню, какую оперу давали 18 октября, помню только, что почему-то на этот спектакль пошел и отец, но, конечно, не к нам в ложу, а в партер. И в настоящее время нет хорошего прямого сообщения с театром им. Кирова, тем более его не было и тогда. Нужно было идти до Николаевского моста (мост лейтенанта Шмидта)[233]233
  Мост Лейтенанта Шмидта – ныне Благовещенский мост. Это его первоначальное название. Так он назывался до того, как в 1855 г. стал Николаевским.


[Закрыть], там можно было сесть на трамвай, но обыкновенно мы предпочитали идти пешком до самого театра. На этот раз мы вышли вместе с отцом и пошли пешком по набережной и потом через мост до самого театра. Отец никогда никуда не опаздывал, так что вышли мы заранее и не спеша отправились в театр. Идем мы по набережной, и вдруг отец заговорил о Марии Маркеловне и спросил меня, чтобы я сказала, если бы она навсегда поселилась с нами: «Ты, конечно, понимаешь, что я хочу сказать? Хотела бы ты этого или нет?» Я, конечно, поняла сразу, что он имел в виду. Мне уже самой не один раз приходило в голову, что он хочет жениться на Марии Маркеловне, но так прямо высказанное это желание поразило и взволновало меня. Я была очень горда и рада, что отец спрашивал о моем желании, о моем отношении к этому вопросу. Я так любила их обоих, так хотела, чтобы они были счастливы, что со всей искренностью ответила, что я этого хочу. «А как она, хочет этого?» – спросил Алексей Евграфович. На этот вопрос я не смогла дать ответ. Иногда мне казалось, что она замечает то необыкновенное внимание, с каким относится к ней отец. Бывая вечером на заседаниях в Технологическом институте, он раз или два этой осенью заходил к ней после заседания. Это он-то, который так редко ходил куда-нибудь в гости в семейные дома, а к дамам никогда не хаживал. Замечая такое к себе отношение, она не переставала бывать у нас, значит, ей это не было неприятно и нежелательно. С другой стороны, этой осенью она много грустила, мои ласковые письма часто служили ей утешением, может, она не считала, что отношение Алексея Евграфовича к ней настолько серьезно? Злые языки уже с лета обсуждали вопрос о нашей совместной жизни в Мариехамне и совместном путешествии. И то и другое было, конечно, возможно только благодаря моему присутствию, и в это время никаких разговоров между ними не возникало.

Мария Маркеловна решила переехать от своих «старичков» до их отъезда и усиленно искала комнату. В конце сентября она нашла ее в доме 35/2 на углу Забалканского проспекта и 4-й Роты, теперь эти улицы называются Международный проспект[234]234
  Международный проспект — ныне Московский пр.


[Закрыть] и 4-я Красноармейская. В то время в «Ротах» помещались казармы Измайловского полка. Комната сама по себе была неплохая, но хозяева, мать и дочь, были несимпатичные особы, очень любопытные и довольно легкого поведения. Так что Марии Маркеловне после жизни у «старичков» и после обстановки нашего дома там было одиноко и неуютно. Я помогала ей устраиваться и потом не раз ее навещала. У нее для моих внезапных посещений в ящиках письменного стола всегда хранились хорошие конфеты и печенье. Комната эта была очень близко от Технологического, так что Алексею Евграфовичу недалеко было к ней оттуда идти. После того сообщения, которое мне сделал отец по дороге в театр, я места себе не находила, все ждала, когда же и как это все решится.

28 октября было заседание в Технологическом, отец предупредил Марию Маркеловну, что зайдет к ней. Я ждала его возвращения, страшно волновалась. Вернулся он поздно, мрачный и сказал мне: «Был у Марии Маркеловны, и больше туда не пойду». Больше он мне ничего не сказал. Раз он сам ничего не говорил, расспрашивать его было бесполезно. Я расстроилась и с нетерпением ждала 31 октября, это была суббота, и Мария Маркеловна должна была прийти к нам ночевать. Я ей, конечно, не сказала, какие слова мне сказал отец, просто спросила, как прошло его посещение. С ее слов я поняла, что ничего особенного не было сказано. Пришел он поздно, Мария Маркеловна была усталая, и, может быть, недостаточно ему обрадовалась, а он этим огорчился. Во всяком случае, никакого недовольства он в субботу не высказывал, все было как всегда.

В воскресенье я должна была ехать с Марией Павловной к портному, который шил мне зимнее пальто. Пальто было готово, нужно было его получить. Это было очень скромное полупальто темно-серого цвета, с каракулевым воротником и темной полосатой не шелковой подкладкой. Портной жил на Невском, недалеко от вокзала. Мы поехали, отец и Мария Маркеловна остались одни. Погода была плохая, шел первый мокрый снег. Я почти не смотрела на пальто, я чувствовала, что в наше отсутствие что-нибудь произойдет, так как видела, что отец был очень рад, что мы уходим. Когда мы ушли, он позвал Марию Маркеловну в кабинет и тут спросил ее, хочет ли она выйти за него замуж? Она растерялась, расплакалась, просила подождать. Он сказал, что если она не хочет, то он просит ее больше у нас не бывать. Когда мы вернулись, они оба были такие расстроенные, она плакала, и я вместе с ней. К вечеру все мы поуспокоились. 3 ноября Мария Маркеловна пришла к нам, они уже все окончательно решили, и отец сказал об этом Марии Павловне. Шампанского дома не было, и мы выпили за их здоровье хорошее темное токайское вино. С этих пор она часто, почти каждый день, приходила к нам, часто оставалась ночевать. Был Филипповский пост, до 8 января нельзя было венчаться. Нетерпение отца было так велико, что свадьбу наметили на восьмое.