Текст книги "Любовь без страховки"

Владимир

В дороге и в несчастье всегда рождается дружба, и ярче проявляются способности человека.

Лопе де Вега

– Вы прямо Айседора Дункан, – проговорил улыбающийся Чупаненко, подхватывая голубой воздушный шарф Елены, готовый улететь, – при выходе из автобуса обнаружилось, что к дождю прибавился еще и ветер.

Ник, наблюдая, как матери опять приходится благодарить Чупакабру за любезность, подумал, какой же он дурак со своей дурацкой эрудицией и дурацкими комплиментами. Наверное, только ему одному неизвестно, что Айседору ее шарф удавил.

А Роман, нагоняя Берестовых, принялся беззаботно насвистывать «крутится-вертится шар голубой». «Он еще и свистит», – изумилась Ирина, а Роман повернулся к ней:

– Там же «шарф» на самом деле, в этой песенке? Помнишь, ты когда-то рассказывала.

– Да, – подтвердила она рассеянно. – Сначала, исторически, был шарф, потом буква «ф» свелась – мешала петь.

Эрудиция Голубевых Ника почему-то совсем не раздражала, а Лена даже обрадовалась:

– В самом деле? То-то мне всегда представлялся какой-то угрожающий глобус над беззащитной макушкой – и так он не вязался с любовью к барышне. Я этот шарфик завела специально для поездок. А то платок всё забывала захватить – не люблю себя в платке, – а в некоторых храмах строго. У одного монастыря – Николай, помнишь? – пришлось рыться в коробке у входа, с бесплатными платочками. А хорошие уже разобрали, остались грязненькие всякие…

– А мама всё роется, переживает, что экскурсия уже началась и без нее всё рассказывают, – жизнерадостно подхватил Ник. – И дорылась – вытащила из этой коробки громадные семейные трусы в цветочек, да как развернет!

– Вот после них и был куплен шарф голубой, – заключила Лена.

Туристы разбрелись по Соборной площади, отдыхая от экскурсовода и постоянного притока информации и делая снимки на память.

– Вроде всё запечатлели? – справился Роман, убирая фотоаппарат. – Смотри, наш ландшафтный дизайнер опять в церковь ныряет – и мальчишку тащит за собой. Там служба, что ли, сейчас?

Набожность молодых и привлекательных женщин вызывала в нем иронию, которой он не скрывал. Ирина подозрительно глянула в ту сторону – не собирается ли впавший в детство муж опять затеять игры с мальчишкой? – и рассеянно отвечала, доставая зонтик:

– Мы там утром уже были. Может, люди просто дождь хотят переждать.

А когда сами Голубевы, решив пройтись до смотровой площадки и не спеша постоять над живописным обрывом, поравнялись с Успенским собором, дождь так припустил, что ничего не оставалось, как зайти внутрь. Там действительно шла служба, горели свечи, и под мелодичный распев священника храм выглядел совсем иначе, чем под бодрый утренний голос гида. Правда, священника видно не было, задние ряды прихожан всё загораживали.

Ирина подумала, не купить ли свечу, раз уж они тут оказались – прилавки со свечками, иконами и духовной литературой как раз должны быть у входа, – но передумала: начнешь проталкиваться и помешаешь кому-нибудь. Люди все-таки молиться пришли. Правда, у тех, кто стоял рядом, особого молитвенного состояния не замечалось.

Подошел молодой человек в рясе, наверное, семинарист какой-нибудь, и давай крестное знамение творить – да так размашисто, разухабисто, будто банным веником машет, того гляди ушибет кого-нибудь. Ромка быстро отвел глаза, уголки губ у него вздрагивали. Сбоку старушка, гоголевская Коробочка, наоборот – частит и частит, движения руки мелкие-премелкие, скупые, будто копейки считает. И всё губами шевелит – видимо, перечисляет бесконечные просьбы к Богу, стараясь ничего не забыть.

Мужчина с совершенно безумным лицом что-то бормочет и всё громче, почти в полный голос. Ромка возвел глаза к потолку, сдерживая улыбку, а Ирина отодвинулась – кто их знает, сумасшедших, юродивых.

Поймав на себе косой взгляд еще одной старушки, согнутой в три погибели то ли поклоном, то ли жизнью, она поспешно набросила на голову капюшончик. До спецшарфа еще не додумалась. А надо бы – ничему жизнь не учит! Последний раз Ирина была в церкви – не с экскурсией, а по зову души – давно, еще девочкой. Шла из больницы – навещала маму, которая серьезно болела, и что-то вдруг потянуло. Конечно, она была без этого несчастного платка. И одна старая карга как накинется! Ирина и сейчас вспоминала об этом с содроганием – а тогда ведь еще маленькая была, расстроенная, уязвимая… Священник бабку одернул, но она уже так домой бежала! И зова души с тех пор не было. Заклинило, должно быть.

– Платка не наденут… денег, что ли, нет купить… чем богаче, тем жадней…

Это шипит та самая скрюченная старушонка. Ирина шарахнулась. Опять?! Конечно, в церквях всегда толкутся эти бабки: встретят недобрым взглядом, насквозь им пронижут, полезут с указаниями, потому что лучше всех знают, как правильно молиться и креститься. Теоретически – лучше на них вообще внимания не обращать.

– Лба не перекрестят… ходят, как в театр… думают, Господь их молитву примет…

А практически Ирина вылетела прямо под дождь. Ее окатило сплошным потоком с крыши, она метнулась назад, столкнулась с кем-то, уронила сумку… В висках колотилась какофония, словно оркестр взбесился и все инструменты одновременно взвыли диким воем. И зачем им с Ромкой понадобилось сюда заходить! Могли бы погулять под зонтиком…

– Ничего, я всё уже собрал. Глядите, и книжка не испачкалась.

Сын Елены протягивал ей вылетевшую мелочь и побывавшее в луже зеркальце, быстро вытерев его об свои штаны. Взглянул на книжку, прочитал вслух:

– Эдмон Ростан. Сирано де Бержерак.

Взгляд вопросительный: книженция – явно не дорожный детектив. Ирина почему-то начала объяснять:

– На вокзале увидела. Это новый перевод, александрийским стихом, каким сам Ростан писал. Сразу захотелось почитать – французского я не знаю, а тут кажется, что ближе к подлиннику, если размер выдержан…

– Аутентичный Ростан, – весело подхватил Рома, появляясь на крыльце. – Ты чего сбежала? Душно? Ирина признает только всё настоящее, – сообщил он Нику. – Своих учеников водила на концерты аутентичной музыки и меня заодно. Ну, это когда старинную музыку исполняют на таких же инструментах, для каких ее сочиняли лет двести назад. Не рояль, а клавесин, не гитара, а лютня. И правда, иначе звучит.

– А вы думаете, эта старина, которую нам показывают, настоящая? – неожиданно прищурился Ник. – Нет, я знаю, что это не новодел, и про несколько метров культурного слоя, который всё меняет… Но все-таки – мы вот это всё видим таким же, как те древние люди? Если на провода и самолеты внимания не обращать? Самое главное – осталось?

Роман и Ирина переглянулись, не зная, что ответить. Если мы другие, как мы можем видеть так же? А мы – другие? А что считать самым главным?

– Мы же с тобой специально на службу зашли, чтобы представить, как всё было, когда нас не было, – ответила за них подошедшая Лена. – Храм тогда живой, не музейный. А ты взял и смылся. Мне всегда хочется увидеть старинные церкви настоящими, в действии. – Это уже Голубевым. – Вообще ловлю себя на том, что хочу еще раз вернуться в те места, где только что была, – когда они уже не позируют, и увидеть то, что второпях пропустила.

Ирина невольно улыбнулась – стало быть, ее стремление к подлинности не уникально и встречается в разных формах почти у всех подряд. Жизнь так коротка, и было бы так бездарно довольствоваться заменителями и подделками! Или мать и сын Берестовы – не все подряд? По крайней мере, уже не так ужасно на душе после бабки. И Ирина тут же простила Лене небрежность в воспитании и вчерашнюю майку Ника.

А мальчишка фыркнул:

– Ага, зашли и увидели. Смех один. Особенно тот мужик, который крестится, как зарядку делает. Хорошо еще, что без гантелей. Видели? – повернулся он к Роману, и тот расхохотался.

– Вот и я вечно в храме отвлекаюсь, никак не могу на молитве сосредоточиться, – засмеялась и Лена. – Наверное, потому, что бываю редко. Мы ведь с вами рядом стояли – и правда, клоуны какие-то вокруг. Изо всех сил пытаюсь что-то расслышать, разобрать – и понимаю, что всё пропало, зря пришла. Все не такие, и все мне мешают, и всю молитву испортили.

– Надо было в потолок смотреть, – перебил Ник. – Меня когда в школе смешат, а заржать никак нельзя – так глаза в потолок, или такой размытый взгляд сделать, чтобы не действовало…

– А я, по-твоему, в школе не училась? Уставилась в потолок, на росписи. И вот смотрю, смотрю на них – и вдруг замечаю, что я не одна смотрю, а вместе со всеми, кто здесь был когда-то до меня. Храм намоленный, и незримое присутствие многих-многих людей так явственно ощутилось! Всех, кто так же, как я, приходил сюда за душевным покоем. Весь купол ими наполнился. И вдруг так стало легко, – весело завершила Лена. – Не представляете, я всех простила. И мальчишку – повзрослеет и перестанет манерничать. И больного дядьку – вылечится и успокоится. И бабку-счетовода – да пусть ее будет, какая есть. И больше мне уже никто не мешал!

Ник продолжал потешаться, а Ирина жестко сказала:

– Лена, вы очень светлый человек. Потому и увидели в этой толпе отражение вашей светлой веры. А они на самом деле остались, кем были, – дураками и клоунами.

В ее словах звучала непонятная горечь – Роман взглянул на жену с тревогой: даже в увеселительной поездке ее всё или выводит из себя, или чересчур волнует. А Лена беспечно махнула рукой:

– Какая там светлая вера! Я верю мало и плохо, а по-настоящему надо – много и хорошо… Как у нас со временем – можно еще погулять или пора назад, к автобусу?

Роман посмотрел на свои большие часы.

– К автобусу. Сейчас ужинать повезут. – Взглянул на Лену с улыбкой: – Или вы хотите… э-э… еще внутри постоять?

Лену его едва заметная ирония нисколько не обидела, она улыбнулась в ответ, покачав головой, а Ирина тут же одернула мужа, выражая взглядом всё, что неудобно сказать вслух. А когда Берестовы двинулись вперед по дорожке, потихоньку заговорила: хватит ёрничать, чего особенного в том, что люди, путешествующие по Золотому кольцу, заходят в церкви, не все же получили одинаково безбожное воспитание…

Тут Ник, который, по-видимому, обладал более острым слухом, чем мать, оглянулся:

– Я получил безбожное воспитание! Мне дедушка говорил, что мы все были обезьянами.

Берестовы и Голубевы сократили дистанцию и опять пошли вместе, и Лена объясняла:

– Родители – биологи, убежденные атеисты, человек произошел, как Дарвин сказал – и без обсуждений. О религии в доме вообще никогда не говорили. Представляете, я крестилась уже взрослой, позже, чем собственный сын. Еще не до конца была уверена, правильно ли поступаю – ведь такими вещами не шутят.

– Как же вы решились? – посочувствовала Ирина. – В сознательном возрасте это так непросто, по-моему.

– Ну да, рассудочность не то чтобы тормозит или охлаждает, но порождает полный сумбур в голове. Например, какое дело мне должно быть в этот важнейший для меня момент до того, как я выгляжу в чужих глазах? И в то же время так не хотелось оказаться среди стада, которое вдруг поголовно объявило себя верующими, потому что быть неверующими стало уже не модно. Или рядом с чиновниками, которые являются теперь на службу, как на партсобрание. И еще – всё казалось, что, если взрослый человек принимает такое решение, его что-то должно на это подвигнуть, чтобы не оставалось сомнений…

– Знак свыше? – подсказал Роман, немного лукаво. – Знамение?

– Вроде того. Но знамения не было. И реалист во мне говорил, что его можно никогда не дождаться. И я решилась – без знамения, просто чтобы входить в храм, не чувствуя себя чужой. Ведь самые тяжелые моменты жизни связаны с тем, что или всё и все вокруг видятся ненастоящими, или сам себе кажешься всем чужим и никому не нужным…

Вдруг от лотка с мороженым, мимо которого они только что прошли, раздался громкий оклик:

– Чья книжка, господа туристы? Кто книжку оставил? Большая, красивая.

Ирина уставилась на Романа испепеляющим взглядом, Лена, укоризненным, – на Ника. Мужчины переглянулись. Ник понял, что бежать придется ему, как самому молодому, но возмутился совсем не этому.

– Чего орать? Ну, забыли и забыли. Взяли бы себе. Никому мудрость не нужна.

– Возможно, они думают, что это бомба, и пугаются, – ровным голосом предположил Роман. – Помнишь отечественную историю? Народовольцы-террористы делали бомбочки как раз в виде книг.

– Очень смешно, – вспыхнула Ирина.

А Роман, засвистев «Крутится-вертится…», рассматривал что-то вдали, поверх голов. Возможно, их автобус на стоянке – лимонно-желтый, с зеленой и оранжевой полосами.

У автобуса Чупаненко-Чупакабра готовно им объяснил, что все уже отправились в кафе – пешком, поскольку идти недалеко, а дождик уже унялся. Но им совершенно не о чем беспокоиться, им не придется ничего искать – он сейчас покажет дорогу, они не заблудятся. Он сообщал это всем, но смотрел на Елену, и Ирина тактично приотстала, придержав мужа за рукав. Но Лена очень мягко сказала Чупакабре спасибо, а Голубевым:

– Мы могли бы опять поужинать за одним столиком, если получится. Если мы вам еще не очень надоели.

У Ирины возникло смутное ощущение дежавю – ну да, это та же ироничная отстраненность, что и у Ромки. Легкая насмешливость и деликатность вперемешку. А во вроде бы незначительной просьбе к ним – то доверие, с которым обращаются к близким людям. Тогда она решительно продвинула вперед Лену и Романа, сама взяла под руку мальчика, тротуар был неширокий, и они парами зашагали, тесня вперед свою путеводную звезду – Чупакабру, немного растерянного, оставшегося без пары.

А Ник негромко ворчал, что надо было только сказать ему название кафе, и он сам давно бы всех туда привел и дорогу бы выбрал короче.

– И как это народ пляшет, – удивилась Ирина за ужином, глядя на вовсю развлекающихся туристов из своей группы. – У меня ноги просто отваливаются. А ведь мы еще в автобусе полтора часа отдыхали. Это всё сидячая работа.

– Надо больше истязать себя на тренажере, – поучающе вставил Роман с обычной ноткой иронии, но Ирина отвечала серьезно:

– Да, я увеличу нагрузку, когда вернемся. Еще эти ужины! Опять куры, и опять жареные. Так не заметишь, как живот отрастет.

Берестовы с сомнением посмотрели на ее тонкую узкую фигуру, но Ирина продолжала убеждать:

– Я совсем распустилась – восьмой час, а наворачиваю курицу с картошкой. Какой-то волчий аппетит от этих бесконечных хождений. А ведь после шести вечера вообще нельзя есть.

– Совсем? – Глаза у Ника увеличились. – Почему?!

– Чтобы соблюсти фигуру, – отвечал Роман загробным голосом, возводя глаза к потолку.

Ник смотрел на Ирину с почти священным ужасом.

– И вы не едите?!

– Не ест, – подтвердил Роман, но Ирина с упреком самой себе указала на тарелку:

– Ем.

– Ну, это же не дома. А Роман дома ужинает? Значит, у вас сильная воля, если вы смотрите на него, а сами не едите, – рассудил Ник, сразу же зауважав Ирину, как Романа – за воздушные шары. – Мам, а ты могла бы оставлять себя без ужина? – И поспешно добавил: – Я – нет.

– Тебя никто и не оставит, – заверила его Ирина. – Мужчина должен много есть. Особенно в твоем возрасте.

– А я год или больше жила без ужинов, – вспомнила Лена с удивлением. – И ничего. И малышу готовила есть, а сама не хотела, даже странно. Любой другой еды хотелось, а детской – нет.

Все деньги тогда уходили на операции и на лечение родителей, и пришлось перейти на «диету», чтобы у них были поддерживающие лекарства, а у сына – полноценное детское питание. Но когда Лена увидела первых сограждан, роющихся в помойке, то с содроганием поняла, что есть те, кому еще хуже. Голод, о котором раньше со слезами читалось у Приставкина, Диккенса и Горького, из отмерших исторических явлений перешел в обыденные.

На ужины у нее тогда была Марина Цветаева с ее «чердачной» прозой – и атмосфера гражданской войны и разрухи так неожиданно сближалась с атмосферой начала девяностых с ее талонами на сахар и табак, пустыми прилавками, фантастическими деньгами с бесконечными нулями, такими же бесконечными очередями и номерами, написанными на руке.

Лена до сих пор была благодарна Марине за моральную поддержку – но угораздило же вспомнить обо всем этом сейчас. Как же это из нее вылетело!

Ник помрачнел и мужественно предложил матери свое мороженое, а Ирина поникла:

– Целый год! Вот это настоящая сила воли. Вы сохраните фигуру, не то что всякие обжоры – не будем показывать пальцем.

Роман сожалеюще взглянул на жену, понявшую Ленину реплику в буквально-диетическом смысле, и тихо спросил:

– А помнишь анекдот о лишнем килограмме? – и, поймав ее едва заметную улыбку, начал в эпическом духе: – Однажды Ирочка, встав на весы, с ужасом увидела лишний килограмм. Что тут началось! На борьбу были брошены все душевные силы. Вмиг были забыты любимые собаки, друзья, муж, наконец.

– Да, я боролась, – подтвердила Ирина, воспрянув. – Жизнь казалась такой осмысленной. Я сжимала волю в кулак, я уже побеждала.

– И вдруг? – подсказал заинтересованный Ник, предвидя каверзу судьбы – она как раз должна быть в этом месте.

– И вдруг мой муж обращает внимание, что стрелка весов чуть-чуть отошла от нулевой отметки.

– И именно на килограмм, – со смехом пояснил Роман.

– Вы представляете, – продолжала Ирина с искренним сожалением, – не было никакого лишнего килограмма. Была обычная погрешность механизма, Рома подкрутил какое-то колесико. И борьба, такая увлекательная, ушла из моей жизни.

Берестовы сочувственно смеялись, Ник – с особенным удовольствием: он оценил способность не просто смешно рассказывать, но смешно рассказывать о себе. От Ирины он этого не ожидал – уж очень строго она всегда смотрела и очень резко говорила. И еще ей явно не нравилось, что он общается с Романом – и Ник посматривал в ее сторону с опаской. Но сейчас он к ней смягчился и к тому же оценил, как умело она отшила Чупакабру – от мамы. Хорошо, когда люди быстро соображают.

В гостинице Лена и Ник продолжали обсуждать прошедший день, такой насыщенный, и своих знакомых.

– А Ирина тоже, оказывается, ничего, – говорил Ник, выкладывая на стол газировку и чипсы – после ужина первым делом надо позаботиться о том, чтобы дожить до завтрака. – А я сначала думал – фифа такая, нос загибает, никогда не улыбается. К тому же она не в моем вкусе.

Изумленная Лена захохотала, упав на диван, одновременно вспоминая незнакомую блондинку, ровесницу Ника, с которой она как-то случайно его заметила.

– А кто в твоем вкусе?

Ответа не было.

– Скажи хотя бы описательно.

Ответа снова не было, тогда Лена объяснила, что существует такая вещь, как краска для волос, и она видела Ирину Голубеву и брюнеткой, и рыжей, и в полосочку, и даже вроде бы с зеленой головой – но, возможно, это был парик, – а настоящий цвет волос у нее, кажется, светло-русый. Ник оживился:

– И еще она такая стройная.

Сын незамедлительно одобрил и это.

– И одевается со вкусом – и дорого, заметил?

Тут уже пришла его очередь удивляться – Ник с недоумением услышал, что простенький полотняный костюмчик их знакомой – из бутика, а маленький значок на шейном платочке – с настоящими бриллиантами. Для него это было просто красиво. Как это мама ухитрилась разглядеть? Да, умение разбираться в женщинах надо совершенствовать.

– Телевизор посмотрим? – Ник защелкал пультом. – Ого, сколько здесь каналов ловится!

– Я за день уже достаточно насмотрелась, – отказалась Лена.

Сейчас только закроешь глаза – и опять поплывет перед ними Владимир, куда «Бог привел мастеров из всех земель», и все чудеса, что они понастроили. Перебивать такие впечатления новостями или второсортным фильмом?!

– А я не насмотрелся. Мы сейчас найдем какой-нибудь классный фильмак, – радостно пообещал Ник, продолжая щелкать.

– «Кровавый след вампира»? – невинно поинтересовалась Лена. – Или «Проклятие острова скелетов»?

– О! – обрадовался сын. – Нашел. Вот, смотри – это «Корабль-призрак», только начинается. Давай посмотрим, тебе понравится.

– Мы это уже смотрели. Я помню. Там будет большой крокодил.

– Да нет, крокодил в другом фильме!

– Ну, все равно знаю: они плывут, а там – гигантская акула.

– Мама, акула – это «Челюсти»!

– Что, и большой обезьяны не будет? – Лена смотрела с непритворным подозрением.

– Нет, – терпеливо отвечал Ник.

– И человека-рыбы? И человека-червяка?

– Ты путаешь с «Секретными материалами».

– Ну, тогда огромная змея всех кинется душить и пожирать?

– Не будет здесь змеи, – ровным голосом отвечал Ник, готовый не замечать маминых приколов, лишь бы ему не мешали смотреть.

– И здоровенных пауков-людоедов не будет? И что это тогда за фильм? – Лена глядела с подчеркнутым разочарованием и укоризной.

Переспросила на всякий случай: – Так крокодила не будет?

– Нет.

– А ты завтра проснешься, если будешь смотреть этих призраков? Когда они кончаются?

– Проснусь.

Лена полистала газету с программой, наткнулась на развлекательно-психологический тест. Фильм прервался на рекламу, и Ник заглянул ей через плечо:

– Что за байда?

Мать повернула к нему газетный листок, Ник прочитал: «Ревнивы ли вы?» – и, снисходительно глянув на тест, заявил, что и без него знает, что ужасно ревнив.

– Да? – заинтересовалась Лена и спросила – просто так: – А меня ты ревнуешь?

Ответ ее поразил.

Сын не отмахнулся и не посмеялся, а, повернувшись к ней и не замечая, что фильм уже идет, охотно начал перечислять, что ревнует ее к подругам, к коллегам, к работе, на которую она уходит, к их кошке, которая забирается к ней на руки, когда она возвращается домой, к компьютеру, книгам, газетам, к телефонным звонкам. И перечень всё не кончался.

Потом, уменьшив звук, Ник продолжал смотреть своих призраков, а потрясенная Лена даже не пыталась заснуть. Какой возраст! Какие гормоны! У любого пустяка есть своя причина – конечно, это Чупакабра со своим любезным предложением поднести вещи. И вместо красивых видов города Владимира перед Леной, как наяву, встало помрачневшее лицо сына, схватившего сумку, и его сегодняшние косые взгляды в сторону Чупаненко.

Боже мой! Опасения мальчика, что она примет чьи-то ухаживания и уже не будет принадлежать ему безраздельно, стали откровением и шоком. Вот ведь как можно отупеть в бесполом мире работы и детской! Совсем не учесть того, что их уютный гармоничный мир с любимым парком, любимыми книжками, путешествиями и старинными городами – одновременно мир мужчин и женщин, и выросший сын может смотреть на всё происходящее другими глазами. И мелкое событие, ничего для нее не значащее, ему может показаться трагедией.

А как же тот отчужденный, холодный взгляд Ника-вчерашнего, его непостижимая жестокость, которая так ее стегнула?! Вчера она могла думать только о том, что никак не заслужила такого оскорбления, что всё и всегда делала так правильно – а в суть его слов даже не пыталась вникнуть. Восприняла их буквально – и немедленно расстроилась, упустив из виду то, что всегда помнит любая мать: дитя кричит – значит, ему плохо. И какая разница, малое оно или большое, умеющее говорить – оно пытается донести до нее свою боль, а она должна уметь слушать.

А слова – да что слова? Их порой надо понимать с точностью до наоборот, и «я тебя ненавижу» и «уйду куда глаза глядят» может означать «я тебя люблю и никуда не отпущу». Глупо обижаться на собственных детей, как же глупо!

– А эту возню с книжкой ты, пожалуйста, оставь, – проговорила Лена, уже засыпая. – Хватит развлекаться. Ирина уже чуть не плачет.

И вроде бы спящий Ник тут же совершенно бодро хрюкнул:

– Да мы только и пытаемся ее где-нибудь оставить. Я виноват, что эта мудрость прицепилась к нам, как репей?