Текст книги "Любовь без страховки"

Почему же ненужные мысли одолевают теперь и в дороге? Ведь так быстро выветрились все заботы о новом заказе, о последних испытаниях, даже о ремонте гаража, которым он недавно заморочился! Точнее, из того клубка, где всё было вперемешку – заказ, испытания, гараж и Ирина, – осталось только то, что оказалось действительно важным, – Ирина.

Тогда почему – если уж быть честным – он сейчас рассердился, увидев ее, вместо того чтобы обрадоваться? Оттого, что она весела, а не расстроена? Оттого, что заставила поволноваться? Из-за такой ерунды?!

Жить не обязательно. Но плыть – необходимо.

Плутарх приписал Помпею

– С благополучным прибытием! Как раз к ужину.

Хладнокровный вид Романа возмутил Ирину до глубины души. Она мечется по чужому городу, ищет его, ее толкают всякие негодяи – и на помощь приходит кто угодно, кроме собственного мужа. А он и в ус не дует, в тенечке прохлаждается! Делает вид, что всё в порядке! Пользуется тем, что она никогда не устраивает сцен, и истерик у нее не бывает!

– Ну, наконец-то. – К ним приближалась Лена Берестова. – На экскурсиях всегда кто-нибудь отстает или теряется, к этому даже привыкаешь, но когда свои – совсем другое дело.

Однако, поймав перекрестные ледяные взгляды обоих Голубевых, она примолкла и поскорей увела Ника к автобусу.

Фу, как неловко, подумала Ирина. Надо было хоть спасибо сказать – ее сын два часа с ней потерял. И что она так ополчилась на Романа? Что, было бы лучше, если бы навстречу выбежал Отелло и Бармалей в одном лице и затеял публичный скандал с допросами и обвинениями? Неужели всё зашло так далеко, что ее может вывести из себя любой пустяк? Неужели она чуть ли не рада найти повод, чтобы сделать мужа виноватым? Надо остановиться. Они здесь совсем не для этого.

Но за ужином ровный, невозмутимый тон Романа – он один поддерживал беседу с Берестовыми – опять вывел Ирину из себя. Вот так у него всегда: главное – соблюдение внешних приличий, главное – благопристойно выглядеть, чтобы все любовались семейством Голубевых, в котором сплошная тишь, гладь, благодать. А он, сама сдержанность и терпеливость, так ни о чем ее и не спросил. Они устраивались в гостинице, приводили себя в порядок к ужину, искали кафе, и всё это время ему было неинтересно, как же она потерялась и как нашлась.

Ирина привыкла думать, что за постоянной сдержанностью мужа прячется океан страстей, которым он управляет усилием воли. Но сейчас начало казаться, что нет никакой благородной сдержанности, и никакого океана нет, а хладнокровие – это в прямом смысле холодная кровь, бесчувственность, разновидность неполноценности, и ее любимый Ромочка – имитатор, умело изображающий то, что нормальные люди чувствуют, – любовь и привязанность.

Вспомнилось, как давным-давно у них собрались друзья – Семёновы, Королёвы, Гусятниковы, – и кто-то принес волшебный альбом с трехмерными картинками. Тогда это была диковинка, и все тянули книжку к себе, и старались добиться размытого взгляда, чтобы увидеть, что же скрывается за обычным плоским изображением, и те, у кого не сразу получалось, по-всякому изощрялись и напрягались. Ромке этот фокус долго не удавался, он щурился и так и эдак – и только пожимал плечами. И вот уже все всё увидели, насытились новым развлечением и кинулись помогать отстающему – наперебой объясняли, как правильно глядеть, предлагали картинки полегче. Ирина тоже суетилась – и наконец, к всеобщему облегчению, он увидел прозрачных птичек на зеленых деревьях.

Точнее, сказал, что увидел.

Сказал, возможно, из вежливости, потому что было уже неприлично не видеть того, что видят все, – только сейчас пришло ей в голову. А может, среди нас всегда живут люди, которые точно так же соглашаются с тем, что есть любовь, хотя сами не способны ее чувствовать – лишь потому, что это общепринято и неловко отличаться от остальных. И повторяют за другими необходимые слова, копируют их эмоции, а сами вместо живой объемной картинки видят непроницаемую, непробиваемую плоскость! А те, кому они дороги, простодушно не замечают изъяна, наполняя собственной любовью эти оболочки, пустую скорлупу – так же, как искренние сердца оживляют храмы-музеи и прочие средневековые декорации!

И среди этих живых мертвецов – ее Ромочка! Но, ощутив к имитаторам брезгливость, о нем Ирина подумала с неожиданной глубокой жалостью: что же ему остается, бедному, кроме как изображать – на пустом-то месте.

Сделанное открытие подкосило. Или она переутомилась, и всё это – каша в голове? Но вот же он, сидит, неспешно делится с земляками впечатлениями от Суздаля и колокольных звонов, хотя звоны на самом деле меньше всего сейчас его интересуют. Нормальный человек давно бы не выдержал и кинулся ее расспрашивать. Или ему одинаково неинтересно и то, и другое?

И как дальше жить? Плыть по течению? Подыгрывать? Делать вид, что ничего не замечаешь? Довольствоваться имитацией? Или из себя выпрыгивать, пытаясь изменить его природу?

Ирина опомнилась, заглянув в чашку с чаем и увидев там страдальческое лицо. Нет, это совсем никуда не годится. Элементарные приличия никто не отменял. А то и Ромка примолк, и получается, что они оба игнорируют своих терпеливых попутчиков.

Хотя тем и без них не скучно.

– …А еще я купила вот эту собачку из можжевельника.

– Это, скорее, волк. Такой, из мультика – «щас спою».

– А хвост-то вверх торчит. Значит, собачка.

– Мам, ты же уже купила из можжевельника и подставочку для кружки, и шарик какой-то, и можжевеловый валик!

– И собачка пусть будет. Мне запах нравится.

– А Чупака… ну, один из нашей группы, – понизив голос, – хвалился руководительнице, что отхватил обалденные сувениры. Свистульку и ножичек. Я слышал случайно. Ну, вытаскивает показать – ножичек сломался, а свистулька не свистит!

Ирина посмотрела на них с неожиданной завистью. Надо же, как взахлеб они болтают, безо всякой кондовой родительской субординации, и даже слов не договаривают – им и так всё понятно. У мальчишки глаза блестят, а у матери – светятся, так мягко, так тепло.

Вот это – непритворное! Но неужели любовь – неразрывная, настоящая – возможна только между кровными родственниками? Неужели только и есть святого на свете, что мать и сын, дети и родители, а связь между мужьями и женами хрупка, непрочна и условна? И значит, ей предстоит поистине вселенское одиночество без по-настоящему родной души?!

Переславль-Залесский

Путешествия учат больше, чем что бы то ни было. Иногда один день, проведенный в других местах, дает больше, чем десять лет жизни дома.

Анатоль Франс

В дороге копаться в себе просто некогда: время расписано плотно, экскурсия за экскурсией, обилие впечатлений, и снова катит вперед желтый автобус с зеленой и оранжевой полосами – и вот они уже в чудесном Переславле-Залесском. И если дома, в четырех стенах, логическая цепочка непременно привела бы к тому, что пора вешаться, то сейчас, по логике путешествия, следовало дивиться на утюги и чайники, любоваться очередными монастырями и неожиданно высокими земляными валами, на которые они теперь-то уж взобрались.

– Я еще в Суздале хотел, – признался Роман Ирине, – жаль, не успели.

– А я успел, – похвалился Ник.

Следопыт сегодня ходил вместе с ними. Лена Берестова в Переславле уже бывала, к тому же здесь жила ее подруга, которую она решила навестить, пропустив одну экскурсию, и после ботика Петра I исчезла. Ирина предложила присмотреть за Ником, хотя никто ее не просил и необходимости в этом никакой не было. По крайней мере, Роману так казалось. Мальчишка и так всё время рядом, чего за ним присматривать.

Вот только рядом почему-то уже с ней, а не с ним. Комедия. Стоило ему вчера на пару часов выйти из игры, как эти двое позабыли о нем и занялись друг другом. Роман с недоверием наблюдал, как жена за обедом и в автобусе опекает того самого мальчишку, на которого совсем недавно очевидно злилась, а тот воспринимает это как должное – и она тоже! Смотрительница в музее назвала ее «мамашей», а она даже не улыбнулась.

Да нет. Чтобы в Ирочке, шарахающейся при одном упоминании о детях, будь это даже ее бывшие ученики, да вдруг пробудилось подобие материнских чувств – и к кому? – к ершистому подростку! Слишком уж это диковинно. Женщинам положено млеть от пухленьких пупсов-младенцев.

Поит его газировкой на каждом шагу, велела купить ему в подарок фляжку со звездой на сувенирном развале. Ну что за экспансивный человек – так заиграться!

* * *

Растянувшись по бесконечной крутой лестнице, туристы взбирались на самый верх колокольни Горицкого монастыря, на смотровую площадку, с которой видно и город, и Плещеево озеро, и дальние золотые купола. Ирина остановилась на полпути – так высоко, что воздух кажется разреженным, а надо еще карабкаться дальше.

Ник притормозил.

– Устали?

– Да, немного передохну. Дух перехватило. Ты иди, иди – Роман Григорьевич уже там, впереди всех, на седьмом небе.

Но Нику было жалко оставлять ее одну, хоть и не терпелось забраться на самый верх. Но он инстинктивно чувствовал, когда эта такая уверенная в себе, волевая женщина начинала нуждаться в поддержке – и после вчерашнего великодушия как было опять не подставить плечо. Он и забыл уже, что Ирина не в его вкусе. Казалось, она всегда была ему симпатична, с ее особенным взглядом, требовательным и немного тревожным, с неожиданными резкими репликами и теперешним обращением – очень серьезным и дружеским. К тому же Ник был обескуражен тем, что эти двое так старались найти друг друга – мама рассказала, что и Роман носился по Суздалю – и вдруг совершенно не обрадовались, когда наконец нашлись. Может, Роман до сих пор сердится на Ирину, раз оставил ее здесь одну, на промежуточной площадке? И он, Ник, тоже сейчас возьмет и уйдет?

Нет, своих не бросают.

Ладно, здесь тоже высоко. И он свесился через каменное окошко, стараясь увидеть всё, что отсюда возможно увидеть.

– Ты куда? – Ирина поспешно вцепилась в его локоть. – А мне что потом – в футляр от мобильника складывать твои рожки да ножки – для мамы?

Ник засмеялся:

– Да я не упаду. Давайте, сяду на перила и ноги свешу вниз, а вы меня сфотографируйте моей мобилкой.

– Еще чего, – возмутилась Ирина. – От этого зрелища от меня рожки-ножки останутся. Я не выношу высоты.

– Да ладно, – не поверил Ник. – По-моему, вы ничего не должны бояться, даже крыс и тараканов. И машину водите! И на воздушном шаре летали!

– Правда летала, – как будто удивилась Ирина. – Только очень давно.

Когда Роман стал исполнительным директором, было уже не до шаров, и годы побежали, и пришлось эту романтику забросить. А хорошо было!

– Ну и тогда же вы не боялись?

– Тогда не боялась. Да я с детства ничего и никого не боялась, – возмутилась Ирина. И, помедлив, призналась, в том числе и себе самой: – А потом вдруг начали подкрадываться страхи – так незаметно, постепенно и подло. И этот тоже. Я еще в прошлом году обнаружила, что больше не выношу высоты. Когда на американских горках чуть не умерла. А раньше эти горки были сплошным удовольствием, представляешь? Хорошо хоть, Рома ничего не заметил, огорчился только, что я не пошла с ним потом на колесо обозрения.

Эта откровенность была внезапной – и откуда она выскочила? с какой такой чудовищной глубины? и кто ее туда загнал? – но раз возникшая, мысль продолжалась уже про себя, ее было не остановить.

Страх высоты – не самый главный из тех, что наползли с годами. Ее давно гложет еще одна подспудная боязнь: не справиться – с работой, со взятыми обязательствами – не потянуть, обмануть чьи-то ожидания, не вытянуть верхнюю ноту, не взять высоту. Она непременно, всегда должна справиться, оправдать, вытянуть. И каждый новый жизненный успех задирает планку еще выше – так, что уже голова кружится. И начинает казаться, что ее на всё это не хватит – а значит, она будет недостаточно хороша, а значит, автоматически недостойна своих же собственных амбиций, и рассыплется вместе с ними, как карточный домик.

И панический страх иметь детей, пожалуй, оттуда же – будто бы уж это точно выше ее сил. Она, которая играючи делает то, на что другие не смеют и замахнуться, уверенно идет туда, не знаю куда, и приносит то, не знаю что – и вдруг не справится с тем, с чем справляются все сплошь и рядом.

Но почему?! Почему всё вдруг оказывается вывернутым наизнанку? Ведь то, что она почти всегда выходила победителем, и настраивать ее должно победительно, а не наоборот! По большому счету она не просто успешна в жизни, а очень успешна – ее любит исключительный, лучший в мире мужчина, ее дело ей интересно и идет в гору. Как же можно поддаваться этим изнаночным мыслям о несостоятельности, о том, что ей что-то не по плечу?

Что ж, по крайней мере, теперь она знает свои страхи в лицо.

И не только она.

Но следопыт ничего позорного в ее боязни высоты не увидел.

– Я тоже исследовал эту проблему, – заявил он и начал подробно рассказывать, как лазил на крышу четырнадцатиэтажки, чтобы укрепить волю. И ведь не утешает – говорит деловито, с пониманием, без той самой дистанции, точнее, пропасти, которая обычно бывает между разными мирами, взрослыми и детьми. Видно, что ему нравится быть со старшими на дружеской ноге – с понимающими старшими.

И в свою очередь – откровенность за откровенность – рассказывает Ирине о своем тайном страхе – остаться совсем одному. Ведь близкие люди постоянно и неумолимо исчезают: сначала пропал папа, которого он, правда, толком не помнит, но точно помнит, что он был, потом пропал; потом умерла бабушка, потом – дедушка, с которым он очень дружил. Всё, что у него осталось, – это мама, и маленький Ник всегда опасался, что и она куда-то пропадет, и тоже укреплял волю, даже готовился на всякий случай – как он будет один ходить по улицам и вообще всё делать сам.

Надо же, каждый ищет способ победить свои страхи, например, сделать их маленькими и смешными – и Николай повествует обо всем этом с юмором, как о чем-то давнем, детском. Но Ирина слушает очень внимательно, невольно вспоминая злые реплики о Чупакабре, так откровенно проявляющем интерес к Лене, и карикатурные манипуляции с его портретом. Все видят ехидного, зловредного подростка – а это тот же маленький мальчик, больше всего на свете боящийся, что мама исчезнет.

Как же эти страхи страшны, если они так живучи! Нет, они не застают врасплох – они гнездятся годами, вцепляются, как пиявки, и исподволь вытягивают душу, изменяют ее, влияют на самое важное в жизни. И распознать их – еще не значит избавиться.

И возможно ли это вообще?!

Что тут будет правильнее: бежать к психоаналитику или, пожертвовав прической, самому вытаскивать себя из трясины по примеру барона Мюнхгаузена?

– Ну что же вы тут застряли? – Роман уже спускался. – Там такой обзор. Зря не пошли. Много потеряли.

Самая устойчивая повозка может опрокинуться.

Дж. Хейвуд

– Нет, ты просто скрытничаешь. Как это – нечего рассказать? Не верю. Не может такого быть. Красавица, умница, всегда на людях.

Варя Воробьева, похожая на цыганку, но нежно-белолицая, энергично встряхивала смоляными кудрями, не желая слушать Лениных оправданий. Они были задушевными подругами еще в школе, и класса с пятого Лена привыкла выслушивать – строго по секрету! – все подробности Варенькиных сердечных увлечений. Жизнь ее была полна в первую очередь романами, по большей части жестокими – и уже потом будничными делами, учебой или работой. И сейчас, в свои тридцать два, после двух разводов, Варенька оставалась прежней: те же очи черные – омут для неосторожных мужчин, тот же букет излияний и жалоб, те же надежды на счастье. Она неутомимо продолжала его искать и просто не понимала, как можно отказаться от поисков.

– Подумаешь, не повезло с первого раза. А кто сказал, что обязательно должно было повезти? Не получилось в первый раз – надо выходить замуж во второй, не получилось во второй – надо выходить в третий, не получилось в третий – надо в четвертый, не получилось в четвертый…

Наверное, она могла бы продолжать до бесконечности, но Лена уже стояла на пороге, ей пора было бежать. А так не хотелось оставлять милую наивную Вареньку и ее уютную квартирку с развешанными всюду колокольчиками и картинами хозяйки! Они и подружились на школьной экскурсии, собирая осенние листья, – Варя еще в первом классе любила составлять композиции из засушенных растений, еще не зная, что это называется флористикой. А потом ее пейзажи из лепестков, листьев, стебельков и хвоинок даже на ВВЦ показывали. И, переживая очередное разочарование, Варенька всю душу, так и не понадобившуюся злодею-изменщику, вкладывала в свои лепестки, соломинки и обертки кукурузных початков.

Два часа пролетели незаметно – кажется, успели только новостями обменяться, и не посидели совсем, и столько осталось нерассказанного. Даже на новые картины не хватило времени – Лена только и успела мимоходом взглянуть на еще не виденную «Пушкинскую осень». Туманный лес на горизонте при ближайшем рассмотрении оказывался капустными листьями, а вот из чего серебристое небо, не удалось рассмотреть – жалко! Зато Варя во всех деталях пересказала свой последний роман и, получив положенную порцию сочувствия, накинулась на подругу, требуя взаимной откровенности.

– Да какие там амуры, ладно тебе, Варвара, – фыркнула Лена, открывая дверь и запутавшись головой в колокольчиках, – маленькая Варенька подвесила их с учетом только собственного роста. – Работа просто пожирает время, на сына-то ничего не остается – еле вырвала эти четыре дня.

Но всю дорогу до остановки Варя продолжала ее пилить и, уже посадив в автобус, кричала вдогонку:

– Нет уж, ты крест на себе не ставь! Нечего в старухи раньше времени записываться. Нельзя всю оставшуюся жизнь зализывать старую рану и ждать от будущего только плохого! Ну чего ты боишься?

– А ты лучше назад домой перебирайся, – кричала в ответ Лена. – А то и поговорить по-человечески не можем. Заодно увидишь толпы белогорских женихов!

И Варенька, не разобрав, радовалась:

– Правда толпы? Тогда приеду!

Хорошо давать советы, когда ты свободна как ветер, думала Лена – детьми подруга пока не обзавелась. А когда есть что терять и чем дорожить, когда есть за кого бояться?

А чего она боится? Вроде бы простой вопрос вертелся в голове, и Лена вдруг поняла, что боится очень многого. Давно, еще в детстве, постоянно помнила о микробах и болезнях и старалась чаще мыть руки – мир просто кишел микробами, жизнь была опасной. В людях тоже была скрытая угроза, и во многих! Лена боялась чужих недобрых взглядов – она безошибочно узнавала их за приторными улыбками пришельцев, рвущихся к отцу. Многочисленные ухажеры видели в ней вовсе не ее, а дочку академика Берестова и собственные безоблачные перспективы – и она шарахалась от ухажеров. И была права, только недоглядела – муж оказался-таки ловцом и, вычерпав всё, что мог, из этого брака, исчез – и слава богу, что исчез. Бояться можно было только того, что он снова появится.

А с возрастом страхи и вовсе наросли как снежный ком. Сначала – за родителей. Потом за будущее – сумеет ли она обеспечить его сыну. Потом – перед ситуациями, где она окажется бессильной защитить ребенка: она может заболеть, бизнес может рухнуть. А невольный холодок по спине, когда приближается август: не припасли ли нам очередной обвал, вдруг снова обесценится вся предыдущая жизнь, и нас опять вынудят начинать с нуля? А невольная тревога с приближением зимы: а вдруг отключат отопление, как в Приморье, – и ничего не сможешь сделать, и опять придется, выбиваясь из сил, выживать, вместо того чтобы жить на перспективу? Ведь и от этого никто не застрахован. У Лены даже появилось понятие «пережить зиму» – такое пещерное.

Что же творится? Выходит, она все время живет как будто под нависшим топором – и страх перед болезнями, бедностью и смертью в итоге стал страхом перед жизнью?!

Как же с таким мировосприятием можно полноценно воспитать мальчика, будущего мужчину? Откуда в нем возьмутся уверенность, победительность, бойцовские качества? На работе в Елене Берестовой привычно видят твердого, знающего руководителя, справляющегося с практически любыми ситуациями, а что видит сын, когда она дома, расслабившись, превращается в замученную маму, с опасением смотрящую в будущее?

И неужели так значительны невзгоды и опасности, которых еще нет – и, может быть, не будет, – чтобы, стиснув зубы, быть в постоянной готовности к борьбе с ними, оставляя за бортом свою жизнь, свою молодость? Может, взбалмошная Варька права и она действительно неправильно живет, привычно убеждая себя, что все прекрасно, что нет личной жизни – и не надо, зато есть любимая работа, любимый дом, друзья, книги, путешествия.

Радость вместо счастья – это правильно?

И действительно ли она предаст сына, если будет думать не только о нем?

Нет, первым попавшимся чупакабрам нечего радоваться. Но нечего и продолжать навешивать над собой «топоры».

* * *

Лена не сразу заметила, что автобус, на котором она едет к гостинице, остановился и уже достаточно давно. Варя жила в современной, многоэтажной части Переславля, но по всем расчетам уже пора было добраться до исторической. В чем дело?

Оказалось, впереди случилась авария и они застряли в пробке. Только этого не хватало. Сегодня – последний день, отъезд в Москву через час – да нет, уже минут через сорок! Что же делать? Не хватало опоздать. Запоздавших ждут, но не до бесконечности – а тут непонятно, когда же она доберется до гостиницы. Ник, должно быть, уже беспокоится. Ведь надо еще успеть собрать вещи, сдать ключи. Сын этим никогда не занимался, он будет ждать ее. Неужели всё придется делать в последнюю минуту?

Но скоро она уже была рада оказаться в гостинице в последнюю минуту – только бы оказаться. Время бежало, а ситуация не прояснялась. Даже позвонить нельзя – мобильный телефон остался в номере. Растяпа, а еще над Ирой Голубевой хихикала. Да и что бы она сказала – сынок, не волнуйся? – в то время как сама волнуется и не знает, что делать. И Варе не позвонишь – узнать, как здесь вызвать такси. Да и как бы оно сюда подъехало?

И, по примеру нескольких пассажиров, Лена решила выйти из автобуса. Пройти немного пешком, миновать пробку – и там уже попытаться поймать машину.