Текст книги "Кто управляет Россией?"

Недаром и Керенский, и Милюков, и Родзянко были так огорошены неожиданным текстом Царской телеграммы в Ставку и постарались спрятать ее, не объявлять, не публиковать, пока не получат «отречение» от великого князя Михаила Александровича. Милюков говорил: «Не объявляйте Манифеста… Произошли серьезные изменения… Нам передали текст… Этот текст совершенно не удовлетворяет…» (Шульгин В. В. Дни // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. – Л., 1927). А вот свидетельство о том же генерала Вильчковского: «В пятом часу утра Родзянко и князь Львов вызвали к аппарату Рузского и объявили ему, что нельзя опубликовывать манифеста об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича, пока они это не разрешат сделать… для успокоения России царствование Михаила Александровича «абсолютно не приемлемо» (Рузский Н. В. Беседа с ген. Вильчковским о пребывании Николая во Пскове 1 и 2 марта 1917 года // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. – Л., 1927).

Замысел Государя верно понял Шульгин и позже объяснял это, заодно выгораживал себя и выставлял себя чуть не соратником Императора: «Если есть здесь юридическая неправильность… Если государь не может отрекаться в пользу брата… Пусть будет неправильность! Может быть, этим выиграется время… некоторое время будет править Михаил, потом, когда все угомонится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдет к Алексею Николаевичу» (Шульгин В. В. Дни // Государственные деятели России глазами современников. Николай II. Воспоминания. Дневники. – СПб., 1994).

Итак, документ, содержащий якобы «отречение» Императора Николая Второго, намеренно составлен Государем с нарушением Законов Престолонаследия, это сознавали и враги Императора – участники заговора. С какой целью Государь составил этот незаконный документ, подложно названный Даниловым, Шульгиным, Гучковым и другими заговорщиками «манифестом»? Во-первых, незаконная передача власти, минуя Наследника Престола, должна была призвать армию исполнить присягу и восстановить Самодержавие. Во-вторых, следующий свой удар революционеры должны были обрушить не на законного Наследника Престола – Алексея Николаевича, а на Михаила Александровича, который по призыву своего брата обязан был принять бой, оттянуть время, пока накал петроградской уличной стихии не стихнет, недаром были потом признания: «нас раздавил Петроград, а не Россия» (там же). Толпа, как известно, бунтует не долго и скоро растекается по домам, к женам, детям, к привычному труду. Но Михаил Александрович подчинился не воле Брата, а заговорщикам, которые ему угрожали. Они торопились «сломать» волю и без того неволевого Михаила, не понявшего ни в тот момент, ни потом своей жертвенной роли, предначертанной ему Царственным братом для спасения России и Самодержавия. Он испугался угроз Керенского, который, истерически заламывая руки, и было отчего паниковать Керенскому, в случае возвращения законного Царя – Керенского-Кирбиса ждала петля, и этот присяжный поверенный кричал великому князю, «каким опасностям он лично подвергнется в случае решения занять Престол: «Я не ручаюсь за жизнь вашего высочества…». В-третьих, Государь спасал не Сына, не Себя, составляя этот документ. Император спасал Свое Самодержавие и Свой Трон. Он должен был вернуться на этот Трон, возвращенный на него народом и верной присяге армией. Допустить цареубийства Государь не мог из сострадания к своему народу, который бы весь подпал под клятву Собора 1613 года…

В 1927 году большевики опубликовали все изданные к тому времени воспоминания о свержении монархии под названием «Отречение Николая II», сопроводив их предисловием еврейского публициста Михаила Кольцова, который злорадно, но очень точно написал об этих днях: «Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам монарх. Спасал, отстаивал Царя один Царь. Не он погубил, его погубили» (Кольцов М. Кто спасал Царя // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. – Л., 1927).

Как бы мемуаристы-лжесвидетели ни старались затушевать свое участие в уничтожении Императорской России, перекладывая вину за падение Трона на Государя, сочиняя небылицы о его характере, манерах, воспитании, поступках, плетя паутину ложных фактов, но преступный образ их мысли, зависть или просто возбужденная врагом рода человеческого ненависть к святому Царю выдает их с головой и подрывает историческую достоверность их воспоминаний.

Череда прошедших здесь лиц – неудовлетворенный карьерным ростом царский чиновник (сколько их было, спешно покидавших Александровский дворец в те горькие мартовские дни 17-го года), священник, не верующий в святость Помазанничества Божия, а стало быть, и в Самого Господа (отрекшиеся от Царя попы не редкость, а правило в 17-м году), завистливый и неудачливый зять – член Императорской фамилии (среди родственников предательство и осуждение Царя было поголовным), наконец, уязвленный отстранением от высокого поста армейский генерал (все командующие фронтами и флотами были повинны греху цареборчества). Сколько их, присягавших Государю и Наследнику клятвопреступников, взялось потом оправдывать себя. А теперь их заведомую ложь мы именуем «документами эпохи» и верим этой лжи больше, чем свидетельствам людей, оставшихся верными присяге. Дескать, верные царские слуги любили Царскую Семью, были ей обязаны своим благоденствием и из любви и благодарности приукрашивали факты, умалчивая о недостойном. А эти – «свидетели», относившиеся к Государю и Государыне «критически», – высказывают-де «непредвзятые мнения». Но в том-то и дело, что суждения о Государе изменников и предателей, завистников и карьеристов (в большинстве своем масонов, сознательных участников заговора против Самодержавия в России) – самые что ни на есть предвзятые, они высказываются лишь с одной целью: переложить на Царя вину за собственные грехи перед Богом и перед Родиной.

Древнее православное правило «прежде смерти не блажи никого» только сейчас дозволяет оценить низость измены и клеветы этих свидетелей. Смерть грешников люта. Это псаломское слово свято исполнилось надо всеми, преступившими Царскую присягу.

Уже в 1918 году погиб генерал-предатель Рузский. Масон, он вскоре после Февральской революции похвалялся в газетных интервью своим деятельным участием в свержении Царя. Нераскаявшийся изменник, Рузский умер страшной смертью: изрубленный в куски красногвардейцами, полуживым зарыт в землю на кладбище Пятигорска.

Начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал-изменник Алексеев, тот, что собирал от командующих фронтами согласие на переворот, что составлял текст «манифеста» об отречении и затем, когда Государь прибыл в Ставку, арестовал Его, тот самый Алексеев, терзаемый безуспешностью попыток создать боеспособную Добровольческую Армию, выпрашивавший по копейке деньги на ее оснащение, безрезультатно пытавшийся собрать в кулак бывших генералов Царской Армии, умер мучительной смертью от болезни почек в том же 1918 году.

Генерал-предатель Корнилов, назначенный февралистами на должность командующего Петроградским военным округом и собственноручно наградивший унтер-офицера Кирпичникова Георгиевским крестом за убийство офицера, и провозглашавший в штабе Верховного главнокомандующего, что «русскому солдату нужно все простить, поняв его восторг по случаю падения царизма и самодержавия» (Воейков В. Н. С Царем и без Царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта Государя Императора Николая II. – М., 1994), он взял на себя дерзость арестовать в Царском Селе Семью Государя и, главное, Наследника Престола, которому, как и Царю, присягал на верность. Корнилов тоже погиб в 1918 году.

Адмирал Колчак и адмирал Непенин, командующие Черноморским и Балтийским флотами, как изменники присяги погибли страшно. Непенин, еще до всякого алексеевского опроса главнокомандующих славший в Ставку телеграммы о том, что «нет никакой возможности противостоять требованиям Временного комитета», был убит восставшими матросами в 1917 году. Колчак избежал этой участи только потому, что сбежал, бросив флот, в Петроград, а затем в Америку – учить американцев «морской минной войне». Вскоре, вернувшись в Россию, он пытался возглавить белое сопротивление в Сибири, провозгласил себя Верховным Правителем и, уже «на своей шкуре» испытав горечь измены, был выдан своими же соратниками и расстрелян в 1920 году.

В том же 1920 году умер от тифа генерал Н. И. Иванов, тот, что намеренно не выполнил приказа Государя о приведении гвардейских полков в бунтующий Петроград усмирить разбушевавшуюся чернь. Спустя неделю после «отречения» Государя Иванов поспешил заверить Гучкова в «своей готовности служить и впредь отечеству, ныне усугубляемой сознанием и ожиданием тех благ, которые может дать новый государственный строй».

Карающая десница Божия не миновала и членов Императорской фамилии, в безумстве зависти и в масонском раболепстве подготовлявших революцию своими интригами. Великие князья Михайловичи, Николай и Сергей, расстреляны, один – в Петропавловской крепости, другой – в Алапаевске. Николай Михайлович, активный масон, обратившийся к Государю с письмом, в котором требовал (что за обыкновение было у подданных Его Величества – требовать!): «огради Себя от постоянных систематических вмешательств этих нашептываний через любимую Твою Супругу» (там же), за свою откровенно антимонархическую деятельность был выслан Государем в имение. Сергей же Михайлович уже после свержения Императора, нисколько ему не сочувствовавший, пишет в письме своему революционно настроенному брату: «Самая сенсационная новость – это отправление полковника (это об Императоре!) со всею семьею в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства – теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика…» (там же). Клятвопреступление, которое братья совершили, отрекшись от присяги, приносимой каждым членом Императорского Дома перед Крестом и Св. Евангелием на верность Царствующему Императору и Его Наследнику, могло ли остаться неотмщенным?

И великий князь Павел Александрович, расстрелянный в 1918 году в Петропавловской крепости, внешне бывший столь преданным Царской Семье, ведь это его Государыня призывала для помощи во всех трудных вопросах во время последнего пребывания Императора в Ставке, также был сознательным изменником Трона. Именно у Павла во дворце, с его участием и участием начальника и юрисконсульта канцелярии Дворцового Коменданта 25 февраля был составлен проект конституции Российской Империи. И уже 21 марта 1917 года в петербургской газете «Новое время» было помещено письмо Павла Александровича, где он «преклонялся» перед «волей русского народа», «всецело присоединяясь к Временному правительству» (там же).

Череда главных изменников скоро сошла в могилу. А мы все перебираем оставшиеся от них мемуарные листки лжи, которыми они пытались обелить себя.

Как сотворили образ «царицы-изменницы»

У Анны Ахматовой есть стихотворение «Наследница», посвященное Царской Семье, – единственное у нее, ровесницы старших царских Дочерей, жившей в одно время с ними в Царском Селе и даже ходившей в ту же гимназию, где великих княжон Ольгу и Татьяну обучали ставить физические и химические опыты. Имена святых Царственных мучеников в стихотворении не упоминаются, но мы понимаем, что эти слова об отречении от Них:

 
Казалось мне, что песня спета
Средь этих золоченых зал,
О, кто бы мне тогда сказал,
Что я наследую все это.
 
 
Фелицу, лебедя, мосты.
И все китайские затеи,
Дворцов сквозные галереи
И липы дивной красоты…
 

Вот чем купили торжествующую чернь на улицах в феврале 1917 года, дышащие ненавистью толпы, среди которых, искренне признается Анна Ахматова, была и она, и вместе со всеми верила, «что песня спета», и вместе со всеми жаждала войти в права наследования дворцами и парками, – всей Россией, отвергнувшей Самодержавного Хозяина земли Русской. Но вот только дальше в этом стихотворении есть горькие слова признания, что, вступив в права наследства, мы получили и другое – непраздничное бремя, мы унаследовали не только царское имущество:

 
И даже собственную тень,
Всю искаженную от страха,
И покаянную рубаху,
И замогильную сирень…
 

Вот так: сначала страх, от которого русские должны, наконец, освободиться, а потом покаяние за безумство отречения от Государя и за клевету на всю Царскую Семью и скорбное поклонение их мученическому подвигу, – вот наше нынешнее наследство. Но чтобы вступить в права этого наследства, нам необходимо полностью очистить имена святых Царственных мучеников от клеветы, и первая, перед кем мы виноваты, – святая Царица-мученица.

Императрица Александра Федоровна злобно оклеветана, и клевета эта не имеет видимых мотивов. Если на Императора Николая Второго могли копить обиды подданные, кого коснулись, к примеру, военно-полевые суды и казни террористов, кого задели неудачи Русско-японской войны, кто устал от тягот германской, то Государыня Александра Федоровна не несла на себе ответственности за «ужасы царизма», какими Император более двадцати лет удерживал Россию от революционной заразы, тем не менее злоба людская, возбужденная дьявольской ненавистью ко всему святому и чистому, сопровождала Государыню всю ее жизнь.

Поначалу это была отчужденность Двора, вызванная и непонятной здравому смыслу ревностью Императрицы-Матери, и предубежденностью дворцовых кумушек к выбору Цесаревичем немецкой принцессы, и общей завистью к тому, что такая юная и притом чужачка, не обжившаяся в дворцовых покоях, уже русская Императрица и их повелительница. Отсюда закурившийся в великосветских гостиных шепоток обвинений молодой Царицы в горделивой замкнутости, высокомерной холодности, в то время как христианская скромность и благодатный дар природной застенчивости ограждали юную Алике от блестящей, но грешной светской мельтешни. И то была не забитость провинциалки, попавшей в сверкавшие роскошью столичные дворцы, а потрясающая своей прямотой позиция, запечатленная в дневниковых записях Государыни: «Смысл жизни не в том, чтобы делать то, что нравится, а в том, чтобы с любовью делать то, что должен».

Государыня с юности видела свой долг в семье и любимом муже, чего ей было искать в череде парадных дворцовых приемов и балов. К этому стали постепенно привыкать в великокняжеских дворцах и смирились было, но, оказывается, злоба к святому имеет свойство не растворяться совсем, а закваской попадать в новую среду и опять вспучивать ее пузырями ненависти. Во второй половине Царствования зародились и стали шириться новые клеветнические обвинения, Императрицу Александру Федоровну стали упрекать в религиозной экзальтации, в истерическом поклонении старцам и юродивым. Обвинения эти из великокняжеских дворцов быстро переплеснулись в гостинные пересуды досужей интеллигенции, в газетные жидовские сплетни, в полупьяные гнусные намеки ресторанных завсегдатаев. Лицемерам и сплетникам, зараженным вирусом безверия, косившим тогда русское образованное общество, Православная Вера представлялась сплошной истерикой, прямота и простота человеческих отношений – экзальтированностью натуры, но Сама Государыня отмечала для себя в дневнике, а вот выходило, что писала о себе: «Основа благородного характера – абсолютная искренность».

Экзальтация, истеричность – это еще не все слухи, что смрадной пеной расплескивались в петербургских салонах. В 1915 году, накануне революции, злонамеренной рукой в общество была вброшена новая закваска лжи: в разгар войны с Германией Императрицу Александру Федоровну стали открыто обвинять во вмешательстве в государственное управление, в шпионаже и измене Родине, в попытке отстранения Государя от власти и учреждении собственного регентства над Наследником Цесаревичем. Глупость, бред, но тысячекратно повторенная осведомленными вроде бы людьми глупость эта, растиражированный десятками тысяч уст и газет бред, звучавший даже и с думской трибуны, получали тем самым достоверность факта. И только близкие не сомневались в искренней убежденности Царицы служить своему венценосному Мужу и Родине-России, и никто не знал, не читал в ту пору страниц ее дневника, написанного не в оправдание себя – для Истории, а для собственного укрепления: «Только та жизнь достойна, в которой есть жертвенная любовь… Служение– это не что-то низменное, это Божественное… Если бы мы научились так служить, как Христос, то стали бы думать не о том, как получить какую-то помощь, внимание и поддержку от других, но о том, как другим принести добро и пользу…»

И, наконец, когда свершилось черное дело революции и глазам алчущих царской крови революционеров, кинувшихся расследовать «измену в Царском Селе», предстала святая чистота Императора и Императрицы, в оправдание собственной злобы эти вершители зла обнесли Царицу новым валом непроницаемой клеветы, рисуя Ее беспомощной жертвой «распутинщины», изображая одержимой горем, обезумевшей безвольной женщиной, ради спасения жизни смертельно больного, обреченного Сына готовой пуститься «во все тяжкия». А Она всю свою жизнь другое растила в себе – умение мужественно терпеть скорби и горе побеждать твердой, как сталь, Верой, что все испытания посланы нам Богом для нашего спасения: «Во всех испытаниях ищи терпения, а не избавления, если ты его заслуживаешь, оно скоро к тебе придет… Я счастлива: чем меньше надежды, тем сильнее Вера. Бог знает, что для нас лучше, а мы нет. В постоянном смирении я начинаю находить источник постоянной силы».

Прошло много лет, но клеветнические бастионы не порушены, не расшатаны, не разобраны, а, напротив, их стены укрепляют, нагромождая каменья новой лжи, постоянно обновляя память о старых клеветах. Мы же ловимся на крючки хитро продуманных сплетен и не подозреваем, что услужаем дьяволу, ибо он и есть главный клеветник, а «клевета» значит ловушка и происходит от слова «клевать», то есть либо ловить, либо самому попадаться в сети, ловко расставленные клеветником. И еще множество людей сегодня в России шарятся в путах этих гнусных клевет-ловушек, с негодованием на святую повторяют гадости, слухи, сплетни об Императрице, не замечая того, как все эти мерзости противоречат друг другу по смыслу – холодность и истеричность, исступленное поклонение и расчетливое предательство – не сочетаемые в человеческом характере вещи, и только наваждением можно объяснить то, что на них кто-то по-прежнему «клюет». Государыня хорошо понимала истоки этой лжи и о себе записывала в своих дневниковых тетрадках: «Есть люди, которые как будто призваны постоянно переносить недоброе к себе отношение. Они не могут изменить свое положение. Даже в собственном доме у них атмосфера недружелюбия. Всегда в их жизни присутствуют обстоятельства, которые могут ожесточить. К этим людям относятся несправедливо и нечестно. Они вечно слышат резкие слова. И только пока они хранят в сердце любовь, до той поры они неуязвимы».

Чтобы не попасть в тенеты клеветников, не согрешить неприязнью к святой Царице-мученице – есть надежное средство – самим испытать источники наших знаний о последней русской Императрице, испытать их на правду и искренность.

Есть же среди документов бесспорно достоверные свидетельства о подлинной Александре Федоровне – ее дневниковые записи, время от времени заносимые Государыней в тетрадки для укрепления своего духа: «Будь мужественной – это главное… Делай то, ради чего стоит жить и за что стоит умереть… Страдать, но не терять мужества – вот в чем величие… Куда бы ни вел нас Бог, везде мы Его найдем, и в самом изматывающем деле, и в самом спокойном размышлении… Неси с радостью свой крест, тебе его дал Господь…»

Государыня знала цену словам о кресте, уж ее крест был едва ли по плечу кому-либо из современниц.

В письмах, адресованных своему Царственному мужу, Государыня очень обыденно, скупо рассказывает о своих военных буднях: «Сейчас должна встать и отправиться в лазарет – мне предстоят две трудные перевязки… Потом я должна ехать на открытие лазарета для детей-беженцев…» «Мы ходили в церковь при лазарете, так как там служили рано, и мы могли после церкви сделать перевязки…». «Мы идем в церковь, а оттуда в лазарет на операцию…». «Бедный старик-полковник очень плох, но я надеюсь, что с Божьей помощью мы сможем его спасти. Я предложила ему причаститься, что он и исполнил сегодня утром, – мне это постоянно придает надежду…». «У нас была масса работы в лазарете, я перевязала 11 вновь прибывших, среди них много тяжелораненых…». «Лазарет– мое истинное спасение и утешение. У нас много тяжелораненых, ежедневно операции и много работы, которую нам надо закончить до нашего отъезда…». «Очень много дел в лазарете, очень тяжелые случаи, ежедневно операции…».

Или иному свидетелю мы будем согласны довериться – медицинской сестре, что ежедневно была рядом с Государыней, видела все Ее труды, весь Ее подвиг – через силу, с пренебрежением к собственным мучительным недугам, с которыми работать операционной сестрой была сплошная боль, но вот знавшая все это, разделявшая труды с Александрой Федоровной медсестра, хоть и видит великое снисхождение царское к своим подданным, но не понимает его ничуть и не удерживается, чтобы не засвидетельствовать в дневнике своем, тоже ведь не для истории, а для себя написанном… сплетни и слухи! И каждый день, видя Государыню в лицо, она не глазам своим доверяет, а все тем же сплетням и слухам, иначе зачем же их с такой старательностью заносить в дневник? Эта свидетельница – Валентина Чеботарева, дневник которой, опубликованный ныне, – постыдная картина низменности человеческой души его автора, не сумевшего разглядеть рядом с собой чистого и искреннего, притом любившего ее человека. Сердце обливается кровью, когда читаешь гнусные вымыслы вокруг имен Государыни и Григория Ефимовича Распутина, ладно бы о незнакомом человеке шла речь, но ведь Чеботарева-то видела и слышала Александру Федоровну ежедневно, и вот, на тебе! – гнойная человеческая душа не выдерживает чистоты рядом с собой, а брызжет на святость всем своим гноем: «2-го января было освящение Вырубовского лазарета. Освящал Питирим. Григорий присутствовал, приехал открыто в экипаже (сама Чеботарева этого не видела. – Г. М.). Сегодня уверяли, что Григорий назначен лампадником Феодоровского собора (естественно, ложь. – Г. М.). Что за ужас! А ненависть растет и растет не по дням, а по часам, переносится и на наших бедных несчастных девчоночек. Их считают заодно с матерью…».

В чем заодно? – спросить бы эту глупую головушку, что дерзала, как действительное, пересказывать полный бред, обдумывать его, не подвергая ни малейшему сомнению: «За эти дни ходили долгие, упорные слухи о разводе, что-де Александра Федоровна сама-де согласилась и пожелала, но, по одной версии, узнав, что это сопряжено с уходом в монастырь, отказалась, по другой – и Государь не стал настаивать. Факт, однако, – что-то произошло. Государь уехал на фронт до встречи Нового Года, недоволен влиянием на дочерей, была ссора (это ложь, о чем свидетельствует переписка Государя и Государыни в новогоднюю разлуку 1917 г. – Г. М.). А ведь какой был бы красивый жест – уйти в монастырь. Сразу бы все обвинения в германофильстве отпали, замолкли бы все некрасивые толки о Григории, и, может быть, и дети, и самый трон были бы спасены от большой опасности».

Святыни Императрицы – Трон, Родина, Семья для этой женщины – сцена, где пострижение в монастырь и то всего лишь красивый жест, театральные подмостки, где можно праздно обсуждать «версии» спасения Трона, хотя спасение Трона заключалось тогда в одном-единственном для всех подданных – затворить уста, затворить слух для сплетен и вымыслов и служить Царю. Но этого не делали даже самые близкие, и жили рядом с Александрой Федоровной в предательском двоедушии, вот еще строки из этого позорного дневника, подтверждающие горькое обвинение: «Вчера у Краснова Петра Николаевича был генерал Дубенский, человек со связями и вращающийся близко ко Двору, ездит все время с Государем, уверяет, что Александра Федоровна, Воейков и Григорий ведут усердную кампанию убедить Государя заключить сепаратный мир с Германией и вместе с ней напасть на Англию и Францию…» Многократно потом опровергнуты эти слухи и расследованием Чрезвычайной комиссии Временного правительства, и воспоминаниями Воейкова, и публикацией Переписки Св. Царственных мучеников, но дошло ли хоть перед смертью до этих клеветников – Дубенского, придворного историографа, который их распускал, генерала Краснова, который их у себя допускал, до Чеботаревой, их переносившей, что они этим разрушали Империю и Царскую власть? К чему такие мысли и вопросы в дневнике, когда ты, медицинская сестра, каждодневно рядом с Царицей и на тебя обращено ее милостивое внимание? Так спроси, если сомневаешься, возмутись в глаза, если веришь, моли объяснить, что происходит, предупреди о лжи, если сознаешь, что это клевета. Нет, перед Матушкой-Царицей – лицемерная учтивость и почтительное внимание, а зловещее шипение – у Государыни за спиной… «Все тот же беспросветный мрак. Пуришкевич говорит блестящую речь, громит Государственный Совет, призыв к объединению, когда Отечество в опасности. Гурко просит борьбы с темными силами, играющими на лучших святых побуждениях и чувствах, на религиозной впечатлительности». Вернулись из Ставки полны тревоги. 26-го это ненужное появление с Государыней и Наследником на Георгиевском празднике. Настроение армии – враждебное, военной молодежи также. «Как смеет еще показываться – она изменница». Это твердит гвардейский полковник К.: «Иначе как за двадцать лет жизни в России не понять, что стране нужно. Вмешиваться в дела, назначать людей, только губящих все дело…».

В те же самые дни, когда заносила в дневник бездумная рука нечестивой слуги эти подлые строки, Александра Федоровна, словно зная об этом, вписывала в свою тетрадку: «Добром за добро воздаст любой, но христианин должен быть добрым даже к тем, кто обманывает, предает, вредит…Наш Господь хочет от нас, чтобы мы не предавали верности. Верность – великое слово. «Буди верен даже до смерти и дам ти венец живота» (Ап. 2,10). Наполните любовью свои души. Забудьте себя и помните о других. Если кому-то нужна ваша доброта, то доброту эту окажите немедленно, сейчас. Завтра может быть слишком поздно. Если сердце жаждет слов ободрения, благодарности, поддержки, скажите эти слова сегодня. Беда слишком многих людей в том, что их день заполнен праздными словами и ненужными умолчаниями…»

Вот и Валентина Чеботарева, неуемная сплетница, удостоилась и не раз и благодарности, и ободрения, и поддержки от Той, о которой так безумно и праздно злословила и перед которой трусливо умалчивала о недостойном, причем свидетельсвует об этом медицинская сестра все в том же злополучном дневнике: «жили в атмосфере их забот (Государыни и старших Дочерей. – Г. М.). Очень сблизило, что в день отъезда нашли свободных пять минут… В дорожных платьях всех обошли, приласкали и на поезд». И ей, Валентине Чеботаревой, Государыня и Дочери много писали из ссылки, писали в уверенности, что их понимают, им сочувствуют. Но черная зависть не дозволяла несчастной душе, как и душам миллионов ей подобных царских подданных, дорасти до любви прекрасной, чистой женщины, Матери их Отечества, и зависть толкала подданных даже после февральского переворота на такие несправедливые слова: «У Курис много разбирали вопрос об отношении к народу всей Императорской Семьи. Как они далеки были от жизни, были только ласковы, трогательны и никогда не помогали фактически. И ведь это правда, горькая, жестокая правда. Это был своего рода принцип – никогда не помочь денежно или устроить на место определенного отдельного человека. Вспомнили эпизод, когда на операции в их присутствии объявили солдату, что нужно отнять правую руку. Отчаянным голосом он закричал: «Да зачем, да куда же я тогда гожусь, убейте лучше сейчас, Христа ради убейте!» Татьяна, вся в слезах, кинулась: «Мама, мама, скорей поди сюда!» Она подошла, положила руку на голову: «Терпи, голубчик, мы все здесь, чтобы терпеть, там, наверху, лучше будет». Это и убеждение ее, и жизненное кредо. А насколько популярнее бы она стала, пообещав ему тут же взять на себя заботы о семье, и бедняга бы успокоился. Елена Кирилловна Курис говорила, со слов отца Афанасия, что во время богослужения… Она холодна и непроницаема– «гордыня прежняя».

Малодушные люди, малодушные в том смысле, что в них мало оставалось души, настолько мало, что невмоготу им было понять небесную высоту христианского терпения, все в них было занято плотским, телесным, они не понимали твердыни мужества Александры Федоровны, которое запечатлелось в дневниковой записи Императрицы в том страшном 1917 году: «Перед лицом дьявольской вражды мы должны проявлять выдержку, терпение, показывать презрительное равнодушие, но никогда не должно быть покорного молчаливого согласия, а, наоборот, должна быть, по силам нашим, непримиримая брань… Мы можем пострадать сами, но не можем позволить, чтобы страдала истина. Когда мы это осознаем и подчиняем этому свои личные чувства, не так трудно переносить враждебность. В человеке с сильной верой это вызывает решимость. Он идет своим путем среди мира, враждебного ему, как победитель… и, конечно, победит».

Она победила в страшной брани с дьявольской ненавистью, с которой восстали на Нее Ее подданные – по сути, Ее дети, и простила нас, ибо только простившая вражду могла писать в предсмертные дни из заточения: «Чувствую себя Матерью этой страны…». Однако почему такая мстительная злоба к Ней по-прежнему обуревает нас, потомков подданных, возводивших на Государыню напраслину и ложь? Так и хочется сказать – остановитесь, вглядитесь в ее жизнь, не для себя, – для Бога, для России прожитую чисто и мужественно, вчитайтесь в Ее слова, не для нас, потомков, – для укрепления себя и ближних писанные и заповеданные. Добро бы этому не было веры, а только равнодушие к святости, но почему тогда есть пламенное доверие и пылкий интерес к злобой людской рожденной клевете на Нее? Подтверждение – публикация в православном журнале «Благодатный огонь» (2005, № 13) так называемых документальных свидетельств под заголовком – «Канонизация Распутина – канонизация блуда». В самом заголовке умело слепленный ком грязи, нацеленный на прославленную в лике святых Государыню. Ведь Она почитала Григория Ефимовича Распутина, а, следовательно, должна была быть, да простит меня Господь за необходимость произнести эти слова, почитательницей его якобы «блудных подвигов». Все уважение к Императрице, вся наша боль и вина перед Нею вмиг затуманиваются, уступая в душе место липким, привязчивым картинам «распутинских оргий», подробно расписанных якобы свидетелями. И кто тогда Александра Федоровна, свято доверявшаяся молитвам такого «негодяя» – ответ один: слабая, изверившаяся жертва гипноза, волхования и дьявольского наваждения, а если подвластна была наваждению, – какая же Она после этого святая. И Царю-де внушала почитание старца – и внушила! Какой же Он после того святой, если дьяволу покорился?..