Текст книги "Облачный Храм"

Конечно, Пушкин лучше. «Гавриилиада» и «Евгений Онегин» с силуэтами, точно вырезанными из черной бумаги. Но он ничего не писал ни о каких Маргаритах.

Лето тысяча девятьсот пятьдесят пятого.

Снова поезд и опять Кавказ.

Ахали-Афон, Новый Афон. (Её любимый мушкетер Атос – имя какой-то горы. Этой самой. Первоисточника здешней.) На горе даже один живой монах остался. Можно подняться в гору по серпантину и поговорить – у него там травное хозяйство и пчёлы.

Татьяну, правда, не пускают. Она сидит и в ожидании тех, кто осмелился на приключение, впервые в жизни читает «Каменного Гостя»:

 
– Что, если б Дон Гуана
Вы встретили?
– Тогда бы я злодею
Кинжал вонзила в сердце.
– Дона Анна,
Где твой кинжал? вот грудь моя.
 

Почему-то эти строки с их нарочито фальшивым романтизмом звучат для девочки откровением. И такими остаются всю жизнь.

В доме с решетками на окнах – весёлая коммуна дикарей. Всеобщий девиз – «Грязь убивает бактерию». На дворе по самые ступицы врос в землю и пустил корни трофейный «Фольксваген» хозяина, без стекол и одной двери. Ребячья отрада: залазят внутрь и пихаются локтями и коленками, Иногда хозяин выкапывает «мотор», ставит на колёса и укатывает по странным своим делам. Ешё в саду растут кизиловые и мандариновые деревья. Кизил – на пастилу, что разливают на подносы и подсушив, доводят до кондиции на раскаленной крыше. Получается тонкая пластиночка, которую можно свернуть в рулет, приятно-кислая. Мандарины пока совсем крошечные, с орех, но как настоящие. Половина из них опадёт – какая жалость! За садом, не отделенное даже забором, море.

Все съёмщики пьют вечерний чай на огромной веранде. Всем, а Танюшке особенно, хозяйский мальчишка приносят витые ракушки из моря, ещё зеленоватые, в чём-то вроде мха. Они со старшим братом ныряют за ними с надутых автомобильных камер – торговать с отдыхающими.

Полежав в укромном месте, ракушки и мандаринки начинают сильно пахнуть: приходится первые варить и чистить, вторые выкидывать.

Много друзей. Сын маминой подруги сломал руку, попал в гипс. Чтобы утешить, ему подарили лук со стрелами – почти настоящий. Татьяна завидует белой завистью: ей, разумеется, дают пострелять, но из-за правого глаза она постоянно бьёт мимо цели. Совсем не то, что из пугача с пороховыми пистонами – квадратики с коричневым пятнышком подкладываешь под боёк, нажимаешь – получается едко и вкусно пахнущий грохот.

Семья возвращается с югов на каторгу. Снова поезд, снова покупная курица – одна на пятерых. Роскошь и разврат…

Ибо все в семье, кроме Танюшки, года этак до пятьдесят пятого ели столовый маргарин вместо масла – как-то девочка по нечаянности схватила дедов бутерброд и чуть не стошнила от брезгливости. Деньги в семью приносил, кстати, он один: бабушка на хозяйстве, родители «образовываются», чтобы потом зарабатывать уже как следует. Это уж потом стало полегче, когда родители по очереди получали «ленинскую» стипендию, целых шестьдесят рублей против дедовых семидесяти.

Дед – постоянный и непременный участник главного ежегодного торжества Танюшки под названием «выборы правительства». Как к этому ритуалу относится урожденный попович – непонятно: радуется, что не лишили прав, или ему, философу по жизни, всё равно?

Церемония проходит в будущей – а потом и настоящей – Танюшкиной школе: рано утром идут, пробиваются через утренние сугробы двое, чтобы сразу занять очередь в буфет. Громкая бравурная музыка, яркий праздничный свет, сдобные булочки, редкое в те времена мороженое с удивительным названием «пломбир», но самое лакомое и интересное – трехслойный мармелад, который несут домой в кульке из пахнущей хлором оберточной бумаги и по дороге тихонько запускают туда носы и пальцы. Дезинфекции в те времена нимало не стеснялись – новогодние подарки в целлофане с напечатанным рисунком тоже пахли внушительно. Чем-то едким, резиновым – и всё-таки маняще. Что прекрасно сочеталось с единственным в своем роде праздником: ведь каждый советский праздник был в своём роде единственным и нелегко повторимым.

Вот еще. Иногда рядом с походным буфетом продавали и книги, такие же нарядные и так же едко пахнущие типографией: каждая – событие. Югов об Александре Невском, Мирей Матье о маленьком египетском мальчике. Что-то было тогда, что-то – много позже. Не так важно, читаешь ты детскую книжку вперед взрослой или наоборот.

Когда Танюшке было лет восемь, отец кончил институт и аспирантуру, защитился, на совокупные получки первого своего доцентского года купил дефицитную «Победу», бежевую, с никелированными зубами радиатора.

Летом пятьдесят шестого семейство едет в Саратов к родне и потом на Кавказ, по дороге целуясь со всеми фонарными столбами и буксуя на грунтовых просёлках. Но тем не менее остаётся в живых.

Саратов – сказочное место. Оттуда в Салтыковку регулярно идут посылки с совершенно каменными пряниками и старинными научно-популярными брошюрами. Дом маминых предков, обитель бабушкиных матери, незамужних сестер и брата. Останки большой семьи. Впрочем, тетя Катя, самая красивая и бесталанная, как раз замужем побывала, теперь живет во флигеле (простая изба, белёная, крытая соломой) с удойной коровой – всё, что осталось от брака. Тетя Маня и дядя Петя – бывшие учителя, чудаки и редкие умницы. Тетя дарит Татьянке книжку «В древнем царстве Урарту», потому что год назад девочка донимала ее разговорами об истории Армении. Дядя Петя разводит кроликов и кактусы величиной в человеческий рост, очень уродливые: на лето их выставляют в огород. Туалет тоже в огороде – шалашик и внутри ямка. Время от времени шалаш переносят на другое место. В доме, тем не менее, стоит странный запах: экскременты – не экскременты, мыши – не мыши, а что-то такое завелось. Старый граммофон с медным раструбом, заигранные пластинки клоунов: Пат, Паташон и еще кто-то. Поеденное древоточцем пианино – дядя Петя на нем играет в часы отдыха. В сарайчике – настоящая маслобойка, узкая кадушка с поршнем. Таня просится поработать, но мигом выдыхается, и остальные сливки тетя Катя сбивает просто в длинной бутыли с заткнутой горловиной. Это называется «пахтать». Масло в доме своё, как и молоко со сметаной.

Сальские степи. Высохшие, пыльные, изредка полосы тополей и редкой тенью. Жирные кузнечики бьются о лобовое стекло, отцу с дедом то и дело приходится останавливаться и оттирать следы. Когда на горизонте появляется низкая поросль – это сигнал, что можно сбегать в кустики по нужде, которая кстати накопилась.

Кубанские станицы с ручными абрикосами и дикой жердёлой. Клопы в домах, тарантулы в общественных уборных. Бессмертная дорога из железобетонных плит, которую сложили немцы в сорок втором году – ни шва, ни выщербинки. Танк по имени «Победа» гудит по нему по скоростью 100 км в час, с тугим ветром, что захлёстывает внутрь через приспущенные окошки: дранг нах Краснодар. Дранг нах Новороссийск.

Новороссийск. Анапа. Лазаревское. Здесь, на море, самый страшный зверь – норд-ост. Ветер, который дует на морскую воду, останавливает волну и выстуживает ее. Он не усиливается и не уменьшается, не падает навзничь и не поворачивает назад. Или три дня без перерыва, или неделю, или ты сходишь с ума. А чтобы спастись от него в Абхазии, нужно пройти два перевала по гравийному серпантину – Михайловский и Пшадский. По дороге, на остановке между перевалами, Татьянку непременно рвёт, а за границей хоть и рай, но есть почти нечего. И время отстаёт почему-то сразу на целый час.

Наконец, Лоо. Почти деревенька под боком у цветущего и высококалорийного града Сочи, куда ездят по зеленым горам как на праздник. Комната в доме – две кровати, на стене гитара с бантом. Для экономии средств дедусь и бабушка спят внутри машины, выставленной прямо на малолюдную улицу, задёрнув шторки и завесив тряпицей ветровое стекло. По пути к морю и столовой надо проходить железнодорожную станцию, где вечно маневрируют, гудя, чёрные паровозы. С трубным рёвом выпускают пар в небо. Это очень страшно – и не столько сам звук, сколько ожидание.

Дома снова дождь и мокрая обильная трава с поникшими цветами – флоксы, георгины, золотарник, «подсолнушки». Сколько времени подряд семья уезжает в непогоду и возвращается в неё – но для Татьяны это радость: соскучилась по влажному изобилию. Травы на югах почти что и нет – одни колючки. Рита всё это время спала в глубине шкафа – ее поднимают на руках, синие глаза нехотя открываются…

– Здравствуй. Не скучала тут без меня?

И снова ненасытная школа. К чёрно-коричневой броне записной смолянки приписывается вначале пятиугольная октябрятская звёздочка с младенцем Володей, потом – красный пионерский галстук, частица знамени. От скаутского он отличается цветом и тем, что его чертовски трудно завязывать на узел, большинство учеников так и не достигает в этом нужного совершенства. Осенью просыпаешься в обложные дожди, зимой – в тридцатиградусный мороз, ради которого никто и не думает отменять занятия. В полнейшей темноте, которая съедает контуры вещей: дед с отцом сколотили щиты из неструганых, с корьём, досок, их надевают на окна что ни вечер и закладывают поперёк обрезком трубы, продевая в петли. От всего этого возникает полнейшее впечатление, что просыпаешься в очередной сон из тех, что вставлены друг в друга, как один костяной китайский шарик – в другой, хитроумно вырезанный сквозь дырки в третьем. С тяжёлым, как булыжник, портфелем Татьяна двигается на боевые учения – туда два километра, обратно два. Шесть дней в неделю. Придешь домой – уроки, на вольный воздух только вечером. Ну конечно, еще и музыка два дня из шести: всякий раз готовь новую красненькую десятку. Когда это было рядом со школой и под началом женщины, было еще легко, даже весело, а в соседнем Кучине да с ее мужем – слишком тяготит. Александра Филаретовна и Рудольф Германович, пришлецы из Семипалатинска. Слишком профессионально – в новой квартире рояли в каждой комнате, иначе им нельзя. Слишком закрыто: спросишь у них – ну, пережили как-то, город как город, пыль сплошная и ветер.

Рудольф Германович слишком галантен. Татьяна пожаловалась родителям в надежде, что ей вернут прежнюю учительницу, – нет, нельзя. Она ничего уже не может тебе дать в смысле образования, а мужу строго накажет, чтобы перестал трогать за коленки и иные места.

Особых способностей к музыке у Тани не замечено: учитель попросту натаскивает ее на всё более и более сложные вещи вплоть до совершенно неоперабельного Рахманинова. Однако – принято в хороших интеллигентных семьях. Респектабельно, как чугунное ядро на ноге. Одно хорошо – долгие лесные прогулки, по вечерам за девочкой приходит дедусь. Вечный нянь.

Дед считает своим долгом развлекать Таню разговорами даже на самом тяжёлом морозе – приходится просить, чтобы перестал, не то оба холоду наглотаются и заболеют. А бабушка такого не любит – считает, что раз у нее хрупкое здоровье, что все прочие должны быть здоровы. Но уж если Татьяна, холера вечная, лежит в температуре, дед автоматически становится ее личным чтецом и затейником. Глаза от жара и мелкого шрифта ведь портятся, так?

Изредка бесконечные и, в общем-то, приятные беседы о прочитанном заводят обоих не совсем туда.

Татьяне как раз подарили на Новый год книгу Юрия Соловьева о Ходже Насреддине, прекрасную – то смеешься, то плачешь, а то всё вместе – однако не во всём понятную. И вот как-то во время зимней прогулки она спрашивает, слегка перевирая слово:

– Дедусь, а что такое «окопстить»?

Тот алеет так, что видать и под тусклым фонарным светом, но поправляет произношение и в точности объясняет суть дела.

Ну понятно. Всякий раз, как отец брал маленькую Танюшку на колени, она чувствовала кардинальное различие полов: чем дальше, тем больше, пока он ее не прогонял. Теперь садятся исключительно рядом, в обнимку.

Книги всё больше пускают корни в девочкину жизнь. Оторвав от «Графа Монте-Кристо», ее с трудом принайтовывают к тарелке с ужином. Да разве так можно? Дантеса как раз бросили со скалы замка Иф, он ведь утонет в крепко зашитом мешке – а этого никак нельзя допустить на середине первого тома.

Запоминаются фразы: «Коль скоро моя честь поругана»… «Хоть Атос был прекрасен телом и душой, у него никогда не было женщины». «Я, король Шико Первый».

Обильные слёзы проливаются над судьбой Ла Моля и Коконна: советская историческая наука не снисходит до описания отдельных человеческих судеб, иначе бы смерть обоих под мечом благодарного и благородного мэтра Кабоша не была бы неожиданной. Но зато какими вескими словами заклеймена дружба… Как благороден Анри Наваррский и прекрасна его королева…

Название книги Дюма: «Королева Марго».

Имя талисману не только дано – подтверждено указом.

Поздняя осень, холодная и многоснежная. Вместо санок у девочки теперь, и уже давно, лыжи, вместо горки во дворе – иные скаты, почти такие же пологие. Идут в лес по воскресеньям непременно втроём – папа, мама, дочка. У всех неуклюжие лыжные костюмы из байки с начёсом, похожие на медведя, высокие носки и узкие вязаные шапочки, подшитые изнутри по ушам тёплой тряпкой. Если упадешь на тропе, одна можешь и не выпутаться из креплений, поэтому самые первые Танюшкины лыжи имеют сзади лишь петлю из толстой круглой резинки. И не дай бог, писать захочешь: ни высвободиться сразу, ни с тропы сойти…

Дед ходит отдельно от прочих – в его вечерней школе как раз занятия. Бабушка тоже, хотя иногда берет внучку с собой: покупные дрова экономят, поэтому обрубки и хлысты, оставшиеся от работы лесника, – желанная и тяжкая добыча. Лыж, однако, тогда не берут вообще.

Разделывают все дрова гибкой двуручной пилой на самодельных козлах оба мужчины, иногда и дочку-внучку к этому делу подпускают. Вот колоть – нет, колоть – дело опасное. Добро бы топором или двумя, обухом в обух, а то тяжеленным тупым колуном, который норовит соскочить с ручки и усвистнуть куда подальше.

Во время одной из таких полезных прогулок – непонятное происшествие. Две женщины, старая и юная, из последних сил волокут за собою гибкие хлысты срубленных молодых елей (лесник запрещает брать, но за исполнением запретов не следит) Татьянка видит невдалеке такой же овражек на опушке, такие же корабельные сосны, как перед родным домом на Рабочей улице, в точности такую же островерхую старинную дачу, как по соседству и, главное, сам дом. Только ворота и калитка выкрашены ярко-зеленым, а крыша – свежим суриком.

– Баба Шура, мы почему туда не идём? Я устала.

– Это же не наш дом, дурища. Рабочая улица в другой стороне.

– Баб, там дедушка на крыльце стоит. Зовёт нас, печку истопил, наверное.

– Не ври. Никого я не вижу.

– Правда, баб.

– Тогда иди туда, сама убедишься. Но настоящий дом ищи тогда одна, я ухожу.

Татьяна хотела было пробиваться через сугробы, бросив топливо, но постеснялась. Или попросту испугалась остаться в одиночестве. Показалось насчет деда, наверное…

Дома отец объяснил, придя из своего института:

– Читала «Коменданта снежной крепости», как из снега копию батареи соорудили для маскировки настоящей? И про фанерные особняки блокадного Ленинграда? Вот и это маскировочный посёлок. В войну сделали, чтобы отвлечь немца от нашего Нового. И овраги наши – это ведь старые окопы.

Ну ладно, отцу Татьяна всегда верила. Только что за стратегический пункт был здесь, в поселке, или там, в лесу? Не понять…

Тем более что вечером, после уроков, прогулки, – у Татьяны назначена встреча с поэтом Жуковским. Тончайшая бумага, пожелтевшая от времени, выдерживает многое: Людмилу и Светлану, призраков и ундин, Шиллера и Вальтера Скотта, Гомерову «Одиссею», «Рустема и Зохраба» Фирдуси, «Наля и Дамаянти», начертания с ятями, фитами и ерами. Это не впервые – тоже лет с семи входит Татьяна в непрестанно меняющуюся реку старинного письма. Для того чтобы принять в себя необычайную и многозвучную вселенную, нужен ум совершенно особого склада: акробатически гибкий? Безразличный к мельтешению понятий и откровенным в них несоответствиям? Просто – детский?

Вот именно.

Матильда – на слух почти Маргарита – де ла Моль. Соединенье двух имен – скрещение двух шпаг. Светловолосая гордячка. Нет, нельзя сказать, чтобы она мне нравилась: но уже то, что я не понимаю ни ее, ни – особенно – кроткой предательницы де Реналь, ни гордеца Жюльена, притягивает как магнит. Как всё незавершенное, чужеродное, не имеющее чётких форм – растекающееся по древу.

Это из «Слова о Полку Игореве» – древо. Пятый класс. И вдобавок то ли мысь, мышка, то ли мысль. Много учительниц куда лучше одной-единственной уже тем, что все они непохожи друг на друга. Литераторша садится на крышку пустой передней парты, опускает ноги на сиденье и морщит нос, когда смеётся. Истории вымышленные затейливо соединяются в ее речи с утверждёнными в летописях, противоположные мнения сталкиваются и детонируют, как заряды – или снаряды? Крошечная пожилая химичка воюет с колбами и препаратами с таким же азартом, с каким отпускает подзатыльники лодырям. Учительница физики знает куда меньше дедуся и объясняет хуже. Если бы он меня не подтягивал – ни одной лабораторной бы не сдала и ни одной формулы не заучила. Но какая красивая! У математички больное сердце и одышка: ее нужно беречь от грудной жабы, которая то и дело распухает и грозится задушить, и я очень стараюсь. Учительница истории воспитывает в нас умение мгновенно ориентироваться в скоплении цифр и дат. Как-то незаметно мы учимся от нее видеть своими глазами «жар холодных числ» – чувствовать внутри себя сердцебиение, что порождает взлёты и спады истории. Ботаничка развела тропическую оранжерею в тупике коридора – я так люблю прятаться там на перемене от неизбежных прогулок под ручку и девчоночьей болтовни. На уроках у нее чудесней всего: Мичурин, Бербанк, Вильямс, вегетативное размножение, воспитание полезных признаков. Метаморфозы растительного мира, год спустя – и животного. Слово «метаморфозы» родилось из книжки Куна о мифах, которую я читаю вместо того, чтобы зубрить историю Древней Греции.

А география и чуть позже астрономия – наука об изменчивости и непостоянстве всего мира вообще…

Вот наша англичанка – неиссякаемый пример того, как можно из куколки стать существом, имеющим разноцветные крылья: ездила в Англию на языковую стажировку и, как говорят, вернулась такой, что ее не узнают соплеменники. У меня с ее предметом не заладилось, в отличие от всех прочих. Никак не выходят межзубные: ни глухой, ни звонкий. Зато «Л» полумягкое получается без труда: оно у меня само по себе такое. Над мной с первого класса смеются еще из-за моей неисправимой «прибалтийскости» произношения. И всё равно ловлю четверки – но не обижаюсь нисколько. У нее даже читать нотации – и то выходит изящно.

Всё пройдёт – прошло и это…

В один прекрасный миг кончик языка устанавливается между зубов верно – и раз навсегда. «У тебя инстинктивное лингвистическое чутьё», – с похвалой говорит учительница Татьяне, от нечего делать показывая, как в английской речи отличить германизмы от галлицизмов. И как следует читать готический шрифт, который, оказывается, употреблялся при наборе простонародных и фольклорных текстов. Роберта Бернса, например. И даже называет это явление по-немецки: «sprachgefule». Оказывается, она и немецкий учила?

В годы Татьянина детства, в отличие от последующих, обучение иностранным языкам шло по натуральным, хоть и слегка адаптированным текстам: Диккенс, Теккерей, Лонгфелло. Текстам, упорно сохранявшим аромат чужеземья, – так ручная мельничка дышит имбирем и мускусным орехом и через десятки лет после того, как они кончились в доме. Это много позже, в старших классах, перейдут на «Москоу Ньюс» и Чингиза Айтматова в дубовом переложении для иностранцев.

На следующее лето и несколькопоследующих – Кавказ, Кабардинка. Снова «Победа» на улице, в плодовом саду – голубой домик в окружении цветущих розовым олеандров. В лучшей комнате, куда поселяют родителей и дочку, – вышитый крестиком зимний пейзаж на стене и две картины на клеёнках: красавицы и красавцы, лебеди на озере, розы величиной с кочан капусты. Безвкусица, как говорила девочкам учительница домоводства. Признак необразованности.

Но молодые хозяйка и хозяин…

Это первый в жизни Татьяны опыт чужого душевного благородства и щедрости, никак не зависящих от формального образования. Семьи как-то вдруг находят множество точек соприкосновения, тем для разговоров, неоткрытых и теми, и другими земель. Об этом Татьяна думает, сидя в тени на широком краю бетонного колодца – прохладная вода стоит высоко, в неё плюхают арбузы, чтобы захолодить, и опускают ведро с банками сметаны и простокваши. Думает по дороге на пляж – это далеко, а тропа засыпана гравием, но ходить в определённом, чётком ритме шагов для девочки никогда не было в тягость. Тем более что года через два поверх гравия кладут бетонные плитки.

На следующие годы с семьи уже почти не берут денег и держат наготове парадную комнату. Основная плата – книги, которые привозят на подоконнике машины для того, чтобы Татьяне было что читать (томик в день, иначе тоска заест), а потом оставляют хозяйским мальчишкам которые день ото дня все любопытнее до заёмной книжной учёности.

Неизгладимое воспоминание.

В саду хозяин обирает с виноградной лозы огромных зеленых гусениц с голубыми пупырышками. Мальчики и Татьяна пробуют вырастить из одной бабочку, укладывают спать в коробку, где та мигом становится почти пурпурной. На следующее лето Татьяне показывают размах хрупких чёрных крыльев – эфемерида вывелась, но век ее был недолог. Печально.

Новое прозвище куклы – новый порог в жизни. Первая дюжина земных лет завершается подспудным взрывом. Чердак с некоторых пор был объявлен мансардой – широченное окно, отделанный фанерой потолок и удушающая жара с самого восхода до позднего вечера, когда поднимается ветерок. Там находят пристанище не только дряхлые и ненужные книги, но и самые что ни на есть новейшие, которым пока нет места на стеллажах: дефицит, купленный по блату родственника. Нимало, кстати, этим не опороченный. Стендаль, Бальзак, Мопассан, Голсуорси. Иная пища не только и не столько для ума, сколько для зреющего тела. «Златоокая девушка», понятая с пятого на десятое, будоражит кровь и навевает непонятные, но чарующие сны, в которых у возлюбленной пепельного цвета волосы, гибкая стать и глаза рыси с вертикальными зрачками. Цвет яблони осыпается на гробницу Теодориха и могилы тех пленённых готов, которые, смеясь над своими палачами и своей казнью, держали пари, далеко ли покатится их голова. Священная пантагрюэлианская грубость приправлена резкой галльской солью. Невиданное чудо, сравнимое лишь с открытием обеих Индий.

Три цвета времени, две союзных пары: красное и белое, красное и черное. Татьяна впитывает эти цвета днем и ночью, унося домой из пекла или устраиваясь с ними прямо в кровати – перед тем, как улечься спать на чердачных просторах.

Этим летом впервые приоткрывается иной «железный занавес»: первая в Союзе выставка США, на которую отец получил два билета в парткоме: для себя и дочки.

И прямо накануне поездки разверзаются хляби.

Нет, Татьянка вовсе не удивлена и не испугана: школьная медсестра успела предупредить всех девочек в классе на таком особенном занятии. Нечто похожее объяснили и мальчикам – тайна, но не так чтобы совсем жгучая. И боли почти совсем нет, и на трусиках – лишь продолговатое бурое пятнышко, которое она покажет папе, когда он поднимется к ней пожелать спокойной ночи.

Зачем отец тут же вешает эту интимность на горячий абажур потолочной лампы – неясно. Из тех побуждений, что заставляют сваху размахивать в дикой пляске простынёй первой ночи, запечатлевшей в двух разных красках непорочность невесты и изобильную силу жениха? Или попросту желая просушить? Утром мама ругается, что теперь пятно не отпарить никакими силами, выдаёт дочери новое белье и ватную подкладку – поход за границу никто не желает отменить.

Кстати. Это была та самая даровая напиточная вакханалия, из-за которой Пелевин обозвал нас поколением пепси-колы. Очередь к питьевым автоматам тянулась через всю ВДНХ, в журнале «Крокодил» стихами бичевали порок, папа схватил дочь за руку железной хваткой и потащил в сторону мебели для молодых семей. («Вот смотри, как они плохо живут – на порядочную средств стопудово не хватает») Там юная девушка поражается столику с откидными полукруглыми крышками и складным стульям для взрослых: на Кавказ папа с мамой возят детские, которые так и норовят впечатать свою решётку в заднюю часть, защищенную одним купальником.

Потому что в Крыму, куда они отправляются на сей раз, Татьяне приходится носить уже набор из двух предметов, бережно пошитый из ситца дедушкой, – он шьет бюстгальтеры и плавки всем женщинам дома, сам же надевает другую униформу – чёрные семейные трусы, что полощутся на ветру в сухом виде и юбочкой прилипают к телу в мокром.

Стремительно прорезаются груди, округляются бедра, тело раздается вширь, а не в длину. Хотя Татьяна – никакая не карлица, на линейке стоит посередине ряда. В двенадцать лет пышечка, в тринадцать ее без паспорта пускают на фильмы с надписью «детям до шестнадцати запрещено». Усатые грузины и абхазцы восторженно цокают вслед языками, а тетка в южной очереди за абрикосами говорит: «Ну ты, чи барышня, чи дамочка, подвынься, бо никакого товару за тобою нэ выдно».

Отцу поручено всей семьей приобщить скороспелку к интимным женским тайнам, что и происходит в полупустом вагоне электрички, что мчит обоих в Москву. Единственное, что запомнилось Татьяне, – как ловчей поддать насильнику коленкой между ног, если задумает покуситься. Способ провальный, как показал дальнейший социальный опыт, но необходимости в нем всё равно не будет: любая мужская попытка завязать разговор на скользкую тему встретится с холодными, практически пустыми глазами собеседницы. А от ножа в бок – избавил Бог.

Если дед Татьяне вместо приятеля игр, в какой-то мере вместо отца, то отец с некоторых пор воплощает идеального любовника. Только он дарит дочери мелкие, чисто дамские пустячки: флакон с духами «Кармен», слишком пряными для подростка, круглую коробочку для рассыпной пудры – китайская перегородчатая эмаль. За такие неуместные траты отца дружно ругают обе взрослые женщины, но Татьяна не уступает позиций: тем более что в шкатулке так удобно хранить коллекцию монет и стреляных гильз (дарит один сосед), а духами – протирать замызганные переплеты покупаемых в большом количестве букинистических книжек.

Впоследствии отец с дочкой сойдутся еще более коротко – годам к шестнадцати она будет знать по имени всех женщин соломенного холостяка и сочувствовать куда больше ему, чем матери. Ему необходимо, ей – духовная каторга. Она добилась своего. Так за чем дело стало?

К тому времени гигиена тела переходит на новый этап: семья строит баньку, так называется сарайчик из двойной вагонки, взамен фундамента поставленный на слой отработанной породы. Для набивки стен женщины мешками таскают из лесу сосновые иглы. Внутри стены обиваются голубым пластиком, который сильно потеет, когда на двух керогазах греют воду, чтобы хоть на четверть наполнить ванну из чёрного железа, которую сотворил поселковый жестянщик. Потом дедусь окрасил ее внутри белой масляной краской, снаружи – кровельным суриком. Даже слив в баньке есть – чтобы не выплескивать из дверей воду, в которой вымылись по очереди все. Сначала Татьянка, потом мама, потом бабушка (тут уже приходится подливать воду, потом отец и лишь под самый конец – тот, кто грел: дедусь. Мама возмущается такой несправедливостью, но дед лишь отмахивается: пусть их.

Японскую сказку о Хатикадзуки, принцессе с горшком на голове, Татьяна знает к тому времени наизусть. Она тоже баню топила и мылась в кадке самой последней, когда к ней посватался хозяйский сын.

Много лет спустя, когда взрослая Татьяна сжигала останки вконец разрушенного сарая, голубой пластик шёл на растопку – горел не хуже смолы.

На какой тонкой нитке держится человеческая жизнь, думает она. Загорись тогда в баньке от керогазов стены – через тугую, специально утеплённую дверь никто бы не выскочил.

Спасительный знак Маргариты действует, хотя сама целлулоидная красавица давно ушла на покой. Ей, наконец, справили настоящую кровать – с никелированными спинками, сеткой и матрасиком. И толстое одеяло на вате – такое же, как у всех в доме: с белым пододеяльником, для экономии материала поставленным на пришитые к самому краю стёганого атласа пуговицы. В шестом классе происходит неожиданное и вполне ожидаемое. Татьяна из-за слуха уже прочно укоренилась на вторых и первых партах – место всеми нелюбимое, сидеть под носом училки не хочется никому. Тем более сюда вытаскивают особо злостных «старожилов Камчатки» – двоечников, второгодников, записных хулиганов.

Одного такого в шестом классе насильственно водружают рядом с ней: Серёжку Степанова никто не зовет иначе как Стёпой. Даже классный руководитель, та самая феерическая жительница Великобритании, по временам оговаривается, до того пристало прозвище пареньку с соломенной шевелюрой, хитрыми глазами и конопатым носом, вечно задранным кверху. Смешно: это ведь сосед по двору, они с Татьяной иногда перебрасываются словом-другим через гнилой штакетник.

Вот они и начинают ходить домой вместе – для безопасности. Мало ли что – вон прошлый год на поле рядом со школой коров пасли и даже вроде быка выпускали. Чтобы его не обвинили в ухажёрстве, Сергей не просто несёт Татьянин портфель, туго набитый учебниками и перекошенный набок обувной «сменкой» в мешке, а выдает ей взамен свой – тощий, со впалыми боками. Чисто драный помоечный кот, необидно смеется девочка. Не беда: какой тебе смысл носить два комплекта учебников – хватит с нас и по одному на парту, а большего никто из училок не требует.

И делать уроки, когда можно списать: впрочем, подруга дотошно объясняет, что к чему. А сунуть глаза на контрольной и сочинении – и вообще норма поведения. Вариант никогда не совпадает, но идей поднаберешься, однако.

Учителя смотрят на сотрудничество двоих сквозь пальцы: Сергею только бы до конца седьмого класса дотянуть, а там прямая дорога в техникум. А что весь класс, даже отличники, потихоньку суёт готовые сочинения на первую от окна парту, чтобы Мудрая проверила с карандашиком в руках, так это для них вообще в порядке вещей. Обоюдная выгода, однако…

Но с Сергеем – и кое-что большее выгоды. Не любовь, разумеется. Не дружба – какая может быть дружба между девочкой из интеллигентной преподавательской семьи и сынком двух горьких пьянчужек?