Текст книги "Облачный Храм"

– Жизни ты не понимаешь, Мудрая, – говорит однажды Стёпа, потирая свежий синяк под глазом. – Вот если твой папка будет твою мамку кулаками бить, что ты сделаешь?

Татьяна выразительно пожимает плечами:

– У них другие способы.

Однажды мама среди ночи громко и горько расплакалась на весь дом – дверей ведь нет, одни занавески в проёмах. Отец тихо ругнулся и потом долго выяснял отношения с бабушкой. Тогда впервые прозвучало слово «простатит». Баба Шура на следующее утро завела со внучкой странный разговор: о том, что женщина… м-м… рано или поздно устаёт быть женой и вообще – муж должен относиться к ней бережно по причине сугубой хрупкости телосложения. Не настаивать на личных супружеских правах. Через несколько десятилетий Татьяна Толстая просвещает свою усердную читательницу насчет медицинского – еще дореволюционного – источника этих мыслей.

Бабушка с годами становится всё более непереваримой. Единовластная хозяйка – всегда дома, когда другие зарабатывают деньги, чтобы ей было что тратить. Возвращение из школы – единственное, что может от школы исцелить, потому что в доме, в последнем укрытии, слишком многое зависит от того, с какой ноги сегодня встала хозяйка. Однажды она даже попыталась выпороть внучку-первоклассницу из-за обыденного по сравнению со многим пустяка – ноги промочила, бегая по сугробам. Однако после первого же удара – рёв, полный такой боли и ненависти, что капитулировала сама бабушка. Правда, когда слова «я тебя тогда ненавидела» вылупляются из смиренных уст, происходит новый припадок. Во время них бабушка выбегает на двор, чтобы почти нагишом изваляться в сугробах, грозится самоубийством, нередко совершает побеги, дождавшись момента, когда есть кому всё это заметить. Иногда проходит дня два-три, прежде чем милиция сообщает домашним о местонахождении беглянки.

За всё в ответе дед – унимает, ездит, разговаривает, уговаривает. Однажды его дочь и Танина мама спросила у него:

– Вот ты о ней думаешь. А о нас, ваших детях?

Ответ Татьяна запомнила на всю жизнь:

– Разве ты не знаешь, что супругу любят больше всех в мире, какая бы она ни была – больше детей и внуков, больше родины, больше самой жизни?

И сознание того, что она оказалась у своего обожаемого пестуна на втором месте, нисколько не обижает девочку и не меняет ничего в ее малой вселенной, так тщательно создаваемой.

Всё речи и события откладываются в памяти. Но не как аксиома, вовсе нет. Как очередное свидетельство зыбкости, тонкости и ненастоящести мира.

А совместные с «ухажёром» походы домой продолжаются – всё более открыто и без малейшего стеснения обоих. Классная руководительница начинает ставить в пример – вот смех-то!

Из особой галантности Стёпа всякий раз берёт из раздевалки оба пальто и ловко втряхивает Татьяну в рукава старой кротовой шубки, еще маминой. По дороге они учат стихи с ее голоса, русские и английские – Лермонтова, Тютчева, Лонгфелло. Осенью Сергей забирается на рябину запасать ягоды для птиц, хотя лучше было бы хлебных крошек и сала. За окном комнаты, где Татьяна делает уроки, уже висит кормушка: воробьи, проныры этакие, щеголеватые фрачные синицы с черным галстучком поверх желтой рубахи, снегири, круглые, с алым бочком, будто спелое яблоко. Однажды прилетел розовый свиристель в короне из перьев и был с радостью опознан по рисунку в школьном учебнике.

Зимой подростки в отсутствие родителей забираются в Стёпкин дом: странное сооружение из маленьких комнатушек, выходящих дверьми в узкий коридор. Похоже на любимое Татьяной путешествие в железнодорожном вагоне, только что не трясёт.

В комнате Сергея – книжки, гантели, горстка чего-то мелкого на листке бумаги.

– Это что, Стёп?

– Порох. Бездымный. Видала, как горит? А то покажу.

– Не взорвётся?

– Что ты! Он же свободно насыпан.

Сергей подносит спичку – порох вспыхивает мгновенным, ясным пламенем, без копоти и остатка.

– У меня еще и строительные патроны есть. Ими заклёпки забивают или большие гвозди.

Они долго изучают патроны – длинные, совсем простые с виду.

– Хочешь послушать, как стреляет?

– Это громко?

– Да, нет, я в подвал зайду. А ты здесь останься.

Через минуту под ногами Татьяны раздаётся хлопок – такой тугой и плотный, что весь дом сотрясается до основания. Довольный Сергей вылезает наружу с охотничьим ружьём в одной руке и банкой солёных огурцов в другой.

– Ага.

– Страшно?

– Не успела.

– Тут самое главное – прислонить стволы к стенке без зазора. А то убьёт отдачей. Не такое оружие, какое для этого надо, понимаешь?

Татьяна понимающе кивает: отец рассказывал ей, что из безотказного пистолета «ТТ» нужно стрелять с вытянутой руки. Именно по той самой причине. Однажды военная медичка перебирала, чистила своё табельное оружие и решила испытать, хорошо ли стреляет. Досмерти напробовалась, однако.

Потом оба приятеля уплетают домашнюю заготовку с покупным чёрным хлебом и учатся стрелять из мелкокалиберки в снежную бабу – цель как раз по Танюшкиному зрению, да и пульки не сплюснутся. Летом ей покупали в каждом пляжном тире по выстрелу, заранее зная, что уйдет «в молоко», а сейчас она приспособилась: прислоняет приклад к левому плечу, жмет на спуск правой. И еще догадывается рассчитать поправку.

Очередное приобщение к книгам об исторической любви состоялось, когда Татьяне резали застарелые гланды в больнице для взрослых. Когда от боли, тоски и ничегонеделания читалось всё подряд из того, что было в тюремной… простите, больничной библиотеке. «Испанская баллада» Фейхтвангера. «Звёзды над Самаркандом» Бородина. И очень много французского натуралиста и дрейфусара. Зола Эмиля Золя.

Странно – девушка только с подачи знаменитого иудейского писателя начинает понимать разницу между законным наследником и бастардом. Впервые соединяет имя Алиеноры Аквитанской с именами ее сыновей, знакомых еще по «Айвенго». История еще только начинает восставать из перемешанной мозаики, тогда как собственная страна, некий неучтенный остров или даже континент в Тихом Океане уже давно поднялся из солёных вод. И героиня сих мест похожа не только и не столько на Татьяну, сколько на ее уставшую от героических свершений деву-рыцаря…

Волосы из золотой пряжи, двойная дуга тёмных бровей, синие глаза, неправдоподобно белая кожа – как к Эдмону Дантесу и примерно по той же причине (была в тюремном «замке») загар к ней не пристаёт. Нос с легкой горбинкой и округлыми, трепетными ноздрями. Осанка, прямая и гибкая, как ее собственная шпага.

Всеми чаемыми для себя качествами награждает Татьяна эту возвышенное воплощение Маргариты. Красотой (лет до шестнадцати девушка даже не подозревает, насколько хороша собой, потому что нет того, кто бы ей это сказал). Зоркостью орлицы и неутомимостью ветра. Прекрасным голосом – певучим и полётным. Виртуозным владением всеми видами оружия и талантом всадника. Проницательным, резким, ироничным умом, едва ли не самоубийственной тягой к справедливости и высочайшим чувством собственного достоинства.

С тех пор, как «Победа» утвердилась на своих четырех скатах, семейство окончательно погрязло в летнем дикарстве. Куплена двухместная туристическая палатка (гэдээровская, розовая, внутри даже пасмурный день кажется солнечным), в нее кладут три надувных матраса для спанья дедушки, бабушки и внучки. Кавказ теперь носит имя «Рынок на Пицунде». Здесь, в тени реликтовых сосновых стволов, куда без зазрения совести забиваются гвозди для натягивания тентов, и под боком у столовского домика, в тени которого почти всякий день собираются аборигены со своими овощами и фруктами, мирно сосуществуют люди, дикари, свиньи, куры, собаки и ишаки. Ишак – существо нежное и привязанное к матери: вьючить его до двух лет нельзя, так и бегает за работящей мамашей. А по утрам будит всю округу рёвом на два тона: пронзительно тянущееся вверх – «И-и» плавно опускается к широко отверстому утробному «А-а».

По пути к общественному туалету в пять утра девочка Таня всякий раз видит на камнях кровавую лужицу – повара зарезали очередного агнца на шашлык.

Других приключений тоже хватает: как-то утром огромный петух забрался на столик перед ошеломлённой таким нахальством молодой семьёй и неторопливо склевал всю яичницу с огромной сковороды. Должно быть, утверждался в правах собственности: яйца на готовку пошли его собственные.

Также как-то глубокой ночью другие супруги, что ночевали в крошечном «Запорожце», разложив сиденья и скрючившись внутри в три погибели, в испуге проснулись от сугубого трясения земли. Оказалось, что они опрометчиво запихнули кастрюлю с объедками под кузов – чтобы нахальные собачьи бродяги не растащили. Теперь туда прорывалась огромная бокастая хавронья.

А что такое «Запорожец», если кто не знает: спереди рыльце, сзади рыльце, этакий зверь Тянитолкай. Мотор у него в багажнике, запчасти и хозяйские шмотки под капотом. Оттого и прозвали первый выпуск этого чуда «Жопорожцем», а второй, модифицированный (двойная полоска вдоль кузова и оттопыренные раковинки воздухозаборов сзади) – «Байдаркой» и «Чебурашкой». Повышение в статусе, однако.

Еще одно прекрасное имя: «Совхоз имени Чкалова под Адлером». Здесь, на полосе отчуждения, отчасти засаженной частновладельческим инжиром, растёт сочная зеленая, трава, пасётся хозяйский (так и тянет сказать «гилянский») игривый бычок и привольно живут автодикари. Грохот поездов на линии «Сочи – Адлер – Кудепста – Хоста» перестаёт мешать сну на вторые сутки, зато море – только рельсы перейти, до Кудепсты или даже до Хосты можно добраться пешком по шпалам, а в самом совхозе есть знаменитая кипарисовая аллея, посаженная по прямому указанию детской писательницы Чарской.

Точно такие же четыре кипариса чуть позже будут посвящены деду Зине.

И снова встреча с сакральным именем. В одном из кавказских путешествий по слёзной просьбе Татьяны покупается двухтомный «Фауст» Гёте в переводе Холодковского, с рисунками Доре. Стихи и рисунки гигантов. Снова белокурая Маргарита, Гретхен, соблазнённая и преданная, поруганная и величественная. Образ Вечной Женственности, стоящей между дьяволом и мудрецом, держа обоих за руки.

Иллюстрации Доре – перешеек, переходной мост между великим французом и великим немцем, Рабле и Гёте, Гёте… и снова французом. Оноре де Бальзаком. Его «Озорными рассказами». Кипение жизненных страстей: смех граничит с рыданием, жестокость с чувствительностью, любовь с местью, фривольные сцены чередуются с эпизодами кристальной чистоты и силы. Человеческие чувства, очищенные от всего преходящего. Впрочем, Татьяна впервые пользуется у одноклассниц некоей популярностью, потому что может выкладывать по дороге домой витиеватые пикантности, почерпнутые у мэтра французской литературы. Языковых красот и трагических финалов девочки, впрочем, дружно не принимают.

А где верный Стёпа? В железнодорожном техникуме и страшно этим гордится. К Восьмому Марта подарил букетик подснежников – впервые Татьяне дарят цветы – и выточенную на станке игрушку: белый грибок, на котором, если будет желание, можно и носки поштопать. И мало-помалу все чувства уходят в песок: так бывает со всем земным, сбывшимся и несбывшимся одинаково…

Из этой школы, уютной, теперь, когда все детки повзрослели, почти домашней, приходится уходить: преобразовали в восьмилетку. Одно утешение: снова необычная дружба. С той самой литераторшей, которая ставила ноги на сиденье парты перед Татьяной или вообще рядом, давала две совершенно противоположные характеристики Маше Дубровского (думайте сами, решайте сами!), и очень уважала свою лучшую ученицу за умение лихо разделываться с запутанными синтаксическими конструкциями. Теперь она даёт Татьяне почитать Цвейга, «Нетерпение сердца», со специально отчеркнутой понизу строк эротической сценой.

С этого только начинается. Абсолютно на равных две женщины ходят друг другу в гости, хотя по причине бабушки чаще делает это Татьяна. И – погружается в новый книжный архипелаг. Разрозненные островки – Кальдерон и Тирсо де Молина, Оскар Уайльд, тот же Цвейг. Сплоченные тома собраний: Анатоль Франс и Лопе де Вега, Фенимор Купер сверх его Натти-Бамповского пятикнижия, разговоры о любви как счастье и смысле жизни, о симфонии эроса с двумя ведущими темами. У Екатерины в доме – двое прекрасных юношей: муж и сын.

А уж каков сам дом – собственно, две комнатки с верандой и отдельным выходом на улицу, с холодной уборной, общей на всех, но зато с водопроводом! Что вода не греется сама, а мыться здешние обитатели ходят в баню, – это как раз норма. Необходимость каждый день приносить зимой четыре ведра для готовки и умывания, а летом зачастую – двадцать ведер под каждый древесный ствол делает Татьяну особо чувствительной к сему благу цивилизации. Это еще хорошо, что их домашний колодец выкопан на углу, метрах от силы в пятидесяти, и вода в нем самая вкусная в посёлке.

А еще в этом семейном гнезде обитает старинный фарфоровый сервиз «с памятью». И кресло-качалка с наброшенным поверх него текинским ковриком. И какое-то необыкновенное пальто висит в шкафу: полы разлетаются, на плечах – чернобурка, про которую Тане говорят: «Тебе очень идёт, только рано девочке такое носить». (Не рано – вообще никогда не придется: четыре студенческих года в драпе с каракулевой смушкой, три аспирантских – в таком же каракуле, но редкого цвета «сур», в тощеньких норках, а потом и вообще без мехов. Нечто внутри запрещает «убоину».)

– Знаешь, я всякий раз завидую москвичкам, – говорит девушке Екатерина. – Приедешь в город по делам – они такие холёные, ухоженные, моду соблюдают.

– Екатерина Санна. А ведь если нас с вами нарядить в такие платья, как у «летучего воинского отряда» королевы-матери, да причесать, да губки смазать этим… опиатом, да еще и коготки подпилить и подкрасить алым, мы же будем красавицами не хуже прочих благородных дам?

Учительница смеётся словам бывшей ученицы, как всегда морща носик. Потому что это хоть и правда, но невозможно. Разве что в самых дерзких мечтах, которые вместо «нашей грязной и кровавой истории» творят свою, дотоле невиданную.

Девятый и десятый классы и у Татьяны отданы подготовке к мифической будущей профессии. Престижное – чертёжники, куда идет вся школьная элита, – для неё закрыто из-за зрения, которое надо всячески беречь; то, что навязывается троечникам, – «повар общепита» непрестижно и не интересует, как любая готовка. Остаётся пойти на воспитателя детсада, тем более что, по всей видимости, девушка пойдет в пединститут по стопам родителей. Это будет хорошим подспорьем.

Июнь между десятым и одиннадцатым классом такой знойный, что школьникам разрешается снять опостылевшую и провонявшую козлиным подростковым потом шерсть. Мальчики: белая рубашечка, темные брюки. Девочки: белая или светлая блузка и юбка скромных тонов.

Хотя Татьяне сшили форму из коричневого штапеля, рукав три четверти, белые подворотнички – пришивать два раза в неделю – никто не отменял, и она с великим облегчением влезает в мамины блузку и юбку. На радостях разглаживает их до блеска: своего штатского у нее всего-навсего костюм и платье из дешевенького сукна и пара-тройка самошитных ситцевых платьев. Материал брали в знаменитом кучинском магазине «Ткани», по-простому – «Лоскут», потому что семья по-прежнему экономит на всём с некой высокой и пока неопределенной целью.

Юных девушек и парней гурьбой выводят на природу, которую учительница из группы «воспитательниц детского сада» поименовывает «натурой». Это чтобы деревья и кусты рисовать. Одно-единственное занятие по половым извращениям, которое проводит специально нанятая медсестра, тоже проходит на натуре: все сидят прямо на лужайке, подстелив под себя тряпьё.

Дело было не совсем медицинское – скорее юридическое. Потому что сначала нас предупредили о сроках, которые полагаются по закону, и лишь потом – за что они полагаются конкретно. Жуткий бытовизм: как отличить овцу, которая подверглась сексуальному нападению (ходит враскоряку), как конкретно совокупляются мужчины. Но отчего-то женщин пощадили…

Тогда я впервые поняла насчет себя. Не полностью, разумеется: скорее как некую лёгкость и ясность во всех чувствах. Будто сняли, казалось бы, навечно притворенную заслонку. И еще я поняла – буквально как свершившийся факт, – что буду в жизни несчастлива, но что вот это почти равно счастью.

Нас отпустили на удивление быстро, девочки стали тут же, на берегу пруда, плести венки из одуванчиков и пускать их по течению вытекающего оттуда прыткого ручейка. Так мы гадали от нечего делать. Все венки унесло течением, не догонишь, – а мой нанизало на острый камень, торчащий над поверхностью воды, и стало трепать. Продержался он, тем не менее, долго, хоть был скручен без большой сноровки.

– Бурная жизнь, полная приключений, – посмеялся кто-то из наших девчонок. Кажется, Валя Алтынова, которая в через два года забеременела от главного в классе отличника и ездила в его военчасть, чтобы их поженили. Добилась своего: брак был счастливый.

Мой девичий венок, разумеется, распался на глазах у всех, но половинка так и осталась на пике, испытывая терпение. Нет, не моё: такие вещи я уже тогда не принимала всерьёз, даже когда они сбывались. Ибо только так и бывает с игрушками.

Со всеми игрушками, могла бы прибавить Таня.

Маргарита спит на своем ложе, как в хрустальном гробу, пока в роду не подрастают новые девочки. С ней вначале происходит, в общем, мелкая неприятность: лопается резинка, которой правая рука крепится к туловищу, младенческая ручка безжизненно повисает, а починить нельзя, не разрезав пластиковой плоти, и мастеров таких поблизости не водится. Почему-то именно в этот момент родичи и родители Татьяны заявляют, что кукла была ей одолжена, а не подарена. Хватит, наигралась, пора и честь знать: пускай Рита потешает младшее поколение.

Татьяна послушна, как всегда. Не следует жадничать, ведь такую сдачу позиций никто не назовёт предательством. Годом позже она проявит первое в жизни кроткое неповиновение: откажется от вконец опостылевших уроков музыки по причине того, что начался выпускной год. Они же хотят иметь золотого медалиста и льготы при поступлении в вуз, говорит Татьяна родителям.

Незадолго до этого она гостила у тех самых девочек, своих племянниц, и видела Риту: с отклеившимся париком, без глаз и одной руки. Пустышка. Скорлупа. То, что остаётся и от человека, когда из него уходит жизнь.

Медалисткой Татьяна, разумеется, стала. Но только серебряной – не беда, шансы на поступление те же. Поступила в родной институт папы с мамой, впрочем, подсуживать никто не подсуживал. Однако слухи некие поначалу возникли: вся абитура удивлялась провинциальной с виду девахе в косичках и платье в крупные, белые на голубом, горохи, которая тотчас после устного экзамена флегматично въелась в буфетские пироги с повидлом. А какой был смысл переживать вроде вас, ответила Татьяна, когда ее спросили. От этого что-нибудь изменится? Вон мой папа – он, кстати, тут на филфаке и физтехе политэкономию преподаёт – спал, пока мама меня рожала. Не мог же он ее заменить, верно? А платье, кстати, мамино выходное и счастливое. Ну – немодное, так что, теперь ссориться со старшими? Тоже нет смысла. (Как из-за пудры и туши на выпускном балу, могла бы она добавить. Единственная неоштукатуренная личность на всю школу.)

Первое девичье лето без юга и без музыки – даже там, в местах грязноватого блаженства, старшие всегда находили какой ни на то Дом Культуры с насквозь расстроенным фортепьяно и по договору с властями усаживали туда Татьяну. И без бабушки с дедом. Бабушка привыкла ездить на Кавказ, от этого трудно отказаться, объясняют девушке, а куда жена, туда, знаемое дело, и муж. Места известны и очень хороши: семья который уж год устраивается на «дикой стоянке» между Адлером и Сочи на полосе отчуждения, где позади дворов растет невиданной красоты трава (диво для здешних мест), а чтобы пройти на пляж, надо перебраться через рельсы. Грохот поездов перестаёт мешать сну через сутки, зато по шпалам можно прогуляться в городок Хосту.

Плохо, что на сей раз без машины. Плохо, но в какой-то мере даже и хорошо, что прочие автодикари разведали стоянку и набились плотней, чем раньше: присмотрят.

Вечером дня Татьянина триумфа – первое занятие в институте, сплошной восторг, прекрасные лекторы – запечатанная телеграмма, которую приносит почтальон. Ее вместе с квитанцией несут на подпись маме, которая отдыхает в мансарде. И сразу же оттуда – отчаянный, нечеловеческий крик.

Отец спускается, говорит Татьяне:

– Дедушка внезапно умер. Сердце. Нельзя ему было в тот климат…

Чуть погодя, увидев, что дочь нема и более-менее спокойна, добавляет:

– Мы с мамой прямо сейчас поедем хоронить деда и вытаскивать оттуда бабушку, она там одна среди чужих людей. Эту ночь ты как-нибудь одна переночуешь, завтра тетя Таня, наверное, приедет. Я дам телеграмму.

Многодетная бабусина сестра, та самая, с Плющихи. Всеобщая скорая помощь.

И деловито просит:

– Предупреди там, в деканате, что мы с мамой на занятия не явимся.

Первый опыт настоящего горя, неподдельного одиночества. Татьяна не читала про Скарлетт и не знает, что со смертью матери кончается детство. Для нее матерью, нянькой, главной любовью был дед. Сухие, беззвучные слёзы в темноте. Это не его жалеть надо – нас всех, приходит ей в голову.

А то, что его нет, – слова, не имеющие смысла. Целую неделю дед Зина непрерывно снится Татьяне – смеющийся, моложавый, чуточку смущённый её плачем. И потом приходит, хотя уж не так часто. Стало быть, утешил внучку…

Много позже Татьяне разъяснили, что мертвые так выпрашивают молебен за упокой души – но она чётко знает, что неправда. Ничего ее любимый дед не стал бы творить для себя.

На следующее утро ей хватает сил, чтобы умыться, одеться и позавтракать. Съездить по делам. Бабушкина сестра даже и не очень нужна – разве что обед на керосинке сварить. В последнем Татьяна-младшая бесталанна, да и мамаша ее разве что этим летом, без тягостного бабушкиного надзора, выучилась варить борщ и лепить сырники.

Еще через неделю для девушки оказывается возможным смеяться над пьесами Шеридана и аплодировать особо удачным репликам лектора.

Через месяц Татьяна со страхом в душе, но решительно обрезает тощие «мышиные хвостики». Что проку в них – густая коса девятиклассницы посеклась и стала тоньше вполовину. Волосы – не зубы, отрастут. Хотя нескоро ей придётся отращивать свадебную прическу взамен модной – и траурной.

В канун Нового Года семья из четырёх человек, наконец, переезжает в трехкомнатную кооперативную квартиру, в пятиэтажный дом, который давно строит отец, председатель университетского жилищного кооператива, и отрясает дачный прах со своих ног. (Вот на что пошли скопленные деньги.) Студентке-первокурснице, готовящейся к первым экзаменам, выделена собственная комната: письменный стол, прилагающееся к нему кресло и большая книжная полка. Бабушка заперта в другой комнатушке, поменьше, откуда совершает вылазки на кухню и к стиральной машине, всё более дерзкие и властные. Как бы они теснились рядом с дедом, трудно себе представить.

Всё проходит, всё изменяется – и остаётся прежним. Когда уходит заветное, уже ничего больше не страшишься – худшее уже произошло, прежнее утеряно, дальше одна-единственная утрата будет шириться и втягивать в себя, казалось бы, твердо установленный мирок. У тети Тани – операбельный рак, который через два года обратится в повсеместную гниль. Хорошие люди отправляются на тот свет раньше плохих, впрочем, мучилась она в свой последний год по-страшному. Глаз вытек, непрестанные боли в голове, отсеченной груди и ногах, грубости дочерей и лицемерие внучек. Есть ли смысл в такой – нет, не смерти, жизни?

Студенты – вернее, студентки, – смотрят на меня как на диво: хожу в одном самовязанном платье, насквозь пропитавшемся чужим табаком, не крашусь, не взбиваю на голове «бабетты», не кокетничаю. Даже не пробую курить – и это в вузе, где не дымит разве что статуя Ленина в огромном застекленном вестибюле и где преподаватель, к которому ты лезешь на переменке с расспросами, считает долгом чести пустить тебе едкого дымного ерша прямо в нос. Парней в группе двое, да и то однояйцевые близнецы, братья Луковы, Валерий и Владимир, вундеркиндеры, своим широким лунным ликом и вихром на макушке похожие на Чиполлино. Остальных после первой же сессии пожрала военная кафедра, приманка для будущих военнообязанных: из-за этой кафедры, на которой нас, девиц, учат быть медсестрами военного времени (в частности, принимать роды), скоро отсеялась половина потенциальных, по мнению бабули, женихов. Н-да… И ладно всем вам: слёз лить не будем.

В первое студенческое лето мы попробовали было в полном составе съездить на Кавказ, в Пицунду, – но выдержали только месяц. Да и каникулы у школяров всяко больше студенческих. А потом дружно решили ограничиться дачей, в которую плавно обратился салтыковский дом.

Но что я, собственно, потеряла? Бывшее уже было и никуда не уйдет. Перебирать воспоминания – одно и то же, что проживать их заново. То, что было вовне, – стало ныне мною самой.

Даже моя любовь, Танеис Эле, которая требует от меня всё новых жизненных подробностей. Даже Маргарита – она вернулась в новом облике.

Нет, не совсем так. Не сразу. Вначале, курсе на первом, был Мольер – биография, написанная незнакомцем, Михаилом Булгаковым. Там, в предисловии, упоминался некий незаконченный роман. Потом, в начале второго, – купленный за последние шестьдесят копеек у вокзального торговца томик пьес. «Бег», «Кабала святош», «Дон Кихот», «Дни Турбиных».

Смешно вспомнить. На первой паре второй смены занятие вел дядя, до ужаса напоминающий всем видом сардельку. Так что оголодавшая по причине Булгакова студентка сладострастно на него облизывалась, представляя, очевидно, как хорош он будет на рашпере…

На третьем курсе был бережно и страстно передаваемый из рук в руки сдвоенный номер «Нового Мира», где впервые в жизни страны опубликовали роман «Мастер и Маргарита». С купюрами, которых никто тогда не замечал, с великолепной фразой о кровавом подбое, с любовью, что переродилась в безумие – но и была любовью и иным безумием излечена. С едким и загадочным Воландом, в которого Татьяна – или же Танеис? – влюбилась раз и навсегда. И в уме дописывает эту историю, как и прежде историю Маргарет и маркиза Морелла из Гренады, Маркиза Нигеля, на свой лад.

Жизнь тоже рассказывает Татьяне свои истории про маркиз и маркизов.

Тетка Валя, младшая из бабушкиных сестёр, певица из хора Свешникова (редкостная, ведьминская красота, голос – скорее контральто, чем меццо-сопрано, а готовит – куда уж Донне Флор из книги Амаду) однажду по дороге с дачи на станцию пускается в откровенности:

– Я в молодости была весёлая и холодная. Сколько кавалеров было – друзья мужа, партийцы с высоким саном! И красавцы. Гуляли часами. А ни одного до себя не допустила. Один чеченец был, горец. Все учил меня, как тамошние мужчины папаху надевают, чтобы все вокруг их настроение видели: в радости – по-одному, в печали – по-другому, невесту видят – совсем иначе… По всей Москве пешком. А публичных туалетов почти не было – и не признаешься ведь кавалеру! Так я надену толстые панталоны до колен, с тугими резинками – их как раз «Голубой дивизией» называли. И тряпок побольше. Домой прибегу – все грехи из них повытрясу.

Татьяна смеется:

– Мне такие, наверно, от мамы по наследству достались.

– Вот, наверное, Юрка твой ругался?

– Ничего, он мой обычай мигом переменил.

И вмиг замолкают обе: коснулись запретной темы. Молодая вдова – не всегда Донья Флор, бывает, что и одного мужа нет в запасе.

Я поняла наконец, отчего в детстве мне так легко давались книги. Благодаря сущему пустяку из дачной жизни: поспела лесная малина, причём в невероятном количестве, мама отправилась в лес ее собирать и немного потерялась. А меня послали отыскать маму и вернуть к обеду. Это было как раз в то единственное наше вольное лето, когда бабушка с дедом… ну. понятно.

Отыскала я ее быстро – на одной из поселковых «дальних делянок». Но вот домой мы добирались больше часа, потому что собирали в бидоны, перекинутые через шею на тесемке, и прямо в рот все ягоды, что попадались на пути.

Не могли удержаться, объясняла мама отцу. Стали тем, что мы делаем, поняла я. Как тогда, когда мне в руки попадалась настоящая книга и я становилась ею. Вот в чем был секрет моего быстрочтения и почти абсолютного запоминания. И тотальной отключки, из которой меня приходилось выводить, как мужика из запоя.

А тот, кто умеет полностью входить в текст, со временем учится становиться им, и несколько позже – но далеко не всегда – изменять его по своему произволу. Или нет – «произвол» тут не более подходящее слово, чем «свобода», «необходимость», «фатум» и «предопределение». Дерево может вырасти по-разному, однако повинуясь уже вложенной в его хромосомы программе. На иллюстрации в учебнике ботаники для шестого класса изображен плавный переход тычинок в лепестки пегой или крапчатой, как индейский мустанг, георгины. (Аппалуза. Такая раскраска называется аппалуза.) Всё получается изо всего, перетекает плавно, как волны. Облака тянутся по небу, как стая небесных гончих, бросая на города, моря и тебя самоё узкие, стремительные тени.

Взрослость подвигается вперёд куда стремительней детства: дни короче, впечатления тусклей, страницы календаря отлетают прочь, будто листва осенью. Когда Татьяна, устав после институтских занятий, усаживается в кресло с очередной книжкой в руках, бабушка ворчит: «Занималась бы лучше». Приходится всякий раз заново втолковывать, что теперешние занятия состоят именно в этом: программы по литературам так объемисты, что на сутки приходится по одной нечитаной книге. Это у самой Татьяны – другим еще трудней. Другим она пересказывает содержание и сочиняет шпаргалки – на коленях их писать.

Течёт плавная река. Через пороги экзаменов и зачётов перебирается, как весенний ручеек детства: на большой скорости, напором. Через перипетии общения – вяло, застревая на каждой мели. Сокурсницы трунят над Татьяной: на вечера приходит в старомодном материнском платье или блузке с юбкой, высоких каблуков и боевой раскраски не выносит, парней ни у кого не перебивает, и где уж ей! Впрочем, начинают ее побаиваться. Подколки одной особенно язвительной особы, с точёным, как у богини, личиком и метким умом, она встречает с неколебимо добродушной миной. И вот подруга (одна-две подруги у Татьяны тоже заводятся) замечает внезапно: «Как же надо презирать людей, чтобы относиться к ним так снисходительно!»