Текст книги "Облачный Храм"

Снисходительно – от (с)нисхождение. Хотя сама девушка не замечает за собой ничего такого сверхчеловеческого: у кого в спальне тигр, тому не страшны комариные жала на улице. Вот и вся хитрость.

Бабулю Шуру мог хоть-как-то усмирить лишь покойный дед. Теперь они трое – отец, мама и Татьяна – вынуждены гоняться за ней, когда ей приспичит выбежать из дому в новогоднюю ночь наряженной в одно нижнее белье, по счастью, мужское, с тёплым начёсом. Или швырять в домашних свежими, только что испеченными ею пирогами – за неудачно поданную кем-то из них реплику.

А ведь от этого самого позора еще и замуж надо выходить…

Впрочем, Татьянина жениха баба Шура встречает благосклонно: девице идет двадцать седьмой год, институт закончила с красным дипломом, работает, сдаёт кандидатские. Куда уж дальше тянуть – и то жениха и невесту через знакомых свели.

Еще одна подробность касается взятки. Через неделю после первых смотрин отец, заведя двадцатишестилетнюю Татьяну в шикарный комиссионный магазин у станции метро «Динамо», показывает ей норковую шубку, новую, как раз ей впору, только рукава длинноваты:

– Вот выйдешь замуж, куплю на свадьбу.

Комиссионные – почти единственный способ одеться прилично. Особенно этот, куда сдают вещи граждане СССР, побывавшие за границей. Шубка очень к лицу и делает девушку невероятно женственной: но, во-первых, стоит столько, сколько семья накапливает за полгода, во-вторых…

– Пап, когда я еще женюсь… фу, замуж выйду. Продадут еще эту норочку десять раз.

По ее словам и выходит. С отцовыми обещаниями часто выходит именно так, если не совсем боком.

Юрке тридцать девять лет, ростом с Таню, когда он на каблуках, а та в спортивных «чешках», хорош собою, артистичен, изящен. Но, как выяснилось еще до свадьбы, болен практически неизлечимо. Хотя может протянуть не так и мало.

– Ты ведь его даже не любишь, – увещевает отец.

– Он мне нравится, – возражает дочка. – Не так, как прочие мужчины.

– Помрёт при любом раскладе раньше тебя.

– Ну уж при любом…

– Нянчиться будешь всю его жизнь. И мы с мамой тоже.

– Папа, где один ребенок – там и второй.

Так в точности и выходит. Хотя до этого молодые переживают вполне симпатичный медовый месяц.

Славно, хотя не без юмора судьбы, вспоминает позже Татьяна. В первую брачную ночь (родители благоговейно спят за стеной, поднадоевшее за день свадебное платье и вуалька стаскиваются с тела быстрей, чем жених успевает всласть на них полюбоваться) чуток перезревшую невесту раскупоривают с трудом, как забухшую от сырости дверь. Утром мать – или снова папаша? – в простоте души вывешивает на балконе байковое одеяло, подложенное под супружескую простынку в целях сохранности дивана. Некий буро-красный архипелаг чётко вырисовывается там на фоне молочно-белого озера, и все жильцы окрестных пятиэтажек могут всласть любоваться зрелищем.

Но есть кое-что и похуже: ровным счетом две недели юные муж и жена мучаются брачной непроходимостью. Об этом не предупреждали никакие гэдээровские «Новые книги о браке и супружестве»: при первой же попытке контакта нечто внутри Татьяны сжимается буквально вмёртвую и не пускает партнёра куда положено. Отторгает.

Впрочем, сколько-то погодя эти дела налаживаются, недугу находится приемлемое объяснение. Из сыроватого огнива высекаются искры. Молодая жена слегка разочарована: в точности ту же самую томительную судорогу – сжимается по пути вверх, расслабляется книзу – она испытывала лет с… В общем, задолго до школы, как это ни удивительно. Пыталась как-то, будучи в соответственном настрое, объяснить родительнице это чудо природы – та не поняла и даже слегка обиделась. Сама не имею, как говорится, и другим не дам.

Зато её дочь получила по полной. Разумеется, забеременела: одновременно хотела (кто же не хочет) и опасалась. На работе нестроение, молодой специалист на мизерной зарплате, а тут еще в декрет уходить на три года.

Ничего – утряслось. Через год с небольшим – мать, через семь с половиной – вдова.

 
От несчётных роз
И до чётных гвоздичек —
Семь лет и семь вёрст.
Моя малая дочка
До рожденья то знала.
 

Знала – потому что юные супруги постоянно говорили об этом, когда малышка была еще внутри.

Вот такие стихи напишет Татьяна через несколько десятков лет.

Бегущие облака: замужество, материнство, кропотливая работа над словарем экзотических названий, дежурство по мужу в больницах и реанимациях. Библиотеки, гости, коридоры. Смерть бабушки – очень вовремя: не успела еще и над правнучкой поиздеваться. И легко ушла: всего неделю пролежала в параличе.

Смерть мужа. Дочке в школу через два месяца, от нее сначала скрывают. Это нетрудно – папа и так две трети жизни отсутствует. Но – подсознательно всё понимает еще до того, как ее собственный дед не выдерживает: «Да умер он, твой папа Юра». Через неделю после похорон отца начинают сыпаться на подушку тонкие детские волосишки. Врачи сначала лечат от лишая, потом догадываются: нервный спазм черепных сосудов, со временем само пройдет.

Ибо всё проходит – жизнь и смерть, радость и горе. Всё не так уж сильно впечатляет молодую женщину. Небольшие клейма на душе – вроде тех, что остаются от прививки оспы. У Татьяны нет ни одной такой – только шрамик от пурпуры, или чёрной оспы, держался года три, пока не стёрся насовсем.

Неплохая и непрестижная работа – как у всех. Дружная семья – как у всех. Дочка Людмила, «Милая Людям»: продолжение рода. Этого – продолжения себя самого – покойный муж и отец желал страстно. Разговоры насчет нового супружества – какая чушь! Нет, не из-за ребенка, которого не хочется ни с кем больше делить. Просто побывала разок в замуже, нюхнула – и отворотило напрочь: довольно, баста! Диссертация, которую Татьяна Алексеевна защитила лет через пятнадцать – успешно, однако с теми почти неимоверными усилиями, которые сопутствуют заведомо бестолковому делу.

Смысл жизни? Это ради такого мы живём?

Вот интересно: случилось – и было похоронено внутри, как любой яркий невсамделишный сон, что не требует никаких действий. А теперь думаю, что это было самое для меня главное. Еще при Юрке и до защиты эпохального труда: я тогда как раз возила черновик научному руководителю, умница был редкостный. Одобрил, но велел из словаря сделать обычный текст страниц этак на тридцать – словари нынче запретили подавать на защиту, нужно солидный перечень названий всяких шапок уборов оформить приложением. И список источников подсократить, чтобы не перевешивал того, что из них извлечено.

Как-то несильно это всё меня огорчило. Наверное, из-за погоды: день был, как я люблю, тёплый, солнечный, и ветер был тёплый, мощный, нёс меня по улице как добрый конь. Заворачивал оборки платья – тогда я как раз кончила, наконец, кормить и таскаться с бутылочками из молочной кухни, постройнела, земля, как в юности, начала слегка подаваться и пружинить под каблуком.

И думалось мне тогда как-то странно. Писатель Александр Грин говорил, бывало: «Я люблю тебя на разрыв сердца». Так вот: я думала, наверное, на разрыв мозга. Это было совсем нестрашно – говорили мне, так нестрашно в детстве тонуть, когда не соображаешь, что происходит, и не чувствуешь нехватки воздуха.

Писала диссер я, кстати, на стыке лингвистики и этнографии. Школа «Worden und Sachen», «Слов и вещей». И, как помню, пришла ко мне мысль, что для параллельного думания в том и другом аспектах нужно две разных головы, а иначе скатишься в двойное упрощенчество. Это как с языками: как ни пыжься, адекватный перевод с одного на другой невозможен в принципе. И оттого они разъединяют вместо того, чтобы соединить.

Тут я спросила почти вслух, внутри себя, но очень даже внятно:

– А есть такой всеобщий язык? Не праязык, как у Гумбольдта. Он ведь был, а не есть.

– Хочешь знать? Смотри, – сказали внутри меня, и одновременно с этим всё нынешнее исчезло вместе с моей телесностью. Я не была ни Татьяной, ни женщиной, ни матерью, ни дочерью, ни русской, ни идущей в толпе, ни жителем Земли… Ни помышлением о том, что я, оказывается, никто – и в то же время всё сразу.

Потому что на ясном салтыковском небе передо мною возникли облака или туман. А на этом фоне во всей красе цвело дерево с широкой кроной и мощным стволом – дуб или осокорь. Вместо или вместе с листьями на его ветвях шелестели разноцветные, радужные ленточки с надписями, но, возможно, и без них.

– Ты этого хотела, малыш?

– Шутишь. Да это же одно к одному древо индоевропейских языков, которое я сегодня видела на кафедре общего языкознания. Картина. Маска. Видимость.

– Правду говоришь. Так ты хочешь знать по-настоящему?

Тихий дружелюбный смех.

– Да. Конечно.

На этих моих внутренних словах облака разверзлись. И стало ничто.

…Серебристое и мерцающее, как те рисунки, что появляются, когда закроешь глаза и снаружи надавишь на веки. Это знание, и оно идёт через мою прозрачность, мою проницаемость так легко, как гребень через чистые волосы. Или это я гребень, а оно – нет, ты! нет, я! – масса хорошо вымытых и расчёсанных прядей. И еще это радость. И бессловесность. И отсутствие образов.

…А потом я, наверное, вспомнила о себе. Или мне велели вспомнить, не знаю. И картина вмиг оборвалась.

Ни горя, ни разочарования. Только легчайшая, смешливая грусть: «Вон, рыночный тополь со ржавыми листьями – всё, что осталось мне от Дерева».

Оказалось, что не всё. Много чего ещё.

С женщиной начинают говорить изнутри, как бы вкладывая понятия, может быть – разворачивая уже вложенное до того. «Вот прямо с сегодняшнего дня не рви попусту цветов и даже травы, не обижай животных и не говори плохо ни о каком служителе даже самой, на твой взгляд, странной и неортодоксальной религии. Гляди в глаза, ищи там свет. Бери всё, что встретишь на своём пути, и вплетай в него».

Еще через год:

«Вина не пей: оно делает тебя не такой, какой ты задумана».

Чуть позже:

«И мяса не ешь. И рыбы. Ничего вообще такого, что может на тебя посмотреть с укором. Незаменимые аминокислоты? Чепуха. Сначала назвали, а потом загипнотизировали себя своей же вербальностью. Вот увидишь – твоей жизни это помехой не станет. Истинной жизни не смеет помешать никто и ничто».

Кто говорит? Она не спрашивает. Знает, хотя это знание никак не выражается св словах.

Дочка, ее учение в школе и несколько позже – в Тимирязевке, своя научная работа пьют силы, снашивают внешнюю привлекательность, предназначенную для супротивного пола. А оно нам надо, хозяин? Зато зрение чёткое, как никогда, – надо же уметь встречаться со взглядами зверей, цветов и трав. Слух истирается, как тонкая золотая монетка: плотней смыкаются стены бытия. Мало-помалу отступает от Татьяны, теряется в тумане всё, из чего слагается обыкновенная человечность. В смысле принадлежности к роду-племени.

Как бы сами собой подворачиваются нужные книги и данные: библиотека, где она какое-то время работает и после пенсии, потом добрый маг по прозванью Интернет. Позовешь, потянешь за ниточку – является. Давно, еще в студенчестве, пролистанный американский учебник по биологии; слегка вздорная брошюрка Моуди о свете в конце тоннеля; научно-популярная статья о том, что наши клетки постоянно умирают и раз в восемьдесят дней тело заменяется чем-то совершенно иным. Игривый весенний ручей, где винтом сплетаются водные пряди. С точки зрения физики, человек вообще есть облачко электронов, которые без конца мечутся по непроверенным, произвольным орбитам. Облако, что мнит себя величественным и плотным строением. Ручей, забывший про Гераклита. Создание, которое познаёт окружающие реалии лишь с этих позиций: ручья и облака, – и оттого уверенное в полнейшей незыблемости и прочности бытия.

Сутки, недели, месяцы, годы мельтешат перед глазами, как прижатый большим пальцем корешок отрывного календаря, откуда дедусь выпускает листик за листиком: детская игрушка, примитивный мультик, способ заставить нарисованные фигурки слиться в одну, судорожно пляшущую. Быстрее, быстрее! Спеши, ведь скоро покажется пустой корешок!

Дочка всякий раз иная: растёт, взрослеет, делается красавицей. С мужчинами и ей вроде не судьба, хотя… Все меняется, как вода в ручье.

Загородный домик однажды в марте сгорел дотла, даже печной трубы не осталось. Говорили, проводка не менялась года с тридцать девятого. Такова судьба всего, к чему привязался, что ощутил и принял как свою вторую кожу. Восстановили через двенадцать лет, едва успели подогнать к себе – продали, купили в другом месте. Совсем другой коттедж, куда крепче и солидней; иной лес – более дремучий; иная река – уже не ручеек с камушками на дне. Богатые, цветущие, пышные как лето. Не по росту.

Ибо для Татьяны настаёт великолепная осень. Старость – лучшее время жизни, говорит стихами один из последних ее любимцев, Хорхе Луис Борхес: зверь умер, человек и его душа остались. Осень – лучшее время года, прекраснейшее время жизни, когда стихает буйство и воцаряется кристальная чистота, хрустальная ясность. Синее небо, злато рощ – священные цвета.

Октябрь – самый лучший месяц осени: дождь моет дочиста, солнце и луна сушат досуха, один – дрожащим теплом, другая – тонким морозцем, от которого звенит глина, хрустит плотный ледок на поверхности луж. Крона старой антоновки, сплошь покрытой лишаями, но по-прежнему щедрой на урожай, сквозит в вышине, словно ассист икон, яблоки так налились соком, что кажутся прозрачными. Янтарная смола, древний алатырь-камень. Плоть и воздух истаивают, краски и звоны воцаряются в мире. Фейерверк и вечный карнавал. Изменчивое, чарующее марево. Мара.

Почти как давний мой любимец, мой кровный сын Холден, описанный Сэлинджером, иду над пропастью в венке ржаных колосьев, что легче лавра и почетней кроны дуба. В душе моей вовсю цветет златая осень. За всё, за всё тебя благодарю сугубо: и упованья, и мечты отныне бросив, судьбу свою теперь целую прямо в губы.

Осень делает неизбежным воцарение зимы, Снежной Королевы, Белой Дамы. Перья из ее крыльев падают на осеннюю слякоть, чтобы поначалу раствориться в ней, позже – одолеть своими радугами. Радугами, что прячутся в каждом миниатюрном кристаллике, в любом скоплении тонких игл, дабы вырваться на волю от мимолетного касания солнечного луча. Сияние красок разворачивает тогда свои крылья, будто тропическая бабочка, вышедшая на волю из зимнего кокона. Узорный, лоскутный, многоцветный покров…

Ибо кроме мары, марева, покрова, помимо великой порождающей пустоты, нет ничего. Всё моё ношу с собой, всё – лишь моя память, мои воспоминания. Кто поверит мне, кто поверит меня иными простейшими, общедоступными истинами? Я состою из цветных, цветистых снов, снов страшных и чарующих, снов, которые возникают и пропадают по моей воле и желанию. Ибо мои сны – это я сама и есть. Кто посмеет оспорить чужие радуги и чуждые видения? Иное мировидение?

– Я, – звучно и весело отвечают мне.

Разворачиваются и падают ниц горделивые знамёна. Одно за одним слетают наземь все семь радужных покрывал Танит. Мятежный свет, что куда ярче тысячи солнц, рвётся из тесных покровов истинного бытия.

И, наконец, я вижу и знаю: но не так, как обычно знают и видят люди. Не через узкие и мутные окошки восприятия, не через кожу, а всем своим проницаемым, как облако, пульсирующим телом.

А теперь говори со мной, в единый миг лишенной глаз, слуха, голоса и разума, но взамен обретшей сердце. Как твоё истинное, неназываемое имя, любимый… возлюбленный… златоокая возлюбленная моя? Росный жемчуг по имени Маргарита?

Я поняла теперь. Для меня, такой, как я есть, ты прекрасная и величавая женщина. Была, будешь и навсегда ею останешься…

 
Ты, чья родина – сон, приходи наяву,
Невесомой стопой пригибая траву,
Проницая сквозь мрак, превращаясь во свет…
Ты, которой во времени нет.
 
 
Как клинок в тёмных ножнах сиянье твое,
И встаёшь ты, пронзая собой бытие —
И мой разум рассечен тобой пополам:
Я безумье моё, словно выкуп, отдам
 
 
За покров из твоих златотканых одежд,
Что собой отделяет глупцов от невежд;
И горит, словно рана, осколок луча
Там, где хмурую ночь облекает парча.
 
 
Твоя тьма словно бархат, твой свет как шелка,
Что скользят, извиваясь, по кромке клинка.
Коль умру от него – ты меня оживи:
Лишь отпетый дурак не боится любви!