Текст книги "Одесский фокстрот"

Сорокалетний армянский коньяк

Признаюсь честно: я не большой любитель коньяка. И уж точно – совсем не профессионал. Вот моя подруга Лена – не та, что одесская, а та, что сан-францисканская – она этот напиток очень уважает. Я всё больше как-то по самогону. Пшеничному, ржаному, кактусовому. Водки ледяной под селёдку-дунайку – с удовольствием. Виски под беседу и сигаретку. Текилу – под былое с лимоном и думы с солью. Абсента на голодный желудок опрокинуть под утренний Балаклавский пейзаж люблю. А с коньяком у меня как-то не сложилось. Нет, я не капризная. Пью, что наливают. Ем, что в тарелку положат. И дарёному коню в зубы не смотрю. И вообще – предпочитаю всё, что я делаю – делать от души. Или не делать вовсе.

Вот к своей подруге – не к той, что сан-францисканская, а к той, что одесская – я на день рождения с удовольствием прилетела апрель назад. Спецом на день рождения. Уж очень хотелось мне её увидеть и поздравить от всей души. Слов наговорить ласковых и всяких (всякие иногда даже полезней, когда, опять же, от сердца, а не лишь бы номинально-поздравительные). Подарок подарить – чтобы к лицу или по теме, а не купюру сунуть, как тут в большинстве случаев принято. Да и не только тут. Это общепланетарная практика. Деньги – это такой эквивалент колбасы и туалетной бумаги. Без них никуда – кто бы спорил. И, в любом случае, если дензнаки вдруг оказываются мерилом твоей любви к кому бы то ни было, то… То я не люблю сына своей одесской любимой подруги Лены.

Я вообще не люблю детей. Вот что это такое – «любить детей»? Это всё равно что поголовно любить людей. Как я могу любить всех подряд людей? Для начала – я далеко не со всеми людьми знакома. А из тех, с кем знакома, чувство любви вызывают – раз-два и обчёлся. Другие могут вызывать чувство уважения. К интеллекту ли, к заслугам ли. Желание пообщаться. Или раздражение. И, соответственно, ни малейшего желания общаться. С детьми то же самое. «Кто сказал, что инвалид не может быть сволочью?» Может. Вот так же и с детьми. Ребёнок вполне себе может быть сволочью. Разумеется, то обстоятельство, что инвалид или ребёнок оказался сволочью – никоим образом не должно ущемлять ни инвалидов, ни детей в их законных правах. А моё присутствие на дне рождении сына моей подруги – к его законным правам не относится. Равно как и к моим обязанностям.

И, разумеется же, как назло этот самый день рождения этого самого единственного сына моей подруги пришёлся на моё текущее октябрьское пребывание в Одессе, в тени винограда под Жеваховой горой.

Я об этом и не знала. Точнее – забыла. Память на даты у меня совершенно дырявая. Я день рождения собственного мужа путаю с днём рождения собственного ребёнка. Там какие-то восьмёрки, кажется. Я сама родилась восьмого числа! Потому иногда путаю свой день рождения с теми самыми, которых раз-два. И очень удивляюсь, когда мне присылают письма, звонят и шлют эсэмэски. Некоторых – так и вовсе готова убить. Потому что звонить мне в шесть утра только на том основании, что сегодня восьмое число и кто-то сидел на низком старте – так хотел быть первым! – совершенно не стоит. Такое впечатление, что у иных знакомых-приятелей просто задача такая: галочку поставить. Поздравил. Молодец. И ждать ответного шага. А я напоминалок в мобильный не ставлю. Где-то у меня в бумажных блокнотах всё, конечно же, записано. Но… разве ж вспомнишь, что надо помнить?

Или вот ещё сейчас человечество придумало очередной весьма удобный и ненапряжный способ ставить галочки: практически в любой социальной сети есть календарь, долбящий тебе: «У ста пятидесяти ваших друзей день рождения! Помогите им праздновать!» Помогают в беде. Праздновать не помогают. Праздник, он или есть – или его нет. А ста пятидесяти друзей просто по определению быть не может. Но все Васи, Пети, Семёны, Наташи, Алёны и проч., и проч., и проч. – подписанные друг на друга и в большинстве случаев друг с другом не то что пуд соли не съевшие, но даже чашку сладкого чая не выпившие, – непременно отписываются друг у друга на стенах в этих самых социальных сетях. Шлют открытки, банальные пожелания и букетики по пять баллов. Музыкальные и видеоролики. Такая иллюзия внимания. Он-лайн шапито. Небезупречная игра. Ни стоящих внимания комбинаций, ни ставок, ни выигрышей. Ни проигрышей. Но у некоторых самая настоящая паранойя развивается. Они же в виртуальное бытие тащат за собой совершенно реальный груз своих фобий, своей боязни быть забытым, недолюбленным. Необукеченным картинкой. И неизвестная Васе Алёна совершенно искренне обижается на ни разу не виденного ею Васю за то, что он не написал на её стене какое-нибудь: «Цвети, как роза в майский день, и пусть сияет каждый пень».

Некоторые дальше пошли: если под постом о смерти хомячка или любимой бабушки «R.I.P.» не написать – им же тошно. Они же это тут же вносят во внутренние, бумажные и виртуальные молескины. И напоминалка в мобилке должна каждые три дня пищать. Не то вдруг обида слишком быстро минует.

Вот так они и в жизни. Считают. Тех, кто на похороны не пришёл. Тех – кто на день рождения. И кто сотню-другую «поздравительных» баксов зажал.

Что до меня – так я лучше те дензнаки пропью. Чем буду играть в эти их лицемерные игры.

Далековато от темы детей, да? Как я не раз уже говорила, писала и прочим доступным мне образом несла в мир, дети – такие же люди, просто маленькие. И пока они нуждаются в нашей заботе – как то: еде, тепле, уходе – они её получают. Но любить маленькую гадость совершенно не обязательно. Как и любить гадость большую.

Сын моей одесской подруги Лены не так уж чтобы и маленький. Ему, кажется, двенадцать. А может, исполнялось тринадцать. Я не знаю. Не помню. Зато я точно знаю, что это наглый, избалованный, никакого уважения не заслуживающий и никакими талантами не обладающий манипулятор. Был бы он хотя бы манипулятором умным – и то было бы чем восхититься. Но манипулировать он может только старой больной бабушкой. И любящей его мамой. И буквально накануне собственного дня рождения он таких гадостей наговорил о маме всем вокруг, что моя подруга вынуждена была в воспитательных целях на некоторое время переселить его к отцу – своему бывшему мужу. Долго там дрянной подросток не просидел. Потому что места поменьше, жратва похуже и денег никто не даёт. А тут хочешь – материн кошелёк. А мать не в духе – так через калитку до бабки сбегай. Ту и просить не надо. Сама купюр отслюнит. Да ещё слезами умиления этого здоровенного кабана обольёт. И насмерть засюсюкает в ответ на его неприкрытое хамство. Вломить некому. Папа – бывший, потому что в наших странах всё ещё стоит знак равенства между «бывшим мужем» и «бывшим папой». Дед – работает. У дяди – своих двое. Лена вломить не может. И потому скоро сынуля вполне сможет ей вломить сам, тьфу-тьфу-тьфу. А что до меня, так моё дело вообще сторона. Я дружу с Леной. А не с её сыном.

И в этот самый пресловутый день рождения маленького мерзавца, которого моя подруга вернула домой, потому что «унегожеденьрождения!» (хотя наберись она силы воли и забудь про этот его день рождения – было бы только на пользу), в честь этого не так чтобы вселенского масштаба события в доме Петра Ивановича – её отца – накрывается стол эге-гей-бля масштабов. В доме Лены – ремонт. И подростковый день рождения можно было бы вообще спустить на тормозах в честь ремонта, если откровенно. Какие, к чертям, дни рождения во время войн и ремонтов?! Честно говоря, иногда кажется, что день рождения любого маленького человека – прекрасного ли, мерзавца ли – это просто ещё один повод взрослым собраться за столом и выпить на законных основаниях. Как будто взрослые люди, паче чаяния им того до смерти охота, не могут собираться, когда им заблагорассудится, и упиваться до бессознательного состояния. Казалось бы – при чём здесь дети? Дети и их дни рождения? Или дни рождения отвратительных подростков?

Вступление к истории о сорокалетнем коньяке несколько затянулось, согласна. Но я вообще люблю поразглагольствовать. Особенно – сама с собой. Особенно в том случае, если я никуда не тороплюсь, а наоборот – стараюсь прийти как можно позже. Чтобы не попасть туда, куда я попадать ни в коем случае не хочу. Но дружеский долг и прочая вынудят меня таки прийти к столу. Хотя я знаю назубок, как те вариации до-мажор Моцарта, до нотки, до оттенка, до выдержанности долей и легато-стаккато, крещендо-пианиссимо, как развивается этот «детский утренник». И все ему подобные. Плюс-минус. Это из семи лишь нот – можно творить вселенные. А из так называемого многообразия людей – как правило выходит одна и та же простенькая пьеска для раздолбанного механического пианино. Или ещё хуже нынче: электронного. Выставляй аккорды, нажимай кнопки. Иди заваривать кофе.

Поэтому лично я, пока они там празднуют день рождения «несчастного мальчика» – жутко расхлябанной и недоброй скотины, – иду вдоль побережья вместе с верной флягой текилы и распеваю про себя прецизионно поставленным голосом Дмитрия Хворостовского: «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново!» Ну и каватину Фигаро из «Севильского цирюльника». Тоже, разумеется, про себя. Каватину Фигаро я вслух вообще не потяну. Распеваю и уговариваю себя про себя – про себя вообще можно одномоментно делать огромное множество вещей – мол, Фигаро не ссы! Фигаро, не джи! Ну, появишься где-то около полуночи. Совсем не появиться всё-таки вроде как неудобно. Да-да, я – человек. И ничто человеческое мне не чуждо, как бы не гордо это ни звучало. Появишься где-то около полуночи. Тихонечко откроешь Ленкины ворота своими ключами. В «тихонечко» нет никакого смысла, но ты откроешь дверь своими ключами очень тихонечко. Тебе навстречу вынесется жизнерадостный мопс. Это самый прекрасный чело… Самое прекрасное, самое доброе, самое беззаветное и наивное существо, проживающее в доме подруги. Вот уж кто любит твою подругу безусловно. В горе и в радости. В плохом настроении, и в хорошем. Вот кто готов ждать её в дождь и в стужу. Вот уж кто никогда не обидится ни на заслуженное, ни на незаслуженное наказание. Навстречу вынесется прекрасный мопс и начнёт вилять толстой попой. Тут надо будет проследить, чтобы самый замечательный мопс на свете не вынесся дальше – за ворота. Потому что он и так-то безалаберный. А уж взбудораженный массовым сборищем – он будет совсем без руля и ветрил. И с несварением желудка. Лишь бы не отравился. Потому что у этого мопса один-единственный недостаток: он страшный обжора. Но это даже недостатком не считается. Потому что уж такова она, мопсов, подвидовая особенность. А пьяные люди будут охотно пихать всё, что под руку подвернётся, в неустанные челюсти этой чудесной замшевой животинки. Итак: отловить мопса, чтобы он не вылетел за ворота, на дорогу. У Петра Ивановича овчарка уже как-то раз вылетела. Операционная, все дела. Теперь прекрасная собака больна. Потому что пьяные люди, собираясь вместе, невнимательны и безответственны. Люди-то и трезвые, и поодиночке – не всегда внимательны и ответственны. А уж когда собираются вместе с целью распития спиртных напитков «по поводу» – то вообще ой!

Отловить мопса. Закрыть за собой калитку.

Справа, под навесом, за дворовым столом, будет храпеть Серёжа Берёза. Он – замечательный молодой человек. Да-да, всё ещё молодой. Ему всего сорок. Он очень добрый. Заботливый муж и любящий отец. Или наоборот. Не помню, как там правильно. В отношении Серёжи Берёзы обе версии правомерны. Он любит свою жену и заботится о ней. Он любит своих дочерей и заботится о них. С моей подругой Ленкой и её братом Ваней Серёжа дружит со школы. Как я с моей Танькой. С той только разницей, что их дружба все эти годы не прерывалась. Серёжа, Ленка и Ваня уже скорее родня, чем друзья. Потому что друзей связывает нечто большее, чем совместные пьянки и взаимные обязательства. Это как раз родню связывают пьянки и обязательства. И разборки. Но разборки с Серёжей – дело бесперспективное. Потому что он очень добрый. И о-о-очень толстый. Просто жирдяй. Хотя совсем не мопс, а очень даже человек – и способен контролировать количество употребляемой прямо в себя пищи. Ему-то никто в пасть куски не суёт. И в воровстве со стола, в отличие от мопса, Серёжа не был замечен.

Я искренне люблю Серёжку Берёзу. Он мне всегда нравился. Разумеется, не как мужчина – я другой фасон предпочитаю. А как человек. Хотя некоторые из моих многочисленных друзей… Или, чёрт возьми, уже родни?.. Некоторые из моих многочисленных тутошних колбасно-бумажных людей считают, что он мне нравился как мужчина. Как будто мужчина не может нравиться – как человек! Особенно учитывая то обстоятельство, что с мужчинами у меня проблем никогда не было. А вот с человеками… Я даже – был такой период, – как тот Диоген, днём с фонарём именно человека искала. И вовсе не для того, чтобы создать с ним ту смешную ячейку, к созданию которой все колбасно-бумажные дамочки стремятся всеми фибрами своих душенек.

Я искренне люблю Серёжу Берёзу, потому поздороваюсь с ним, и скажу, что по нему соскучилась. Он не ответит, потому что спит. И даже храпит. С таким-то весом только присядь – и ага. Потому что синдром нижней полой вены. А Серёжа Берёза к полуночи вкачает в себя такое количество еды и спиртного, что глубокий сон в любом положении – без вариантов. Серёжа жизнерадостно всхрапнёт на моё приветствие и ничего не ответит. Только живот колыхнётся давно отдельно живущим от Серёжи организмом-паразитом.

Я отпущу на волю хрюкающего, эйфоричного, обожратого мопса. Мне навстречу выйдет Лена, сияя глазами. Блеск её глаз после какой-то из порций спиртного уже несколько стеклянный. Но это неважно. Потому что она не спит. И рада меня видеть. Она всегда рада меня видеть, чтобы ей там ни нашёптывали в уши. Нас с ней многое связывает. И наши недолгие размолвки, связанные с моей потребностью нести правду и с её неспособностью эту правду воспринять, лишь утверждают нашу с ней какую-то воистину экзистенциальную взаимосвязь.

Из-за Лены выскочит Аркан. И накинется на меня с объятиями и попытками облобызаться взасос. Когда Аркан напивается – ему всё равно, с кем целоваться взасос. Может, подсунуть Аркану мопса? Но я слишком люблю собак. Потому мопс отпущен на волю (оглянуться, не открыл ли кто ворота). Аркан как-то вырывал мне зуб. И не раз анестезировал мою ротовую полость. У него лёгкая рука. Я оставалась довольна его манипуляциями с моими зубами и моими слизистыми. Я не очень понимаю, как можно накидываться с поцелуями взасос на человека, в пасти которого ты орудовал иглами и щипцами, но Аркан непременно накинется. Из-за Аркана выскользнет его тихая жена Оксана. И начнёт умоляюще-привычно волынить про «Аркаша, пишлы до дому!» Тихо и умоляюще – потому что у Аркана в отношении Оксаны рука тяжёлая. Они давно муж и жена. У них двое детей: девочка и мальчик. Отличники, умницы, послушные детки, мамина и папина радость и гордость. Дом – полная чаша. И тяжёлая рука Аркана в придачу. А Оксане «некуда деваться». Любимая женская отмазка. Когда женщине деваться никуда и не хочется. Как-то давным-давно, когда все мы были моложе, а некоторые из нас – легче на подъём тяжёлой руки, – я спросила Оксану, читала ли она «Кукольный дом» Ибсена? И знает ли она, кто такая Нора? Оксана не знала. Оксана говорит по-малороссийски (не путать с «по-украински»), а Ибсен – он писал по-английски. Тому, что её дети отлично говорят и пишут и по-русски, и по-украински, и по-английски, – Оксана радуется и гордится. И вообще: у неё есть муж, дом, работа и дети-отличники. А тихо, умоляюще поныть, когда муж кидается на всех подряд с засосом наперевес, Оксане не сложно. В привычку вошло. В характер. В судьбу. Сейчас Оксана, кстати, знает, кто такая Нора. Точнее – откуда. Нора – это «из Гоцмана».

Я отобьюсь от Аркана, пообещав ему «злой собакен яйца клац-клац!». Оксана попытается его утащить хотя бы в дом Петра Ивановича. Чтобы оттуда пытаться тащить домой.

Блеск Ленкиных глаз станет просто-таки хрустальным. Мы выпьем прямо под навесом за дворовым столиком, рядом с безмятежно храпящим Серёжей Берёзой. Просто так выпьем. Не за её сына. Она любит своего сына. Ей обидно, что он такой. Не отличник. Не добрый. Не гордость. Не помощник. Если бы она его меньше баловала, меньше потакала, меньше подавала этому лосю завтрак в постель, меньше орала матом и меньше бы сгружала в него денег, и почаще бы и на подольше отправляла бы к папе – возможно, был бы толк. Если бы она могла быть ровнее… Не старайтесь сделать детей лучше – становитесь лучше сами. Дети всё равно будут похожи на вас. Старая англосакская мудрость.

Затем Ленка поноет про то, что меня ждал её отец. Мы пойдём в дом Петра Ивановича. За столом будут, как на том манеже, – всё те же. Пётр Иванович выдержит паузу со своим застольным появлением. Чтобы я не слишком о себе воображала. Придёт. Расскажет пару-тройку старых анекдотов. И несколько новых историй. Что-нибудь об организации здравоохранения. И о его недавней командировке – у него в активе всегда имеется недавняя командировка. Он будет элегантен, как рояль. Им наверняка ещё интересуются бабы. И мы, пожалуй, поговорим с ним о поэзии. Ну, о какой-нибудь. Что-нибудь, что он перечитал после очередной командировки. Будет ли это «Колыбельная Трескового мыса» Бродского, или же «Бахчисарайский фонтан» Пушкина – зависит от того, куда была его недавняя командировка: на Восточное побережье США или же в Крым. Мы непременно поговорим о его Сан-Франциско 1991 года. Точнее: он поговорит, а я – далеко не в первый раз – послушаю. О моём Сан-Франциско года 2011 поминать бессмысленно. Люди всё равно интересуются только и только собой. Пётр Иванович пожалуется на то и на это. И некоторое количество трёпа непременно посвятит охоте и рыбалке. И скабрёзным историям. Мода у них, что ли, такая, у стареющих мужиков, на нижнепоясное? И ещё Пётр Иванович непременно достанет какую-нибудь бутылку к моему приходу. В прошлом году это был отменный сливовый самогон. Ещё он пообещает мне шурпу. Но так её и не сварит. Ну и ладно. Надо же сюда зачем-то возвращаться. Для того, чтобы взять Петра Ивановича за запястье. В руках хирургов определённо есть магия. Она остаётся даже тогда, когда из самих хирургов очень многое выветривается.

Нина – больная Ленкина мать, от которой Пётр Иванович, похоже, окончательно сегрегировался (я не имею в виду заботу и бабки – тут всё ОК) – уже будет спать. Ленкин брат-двойняшка Ваня и его жена Леся уже уедут домой. Постепенно все угомонятся. Ленкин сын будет истошно требовать у неё подаренные ему всеми этими берёзами, арканами и прочими друзьями-родственниками деньги. Отданные, разумеется, Ленке лично в руки. Потому что её сыну тут все отлично знают цену. Она пошлёт его куда подальше – и он пойдёт «играть в компьютер». Потому что Ленкин сын умеет: жрать, спать, хамить, Макдональдс и «играть в компьютер». Последнее к программированию и даже Интернету не имеет никакого отношения. Хотя ему уже тринадцать. «Играть в компьютер» – это ходилки, бродилки и стрелялки. Мне кажется, что всю свою жизнь он хочет провести именно так: жрать, спать, хамить, «играть в компьютер» и Макдональдс. Господи, спаси и сохрани нас от фастфуда!

Господи, спаси и сохрани Ленку!

Затем мы с ней полночи будем сидеть за уличным столом в тени винограда. И сплетничать. Я тоже достаточно накочегарюсь – и потому бесконечные рассказы-жалобы и попытки анализа будут проходить фоном. Я буду кивать. И невпопад поддакивать. И даже пытаться говорить правду. Но правда будет нарываться на Ленкины слёзы, льющиеся из хрустально сияющих глаз. И я в очередной раз прекращу даже пытаться.

Вот такая вот предварительная художественно-постановочная раскадровка а-ля Гай Ричи. А может, уже и не снимать? И в бумажном варианте сценарные линии вполне просматриваются. Вдруг актёры сегодня не в духе? Или режиссёру неожиданно приспичит что-нибудь переиграть в последний момент, что тогда? И кстати, кто у нас режиссёр, а? Впрочем… Не важно. Мы – в Одессе. В городе-квинтэссенции неизбежности. Без пяти минут полночь. Время охоты за вампирами. Пора. В любом случае, главное – играть про себя вариации до-мажор Моцарта. Всю дорогу. Ну, поехали. Камера!..

Открываю ворота своим ключом. Навстречу, похрюкивая и повизгивая, несётся самый прекрасный мопс на свете.

– Боня, нельзя! Боня, ко мне!

Его уже не интересует жизнь за воротами. Виляя всей задней половиной тела, Боня с гортанной страстью бежит ко мне. Беру его на руки. От счастья и распирающей его радости бытия Боня заходится в хрюке, переходящем в визг.

Справа, за уличным столом в тени винограда храпит Серёжка Берёза.

– Серёжа, привет! Рада тебя видеть. Очень по тебе скучала!

Серёжа всхрапывает чуть громче, не понижая градус безмятежности. Огромное пузо-паразит приветливо колышется.

Опускаю мопса на брусчатку. Глажу. Эйфория зашкаливает. Разгибаюсь. Из-за угла дома выходит Ленка со стеклянными глазами и улыбкой Моны Лизы.

– Где ты ходишь?! Мы тебя весь вечер ждём! Выпьем? Идём к Петру Ивановичу.

– Так выпьем или идём к Петру Ивановичу?

– Выпьем и идём.

Ленка достаёт совершенно сказочно – из рукава – бутылку и рюмки. Появляется Аркан. Набрасывается с объятиями. Лезет целоваться взасос.

– Аркаша! Злой собакен яйца клац-клац!

Чувствительно толкнуть в пузо. Не такое, как у Берёзы, но почему-то у подавляющего большинства сорокалетних мужиков тут есть пузо. Что выгодно отличает от них куда-а-а более старшего, но стройного и подтянутого Петра Ивановича.

У Аркана заплетается тот самый язык, который он, бедолага, не знает, куда бы засунуть.

– Танька!.. Тань! Ка!

Выскальзывает тихая тень Оксаны.

– Аркаша, ну пишлы вжэ до дому!

Аркан не отличает законную супругу от пространства полуночи. Попытка засоса номер два. Уворачиваюсь. Хватает воздух. Под ногами крутит попой жизнерадостный мопс. Добрый Серёжа Берёза шумно спит, прислонившись к цементной стеночке. Ленка застыла с рюмкой в руке. У Аркана заплетается всё. Он проходит по дворику восьмёркой.

– Тань! Ка! Почему ты про меня ничего не написала? Про всех – написала! А про меня – не! На! Пи! Са! Ла! Напиши…

– Аркаша, ну вжэ досыть, ну пишлы вжэ до дому…

– Мне!

Выпиваем с Ленкой.

– Ши! Мне! Сти!

– Ну, пишлы вжэ, Аркаша, диты вжэ спаты хочуть!

– Шла на! Хи!

Я закуриваю. Стеклянный блеск Ленкиных глаз превращается в хрустальный.

– Стихи ему напиши!

– Я поняла.

И у меня, и у Ленки есть потрясающая способность: у нас никогда ничего не заплетается. Мы под любым градусом ходим ровно, ощущаем себя в пространстве и говорим, как дикторы телевидения.

– Ты! Про! Всех! А про! Ме! Ня!

Идём к Петру Ивановичу. Захожу. Не разуваюсь. Всё равно тут, как и почти везде в Одессе. На фоне существенного благосостояния – сущий халоймес.

Нина уже спит.

За столом внезапно оказываются и Арканы, и Берёза. Арканы – это Аркан и Оксана вместе. Берёза – это Серёжка Берёза. Непонятно, как он-то материализовался из-под стеночки в тени винограда за столом гостиной Петра Ивановича! За полночь. Тени уже никто не отбрасывает. Ленкин брат-двойняшка Ваня и его жена Леся уехали домой.

Пётр Иванович выходит буквально на мгновение. Я с ним здороваюсь. Ни есть, ни пить я больше не могу. Пётр Иванович скрывается в своей комнате. Странно.

На столе куча еды. Как и положено в порядочном одесском доме. Огромные пространства качественной еды. Где те ирландские переселенцы, а?

Ровно через десять минут и двух рюмок с Ленкой Пётр Иванович появляется. Элегантный, как рояль. Волосы мокрые. Свежеобрызган хорошим одеколоном. Не слишком обильно – самое оно. В руках у него бутылка.

– Сорокалетний армянский коньяк! – объявляет Пётр Иванович.

Ленка выносит из кухни коньячные бокалы.

– Я сегодня был на охоте. Немного задержался… Вчера только вернулся из Судака – с научной конференции, и сразу на охоту. Завтра на работу надо, к нам премьер-министр приезжает. Новый центр в старых стенах открывать. Так я на охоту поехал. Давай выпьем. Посмотрим, хорош ли.

Спит Берёза. Его старшая дочь Люба уговаривает его переместиться спать в более удобное место – по соседству буквально, к себе в кроватку, папа. Уговаривает нежно и ласково. Серёжка Берёза сквозь сидячий сон целует Любе руку. Любина мама с младшей дочерью давным-давно ушли домой. Ирка Берёза давным-давно не парится и уходит домой, оставляя Серёжку на попечение старшей. Так было, когда Любе было всего пять. Отчего бы так тому не быть, когда Любе уже пятнадцать, и её недавно поймали за категорически-запрещённым курением? Её милые мама и папа. Тоже, в общем-то, вполне себе курящие. Тут почти все курят. Кроме Ленки, Оксаны и Петра Ивановича. Пётр Иванович бросил. Ленку курение само бросило – в один прекрасный день как отрезало. Ни с того ни с сего. Даже не с перепою, что примечательно. Оксана не курит, потому что не курит. Зато Аркан, подъезжая к работе, выкуривает сразу три подряд. Такой у него ритуал. Оксана отводит детей в школу через дорогу от работы. Аркан в это время втапливает три подряд палочки, набитые сушёным табаком. А сейчас – мутными глазами смотрит перед собой Аркан в полуночную белую стену гостиной дома Петра Ивановича. Сзади него стоящая Оксана тихо и умоляюще напоминает про «до дому», про «дитэй». Я беру Петра Ивановича за запястье. Мы выпиваем с ним сорокалетнего. Чокнувшись. Пётр Иванович говорит какие-то банальные положенные речи. Но чувствуется, что его распирает от чего-то приятного. От нежности, что ли, чёрт возьми? От того, что детки уже не то что выросли, а даже стареть начинают? От удовольствия, что многим из деток он уже давно фору даст в смысле не только рабочих достижений, но и физической формы.

– Ну как коньяк? Сорокалетний! Армянский! – хлопочет Пётр Иванович, как будто та бутылка – его родное дитя.

– Я тоже хочу! – говорит Ленка.

– Я тоже хочу! – бурлит мутный Аркан.

– Я тоже хочу! – сквозь сон шамкает Берёза.

– Я тоже хочу! – надменно заявляет внезапно пришедшая за стол троюродная давно умирающая сестра в кроваво-красном велюровом халате. И косится на меня зло.

Пётр Иванович наливает всем по чуть-чуть. Выпиваем.

– Ну как коньяк? Сорокалетний! Армянский!

– Нормальный. Хороший, – говорю я. Что ещё можно сказать про коньяк? Сорокалетний. Армянский. Что я бы предпочла прошлогоднюю сливовую самогонку?

– Я как из Судака вернулся – «Бахчисарайский фонтан» перечитал… А в девяносто первом году в Сан-Франциско, я, помню…

Коньяк. Фотографии. Рассказы. Я всё это люблю. Но срочно надо покурить.

Пётр Иванович выходит за мной с двумя бокалами коньяка. За нами – Берёза и Аркан. Берёзу наконец уводит Люба. Папа покорно топает за своей любимой пятнадцатилетней девочкой. Хорошо, если она будет не только такая же рыжая, как он. Но и такая же добрая. Аркан мутный, как лужа после того, как по ней прошла конармия.

– Папа, пишлы вжэ до дому! – дети-отличники, подосланные Оксаной из темноты. Девочка старше – ей уже стыдно за папу. Неудобно перед чужой тётей из Москвы. Говорят, что тётя – известная. Известная кто? Да уж! Тётя тут, в тени винограда под Жеваховой горой, известная эта самая… Ну, вы поняли.

– А шо ты не ме! ня! Никог! Да! Вни… На всех обра… А не ме! ня! Ни…

Старшей девочке-отличнице очень неудобно перед известной тётей из Москвы. Это я могу понять. Девочка-отличница всегда поймёт девочку-отличницу. В глазах Петра Ивановича дьявольские огоньки. Он трезв. Ироничен. Даже язвителен. А пьёт он, между тем, наравне – если не больше – с теми пацанами, что моложе его на пару десятилетий с гаком.

– Перебрал паренёк! – подмигивает мне Пётр Иванович.

– Аркаша, ну пишлы вжэ додому! – шепчет Оксана в ночные небеса.

– Не, пусть! Она! Ска! Шо напишет! Мне! Сти!

– Хи! Напишу! Иди домой, Аркан!

Тоненькие мальчик и девочка вместе с тихой Оксаной уводят мутного Аркана в по-летнему непроглядную октябрьскую ночь.

– Дала – держи! – смеётся Пётр Иванович.

– Слово царя твёрже сухаря.

Выпиваем с ним ещё. Коньяка. Армянского. Сорокалетнего. Мы стоим с ним вдвоём в его дворе. И меня внезапно затапливает совершенно дочерняя нежность к Петру Ивановичу.

– В «Моём одесском языке» ты… – замолкает.

– Что в «Моём одесском языке»? – Пытаюсь сбить дурацким хихиканьем очевидную трепетную неловкость паузы. Иначе дальше-то что? Голливудский поцелуй? Не поддаётся. Смотрит в глаза. Ласково. Нежно. Осторожно. Продолжает… Учитесь, щенки! Пока живы старые опытные псы…

– Зачем ты написала…

– Дед! Ты взял мои тапки! Отдай мои тапки!

Из дома выскакивает незамутнённый воспитанием «новорождённый».

– Пошёл вон! – тихо и не зло, просто как-то очень грустно и где-то даже обречённо говорит Пётр Иванович Ленкиному сыну. Бестактному подростку. Пётр Иванович не сердится на внука. Ему горько за дочь, мою подругу. В доме тапок – на полк солдат. Но… кто-то должен был рассеять неуместное очарование момента.

Мы выпиваем ещё по бокалу коньяка. Бутылка опустела. Потому что ну сколько там того сорокалетнего армянского коньяка? Не сорок же сороков. Выпиваем ещё по сливовой самогонке, за которой Пётр Иванович сходил до хаты.

– Завтра будет шурпа!

– Отлично.

– Прямо с утра.

– Ура.

– Выпьем холодной самогонки и заедим её огненной шурпой.

– Оргазм! Расходимся. До завтрашнего оргазма.

– А сегодня?

– А сегодня нет шурпы.

Нежно лобызаемся. В щёки. Пожимаю Петру Ивановичу запястье. Иду за калитку. В Ленкин двор. Главное – не оборачиваться. Как в старых добрых сказках. Не оборачиваться на вздохи, нежности и горечи. Жизнь – не социальные двоичные стенды с передовиками Интернет-производства. Парой незамутнённых слов на заборе не отделаешься. Да и за самим забором уже давно даже дров не лежит.

В тени Ленкиного винограда… Нет! Покурить в одиночестве наедине с бумажным блокнотом не получится. Потому что за столом в тени винограда Ленка и смертельно-троюродная сестра в зловеще-багровых тонах.

– Ишь ты! – убийственно недобро втыкает в меня троюродная шпильку размером с рельсу. – Как с нами, так он сидел в провонявшем охотничьем. А как ты заявилась – так в душ сгонял, весь надраился, наодеколонился, фрезовая футболочка, белые штанишки! Типа-а-а та-а-аво! – и она пинает локтём в бок мою совершенно уже хрустальную Ленку.

– Да-а-а! – излучает монолизовость равнодушная сейчас абсолютно ко всему моя родная подруга. – И конья-а-а-к достал. Сорокалетний. Армянский.

– Мы, значит, ему – так! День рождения родного внука ему – наплевать и растереть. А тут – нате, пожалуйста! – колошматит по шпильке кувалдой смертоносная троюродность.

– Типа-а-а та-а-аво! – автоматическим эхом рипитит моя родная Ленка предварительное передразнивание троюродной моего «ма-а-асковского акцента». – Родной дочери и родному внуку – хрен, а не сорокалетний коньяк. А как эта – так типа-а-а та-а-аво!