Текст книги "Одесский фокстрот"

Памятник неизвестному белому коту

В начале девяностых годов двадцатого столетия никому не нужная прежде дача Ковалевского с её перекошенными домиками, никого не интересовавший Алмазный переулок с его каловыми миазмами и прочие стоковые Поля Чудес в районе мемориальной Четыреста одиннадцатой батареи вдруг стали невообразимо востребованными – и, как следствие, земля тут скакнула в цене.

Урвавшие скоробогатые не слишком ещё понимали отличие большого сарая от особняка. А Петровна – понимала. Потому что по молодости частенько бывала за границей. Муж её работал во Внешторге. И был не то шпионом, не то контрабандистом и спекулянтом, не то вором. Не то всем перечисленным сразу. Многогранный и образованный был человек. Только уже очень старенький. Петровна была моложе его на двадцать шесть лет. И если ей в начале девяностых было пятьдесят, то ему уже… Тем не менее, Петровна относилась к своему почтенному супругу со всё таким же девическим трепетом, несмотря на то, что давно превратилась в прожжённую бабу-деловара. Благодаря его накоплениям – местами, прямо скажем, в золотом эквиваленте – она открыла сетевой бизнес. Благодаря его советам – не прогорела, а напротив – неприлично разбогатела. Обзавелась «Мерседесом», прикупила большой кусок земли, прилегающий к одесскому Мемориалу Второй мировой и Великой Отечественной. С видом на море. И обратно. И решила строить особняк. Как женщина, достаточную часть сознательной жизни проведшая в безобразном оскале капстран, она отлично понимала разницу между большим сараем и особняком. Потому архитектора выписала из Москвы. Она собиралась сделать всё правильно – с геодезией, проектом, дизайном интерьеров и всем прочим. И из лучших материалов, доступных за деньги при наличии не только понтов, но и мозгов.

Подробности постройки особняка с бассейном в начале девяностых в Одессе опустим. Опустим нервы, потраченные архитектором, прорабом, строителями и самой Петровной. Опустим сперва насмехавшихся над Петровной новорусских жён одесского розлива, позже крючившихся от зависти. Как известно, каждая новорусская жена – особенно одесского розлива – была сама себе дизайнер, а что в результате этого получилось – всё ещё можно лицезреть, прогуливаясь переулочками Большого Фонтана или окрестностями той же дачи Ковалевского.

Петровне практически все комплектующие доставлялись из-за границы, чаша джакузи лепилась в точном соответствии с геометрией спины бизнес-леди. Короче, через три года особняк и отдельно стоящий павильон бассейна были воздвигнуты. Территория была облагорожена авторским дизайном того самого московского архитектора, потому у нового одесского дворика, размером в полгектара, был несколько среднеполосный оттенок. Что, впрочем, лишь придавало ему дополнительное очарование. Сама Петровна была родом из Иркутска, так что намеренную «русскость» лишь приветствовала, особенно в виду свеженаступившей украинской независимости, которую никто из более-менее разумных людей не слишком одобрял.

В одном только Петровна не сошлась с архитектором. Но тот наступил себе на горло, потому что заказчик всегда прав – в том случае, если он вовремя авансирует и платит по счетам. Петровна – авансировала и платила. В результате её этой не самой характерной для богатых людей черты на территории владения появилось что-то, донельзя напоминавшее ацтекское кладбище.

– Я же вам говорил! Я вас предупреждал! Я вам рисовал! – кричал на Петровну архитектор, с ужасом озирая творение рук, как ни крути, своих собственных.

– Нет, а чего такого? – с умилением и где-то даже материнской нежностью оглядывала Петровна мраморное плато с ровными прямоугольниками чёрного взрыхлённого жирного украинского чернозёма.

– О боже! – чуть не рыдал архитектор, хватаясь за голову.

– Какая прелесть! – щебетала Петровна. – Он будет доволен! И что вы нервничаете, мой дорогой?! – обращала она чуть возмущённый взор на архитектора. – Во всём остальном я вам совершенно не противоречила! Я ни во что не вмешивалась! Ни в проект, ни даже в цвет занавесей! Ни во что! Вы имели полную свободу воли, как этот ваш…

– Сомс! – стонал архитектор.

– Да. Сом. Из этой вашей…

– «Саги о Форсайтах»! – стенал архитектор. – И она не моя. Она – Голсуорси.

– И это то единственное, что я попросила вас на свой вкус, так что же вы стонете и стенаете? Идёмте чай пить!

Архитектор не знал, как повежливее объяснить Петровне, почему он стонет и стенает, и шёл пить с ней чай. Баба она была, в общем-то, добрая и весёлая.

Дело в том, что внешторговский пожилой супруг Петровны любил сажать редиску, цветочки и прочий укроп. Это частенько случается с пенсионерами. Даже с такими пенсионерами, чьи золотые запасы и текущие доходы позволяют скупить на корню весь урожай одесской редиски авансом на десять лет вперёд. Внешторговский муж хотел, чтобы на территории ему было выделено место под огородик. Петровна не желала в доме грязи. И хотела, чтобы любимому старенькому мужу «было удобно». В результате этих совокупных стремлений супругов и появилось у одного из крыльев крепостной стены мраморное плато с прямоугольниками чернозёма. Это и был огородик, выполненный в точном соответствии с представлениями Петровны о чистоте и удобстве пенсионерских огородиков.

В общем, история не про особняк с бассейном, и не про перипетии его создания, и даже не про грядки в мраморе. А про белого кота.

За время трёхгодичной стройки на ней прижились пара бездомных псов и котов – без меры. Петровна, несмотря на всю свою жёсткость и даже жестокость в бизнесе, в отношении животных была – ну чисто Маленький Принц. Псов у себя оставила – благо и вольер «с пробегом» выстроен был такой, что у многих квартиры поменьше. Котов всех пристроила-раздала. А одного – приютила. Прямо в дому. Белого. Потому что сильно он ей глянулся. И внешностью, и характером. И назвала она его Фёдором.

– Нет, ну ты посмотри! Ну, чисто, сука, Фёдор! – пихала она архитектора локтём в бок, с любовью и нежностью глядя на наглую белую животину.

– Он кобель! – резюмировал архитектор.

– Кобель. Конечно, сука, Фёдор – кобель! – умилялась Петровна. И плескала себе в чай ещё коньяка.

Впервые запущенный во внутренние покои белый кот, сука, Фёдор брезгливо прошёлся от и до и решил, что ничего, в принципе. Дождь не капает. Жить можно. Особенно в кухне, на тёплых полах.

– Хорошая хата, жить можно! – кивнула Петровна.

Кот, сука, Фёдор, в соответствии с вековечной традицией, был одарен правом первого прохода по сданному «под ключ» особняку.

Затем, когда Петровна привезла сюда своего старенького мужа и двух короткошёрстных шотландцев, кот, сука, Фёдор был немало удивлён. Не старенькому мужу – кот старичка не обидит. А тому, что кастрированные вислоухие серые твари полагают себя хозяевами Петровны и вообще – высшей расой. Кот, сука, Фёдор быстро показал переливчатым голубым шерстяным мешкам, кто тут на самом деле альфа и омега. И шотландцы сперва смирились, а позже – уже и не помнили иного положения дел на этой планете. Ладно – шотландцы. Главное, что с этим смирилась Петровна. И кот, сука, Фёдор воцарился в доме на правах существа высшего порядка. Он даже отбил своё право налево, хотя ему и предлагался свой, отдельный от шотландцев, горшок. В смысле – лоток. С самыми дорогими белоснежнейшими гранулами, существовавшими на тот момент в продаже. Несмотря на самые дорогие консервы. Несмотря на роскошные пледы и тёплые полы. Нет! Коту, сука, Фёдору просто жизненно необходимо было вываляться в грязном песке, поймать жирную чумную мышь и насрать прямо в центр мраморных могилок, в весёленькую зелень занимавшегося лучка. Коту, сука, Фёдору прощалось всё. И не просто прощалось – одобрялось и принималось. Он ставился в пример понуро жмущимся друг к другу шотландцам как образец мужественности и любви к хозяйке. Каждую дохлую, обезглавленную котом, сука, Фёдором мышь Петровна, обнаружив трофей на шёлковом белье своей спальни, тут же несла в столовую – дабы продемонстрировать мужу-пенсионеру доблесть своего любимца. Сука, Фёдора. И тогда аферист-контрабандист внешторговец трусливо жался третьим к кастрированным шотландцам, потому что боялся мышей. Особенно – свежеобезглавленных.

Если белый кот пропадал более чем на день – Петровна устраивала такую чёрную жизнь мужу, прислуге, шотландцам и собакам, что ой!

– Дорогая, давай его кастрируем. И он не будет уходить в загулы, – как-то раз предложил пожилой супруг.

– Ты что!!! – так заорала Петровна на мужа, что тот уронил ложку в суп. – Фёдор, сука, боец! Как можно лишать бойца его бойцовской сути?!!

– Но, родная, ты каждый раз так переживаешь, что я…

– Что – я?! Ну что – ты?!

На этом (ещё несколько раз опасливо начинаемые старичком) разговоры о кастрации кота, сука, Фёдора заканчивались. А белый кот, кинув высокомерный взгляд на мужа хозяйки и даже не удостоив взглядом шотландцев, выходил на улицу. И, закусив из миски алабаев (для которых и строился вольер с пробегом) и поиграв с оставленными после постройки приблудными дворняжками, шёл на море. Купаться. Ловить бычков. Или таскать их у незадачливых рыбаков. Иногда, по ночам, белый кот, сука, Фёдор сидел на пирсе и смотрел на лунную дорожку. И тогда в глазах его появлялась неизбывная печаль. Впрочем, это быстро проходило. Потому что он вспоминал, что у него есть любимый дом, четыре любимых собаки, два смешных мерцающих войлочных мяча, которым он иногда притаскивал слегка подтухшую на солнце рыбёшку, любимая Петровна, её безобидный муж – и, значит, ему есть зачем жить. А печаль лунных дорог?.. Ну, так печаль – не тоска. Чувство космическое. А космос – он безбрежен. А значит, никуда не денется. Это вам любой кот подтвердит. Не только Белый.

Но однажды, грязным промозглым одесским мартом, кот Фёдор пропал. Уходил-то частенько. На день. Ну, на два. А тут уже вторая неделя пошла!

В доме никому не стало житья. Каждый вечер, когда Петровна возвращалась с работы, все – муж, прислуга, сама Петровна, и даже собаки – отправлялись искать, сука, Фёдора.

– Фёдор! Кот, сука, Фёдор! – орала Петровна на все окрестности своим командирским голосом. Но никто не откликался. И на фоне тёмных стволов дубовой рощицы Четыреста одиннадцатой батареи не появлялось никаких белых пятен.

Были прочёсаны все близлежащие пляжи. Опрошены с пристрастием все соседи. Ничего. В доме было объявлено военное положение. На попытки тихой прислуги посопереживать, типа: «Да ну что вы так, Любовь Петровна. То ж кот! А там – март! Наэтосамое – и вернётся!» – Петровна чуть не выкинула эту самую прислугу за порог. Лишь коленопреклонённое заступничество мужа спасло добрых людей от моментального расчёта и лишения комфортабельной крыши над головой – в виде трёхкомнатного домика с ванной, туалетом и кухонькой. Эта самая крыша и очень приличная зарплата помогала пожилой семейной паре содержать дочь с её мужем и внуков – проживающих в родительской квартире, полученной от уже развалившегося государства за бессрочную службу на одном из советских заводов.

Петровна вычитала, что радиус хождений котов составляет примерно двенадцать километров. И теперь, вместо того чтобы содержать дом и территорию в порядке, прислуга с самого утра до самого возвращения Петровны с трудов праведных прочёсывала обозначенную хозяйкой нехилую площадь. Муж Петровны перешёл на сухой паёк. Петровна уже была готова поднять в ружьё милицию, включая отряды специального назначения. И привлечь к розыскам пропавшего кота, сука, Фёдора криминальные структуры. И уже почти созрела позвонить по нужным телефонам. Но тут случилось страшное.

Обходя ставший уже привычным маршрут, Надя и Вася – именно так звали супругов, трудящихся в особняке Петровны – нашли на улице Долгой труп белого кота. Фёдора. Кота, сука, Фёдора. Совершенно дохлый, окоченевший труп. Твёрдый, как таранька десятилетней выдержки.

Надя, не очень умная и даже, признаться откровенно, не слишком добрая, но очень трусливая женщина, от ужаса перед тем, что сотворит Петровна с нашедшими её божество – белого кота, сука, Фёдора, – падает перед окоченевшим трупиком на колени. Прямо в мартовскую весеннюю грязь. Надя не знает о том, что на старом-добром злом Востоке гонцу, принесшему плохую весть, отрезали уши. Не знает, но что-то такое чувствует.

– Ну, это… – говорит её муж Вася. Но даже попытки поднять свою Надюху с колен не делает. Потому что тоже коченеет от ужаса. – Надо это… Надо это чего-то! – говорит Вася, сглатывая, как похмельный без копейки денег, увидавший стакан холодного пива за стойкой бара. – Чего-то это. Надо. – И совсем сникает.

Минут пять Надя, стоя на коленях, оплакивает. Нет-нет, не кота, сука, Фёдора. К котам Надя равнодушна. Она выросла в деревне. Она совершенно равнодушна к котам. Этого равнодушия город из неё не выветрил. Кот нужен, когда мыши в амбаре портят зерно. Она не понимает, почему Петровна преклоняется перед этой бессмысленной наглой белой тварью, сука, Фёдором. Не понимает, но даже втихаря, украдкой, не пинает его. Возможно, хмуро смотрит в его сторону. Изредка позволяя сказать в него: «Кыш!» Но шёпотом. На Надино шёпотом сказанное «кыш!» белая тварь, сука, Фёдор никак не реагирует. Он считает, что Надька недостойна даже презрения. Она – ничто. Половая тряпка, протирающая те самые, богом Петровной Белому богу, сука, Фёдору, данные тёплые полы. Считает… Считал!

Надя рыдает. Её горло сдавливает страх. Когда плебейское горло сдавливает страх, плебей ищет выход.

– Охраняй! – резко выкрикивает она своему мужу Васе. Уже ничего от ужаса не соображающему.

– Чего охранять?

– Его охраняй!

Надя поднимается с колен и тычет дрожащим пальцем в направлении кошачьей тушки.

– Да на хера его охранять?! – возмущается Вася, нервически дожёвывая форель, предназначавшуюся для подманивания, сука, Фёдора. Теперь она ни к чему. Мёртвых котов уже ничем не подманишь.

– Петровна этой дорогой домой возвращается! Вдруг увидит?!

– Да пну его ногой к забору…

Надя в ужасе машет руками. Её страх даже перед мёртвым белым котом, сука, Фёдором велик. Настолько велик, что где-то сродни мистическому. Если она позволит своему мужу надругаться над мёртвым телом Великого Белого Кота, Сука, Фёдора, то… То последствия непредсказуемы. Во всех крестьянах сидит ген язычества. Дело даже не в том, что Петровна увидит. Дело именно в этом – в попрании святынь. И что ещё хуже – в попрании их памяти. В Надиных надпочечниках плещется ужас перед осквернением уже окоченевшей плоти, из которой вышиб дух какой-то случайный автомобиль.

– Стой здесь и охраняй, я сказала!

И уносится в сторону особняка, расположенного в окрестностях дачи Ковалевского. Надя уносится бегом, на своих двоих. Ей даже в голову не приходит дождаться автобуса.

Полчаса Вася мёрзнет над трупиком белого кота, обдаваемый мартовской одесской грязью из-под колёс проносящихся по Долгой автомобилей. Васе даже в голову не приходит отойти в сторонку – страх неминуемой расплаты передался и ему. И вообще – если Надька сказала: «Стой здесь!» – значит надо стоять. Здесь.

Замурзанная, запыхавшаяся Надя вносится на второй этаж, прямо в спальню Петровны. Забегает в гардеробную. Вот они, коробки, которые Петровна давно наказывала выкинуть! Одна из под сапог, купленных Петровной в… В чём-то на «эм». В Монако! Эта кирзуха стоит в той Макаке столько, что Надиной внучке на пять ближайших лет одеваться хватит! Но не классовая ненависть сейчас беспокоит Надю. А только подходящий размер тары.

Внешторговский муж Петровны, пока та на работе, не отсвечивает. Ковыляет со своей палочкой по огромному дому и тоскует. Потому и на пронёсшуюся, как вихрь, мимо него Надьку даже внимания не обращает. Он стар, он общается с собой, сейчас он наденет калоши и, ковыляя, пойдёт на свою мраморную аллею пенсионерской славы. Затем сам сварит себе кофе. И… И лишь бы нашёлся Любочкин любимый котик, потому что никакого житья же нет уже целую неделю! Бог мой, и это он! Он – при виде которого отдавала честь краснокоридорная таможня множества государств! Теперь вся его жизнь – угождать молодой жене. Какой уже, к чёрту, молодой? И куда, скажите на милость, понеслась Надька с огромной коробкой в руках? Петровна, кажется, велела что-то передать прислуге… Вот, только что звонила. Что ж она велела-то?..

– На вот! Похорони его в этой коробке! – отдышавшись, отдала команду своему глупому Васе не слишком умная Надя. – А я пока домой. Прибраться. Старику ужин приготовлю – совсем мы его забросили. И пироги с капустой. Любка их любит. Чтобы всё шито-крыто, короче! Понял? На тебе денег, помянёшь!

– Кого? – стеклянными от мартовской одесской промозглости и непонимания глазами уставился на свою благоверную Вася.

– Да кота этого, белого! Сука, Фёдора! Похоронишь и помянёшь. И домой приходи. Петровна звонила, сказала, что сегодня будем искать с милицией. Так что зарывай подальше и понадёжней. Чтоб не нашли, не дай бог!

Оставшись один и с деньгами, Вася вполне резонно рассудил, что можно слегка изменить последовательность. Сперва – помянуть. И уже только потом – закопать. Уложив окоченевшее тело белого кота в коробку, Вася пошёл в бадегу, расположенную на пересечении улицы Долгой с одной из улочек, ведущих на Фонтан. Там он выпил пива. Затем – ещё пива. И ещё пива. И затем, само собой разумеется, пришла пора выпить водки. Да и компания подобралась. Нашлось с кем вспомнить прежние времена, когда они работали кто фрезеровщиком, кто сварщиком. Кто на Продмаше, а кто и на заводе ЗОР[4]4
  ЗОР – завод Октябрьской революции. Располагался на Пересыпи, считался заводом союзного значения. Выпускал сельскохозяйственную технику.


[Закрыть]. И зарплату получали поболе иных инженеришек. Уважаемыми людьми были! А шо теперь?! А теперь, к примеру, вот он – Вася восьмого разряда – вентиля в бассейне крутит и листья метлой метёт. Это ж как понимать изволите?! И Вася со злостью пнул ногой коробку, лежащую на полу.

– Шо там? – меланхолично поинтересовался один из мутных Васиных не разлей корешей.

– Да так… говно! – меланхолично же оскалившись, Вася подпёр рукой скулу, чтобы привести голову в вертикальное положение.

Но рефлекс есть рефлекс. Жена сказала быть не позже восемнадцати ноль-ноль, значит, надо быть.

С трудом осознав себя в пространстве-времени, Вася вывалился на улицу и прошёл нетвёрдой походкой всю Долгую, перекладывая коробку из под мышки под мышку. «Да что ж это за б…ь, тяжёлая такая?!» Но ему никто не отвечал. Только кошачий труп гулко стукался о плотные стенки импровизированного гробика. Но Вася этого не слышал. Он благостно улыбался чему-то потаённому внутри себя – и тупо продолжал брести по одесской мартовской грязи, перекидывая коробку туда-сюда и матерясь по привычке.

И только у ворот особняка Вася впервые за последние несколько часов с осмысленным удивлением уставился на непонятно как и откуда взявшуюся у него в руках и очевидно опостылевшую этим самым рукам ношу. И, ни разу не усомнившись, бросил её в стоящий невдалеке мусорный контейнер. В Одессе они именовались «альтфатерами». И по сей день именуются. Хотя куда делась фирма ALTFATHER, выигравшая тендер на затаривание жемчужины у моря ёмкостями для сбрасывания отходов, – неизвестно. Мне, по крайней мере. Но название прижилось. Фирма себя увековечила. Контейнер, стоявший у ворот Петровны, был, к слову, отжат откуда-то с центральных улиц города. Не Петровной, разумеется. А тем, у кого Петровна его приобрела за колоссальный бесценок. И в него по-тихому сбрасывали мусор все окрестные богатые соседи. Потому что справедливо полагали, что Петровна богаче. Ну, или потому, что на свой собственный жались. Богатые, ведь они такие бывают – не приведи бог! Петровна же, находясь в состоянии бескровной, но перманентной войны с соседями, регулярно проверяла, кто и что сбросил в её кровный цивилизованный ящик для мусора.

В общем, Вася, как осознал себя в пространстве-времени с ношей в руках – так от ноши и избавился. Добрёл до своего домика, выпил кофе и отправился двор мести. А потом и вовсе уснул. Прямо в техническом этаже бассейна. Уютно примостившись под чем-то тёплым, чей мерный гул он и пришёл проверить по приказу мозга.

Проснулся он от мощного пинка в бок, сопровождаемого трубным гласом. И глас этот протрубил: «…!!! …!!! …!!!»

Полчаса назад, подруливая к дому, Петровна приняла твёрдое решение: если и сегодня кот, сука, Фёдор, не обнаружится – она поднимет «в ружьё» всё, что ещё может поднять. А поднять Петровна могла ох как немало.

По выработавшейся привычке – проверять, что гады-соседи скинули в её персональный альтфатер – Петровна притормозила у мусорного контейнера. И, подойдя, тут же узрела прямо сверху знакомую коробку. «Ну, наконец-то Надюха соизволила убраться в гардеробной», – подумала Петровна, приподнимая внушительных размеров коробку, мешающую ей тщательно исследовать недра бака. Не ожидая, что та окажется такой тяжёлой, Петровна неловко уронила её, коробка стукнулась о борт контейнера, раскрылась – и к ногам Петровны, прямо в мартовскую грязь, вываливается во всей своей красе… труп белого кота, сука, Фёдора!

Остановите землю, я сойду!

Из-за качнувшейся под ногами земли Петровна упала на колени – как была. И прижала к себе останки. И осыпала поцелуями окоченевшую морду. И воздела твердокаменный трупик к небесам. И бухнулась головой оземь… В общем, повела себя, как обезумевшая от горя мамаша, потерявшая единственного сына.

Надя хлопотала на кухне в тот момент, когда туда поступью Командора явилась величественная фигура Петровны, вся измазанная в одесской мартовской грязи. С трупом кота, сука, Фёдора на руках. Дальнейшего Надя не слышала. От ужаса она сразу вырубилась. И вырубалась ещё несколько раз, несмотря на то, что внешторговский пенсионер размахивал у неё перед носом нашатырём, попутно защищая её собственным телом от праведного гнева жены.

– Этта… Вассся! – стучала Надька зубами в перерывах между спасительными обмороками.

А что протрубил глас, я, пожалуй, лучше не буду воспроизводить. И вовсе не по той причине, что нас могут читать представители подрастающего поколения. А потому, что так, как Петровна! – даже пьяные в умат черти в аду постеснялись бы.

Труп кота, сука, Фёдора возлежал на мраморной столешнице. Петровна под литровую бутыль односолодового виски, как могла, привела покойного любимца в порядок. Из недр гардеробной супруга был извлечён ящик из карельской берёзы, в котором некогда ему был преподнесён особо ценный сувенир от Леонида Ильича Брежнева. Лично. Сувенир был безжалостно извлечён и голым вышвырнут обратно на полку, несмотря на мольбы подпольного миллионера, ныне – персонального пенсионера. В ящик из карельской берёзы, на белый кашемировый шарф самой Петровны, было со всеми почестями уложено тело Великого Белого Кота, Сука, Фёдора.

Если бы Петровна не всосала поллитру шотландской самогонки, неизвестно, выжил бы Вася. Но Петровна была уже спасительно пьяна. И удар по печени не оказался для Васи фатальным. Да и Надька защищала нерадивого муженька своим телом, падая перед Петровной на колени. Все знали, что Петровна гневлива, но, в общем-то, отходчива. Как все гневливые люди.

Васе вручили лопату. И велели рыть могилу в одном из «редисочно-цветочных» прямоугольников мраморного огородика. В срочном порядке был вызван батюшка из ближайшего прихода. Для отпевания кота, сука, Фёдора. Батюшка пытался возражать. Петровна подсунула батюшке под нос Первую Книгу Моисееву. Бытие. Глава первая дробь двадцать четыре: И сказал Бог: да произведёт земля душу живую по роду её, скотов и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так. Цитирование Библии Петровна сопроводила щедрым пожертвованием. И батюшка, в результате подобных теологических манипуляций, не мог не согласиться, что кот, сука, Фёдор – сущность одушевлённая. И, судя по всему, не мусульманин, а вполне себе, тварь такая, православный!

Кота, сука, Фёдора отпели, как положено. И вот, когда его тело опускали в яму, вырытую Васей на огородике, когда Петровна, её супруг-пенсионер, прислуга Надюха с мужем и батюшка стояли над могилкой со скорбными лицами, и покачивающаяся Петровна уже была готова первой бросить ком земли на ящик из карельской берёзы, об её ногу кто-то потёрся. И мяукнул. И мурлыкнул. Петровна опустила долу заплаканные распухшие очи и увидела… белого кота, сука, Фёдора.

Белого, б…ь, Кота! Суку такую! Фёдора!

Живого и невредимого. Только тощего, грязного и с надорванным левым ухом.

Ни Надьку, ни её мужа не уволили.

Батюшке, было возмутившемуся, порекомендовали почаще обращаться к первоисточнику. Или к библейскому бытию. На выбор.

Мужу-миллионеру-пенсионеру накапали ведро корвалола.

Белого кота, сука, Фёдора всю ночь кормили форелью и чёрной икрой.

А наутро Петровна отвезла его к ветеринару. И кастрировала. Не ветеринара, конечно. А белого кота, сука, Фёдора.

Он, впрочем, и без яиц не утратил своего главенствующего положения в доме. Как и прежде, его боялись шотландцы. Как и прежде, перед ним склоняли головы Надя и Вася. А внешторговский пенсионер – так и вовсе уверовал в божественное происхождение белого кота, сука, Фёдора. И в древнюю мудрость, что у кошки девять жизней.

А над одной из грядок мраморного огородика вознёсся мраморный же памятник. Неизвестному Белому Коту.

В Одессе действительно очень много нелепых памятников.

Например, давным-давно существовавшая китчевая гипсовая композиция в одном из двориков частных домов – наискосок от монастыря по ходу следования трамвая девятнадцатого маршрута, более известного в Одессе как «тяни-толкай». Не знаю, там ли она сейчас? В детстве я восхищалась этим безобразием. Потому что оно было так безупречно безвкусно, что практически гениально. Представляло собой Ноев Ковчег в миниатюре, где каждой твари было таки по паре. Парные твари сиротливо жались к супружеской чете слонов, из хоботов которых проистекали скудные фонтанчики.

В Одессе есть даже живые памятники. Не верите? С одним из них я часто встречалась, будучи ещё ребёнком. И встретила снова. В этом октябре. Когда прогуливалась под дождём по Приморскому бульвару.