Текст книги "Жизнь по ту сторону правосудия"

В конце февраля открылась корма, дежурная сказала:

– Девочки, построились!

Когда тормоза открылись, зашли представители ОНК: Анна Каретникова и незнакомый мужчина. Мужчина спросил, кто из нас Сухарева. Я отозвалась.

– После общих вопросов мы побеседуем с вами отдельно, – сказал он.

Общие вопросы кончились быстро. Когда мы зашли на кухню, мужчина представился Сергеем Егоровичем Сорокиным и сказал, что на меня попросила обратить внимание его знакомая Оля Ахметьева (она одна из первых поддержала меня).

Я рассказала Сергею Егоровичу о том, как провела последнюю голодовку, как меня посадили в камеру с отрицательной температурой и мне застудили почки. Он внимательно слушал. Обещал помочь.

Появилась надежда.

Примерно 23 февраля заболела вся камера. Похоже на воспаление легких, но очень тяжелое. Поднялась температура, появился лающий кашель. Врача мы вызвать не могли. Заявления в медчасть не рассматривались.

На следующий день мне стало очень плохо. Я задыхалась, кружилась голова, у меня явно была высокая температура. Зульфия нажала на «клопа» и попросила врача. Тормоза открылись, и всем приказали выходить на коридор. Ублюдки. Нашли время для шмона, когда болеет вся камера.

Но этого садисткам показалось мало. Всех, курящих и некурящих, заперли в общей шмоналке. Мы просили не курить, но женщины не выдерживали. Мы задыхались. Стоять я не могла, ломило ноги. Сидеть негде. Так же чувствовали себя и другие. Это сделали специально: все прекрасно знали, что нам плохо и вся камера болеет, не получает медицинской помощи. Но наше положение умышленно решили ухудшить. Нет предела подлости человеческой.

Я плохо помню, как нас вывели из душной шмоналки. Когда меня обыскивали перед входом в камеру, я сказала, что мне срочно нужен врач. Врача так и не прислали.

Лишь 25 февраля Ирме выдали десять таблеток на всю камеру. А вечером пришел фельдшер и сделал уколы тем, за чью жизнь мы всерьез опасались, так им было плохо. Уколы строго ограничены. В этот же день из Бутырки, где расположена тюремная психбольница, вернулась Ильмира. Ее закололи так, что она ничего не помнила. Когда пришла в себя, весь матрас был в моче и в испражнениях. Когда давали таблетки, требовали проглотить их немедленно, открыть рот и показать язык.

Однажды, вернувшись из следки, Ирма принесла в камеру проект амнистии, разработанной Советом по правам человека (СПЧ) при президенте РФ. Мы стали жадно его читать. Вокруг Ирмы собралась целая очередь. Я переписала значимые вещи в тетрадку.

Потом проект амнистии долго обсуждали.

Глава 15. Перевод под домашний арест

Срок содержания под стражей истекал 9 марта. Суд по изменению меры пресечения назначили на 5-е.

В отстойнике сидело много женщин со 159-й и несколько «кратких» с 228-й. Все интересовались амнистией. У меня была тетрадка с некоторыми положениями проекта СПЧ. Предложила зачитать, если интересно. Зачитала, девушки записывали.

– Сто пятьдесят девятая должна выйти полностью, слишком много невинных людей за решетку упрятали, – сказала студентка Эльвира. Я уже рассказывала ее историю: девушку подставил ректор, чтобы избежать обвинений в растрате. Она больше года провела в СИЗО под следствием из-за обвинения в мошенничестве.

Суд был запланирован на полдень. Начался с опозданием на семь часов. Четыре часа меня продержали в холодном отстойнике.

В зале я увидела маму, феминисток, пришел Сергей Сорокин. Я успела рассказать о голодовке, о холодной одиночке, из-за которой у меня заболели почки и начался цистит. Я хотела передать обращение к участницам митинга Восьмого марта и стихотворение, написанное к нему, но конвой не разрешил.

Тогда я зачитаю вслух.

Я читала стихотворение медленно, Таня Болотина записывала. Вот оно:

 
Не смотри на мужчин снизу вверх,
Даже если длиннее он ростом.
Не смотри на мужчин снизу вверх
И поверь, это очень просто.
Не смотри на мужчин снизу вверх,
Пусть наклонится, если надо.
Не смотри на мужчин снизу вверх,
Не одна ты, ты не из стада.
Не смотри на мужчин снизу вверх,
Пусть не думает, что он выше.
Не смотри на мужчин снизу вверх,
И пусть сердце свободы дышит.
С Восьмым марта! Свободы всем!
 

А обращение я на всякий случай отправила маме за месяц и просила принести на суд. Она его принесла и отдала Татьяне. Следователь Убогова составила ходатайство о продлении меры пресечения вопиюще безграмотно, с грубейшими нарушениями законодательства. Судья (та же Фролова, которая переносила заседание суда из-за отсутствия документов о моей причастности к делу) оставила ходатайство без рассмотрения, вместо того чтобы отказать в удовлетворении.

Все интересовались, что будет завтра. Я сказала:

– Это зависит от конвоя.

– От нас ничего не зависит, мы к СИЗО приехали в одиннадцать, а забрали заключенную только в шесть, – ответил конвоир.

– А от кого зависит? – спросила Оля Ахметьева.

– От сотрудников СИЗО.

Я успела попрощаться со всеми, и меня отвели в конвойку.

В конвойке продержали часа полтора.

В общак автозака запихнули пять человек. Одну девушку мне пришлось посадить к себе на колени. Пожалуй, не стану описывать, каково это: ехать в общаке, когда коленями упираешься в дверь, а на тебе еще кто-то сидит. Но делать нечего. Все стаканы заняты мужчинами, а женщин – пять.

В автозаке я познакомилась с Ольгой. Ее лицо показалось мне знакомым. Но я не могла вспомнить, где ее видела. Оказалось, Ольга вела передачу, где выступали экстрасенсы. Себя она назвала пиарщиком. Сидела по части 4 статьи 159.

В СИЗО встречалось много экстрасенсов. Про одну группу из 13 человек рассказывала Джамиля, они часто пересекались в судах. Вместе с экстрасенсами сидели водители, айтишники и офис-менеджеры, которые экстрасенсорных услуг не оказывали, но обеспечивали бесперебойную работу фирмы.

Экстрасенсорная деятельность сама по себе подпадает под действие части 4 статьи 159. Но если считать экстрасенсов мошенниками, то почему по телевизору показывают «Битву экстрасенсов», почему выпускают передачи, где экстрасенсы отвечают на письма, дают советы? Разве руководство телеканала не является в этом случае соучастником мошенничества? Ведь люди верят телевизору. И когда они видят, что экстрасенсы творят чудеса (по телевизору показывали, это действует магически), то они и идут к экстрасенсам с проблемами. Стандарты не должны быть двойными. Или считать экстрасенсов мошенниками и тогда не делать им открытую и скрытую рекламу по телевизору, или признать, что люди сами решают идти к экстрасенсам и отдавать им деньги. Я не считаю, что экстрасенсы – зло. Когда женщина, которую бросил муж, идет к экстрасенсу, чтобы та его вернула, она получает веру и психологическую поддержку. Доступной психологической поддержки нет, и экстрасенсы заняли нишу, которую должны занять психологи.

Ольга раскрыла некоторые секреты внутренней кухни, которые она узнала, став ведущей передачи об экстрасенсах. За отбор для участия в конкурсе надо выложить миллион рублей, чтобы попасть в финал – 3 миллиона, за победу – 5. Но и для участников, и для финалистов, и для победителей эти деньги отбиваются за полгода. «Прямо как в политике», – подумала я.

– Но если вам понадобится помощь экстрасенсов, – закончила Ольга, – ни в коем случае не обращайтесь к этим распиаренным. Они ничего не могут. Лучше найти бабушку в деревне, они реально помогают.

Автозак два часа простоял около «Печатников». Все тело болело из-за тесноты. Когда нас наконец выпустили, я с трудом вытаскивала измученное тело из общака. В отстойнике мы просидели еще полчаса. В камеру меня завели уже за полночь.

Воду давно отключили. Но ложиться спать после вонючего отстойника и вонючей конвойки я не могла. Я взяла у Зульфии таз, у Оксаны кипятильник, согрела воды и помылась.

Утром я проснулась и думала: заберут или не заберут? Если не заберут, то 9 марта я должна выйти на свободу, так как истекает срок заключения под стражей. Новое ходатайство следователь Убогова подать по закону (по УПК) не имела права, оно подается за семь дней. Но эта норма в моем случае уже нарушалась на сентябрьском продлении.

В полдень открылась корма:

– Сухарева! На выезд собирайтесь! Значит, все-таки решили продлять.

В отстойнике я встретилась с Леной. Лена попросила передать письмо Свете, моей соседке по шконке. Единственной, с кем она общалась.

С Леной мы познакомились в медке. Через некоторое время ее перевели в нашу камеру, а потом забрали в «больничку» (в Матроску). Когда Лена вернулась, завели еще и Катю-«малую». Катя не хотела спать на раскладушке. Тогда Ирма налетела на Лену и потребовала, чтобы на раскладушку ложилась она. Такое было против всяких правил. В тюрьме принято уважать старосидов.

Утром на Лену набросилась еще и Ксюша, и та написала заявление на перевод в другую камеру.

Лена сидела уже год по части 4 статьи 159. На воле она работала главным врачом частной клиники. Единственная в камере имела европейское гражданство. Дело передали в суд, и суд возвратил его на доследование в связи с недостаточностью доказательной базы. Вообще, по 159-й дела на доследование по такой причине возвращались нередко, но при этом люди, чья вина не доказана, продолжали сидеть.

Лена, как я и еще одна женщина, многим писала апелляционные жалобы и давала юридические консультации. Я показала ей вчерашнее постановление об оставлении ходатайства следователя без удовлетворения.

– Тебя сегодня могут отпустить, – сказала она.

Мы недолго поговорили: Лену забрали быстро. Я осталась с двумя женщинами из кадрового агентства, которые тоже сидели по 159-й и тоже ждали автозака в Кузьминский суд. Они обсуждали свое дело. Подельниц сажают по разным камерам, и встречаются они только в отстойнике или на суде.

Автозак подъехал. Девушки зашли вперед. Я после вчерашней поездки с женщиной на коленях с трудом поднималась по ступенькам.

– Быстрее, – гаркнул конвоир и, когда я поднялась, со всей дури толкнул меня к общаку, где уже сидели девушки. Я ударилась головой о косяк железной двери. В глазах потемнело. По-моему, я потеряла сознание: не помню, как оказалась на скамейке.

Нас посадили в конвойку всех вместе. Через час увели девушек. Через полчаса они вернулись.

– Залог, – объявили они и, заплакав, обнялись.

– Какая судья была? – спросила я.

– Суздаль, – хором ответили девушки.

Им предстояло вернуться в камеру и ждать, когда залоги внесут на депозиты. Счастливицы решили ничего не говорить сокамерницам, чтобы не вызывать черную зависть.

Через час забрали меня.

В зале суда были адвокаты и Галя.

Я узнала, что судьей будет та же Суздаль. Это вселило в меня надежду. Я тихо передала адвокатам, что судья только что отпустила женщин с аналогичной статьей под залог, посоветовала добиваться залога. Попросила ознакомиться с делом.

Пока мы находились в зале, слушалось дело другого мужчины. Судимого, со средним образованием, страдавшего алкоголизмом. Его обвиняли в крупном мошенничестве. Я догадалась, что это так называемый номинальный директор, на которого списали все долги. За чьи дела мужика отправляют на зону?

Потом стали рассматривать мое дело. При ознакомлении с ним выявилась куча ошибок следовательницы. В деле нашлись в буквальном смысле слова белые пятна (Убогова закрывала их бумагой при отксеривании), на что мы обратили внимание судьи.

Обосновывая необходимость продлить мне меру пресечения в виде заключения под стражу, Убогова повторила ту же мантру, что и на всех предыдущих продлениях:

– Сухарева может скрыться от следствия и суда, продолжить заниматься преступной деятельностью, уничтожать доказательства, оказывать давление на свидетелей, следователей и потерпевших…

– А чем вы можете это обосновать? – спросила судья. – У вас есть какие-либо доказательства?

Следовательница молчала. Она была похожа на не выучившую уроки двоечницу, которая не ожидала, что ее спросят.

– Чем вы можете подтвердить, что Сухарева может оказать давление? К вам поступали жалобы?

И тут Убогова начала мямлить, заикаясь, всякую чушь о том, что люди опасаются за свою жизнь и здоровье, что я могу их преследовать, будучи на свободе…

Я ответила:

– Ваша честь, я похожа на интеллигента из анекдота, который забивает гвоздь шляпкой вниз. Чем я опасна? Кому я могу угрожать? Кого преследовать? Я ни разу в жизни не применяла физического насилия. Это уже ни в какие рамки не укладывающийся бред.

Это был перелом.

Затем выступила прокурор, она поддержала ходатайство следователя.

Затем выступила я. Рассказала о том, как во время последней голодовки меня посадили в камеру с отрицательной температурой воздуха, из-за чего я получила заболевание почек. Рассказала, что теряю зрение. Напомнила, что за восемь месяцев со мной не проведено ни одного следственного действия, ввиду чего мое содержание под стражей можно рассматривать как пытку с целью добиться от меня самооговора. Добавила, что мое заключение очень тяжело перенес мой дедушка, инвалид Великой Отечественной войны. Но следствию нет никакого дела до юбилея Победы. Также я напомнила, что занималась предпринимательской деятельностью и по закону не могу быть заключена под стражу.

Затем выступили адвокаты. Они тоже обратили внимание на явные косяки следователя. Они ходатайствовали о залоге.

На этот раз судья удалилась в совещательную комнату надолго, и мы догадались, что мера пресечения будет изменена. Вернувшись, судья объявила об отказе в удовлетворении ходатайства следователя и об изменении меры пресечения на домашний арест. Все зааплодировали.

Когда меня выводили из клетки, конвойный поторопился подсунуть мне на подпись бумажку о том, что претензий к конвою нет. В порыве эйфории я подписала ее.

Мы с адвокатом Аминовой вышли в туалет, с ее телефона я позвонила маме. Сказала, что меня перевели под домашний арест, что мне нужен телефон и компьютер.

Потом мы вчетвером вышли на улицу. Адвокаты отправились в кафе отмечать, а Галя и Алексей стали ловить такси. Они довезли меня до дома.

Наталью уже предупредили, но она безумно радовалась.

– Мы все беспокоились за тебя, – сказала она. Мы долго говорили, а потом я ушла спать.

Завтра должен был прийти уфсиновец надеть на меня браслет. Кошка Маруся, похоже, беременна. За несколько дней до моего перевода под домашний арест Наташа возила ее сразу к двум женихам. Один был серый, по расцветке похожий на Чоро, а второй – рыжий с белым, точь-в-точь как сама Маруся.

Я, конечно, хотела, чтобы у нас родились трехцветные девочки-красавицы. Но это вряд ли. Маруся оказалась кошачьей расисткой и выбрала кавалера своей масти.

Глава 16. В больнице

Рано утром я проснулась от головной боли и тошноты. Меня рвало. Я вызвала скорую. Приехавшая бригада определила сотрясение головного мозга. Удар конвоира о железный косяк даром не прошел.

Мне сделали укол и сказали, что необходима госпитализация. Я оделась, вышла и села в микроавтобус скорой помощи. Попросила Наташу передать уфсиновцу с браслетом, что я в больнице.

– В седьмую, – сказал врач водителю.

Привезли в больницу на Коломенском проезде. Определили в нейрохирургическое отделение. Врач осмотрел меня, подробно опросил обо всех событиях. Я рассказала, что восемь месяцев провела в СИЗО, а сотрясение мозга получила, когда конвоир в автозаке ударил меня о железный косяк.

Мне сделали рентген и проводили в шестиместную палату.

Указали на кровать у окна.

Раньше в гостинице я всегда выбирала одноместные номера. Я очень не люблю спать рядом с кем-то еще. Но после камеры на 40 человек и тончайшего матраса на железной решетке шестиместная палата и толстенный тюфяк показались мне раем. И больничная еда показалась райской по сравнению с тюремной. Женщина в ряду напротив была привязана к кровати. Ее кормили с ложки. Она не понимала реальности. Звала Васю и Ваню, называла Ваней меня. Постоянно отвязывалась и падала с кровати.

Могла выйти в коридор голышом. Снимала памперс, гуляла, возвращалась в фекалиях и ложилась на кровать. Приходилось звать санитарку, чтобы ее вытерли. Приходил охранник, привязывал ее. Говорил, что работал в психушке и вязать умеет.

Мужчины, кстати, тоже выходили в коридор в чем мать родила и заглядывали в соседние палаты, в том числе в нашу. Медсестра пояснила, что для такого отделения это неудивительно.

Рядом со мной лежала Наташа, мать пятерых детей. Ее жестоко избил отец детей, бывший муж (уже третий год как бывший). Наказал побоями за предстоящую свадьбу с другим.

Наташа откровенно говорила с детьми о том, кто виноват. И я зауважала ее. Она не надевает детям розовые очки «ваш папа хороший», а называет вещи своими именами. Бывший муж иногда появлялся в больнице, приносил еду, просил забрать заявление. Но Наташа была непреклонна. К ней, единственной в палате, приходили мужчины из других палат. Она их привлекала.

У входа рядом с раковиной лежала пожилая женщина. Она работала в элитарной онкобольнице, у нее было много известных пациентов. Попала в отделение из-за травмы, полученной в переходе, как говорила она сама, «между ванной и туалетом». Сначала мне показалось, что ее тоже ударил муж. Потом выяснилось, что она, выходя из ванной, споткнулась на мокром полу. Сделали операцию. Женщина все время спрашивала врача во время обхода, не останется ли она дурочкой. Когда у меня появился телефон и я стала звонить всем и сообщать, где я, она сказала:

– Вы похожи на Юлю с Украины. Такая же деловая. И за что вы боретесь?

Сравнение с Юлией Тимошенко напомнило мне о тюрьме.

На противоположной ей кровати лежала молодая женщина. По рассказам медсестер, попала сюда не первый раз, у нее задержка психического развития, ее все время бьют.

Родители приехали 8 марта. Привезли планшет, телефон, еды. Я вышла с ними в коридор, чтобы не мешать больным. Мы впервые за долгое время поговорили.

Первый раз за восемь месяцев добравшись до любимого фейсбука, я написала пост, поздравила сестер и единомышленниц с праздником, рассказала, где я нахожусь и почему. Условия моего домашнего ареста позволяют пользоваться Интернетом и социальными сетями. Нельзя обсуждать лишь то, что касается дела. В комментариях меня поздравили 40 человек. Татьяна Болотина написала, что только что мое обращение и стихотворение прочли на митинге. Многие возмущались тем, что произошло.

Вечером я опубликовала в фейсбуке стихотворение «Не смотри на мужчин снизу вверх», а 9 марта написала в блог на «Эхо Москвы». Рассказала об условиях содержания в СИЗО, о женщинах, с которыми там познакомилась. «Если человек попал в тюрьму, – писала я, – то у него нет никакой возможности опровергнуть предъявленные ему обвинения, снять с себя подозрения. Принцип презумпции невиновности не работает. А оправдывать человека, попавшего в СИЗО, не станет ни один судья. Потому что тогда ему придется платить за реабилитацию. Вот такое правосудие»5757
  Пост «Есть ли жизнь после тюрьмы» целиком можно прочитать на сайте «Эха Москвы»: www.echo.msk.ru/blog/t_suhareva/1507880-echo


[Закрыть]. В обед приезжали Галя и Алексей. Мы обсудили важные вопросы. Уфсиновец с браслетом так и не появился. Боль в голове понемногу утихала. Решила, как только доберусь до стационарного компьютера, – буду готовить документы в Европейский суд по правам человека. А еще – закончу книгу на основе рукописных наработок, которые я вела в тюрьме. Написала еще один пост в фейсбуке. Писала с ошибками. Сказывалась травма головы, к тому же давно не держала в руках планшет, да и планшет новый, требовал привыкания. Еще он сам исправлял ошибки, иногда весьма несуразно.

10 марта пришла Оля Ахметьева. Я вышла к ней в коридор в пижаме. Оля записала интервью и сделала несколько фотографий. Мою прямую речь разместила Таня Болотина на новом феминистском сайте femband5858
  Прямая речь о моем заключении опубликована здесь: femband.ru/?p=68


[Закрыть]. Оттуда ее стали репостить в живые журналы феминисток.

Татьяна Сухарева в 7-й Городской Клинической Больнице г. Москвы, фото Ольги Ахметьевой, 10 марта 2015г. Фото Ольги Ахметьевой

«Ад!» – ужасались в комментариях.

Вот что написала в фейсбуке левая феминистка Аня Брюс, которую я хорошо помню по дискуссии о феминистском сепаратизме: «А это Татьяна Сухарева (внизу была ссылка на femband с моими фотографиями. – Т.С.). Вот так теперь выглядит та уверенная в себе селф-мейд леди. Все это произошло с ней потому, что она: а) занимаясь бизнесом, б) пошла баллотироваться в депутаты в МГД. Чем она, собственно, отличается от Навального? А тем, что за нее не вписывались всем общегражданским миром. Тем, что она сидела не под домашним арестом и даже не в ВИП-камере на двоих с интеллигентным фальшивомонетчиком. А в камере на 50 человек. Что о ее голодовках не знал никто: к ней не приходили врачи, правозащитники, не было мобилизации на суды, а когда она таки вышла под домашний арест, «Эхо Москвы» отказало ей в блоге. В отличие от Навального, Савченко, Сенцова, про нее не рассказывали из каждого второго утюга. Баннеры и ссылки не выпрыгивали из каждого тостера. Не было кампаний «Дело против Сухаревой – дело против меня». Я знаю об этой истории только потому, что знакома с ней и у меня во френдах занимавшиеся ее делом Оля Ахметьева и Таня Болотина – далеко не самые тиражные блогерки, скажем так. То, что она была переведена на домашний арест, потому что в карцере ей застудили почки, а на прощание конвоир устроил еще и сотрясение мозга, тоже далеко не топовая тема многотиражных СМИ. Собственно, именно поэтому ее совершено спокойно могли морозить в камере и прикладывать башкой о железную притолоку. Когда я агитировала левых не ходить на навальнинги, я говорила: левых они СОЛЬЮТ. Как слили даже бледно-розового Удальцова. Но Сухарева была даже не левой. <…> Татьяна фапает на всяких там женщин-президенток, успешных женщин в бизнесе и прочая… Я к этому не присоединяюсь, потому как классовое разделение считаю не менее фундаментальным, чем гендерное. Но все-таки не могу понять: ПОЧЕМУ эти господа слили тему, которая идеально ложилась в их повестку?

Ее история же просто идеально ложилась в их дискурс: классическая представительница мидл-класса. Преуспела в бизнесе, а потом на подъеме гражданского сознания отправилась создавать в стране честную, демократическую политику. Законными путями священной представительской демократии. И все было бы у нее и у нас хорошо, если бы брутальный диктаторский режим подло не подрезал ее на низком старте. Так почему не было хоть какой-то, средней паршивости, кампании?

Я думаю, дело не в том, что она повздорила когда-то с «Яблоком» и еще с кем-то в этом роде. А в том, что Татьяна была действительно феминистка: мало того, что пыталась создавать независимое женское движение, автономное и субъектное. И что хуже, этого не скрывала. А еще она была слишком либералка: ставила на собственные силы, видела политику как жесткую, но честную конкуренцию, где коалиции возможны на прагматичной основе тактических интересов. Впрочем, в либеральном поле даже от либерализма осталось одно название: на практике выглядит как та же клановость с негласными иерархиями, поддержанными неписаными правилами. С четкой системой опознавания «свой/ чужой», построенной не столько на базовых принципах и идеологии, сколько на символических кодах и ритуалах. Вот на это ей было наплевать. В результате наплевали на нее.

Уверена ли я, что она невиновна? А вы про Навального так уж уверены? А про Ходорковского? Лично я уверена, что два последних не заслужили отсидки. А заслужили они гильотинирование на центральной площади, как в славном 1792 году. Моя позиция в том, что бизнес – это уже само по себе нечестно: «Что значит ограбление банка по сравнению с основанием банка». Но вот Татьяна, в отличие от тех же Ходорковского и Немцова, не создавала этой нечестной системы: она, как и все наше поколение, была поставлена просто перед фактом конца СССР. Я много видела таких женщин: которые, когда их рабочие места или зарплаты перестали существовать, а дети никуда не делись, просто, ну, например, взяли клетчатые баулы и поехали в Турцию. Некоторые из них, самые везучие, стали бизнес-вуменшами и даже решили, что все было правильно и к лучшему. Если ты не участвуешь в игре, она продолжится. Татьяне казалось, что бизнес дает хорошие возможности: например, угостить нас на предновогоднем фем-фримаркете божественным розовым игристым вином. Или… прийти в системную политику, чтобы упорно толкать многострадальный закон о домашнем насилии. Увы»5959
  Запись Ани Брюс: www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=15651104 20410720&id=100007353311455


[Закрыть].

Вечером я написала блог на «Эхо Москвы», где рассказала о подробностях фабрикации против меня уголовного дела.

11 марта мне пришла в голову мысль: а что, если нам начать выпускать феминистскую газету? Опубликовала запись в фейсбуке. Пост лайкнули 20 феминисток. Значит, может получиться. В 11 утра меня выписали. Я позвонила уфсиновцу (его телефон дала мне Наталья). Он приехал на «рено» с уфсиновскими полосами. Звали его Илья Сергеевич. Привез меня домой, надел на ногу браслет и дал подписать разъяснения о правилах поведения.