Текст книги "Последняя ставка"

Бетси захочет, чтоб эта особа, кем бы она ни оказалась, пребывала под защитой до окончания игры, когда наконец-то можно будет реализовать осуществленное двадцать один год тому назад «присвоение», и ее воскрешения смогут состояться.

Ну-ну, собачка, мысленно говорил он. Я тут совершенно ни при чем – все дело в твоем собственном невезении.

Телефон зажужжал, он взял трубку и записал то, что продиктовал ему голос – Скотт Крейн, родился 2/28/43, живет по адресу – дом 106, Восточная вторая стрит, Санта-Ана. Это и был тот старый дом на углу.

Он включил свет в салоне и перебрал шесть конвертов из оберточной бумаги. По всей видимости, в игре 1969 года молодой человек использовал имя Скотт «Страшила» Смит.

Трамбилл открыл конверт и посмотрел на фотографии Скотта Смита. На фотографиях, сделанных двадцать один год назад, тот представал молодым человеком с темными волосами и часто оказывался в обществе пожилого человека, которого надпись чернилами на полях идентифицировала как Оззи Смита, вероятно, отца Смита. К фотографиям был скрепкой прицеплен счет из «Минт-отеля» в Лас-Вегасе; в счете адресом Скотта и Оззи был указан город Монтебелло в Калифорнии, но кто-то написал поперек листочка: «Неправда».

Монтебелло, один из городов-предместий Лос-Анджелеса, находился недалеко от Санта-Аны. И этот самый Смит, несомненно, был той особой, которую искал Трамбилл. Из оставшихся пяти человек ближайший жил в Сакраменто.

В конверте также находилась фотография беременной блондинки, вылезавшей из автомобиля; на ее серьезном лице, повернутом к кому-то, находившемуся за пределами кадра, было напряженное выражение.

«Иссит», – извещала надпись, напечатанная на обороте. – «Род. ок. 1935. Устранена 6/20/60. Дочь, род. 6/19 (?) /60, вероятно, жива; «Диана Смит»; возможно, живет вместе с Оззи Смитом; адрес неизвестен; немедленно СБРОСИТЬ».

Трамбилл смотрел на лицо женщины и равнодушно вспоминал, как изменилось это лицо, когда он тридцать лет назад всадил в него три пули.

Диана Смит. Глядя на темную глыбу дома номер 106, Трамбилл думал, не окажется ли, что она тоже живет здесь. Хорошо если так.

Он убрал фотографии в конверт, а потом вынул бумажник и посмотрел на ламинированное удостоверение ФБР. Оно было новейшего образца, с золотой каймой поверху, и хотя трудно было поверить, что тучный Трамбилл – недавно принятый на службу агент, но этот тип, Крейн, вряд ли имеет представление о документах ФБР.

«Лучше будет вылезти из машины здесь, – подумал он, – на случай, если какие-нибудь валеты следят за домом. Прикинуться пешеходом».

Он открыл дверь, убрал бумажник в карман, погладил спрятанную под пиджаком кобуру с 9-миллиметровым пистолетом «ЗИГ» и словно без цели направился к дому номер 106.

Часто и неглубоко дыша, Крейн смотрел поверх капота одного из автомобилей, купленных Мавраносом со штрафстоянки. Проклятье, думал он, это не тот парень, что ехал в «Порше», но ведь кто-то мог и помогать ему.

Крейна знобило. Дело дрянь, думал он в отчаянии.

Небо у него за спиной, на востоке, начало светлеть. Крейн прошел дюжину кварталов, и в конце концов холод, усталость и мысли о постели убедили его в том, что он ошибся насчет человека в «Порше». «Это, конечно же, была одна из тех случайных перестрелок, которые время от времени случаются на дорогах, – говорил он себе. – Наверно, я случайно подрезал его, сам того не заметив, он разъярился и решил убить меня… Парень, который разъезжает без заднего стекла, вполне может устраивать подобные штуки».

Второй тип, который осматривал машину Крейна, говорил по сотовому телефону, а теперь не спеша направлялся к дому Крейна, казался серьезным. Это было столь же верным и до ужаса бесспорным, как сломанный зуб или грыжа. Если даже этот тип – полицейский в штатском, все равно происходило нечто такое, что было совершенно не нужно Крейну.

Он вспомнил о пиве, оставшемся в холодильнике. Каким же он был идиотом, что не взял его с собой в сумке.

Толстяк должен был уже подойти к его крыльцу. Подчинившись внезапному порыву, Крейн перебежал через улицу к стоявшему у тротуара «Ягуару». В свете уличного фонаря он разглядел на сиденье несколько конвертов из оберточной бумаги.

Он посмотрел на свой дом. Тип уже поднимался по ступенькам, войдя на веранду, он больше не сможет видеть «Ягуар».

Незнакомец подошел к входной двери и скрылся из виду.

Крейн прислонился спиной к «Ягуару» и с силой ударил локтем в водительское стекло; оно разлетелось, издав не больше шума, чем бутылка, разбившаяся в бумажном пакете, а Крейн наклонился, схватил конверты и перебежал через улицу обратно к темной, заглубленной в стену двери дуплекса, где жил Мавранос, и забарабанил в дверь кулаком свободной руки.

Выждал несколько секунд и снова застучал. Ну же, Арки, думал он. Я расскажу тебе, в чем мы видим проблему.

Он услышал шаги в доме.

– Арки, впусти меня, – сказал он срывающимся полушепотом. – Это я, Скотт!

Цепочка брякнула в прорези и, загремев, упала, потом дверь распахнулась, и Скотт почти ввалился внутрь.

– Закрой ее, запри и не включай свет, – пропыхтел он.

– Ладно, – сказал Мавранос. – Ты что, теперь взялся почту разносить? – Мавранос был одет в рубашку, трусы и носки.

– Господи! Надеюсь, у тебя найдется пиво?

– У меня хватит и для Него, и для апостолов. Но сначала дай-ка мне штаны надеть.

Глава 10
Орошение полости

– Сюда явился твой толстяк, – сообщил Крейн с деланой бравадой и стонущей ноткой в голосе, сделав хороший глоток «курз» в темной гостиной Мавраноса. В доме смердело, как в звериной клетке. – Сначала он возился с моей машиной, потом ел эти дурацкие кусты, что торчат на улице, а теперь поперся в мой дом. Как его зовут? Гендель– бар?

Крейн сидел на диване, а Мавранос стоял у окна и смотрел сквозь жалюзи.

– Если ты про того, о ком я сегодня говорил, то его зовут Мандельброт. Это парень, который придумал, как нарисовать толстяка. А вижу только «Ягуар» с разбитым окном.

– Это я разбил. Ублюдок жрал кусты.

– Что это за конверты?

– Мне-то откуда знать? Я забрал их из машины. Я не могу пойти домой.

– Сьюзен осталась там?

– Нет, она… она отправилась к матери. Мы поссорились, а потом я тоже вышел из дому и увидел этого парня.

– Можешь остаться у меня. Но нам нужно поговорить.

– Конечно, давай поговорим.

– Это тот самый толстяк, который застрелил луну в лицо?

Скотт Крейн с силой выдохнул и постарался заставить себя мыслить ясно.

– Боже всемогущий! Я не знаю. Может, и он. Я не видел его тогда, в шестидесятом. Мы приехали позже. – Он потер здоровый глаз и отхлебнул еще пива. – Боже, надеюсь, это не связано со всем тем дерьмом. А может, и связано. В первую же ночь, когда я взял в руки карты. Проклятые карты.

Мавранос все так же стоял у окна.

– Пого, ты должен рассказать мне о картах.

– Я должен бы, мать его, знать что-то о картах, а я ни черта не знаю; это все равно что позволить ребенку играть с детонаторами или чем-то таким…

– Твой толстяк возвращается.

– Это твой толстяк.

– Заметил окно, смотрит по сторонам. Я не буду шевелить жалюзи, пускай остаются, как есть.

– У меня есть пистолет, – сказал Крейн.

– У меня тоже, но давай-ка, Пого, не будем гнать лошадей. Он садится в машину. Трогается с места. Отличная тачка, уверен, что там стоит родной «ягуаровский» движок. Уезжает, но, сдается мне, уедет недалеко. – Мавранос отпустил жалюзи и повернулся. – Свет в кухне никто не увидит. Неси туда твои конверты.

– Я бы лучше просто оставил их здесь. Мне бы поспать на твоем диване…

– Поспишь позже, а сейчас тащи их в кухню. Я полез во все это ради собственного здоровья.

Крейн так и сидел, уставившись на надпись, напечатанную на обороте леди Иссит, а Мавранос раскладывал фотографии из других конвертов на кухонном столе и читал приколотые к ним записки.

– Так все же, кто все эти люди? – спросил он. Потом поглядел в потолок, прищелкнул пальцами и вновь повернулся к Крейну. – М-м-м… Каким… к какой категории всех вас можно отнести?

Крейн заморгал и тоже посмотрел в потолок.

– О, они… я даже узнаю кое-кого… игроки в покер. Один из них вместе со мною в шестьдесят девятом участвовал в игре в плавучем доме на озере Мид. Он взял большой банк в игре под названием «Присвоение». Он… – Крейн вздохнул. – Он взял деньги за «руку». Я тоже. Остальные, вероятно, участвовали в других играх на озере в ту неделю, и готов поклясться, что они тоже выиграли «присвоение».

Крейн снова опустил взгляд на запись на обороте портрета леди Иссит и уже в десятый раз, если не больше, прочитал: «Диана Смит; возможно, живет вместе с Оззи Смитом; адрес неизвестен; немедленно СБРОСИТЬ». Он почувствовал, что его сердце отчаянно заколотилось, а ладони вспотели.

– Мне… как бы… доводилось иметь дело кое с кем, – проговорил он.

– Можешь позвонить по телефону.

– Я не знаю, где она находится. И не знаком ни с кем, кто знал бы.

– Пого, у меня нет доски для спиритических сеансов.

«Немедленно СБРОСИТЬ».

Он вспомнил, с какой благоговейной заботой держал ее на руках во время продолжительной поездки из Лас-Вегаса в 1960 году, и о том, как она нарисовала его портрет, и попытался вспомнить все, что они говорили друг дружке в последнем разговоре, когда она позвонила ему после того, как он проткнул ногу гарпуном. Когда ей было пятнадцать.

Ему приснилось, что она вышла замуж. Он гадал, есть ли у нее дети. Сейчас ей тридцать, так что, наверно, есть. Может быть, теперь у нее психическая связь с детьми, а не с ним, как было раньше.

Мавранос поднялся и побрел в гостиную; Крейн услышал его тихий голос:

– Только что подъехал голубой пикап, оттуда вылезли трое парней, и они направились к твоему дому.

«Того, что ты поставил в банк, считай, что нет, – любил говорить Оззи. – Это больше не твое. Ты можешь выиграть это, но пока не выиграл, относись к этому как к потраченному, и не следует сетовать на это».

– Поднялись на крыльцо, – сказал Мавранос.

«Конечно, если анте или блайнды высоки, настолько высоки, что ты можешь только «стоять» в доброй дюжине конов, то, что ж, нужно играть лузово».

– Зажегся свет в твоей гостиной, – комментировал Арки. – Теперь в кухне. Во второй спальне. В главной спальне, наверно, тоже, но я отсюда не вижу.

«А если анте настолько высоки, что игроки предпочитают «стоять» только из-за этого, можно поставить все, что есть, и выиграть с самым никудышным раскладом».

Крейн перевернул фотографию и посмотрел на беременную. Потом поднялся, прошел в гостиную и встал рядом с Мавраносом. Крейн смотрел на силуэты, передвигавшиеся в его доме. Один из этих людей, определенно, был очень толст. Наверно, встретил пикап где-то поблизости.

– Мне нужно попасть туда, – сказал он.

– Нынче ночью исключено, а эти ребятишки, вероятно, будут еще пару дней приглядывать за твоим домом. Что у тебя там такое, чего нельзя добыть где-нибудь еще?

– Телефон.

– Черт возьми, я же сказал: пользуйся моим.

– Мне обязательно нужен именно тот.

– Да что ты говоришь? И почему же? – Он говорил, продолжая смотреть в окно.

Крейн посмотрел на поджарый силуэт Мавраноса; в его прищуренных глазах блестел отраженный свет уличных фонарей. Он походил на пирата.

«Можно ли доверять ему? – думал Крейн. – Он, судя по всему, сделал какую-то ставку в этой ситуации, но я готов поклясться, что он одиночка, не связанный ни с кем из этих… этих темных тронов, сил и убийц. Мы были с ним добрыми соседями, и он всегда отлично ладил со Сьюзен».

И, видит Бог, будет просто чудесно обзавестись союзником.

– Ладно, – медленно сказал Крейн. – Если мы оба расскажем друг другу все, что знаю… тьфу, что знаем сами… об этих делах…

Мавранос с ухмылкой повернулся к нему.

– Ты хочешь сказать: выложим карты на стол?

– Совершенно верно. – Крейн протянул правую руку.

Мавранос обхватил его кисть мозолистой, испещренной шрамами ладонью и дважды крепко встряхнул.

– Идет.

Спустя восемнадцать часов, глубокой ночью в пятницу, Крейн на четвереньках пробирался по полу собственной гостиной к телефону; он ощущал резь в правой глазнице, и по щеке текла соленая влага.

Незваные гости выключили везде свет, но жалюзи были подняты, и проезжавшие автомобили, неоновые вывески и уличные фонари заливали комнату пляшущим тусклым светом.

За десять минут до того Мавранос остановил свою машину перед домом Крейна, вышел и не спеша подошел к парадной двери, чтобы наверняка привлечь внимание всех, кто мог следить за домом. Постучав и не получив ответа, он вернулся к автомобилю, просунул руку в открытое окно и трижды нажал на клаксон – два коротких и один длинный гудок.

Крейн ждал в переулке за домом.

Как только раздался первый короткий гудок, Крейн отодвинул доску в заборе и пролез через дыру; второй гудок застал его на середине перебежки через темный двор по запущенному газону, а когда зазвучал третий гудок, он уже разбил кулаком в перчатке окно своей спальни и выбирал осколки из нижнего края рамы, чтобы пролезть в комнату и перевалиться через кровать.

К тому времени, когда гудок умолк, он стоял около кровати. В доме было тепло, почти жарко; обогреватель проработал прошлую ночь, весь день и половину этой ночи, и духовка, конечно, была включена.

Он снял рабочую перчатку, которую дал ему Арки, и бросил ее на пол.

Спальня была разгромлена. С кровати сдернули одеяла и простыни, матрас распороли, ящики из бюро выдернули и вытряхнули на пол.

Он прошел по коридору к ванной, держась за стенку и ощупывая ногой пол перед тем, как наступить, потому что все было завалено вываленными из шкафов журналами, книгами и одеждой. В ванной было совершенно темно, и ему пришлось на ощупь рыться в коробочках и пузырьках, которые вытряхнули из аптечки в раковину.

Он безудержно зевал; ладони у него вспотели.

В куче, громоздившейся в раковине, он нашарил резиновую грушу и бутылочку с соляным раствором и пожал плечами. «Раз уж ты здесь…» – мысленно сказал он себе.

На ощупь он налил немного раствора в кофейную чашку, чудом уцелевшую в раковине среди разгрома. Потом поднес палец к лицу и нажал на край правого глаза. Приглушенно чавкнув, пластмассовая полусфера вылезла из тефлонового кольца, прикрепленного к двум мускулам глазницы. Медиальная прямая мышца, вспомнил он, и латеральная прямая мышца. Ему вставили это кольцо в восьмидесятом, что ли, году. До этого он носил стеклянный глаз, и ему приходилось ежемесячно ходить к окулисту, который вынимал глаз и промывал. Теперь ему нужно было делать это ежедневно самому, вроде как другие промывают контактные линзы.

Он осторожно опустил искусственный глаз в чашку, а потом набрал в грушу немного раствора и начал промывать струйкой пустую глазницу.

Он не сделал этого с утра, и поэтому сейчас старательно поливал из груши. Окулист называл эту процедуру орошением полости.

Но, в конце концов, стало уже невозможно делать вид, будто он еще не закончил процедуру. Вообще, зачем он сюда пришел?

Ах да, подумал он. Конечно. Спирт для протирки, стерильная подкладка и пачка стерильного медицинского бинта. Он поставил на место искусственный глаз, в очередной раз зевнул и продолжил копаться в темноте. У него, похоже, не было сил глубоко вздохнуть.

Поклясться могу, они его обрезали, думал он теперь, проползая на четвереньках по собственной гостиной и смаргивая с глаза лишнюю жидкость. Не могли не обрезать. Он тащил с собой бинты и бутылку со спиртом, завернутые в рубашку, которую он вынул из корзины для грязного белья.

Он снял телефон со стола, поднял трубку, глубоко вдохнул и медленно, с облегчением, выдохнул, услышав гудок. Они не обрезали линию.

Что ж, подумал он.

Он осторожно положил трубку на рычаг.

Потом он расчесал дрожащими пальцами волосы и огляделся по сторонам.

Сразу было видно, что все телефонные книги исчезли – не только потрепанный блокнот со страничками на спирали с записями от руки, но и большая «Пасифик Белл – белые страницы», и «Желтые страницы» тоже. «Наверно, многие и там делают записи, – думал он, – на полях и задних страницах, и, может быть, ставят значки рядом с печатными строками, чтобы выделить одного определенного Джонса из колонки других. Интересно, какого рода звонки предстоит получить моим старым знакомым?»

Он отмотал пару ярдов стерильного бинта и подложил ленту под ногу.

Потом выпрямился, сидя, и с минуту смотрел через оконное стекло на темную лохматую крону пальмы, покачивающуюся под ночным ветерком. Он не решался поднять голову выше, так, чтобы его можно было увидеть с улицы, но мог сидеть, скорчившись, на полу и смотреть на пальму. «Она снаружи той дыры, в которой сижу я, – думал он. – Ей всего-то нужно тянуть питательные вещества из земли и готовиться к завтрашнему сеансу фотосинтеза, и так каждый день».

Немного посидев так, он вздохнул, вынул из кармана складной нож «шрейд», который дал ему Арки, и раскрыл его. На широком четырехдюймовом лезвии виднелись пятна копоти, потому что Арки подержал его над горящей конфоркой своей плиты, но Арки посоветовал вдобавок протереть лезвие спиртом.

Крейн открутил крышку пластиковой бутылки и полил лезвие спиртом с обеих сторон. От жидкости резко и сильно пахло; она холодила ему бедро, куда полилась выплеснутая щедрой рукой струйка, сразу же впитавшаяся в ткань джинсов. Он задрожал, сердце холодно трепетало в пустой груди.

Ему приходилось вновь и вновь напоминать себе, что он за последние восемнадцать часов сотню раз обдумал ситуацию и не смог найти ни одного иного способа выкарабкаться из нее.

Правой рукой он держал нож рукояткой вверх над левым бедром, острие покалывало сквозь брюки кожу в дюйме или двух от того места, где, как он знал, проходила бедренная кость. Раскрытая левая рука ладонью вниз висела над головкой рукояти; оставалось набраться смелости.

Он трудно, неровно дышал, а через несколько секунд его нос уловил новые глубокие и сладковатые нотки в резком запахе спирта. Он отвел взгляд от ножа…

…И уставился на открытую бутылку виски «Лафройг», стоявшую на ковре, и наполненный до половины старомодный стакан рядом с нею. Когда он всего три-четыре минуты назад пробирался сюда на четвереньках, ничего этого здесь, определенно, не было.

– Скотт, – донесся из тени за бутылкой негромкий голос Сьюзен. Он поднял голову и подумал, что вроде бы видит ее. Рассеянный неровный свет образовывал на ее одежде нечто вроде маскировочного узора, лицо было отвернуто, но он явственно видел ниспадающие прямые черные волосы, и контуры плеча и ноги.

– Не надо, Скотт, – сказала она. – Зачем мучить себя, когда ты можешь выпить и обрести меня?

На лице Скотта густо выступил холодный пот.

– Ты то, что думаю? – спросил он напряженным голосом. – Выпить… Белая горячка? Неужели я сам принес эту бутылку? И сейчас разговариваю сам с собой?

– Скотт, она не стоит этого, выпей и позволь мне…

Нет, думал он, это не галлюцинация. Арки дважды видел это – явление? создание? – не далее, как вчера.

– Пойдем в спальню. Возьми с собой бутылку.

Он улавливал хитиновое похрустывание, сопровождавшее изменение позы призрачной фигуры в углу. Интересно, она направится в спальню или к нему?

Это не Сьюзен, тревожно напомнил он себе. Сьюзен мертва. Это явление не имеет никакого отношения к Сьюзен, или почти никакого. В крайнем случае, это какая-то психическая окаменелость, оставшаяся от нее, в ее образе, с фрагментами ее воспоминаний, но сделанная из чего-то другого.

Оно двинулось к нему. Отсветы из окна поднимались вверх по приближавшейся фигуре – изящные щиколотки, бедра, грудь. Через мгновение он увидел лицо – лицо своей покойной жены.

И, как будто захлопывая дверь перед чем-то ужасным, он со всей силы ударил ладонью по торцу рукояти поставленного вертикально ножа.

Воздух с присвистом прорвался сквозь его стиснутые зубы, и в комнате словно раскатилось звонкое эхо от резкого приглушенного визга. Боль в пропоротой ноге была обжигающе черной, но он ощутил леденящий холод, а кровь хлынула так сильно, что намочила рукоятку, торчавшую из ноги, и его неловкие пальцы соскальзывали с мокрого горячего дерева. В конце концов ему все же удалось ухватиться как следует и потянуть, но мышцы бедра, похоже, свело спазмом; лишь напрягая все силы, он смог вытащить нож, и его даже затошнило от ощущения того, как глубоко в ноге острие, выползая, продолжает разрезать его плоть.

Прищурившись, он осмотрел полутемную комнату. Создание, пытавшееся изображать Сьюзен, исчезло.

Отяжелевшими неловкими руками он наложил повязку поверх разрезанной и промокшей от крови штанины – надо было сначала штаны снять, подумал он, ощущая головокружение, а потом взял бинт и как мог туго намотал его поверх повязки.

Сердце, отчаянно колотившееся перед тем, как он нанес себе рану, теперь билось вроде бы медленнее, но с металлическим звяканьем, словно дряхлый старик метал подковы на гвоздь. Крейн подумал, что обоняет поднятую его движениями сухую пыль.

«Шок, – сказал он себе. – Ляг на пол, подними ногу на диван, чтобы рана оказалась выше сердца.

Постарайся расслабить грудную клетку, насколько можно, чтобы дышать глубоко и медленно.

Ну, и сжимай ногу как можно туже».

Включился было мотор холодильника, но уже через минуту щелкнул и стих. С Мейн-стрит долетел вой сирены, и Крейн прислушался к нему, вяло надеясь, что машина остановится где-нибудь поблизости. Нет, проехала мимо.

Ну же, думал он, звони!

Кровь сочилась из-под повязки, стекала вниз по бедру и промочила джинсы на заду. Ковер безвозвратно испорчен, подумал он. Сьюзен будет…

Прекрати.

Он посмотрел на виски в стакане. Он явственно обонял дымный манящий аромат его, ее…

Прекрати.

Звон телефона вырвал его из полудремы. Долго ли он звонил? Крейн потянулся к аппарату и умудрился выронить трубку.

– Подожди! – прохрипел он, пытаясь взяться за трубку липкими от крови руками. – Подожди, не бросай трубку!

В конце концов ему удалось обхватить трубку пальцами одной руки, подтащить к себе по мокрому ковру и поднести неподъемную тяжесть к уху.

– Алло…

Он услышал женский голос.

– Скотт! Что случилось? С тобой все в порядке? Что случилось? Если ты не ответишь, я сейчас же вызову к тебе «Скорую»!

– Диана, – произнес он. Глубоко вздохнул и заставил себя думать. – Ты дома?

– Нет. Оззи взял с меня слово… впрочем, это неважно.

– Отлично, – сказал он, перебивая ее. – Выслушай меня, только не бросай трубку. Мне не нужна «Скорая». Боже… только дай мне минуту и не вешай трубку.

– У тебя ужасный голос! Не дам я тебе минуты – немедленно скажи мне, что с твоей ногой!

– Я порезался…

– Сильно? Быстро отвечай!

– Полагаю, что не сильно. Я сделал это стерилизованным ножом и позаботился о том, чтобы ударить в стороне от большой артерии…

– Ты сделал это нарочно? – В ее голосе звучали одновременно и облегчение, и сильный гнев. – Я была на работе и свалилась прямо на пол! Менеджеру пришлось закрыть мою смену и попросить, чтобы меня отвезли домой! Теперь у меня недоработка, а больничный мне не оплатят, потому что я еще не проработала год! Что это было? Покер на ампутацию?

Он тяжело вздохнул.

– Мне понадобилось срочно связаться с тобой.

Она словно закашлялась негромко, и тут же вновь взвилась:

– Тебе – что? Ты, наверно, спятил, я не могу…

– Проклятье, да выслушай же ты меня! – повысил голос Скотт. – Мне нужно выбираться отсюда, и, скорее всего, у меня не будет возможности еще раз добраться до этого телефона. Тебя и Оззи – и меня… кто-то хочет убить нас, и у них есть возможность отыскать тебя и его, как они отыскали меня. Оззи жив?

Она ненадолго замолчала. Потом сказала:

– Да.

– Мне нужно поговорить с ним. Это связано с игрой, в которой я участвовал, на озере Мид в шестьдесят девятом. Оззи, конечно же, знает…

– Боже, прошло больше минуты. Я убегаю… оставайся у телефона… я ненормальная, но я перезвоню тебе из другого автомата.

Он ухитрился аккуратно положить трубку на рычаг. Потом просто лег на пол и сосредоточился на дыхании. К счастью, в комнате было тепло. В ноге, под ровным жаром боли, ощущалось глубинное дергающее жжение.

Телефон зазвонил, и он схватил трубку.

– Да!

– Оззи взял с меня слово, что я не стану говорить с тобой по телефонам, которые можно проследить, особенно сейчас, через двадцать лет. Говори.

– Те же люди, которые убили твою мать, хотят убить тебя. И меня, и Оззи. Не знаю почему. Оззи должен знать, иначе не расстался бы со мною. Чтобы спасти нас всех, мне необходимо поговорить с ним.

Она шумно выдохнула.

– Ты обречен, Скотт, – сказала она, и ему почудились слезы в ее голосе. – Если, конечно, ты и вправду Скотт. Какой подарок я сделала на твой день рождения в шестьдесят восьмом году?

– Мой портрет пастелью.

– Черт! – она всхлипнула. – Что бы тебе и впрямь не пропасть? Нет, неправда. Скотти, я люблю тебя. Пока.

В трубке щелкнуло, наступила тишина, а потом послышались гудки отбоя. Скотт аккуратно положил трубку на рычаг, потом сел и некоторое время смотрел на телефон.

В нем созрела горькая уверенность, что теперь он может хоть другую ногу себе пропороть, хоть живот разрезать – она больше не позвонит.

Слезы жалости к себе смешивались на его лице с потом и соляным раствором.

«Сорокасемилетний одноглазый калека, – подумал он. И рассмеялся сквозь слезы. – С чего ты взял, что способен помочь кому-нибудь? Ей хватает ума, чтобы сказать доброе слово и распрощаться навсегда. И любой поступил бы так же. Любой реальный человек».

Кровь из раны вроде бы текла уже не так сильно, хотя ногу дёргало болью, а часть ковра, на которой он лежал, разбухла и стала скользкой от сворачивающейся крови.

В конце концов он протянул руку и взял стакан с виски.

Несколько минут он просто лежал и вдыхал пьянящие испарения. Если ему суждено выпить его, значит, так тому и быть, и спешить некуда. Что бы ни ждало его в спальне, может еще подождать. Ему, наверно в любом случае стоит как следует напиться, чтобы оказаться обманутым. Добиться… усыпить неверие.

– «Людской любви ты должен быть достоин», – прошептал он строки из томпсоновского «Гончего пса небес», одного из любимых стихотворений Сьюзен. – «Чем заслужить любовь ты мог – Из глины ты презреннейший комок?». – Он снова расхохотался, словно кашлял, и глубоко вдохнул дымные испарения. «Ничтожный, можешь полюбить кого, кроме Меня лишь одного?[9]9
  Перевод Я. Э. Пробштейна.


[Закрыть]» – Слова в стихотворении принадлежали христианскому Богу, но Крейн предполагал, что все боги связаны друг с другом.

Он уставился в стакан.

Телефон зазвонил, но он не пошевелился. Раздался второй звонок, и тогда он резко дернул головой и вылил напиток на свою повязку. Зашипел от всплеска боли и схватил трубку.

– А-ах… Это ты?

– Она самая, – фыркнула Диана. – Я делаю это лишь потому, что думаю, что он сделал бы так же, если бы ты добрался до него. Ты помнишь, куда он часто водил нас – за бодонатами, по воскресеньям с утра?

– Конечно, конечно. – Это важнее всего, сказал он себе. Ты снова в бою, будь внимателен.

– Я позвоню ему и скажу, что ты хочешь встретиться с ним там завтра в полдень. Я сама раз или два видела его там – это единственное место, где он согласен разговаривать. Идет? А может быть, он и вовсе не явится. И послушай, если… – Она откровенно плакала, и он слышал страх в ее голосе. – Если он придет, а ты связался с дурными друзьями, скажи им, что он не знает, где я живу и как меня найти, ладно? Убеди их в этом, чтобы они поверили, клянусь детьми, это правда.

– Хорошо, я буду там. – Он потер лицо ладонью. – Диана, у тебя есть дети? Ты замужем? Давно?..

– Скотт, это не светская беседа!

– Диана, я тоже люблю тебя. Клянусь, я лучше покончу с собой, чем позволю кому-нибудь воспользоваться мною, чтобы добраться до тебя. – Он хрипло рассмеялся. – Оказалось, что я отлично умею резать себя. Боже мой, дитя, это же твой брат Скотт. Прошу, скажи мне: где тебя искать?

Он слышал, как она снова фыркнула.

– Где бы я ни была, я порхаю в траве.

Фраза ничего не говорила Крейну.

И снова раздался щелчок, и связь оборвалась.

Он осторожно перекатился на живот и поднялся на четвереньки, обливаясь потом, ругаясь сквозь зубы и морщась, когда невольно напрягал разрезанные мышцы ноги.

«Из парадной двери выходить нельзя, – думал он. – Даже за боковой дверью, как считает Арки, вполне могут наблюдать через перекрестие ружейного прицела.

Придется выбираться через окно спальни.

И ползти на четвереньках, самое меньшее, до коридора, чтобы меня не могли увидеть снаружи».

Он знал, что в доме больше никого нет… ни одного человека. И что же это за чертовщина в облике Сьюзен? Она достаточно реальна для того, чтобы ее мог видеть Арки – и даже говорить с нею! – и достаточно материальна, чтобы притащить в гостиную бутылку и стакан.

Кресло перед ним – Сьюзен, настоящая Сьюзен сменила на нем обивку позапрошлым летом. И еще, она переставила покосившийся книжный шкаф в угол, чтобы он стоял прямо, и еще она покрасила полы. Вчера он думал, что, возможно, ее сущность была столь важна для этого дома, что смогла сложиться в осязаемый образ.

Вчера это явление почему-то не казалось ему устрашающим.

Сейчас же его трясло от мысли о том, что он может встретиться с этим созданием в коридоре, и оно, может быть, как и он, будет ползать на карачках.

Он представил себе белое лицо с выпуклыми глазами, белыми, как у древнегреческих статуй. Что оно может сказать? Будет ли его улыбка похожа на незабываемую улыбку Сьюзен?

Он содрогнулся всем телом и сморгнул слезы с глаз. «Сьюзен, Сьюзен, – подумал он, – ну, зачем ты умерла? Зачем бросила меня здесь одного?

Много ли от тебя в этом существе?»

Он пополз к темной арке прохода в коридор. Оззи никогда не учил ни его, ни Диану никаким молитвам, и поэтому он чуть слышно шептал слова религиозного рождественского хорала… пока не поймал себя на том, что бормочет текст песни про Сынка, после чего заткнулся.

В коридоре он встал, опираясь на здоровую ногу. В открытую дверь спальни он видел черный массивный силуэт кровати и за ним серый прямоугольник выбитого окна, и, превозмогая боль, похромал туда.

Дверь шкафа была открыта, и она оказалась там – скорчившаяся на куче одежды, сдернутой с вешалок.

– Бросаешь меня и идешь развлекаться с друзьями, – прошептала она.

Он не стал смотреть на нее.

– Ты… – произнес он и осекся, не в силах заставить себя произнести слово «умерла». Он поставил колено на кровать и пополз к окну. – Ты – не она, – нетвердым голосом проговорил он.

– Я превращаюсь в нее. Скоро я стану ею. – Комната вдруг наполнилась запахом горячего кофе. – Я заполню пустоту.

– Я… мне надо идти, – сказал он, старательно цепляясь за банальность этой фразы.

Он осторожно опустил раненую ногу за окно, потом здоровую, и уцепился за раму. Ночной воздух оказался холодным.

В шкафу что-то негромко, но резко громыхнуло и заскулило – по-видимому, с ней случился какой-то припадок. Он опустился на руках, поставил ноги в сухую траву и захромал через темный двор к дыре в заборе.