Текст книги "Последняя ставка"

Рикалвер возбужденно втягивала носом воздух.

– Я забыла, что ты сказал. Что… что эта Диана направляется сюда?

– У меня нет оснований так считать, – терпеливо отозвался Трамбилл. – Человек, звонивший по телефону, сказал, что знает ее, а у меня сложилось впечатление, что она живет где-то здесь, неподалеку, на юге Калифорнии. Наши люди наблюдают за домом Крейна с раннего утра пятницы и прослушивают его телефон с субботнего рассвета. Я услышу, если они хоть как-то продвинутся в ее поисках, и мы убьем ее, как только сможем найти.

Рикалвер заерзала на заднем сиденье, и Трамбилл услышал звук, словно она грызла ноготь.

– К тому же она все еще там. В Калифорнии. Когда приближается время игры, я обретаю настоящую чувствительность – я почувствовала, как она пересекала границу Невады, так же явственно, как камень в почке.

Трамбилл кивнул, продолжая думать о той молодой женщине с вечеринки.

Он заставил себя улыбнуться и сказал: «Не хотите пройтись со мною?» Взяв за руку, он вывел ее из зала в вестибюль, где стояло несколько охранников казино. Они сразу узнали его. «Эти люди позаботятся о том, чтобы вы благополучно добрались домой», – сказал ей Трамбилл. Она разинула рот, не сразу поняв, что ее удаляют с вечеринки, а потом запротестовала, но по знаку Трамбилла охранники препроводили ее на стоянку такси. Конечно, она не хотела ничего дурного, но Трамбилл не собирался позволить даже незнакомой идиотке швырнуть в него именно эту карту.

– А вот валет и рыбка уже пересекли границу, – сказала Рикалвер. – Я почувствовала их обоих почти одновременно. И думаю: не может ли это быть тот самый тип, Крейн, собственной персоной?

– Вполне возможно, – бесстрастно ответил Трамбилл, готовый огрызнуться на любое замечание насчет своей вины в том, что Крейн не был схвачен. Но некоторое время они ехали молча.

– У меня сегодня неладно с нервами, – мягким голосом сказала Рикалвер на заднем сиденье. По-видимому, она обращалась к древнему телу, находившемуся рядом с ней. – Да, совсем неладно. Останься со мною. Поговори со мною. Почему ты никогда не говоришь? О чем ты думаешь? Какие мысли? Что? Я совсем не знаю, о чем ты думаешь. Думай.

Старый Доктор Протечка тоже поерзал и захихикал. Трамбилл никак не мог представить себе, что же эти двое извлекают из своей игры, из поочередного цитирования стихов Т. С. Элиота.

– Я думаю, что мы в крысином ходе, – произнес старик своим бесполым голосом, – где мертвецы порастеряли кости.

«Тощий просится наружу». Трамбилл посигналил злобным «да-даааааа-дат» нахальному «Фольксвагену».

– Ничего не знаешь? – Рикалвер, по-видимому, тоже цитировала стихи, но ее голос звучал по-настоящему нетерпеливо, тревожно. – И не видишь? Не помнишь? Ничего?

Трамбилл взглянул в зеркальце заднего вида. Доктор Протечка сидел выпрямившись, держа руки на коленях, с совершенно непроницаемым лицом.

– Я помню, – сказал старик. – Вот жемчуг очей его.

Рикалвер вздохнула.

– Да жив ли ты? – негромко спросила она, и Трамбилл, не знавший вообще никаких стихов, не мог понять, цитирует она или просто говорит… даже не так, если просто говорит, то к кому обращается? – Что у тебя на уме?

– И нам, зевая, в шахматы играть, – произнесло дряхлое тело. – И дожидаться стука в наши двери.

Здесь, южнее расшитой алыми нитями неоновой башни «Ландмарка», Парадайз-роуд сделалась темной, и уличное движение составляли в основном такси, направлявшиеся на юг, к большим казино, и не желающие ехать по перегруженной Стрип.

– Я… больше не чувствую их, – сказала Рикалвер. – Они оба могут теперь оказаться в городе, а также и другие валеты и рыбки, а я не могу узнать об этом. Слишком близко, все равно что стебли травы прямо перед объективами бинокля. Вон, ты встречал хоть кого-нибудь? Может быть, ты… с кем-то договорился и не сказал мне об этом?

– Нет, Бетси, – ответил Трамбилл. Она сама научила его, что говорить, когда она вдается в подобные предположения. – Помнишь ведь, что сама читала о паранойе у немолодых женщин. – «Все мы, кто находится в машине, этой ночью лишь что-то повторяем за кем-то, – подумал он. – И насчет текучего интеллекта в сравнении с кристаллизированным интеллектом. Это все равно что ОЗУ и ПЗУ в компьютерах. Молодым дано одно, старшим – другое. Подумай об этом».

– Я не могу думать. Я совсем одна. Мне приходится все делать самой, а… а валеты могут оказаться где угодно.

«Вторая фаза», – подумал Трамбилл.

– Ханари бодрствует?

– С какой стати ему бодрствовать? Или ты не знаешь, который час?

– Я думаю, тебе стоило бы войти к нему в голову и посмотреть по сторонам оттуда.

– Что не так? – громко спросила она. – Я не собираюсь входить в его голову! Я даже думать о нем не собираюсь! У него что, случился припадок? Или ты рассчитываешь таким образом заманить меня в ловушку? – Она отвесила пощечину Доктору Протечке, но тот лишь захихикал и громко пукнул.

Трамбилл надеялся, что старая леди продержится две недели, до Пасхи. Он опустил стекло в окне.

– Ты сейчас соображаешь не слишком ясно, – сказал он. – Ты расстроена. И кто угодно расстроился бы. И еще, ты устала оттого, что тебе приходится все делать самой. Но сейчас тебе нужно быть особенно внимательной, а тело Арта Ханари спокойно и хорошо отдохнуло. И разве тебе не станет легче, когда ты хоть немного побудешь мужчиной?

– Пф-ф-ф.

Трамбилл свернул направо, в темную пустоту Сэндс-авеню, и теперь ехал между малыми и большими жилыми домами, а впереди возвышался над приземистыми строениями сияющий золотой монолит «Миража». Он гадал, послушалась ли Бетси Рикалвер его совета или просто не хочет разговаривать с ним. Вздохнул.

Худощавый человек.

Трамбиллу уже сравнялось шестьдесят лет, и он вовсе не желал терять свое положение. Работая на Рикалвер, он имел свой сад, своих тропических рыбок и гарантию того, что с его телом, когда он рано или поздно умрет, поступят так, как он считает нужным. С новыми людьми нельзя было быть уверенным ни в чем, особенно в последнем, самом важном пункте. Исаак Ньютон с его вторым законом термодинамики, будь он неладен, сможет, наконец, добраться до него – униформизировать его, затереть серийные номера, разграбить весь обвес, содрать дополнительные зеркала, противотуманные фары и обивку с сидений и сделать все, как было. А это все равно что ободранный остов, сваленный на площадке, обнесенной рабицей, в кучу таких же ободранных остовов.

Неотличимых один от другого.

Начать с того, что любые отличительные признаки, которые можно устранить, – подумал он с содроганием, вовсе никакие не отличительные признаки. Он напряг массивные предплечья, зная, что под одеждой заплясали татуировки.

Зазвонил сотовый телефон, и он поднес его к уху.

– Алло.

– Вон, это я, в теле Ханари. Конечно, все это была чепуха – все то, что я наговорил. Послушай, а я достаточно часто моюсь?

Трамбилл так и не перестал пугаться того, что его босс в состоянии менять тела, по-видимому, так же легко, как кто-нибудь другой поворачивается в кресле, чтобы посмотреть в другое окно.

– Моешься, – ответил Трамбилл. – Конечно.

– Видишь ли, я читал, что престарелые женщины иногда забывают о чистоте. И послушай, этой ночью мы их не найдем. Давай-ка возвращаться домой.

– Возвращаться домой, – повторил Трамбилл.

Доктор Протечка зевнул.

– Я временами слышу за спиною, – сказал он, – Клаксонов рев – весною так вот Свини поедет к миссис Портер на машине.

Трамбилл услышал ровное «ха-ха-ха» тела Арта Ханари. Рикалвер однажды сказала ему, что, если он будет смеяться таким образом, у него не появятся морщины. А потом голос Ханари пропел:

 
Ну и ну у миссис Портер ночки.
У нее дочки
Моют ножки содовою в бочке —
Так они стараются
Чистоту блюсти.
 

Трамбилл прервал соединение и взялся за руль обеими толстыми ручищами.

К тому времени, когда женщина вышла из ярко освещенных дверей «Смит-маркета» на Мэриленд-парквей, луна уже скрылась и небо над горами Мадди-маунтинс начало понемногу синеть. Она усталой походкой пересекла стоянку, подошла к светло-коричневому «Мустангу», села, включила мотор и, выехав со стоянки, повернула на север, в сторону Мэриленда.

К северу от Бонанза-роуд она разминулась с темно-синим «Сабурбаном», направлявшимся на север; она даже не взглянула на него, и трое мужчин, сидевших в нем, тоже не обратили на нее внимания.

Но высокие стены и автостоянки города откликнулись коротким эхом на резкий, хоть и негромкий вскрик, скрежещущий возглас, который выкашлялся из гипсовых глоток римских и египетских статуй «Сизарс пэлас», южных красавиц и корабельных офицеров на палубе «Холидей-казино», арабов, сидящих на каменных верблюдах перед входом в «Сахару», и шахтера, присевшего перед охапкой сиявших золотом лампочек на крыше магазина сувениров «Вестерн-виллидж», и из фанерных шей двух улыбающихся фигур перед школой крупье на Чарльстон-бульваре, и из стальной укосины в шее «Вегас-Вика», ковбоя ростом в пять этажей, возвышавшегося на крыше «Пионер-клуба», и неоновые гребные колеса на имитирующих речные пароходы «Холидей-казино», и «Плавучий театр», и «Гребное колесо» коротко содрогнулись в неподвижном предрассветном воздухе, взметнули пыль в синие тени, как будто пришли в движение.

Глава 18
День дурака

И на тридцать миль к юго-востоку, за изгибом 93-й федеральной автострады, возле съезда с выгнутой громады Гуверовской плотины, две тридцатифутовые бронзовые статуи работы Хансена затрепетали воздетыми крыльями и чуть заметно пошевелились на постаментах из черного диорита. По звездной карте, выложенной на полу террасы у их ног, пробежала легкая вибрация, словно в ней отразились бездны предрассветного неба.

От Лост-сити-ков и Литтл-биттер-уош, что на северной оконечности залива Овертон-арм, по широкой долине, над которой доминирует гигантский кубический монолит Темпл, в честь которого и названа местность, и дальше, до самого Гранд-уош на востоке и Боулдер-бейсин на западе, необъятная гладь озера Мид содрогнулась от тысяч крохотных приливов, которые на мгновение покачнули бесчисленное множество отпускников, спавших в арендованных плавучих домах.

А на склоне горы под Аризонским водосбросом вода в стальных водоводах плотины сотрясалась от мгновенной турбулентности, и дежурные в главном диспетчерском пункте отметили кратковременный скачок энергии, подаваемой на повышающие трансформаторы ниже плотины, когда лопасти турбин и статорные колонны электрогенераторов содрогнулись на мгновение, прежде чем вернуться к нормальному вращению.

На широкой бетонной галерее под плотиной инженер почувствовал дрожь и окинул взглядом семисотфутовую поверхность плотины; лишь со второго взгляда ему удалось развеять иллюзию, что наружный фас покрыт морщинами, как естественная скала, и что высоко, на самом гребне плотины, виднеется пляшущая фигура.

Диана Райан сменила красную униформу «Смит-маркет» на зеленый тренировочный костюм и устроилась с бокалом холодного шардоне почитать «Лас-Вегас ревью джорнал». Через некоторое время она еще раз попробует набрать номер старика. Как-никак, воскресное утро, и если он дома, то прилично будет позволить ему поспать еще немного.

Она услышала, как открылась дверь спальни, затем зажурчала вода в ванной, а потом в кухне появился Ханс, шаркая спросонок ногами и щурясь на солнечный свет, вливавшийся в окно. Его всклокоченная борода странно курчавилась с одного боку.

– Сегодня ты рано встал, – сказал она и тут же пожалела, что не позвонила, как только пришла домой.

– Сейчас позже, чем кажется, – ответил Ханс. – Переход на летнее время крадет весной час сна. – Он включил кофемашину и опустился в обтянутое винилом кресло напротив нее. Она дочитала в газете рубрику «Метро», и он подтянул газету к себе и уставился на нее.

Диана ждала реплики «люди-проклятые-неразумные-обезьяны». Он сказал накануне, что будет ночью работать над сценарием, а блеск его ночных озарений к утру всегда сменялся обидой на весь мир.

Она услышала, как завозились у себя Скэт и Оливер, и потому допила вино, вымыла бокал и убрала его, пока дети не появились здесь.

– Не учи меня, как воспитывать моих детей, – сказала она Хансу, который, конечно же, открыл было рот, чтобы сделать какое-то замечание. – Да, я знаю, что ты не произнес ни слова.

Ханс, естественно, не стал возмущенно закатывать глаза, но тихо вздохнул и вновь обратился к газете.

Она подошла к телефону и вновь набрала номер, свободной рукой нетерпеливо отбрасывая с лица длинные пряди светлых волос. Пока она стояла, слушая доносящиеся издали телефонные гудки, мальчики явились в кухню и извлекли коробки с зерновым завтраком и молоко.

Она повернулась к ним. Скэт надел футболку с эмблемой «Бостон ред сокс», а Оливер – камуфляжную майку, которая, по мнению Дианы, подчеркивала его животик. Оливер наградил ее, как она решила, саркастическим взглядом, и она поняла, почему Ханс закатывает глаза, говоря о детях.

Просто у Ханса нет отцовских качеств, думала она, слушая повторяющиеся гудки. Где же… Мел Гибсон, Кевин Костнер? Даже Гомер Симпсон.

Ханс вдруг затряс головой над какой-то заметкой.

– Люди – проклятые, неразумные обезьяны, – заявил он. Диана считала, что это строка из «В ожидании Годо».

В конце концов она повесила трубку.

– Дедушки все еще нет дома? – спросил Скэт, поднимая голову от рисовых криспов.

– Скорее всего, он уехал с твоим братом, – сказал Ханс Диане. – Ты волнуешься на пустом месте.

– Может быть, они как раз едут сюда, – подхватил Скэт. – Почему они никогда не навещают нас?

– Наверно, они просто не любят маленьких детей, – сказал Оливер, которому уже исполнилось десять, на год больше, чем брату.

– Твой дедушка любит маленьких детей, – ответила Диана, возвращаясь на свое место. Возможно, Скотт убедил Оззи уехать, – подумала она, переселиться куда-нибудь в другое место. Но Оззи перевел бы туда свой прежний номер телефона. Возможно, люди, которые убили мою мать, не смогли выследить Скотта и похитить их обоих. Или сделать с ними что-нибудь плохое. Или убить.

– Мы возьмем велосипеды и поедем в Герберт-парк, ладно? – спросил Скэт. – Так все его называют, – пояснил он Оливеру, который, несомненно, должен был напомнить брату, что место называется Эберт-парк.

– Конечно, – ответил Ханс, и в ней поднялось раздражение.

– Да, можете, – сказала она, надеясь, что по тону станет ясно, что решающим является ее разрешение.

– Мне необходимы тишина и покой, чтобы я мог сегодня напечатать черновой вариант сценария, – сказал Ханс. – Майк из «Золотого самородка» знаком с парнем, который знает Харви Кормана. Если он сможет уговорить его прочитать мою работу, это наверняка принесет пятьдесят штук.

Поскольку дети еще не ушли из комнаты, Диана лишь улыбнулась и постучала по столешнице снизу.

Но когда они покончили с едой, поставили тарелки в раковину и помчались прочь, поскорее торопясь к велосипедам, Диана повернулась к Хансу.

– Я думаю, не следовало бы тебе иметь дело с этим Майком и ему подобными.

– Диана, – сказал Ханс, подавшись вперед и наклонясь над газетой, – это бизнес. Харви Корман!

– Как ты узнал, что он знаком с кем-то, кто знаком с кем-то? Значит, ты говорил с ним.

– Я писатель. Я должен разговаривать с самыми разными людьми.

Диана, стоя возле раковины, мыла тарелки после завтрака детей.

– Ханс, он ведь наркодилер, – сказала она, стараясь говорить убедительно, но не ворчливо. – А в тот единственный раз, когда мы с тобой были у него, он клеился ко мне, как репей. Я тогда подумала, что ты, наверно… возмущен.

Он удостоил ее величественного взгляда, и это было почти смешно, с его всклокоченной спросонья бородой.

– Писателям не следует осуждать людей, – заявил он. – Кроме того, я верю тебе.

Она вздохнула, вытирая руки полотенцем.

– Ты только не ввяжись ни во что из-за него. – Она зевнула. – Пойду спать. Поговорим потом.

Он сделал вид, будто увлеченно читает газету и лишь помахал рукой и рассеянно кивнул в ответ.

Простыни еще оставались теплыми после него, и она, укрывшись до подбородка и полусонно моргая, обвела взглядом полутемную комнату и подумала, придет ли он в постель, когда дочитает газету.

Она надеялась, что придет, и надеялась, что не придет. Весной, под Пасху, она всегда становилась… какой? Озабоченной? Такое слово мог употребить Оливер, а если бы она сделала ему замечание, Ханс бы сказал самым саркастическим своим тоном: «По-моему, секс, это нечто прекрасное, чем занимаются два любящих человека».

Сквозь шорох кондиционера она услышала, как скрипнуло кресло в кухне, и иронически улыбнулась, заметив, что сердце у нее забилось чаще. Впрочем, через минуту до нее донеслось приглушенное пощелкивание электрической пишущей машинки, она перекатилась на бок и закрыла глаза.

«Он все же лучше, чем ничего», – подумала она. Неужели все они такие – лучше, чем ничего? Уолли Райан был совершенно никчемным мужем, да еще и триппер притащил, потому что ему позарез понадобилось трахнуть другую женщину. Он наговорил всем своим друзьям, что я фригидна, но, думаю, все они понимали, что дело лишь в том, что он был оскорблен тем, что женат и что у него есть настоящие дети. Женщин можно считать безопасными двумерными существами, едва ли не чем-то вроде одушевленных магическим способом животных со страниц «Пентхауса», если только тебе не нужно… жить с одной из них, каждый день иметь с ней дело, как с настоящим другим человеческим существом.

Она подумала и о том, как Скотт ладил со своею женой. Диана была практически уверена в том, что не что иное как смерть жены так глубоко расстроила его перед самым Новым годом. Тогда она ощутила сильнейшую, очень личную эмоцию потери. Она подумала тогда, что нужно позвонить ему, но где-то через неделю решила, что прошло много времени, и теперь звонить уже неловко, и пусть все идет, как идет. И все же его скорбь с неделю не давала ей уснуть.

Диана всегда думала о жене Скотта, как об «этой шлюхе», хоть и знала, что это несправедливо: в конце концов, она никогда не знала эту женщину, не разговаривала с нею и даже не видела ее.

Диана пыталась обосновать свою неистребимую неприязнь, убеждая себя в том, что ее названый брат всего лишь пьяница-картежник и что любая женщина, которая согласится выйти замуж за такого человека, заведомо недостойна ее брата, у которого, как-никак, доброе сердце, но она и сама знала, что на самом деле причиной ее злости было потрясение, которое она испытала в один летний день, когда ей шел восемнадцатый год, поняв, что он как раз сейчас женится, самым натуральным образом говорит какому-то священнику: «Да», глядя при этом в глаза какой-то женщине.

К тому времени прошло уже девять лет, как она не видела его – но, как и в детстве, была почему-то уверена, что он женится на ней. Ведь они же не были кровными родственниками.

Теперь она могла признаться себе в том, что годом позже вышла за Уолли Райана как бы в отместку Скотту, зная, что он тоже узнает о ее свадьбе.

Уолли не знал себе равных в рыбалке и охоте, еще он был загорелым до смуглоты и носил усы, но под внешностью мачо скрывался неуверенный в себе, несдержанный и злой человек. Такими же оказывались и все прочие спутники жизни, которые бывали у нее с тех пор. Она была просто помешана на широких плечах и прищуренных глазах со смешинкой. Но каждый раз, когда наступало время неизбежного разрыва, она чувствовала, что очередной мужчина с его закидонами смертельно надоел ей. Узнав пару лет назад от адвоката, который вел дело о разводе, что Уолли спьяну разбился насмерть в автокатастрофе, она почувствовала лишь легкую печаль, да и та была порождением обычной жалости.

Она сказала детям, что их отец умер. Скэт расплакался и потребовал показать старые фотографии Уолли, но уже через день-другой школа и товарищи отвлекли его от скорби по отцу, которого он и не видел лет с шести. Зато Оливера новость, как ни странно, чуть ли не обрадовала, как будто отец именно этого и заслуживал – за то, что бросил их? Возможно, хотя инициатором развода была как раз Диана. А Оливер, у которого до этого дела в школе шли хорошо, стал учиться посредственно. И начал толстеть.

Ей нужно еще раз выйти замуж, дать мальчикам настоящего отца – но не очередного Ханса.

Она перевернулась на другой бок и поправила подушку под головой. Оставалось надеяться, что с Оззи все в порядке. И что раненая нога Скотта заживает.

Мальчишки сделали из бревна и куска фанеры трамплин и катались с него на велосипедах – самые смелые в конце разгона дергали руль на себя и после приземления несколько секунд ехали на заднем колесе, – а Скэт смотрел-смотрел, а потом тоже сел на велосипед и прыгнул пару раз. Во время второго прыжка он встал на педалях, дернул руль на себя и в результате сел на задницу, провожая взглядом катившийся по траве велосипед. Другие ребята зааплодировали.

Оливер тем временем забрался на ограду и теперь, сидя на шатком верху, наводил пластмассовый пистолет 45-го калибра на каждого взмывавшего в воздух наездника.

Он думал о прозвищах. Когда они с братом впервые переехали в Лас-Вегас, их прозвали Братьями с Венеры, потому что они поселились в половине дома-дуплекса на Винус-авеню. В этом не было ничего плохого, тем более что имелась и пара мальчишек с Марса – так называлась улица, проходившая на четыре квартала севернее. Но если Скотт сохранил свое прежнее, пусть и не очень благозвучное, прозвище – Скэт, – то Оливер вскоре стал Харди[14]14
  Оливер Харди – американский комедийный актер середины XX века; смешной толстяк.


[Закрыть], потому что был толстым.

Это никуда не годилось. Даже если его так называли, потому что боялись.

Его побаивались даже некоторые из родителей; по крайней мере, не любили его. Он любил пугать взрослых, выскакивая перед ними и размахивая игрушечным пистолетом. Оружие не настоящее, и у них не было повода сердиться всерьез, особенно когда он заливался хохотом и кричал что-нибудь вроде: «Пиф-паф, ты убит!»

Но это прозвище – Харди – его не устраивало.

Позднее его стали называть Кусачим Псом, что было, несомненно, лучше. Месяц назад на улице нашли мертвой собаку, принадлежавшую одному из соседских мальчишек; она, по всей видимости, была отравлена. Когда кто-нибудь спрашивал Оливера, не он ли отравил собаку, он отводил взгляд и говорил: «Но ведь это был кусачий пес». Он рассчитывал, что все будут считать, будто собаку отравил он, чего он в действительности не делал.

Он видел, как Скэт шлепнулся, прыгнув с трамплина, и на мгновение испугался, но когда Скэт поднялся и принялся, улыбаясь, отряхивать джинсы, Оливер успокоился.

Козырек ограды под ним поскрипывал, и он попытался устроиться поудобнее. Ему хотелось набраться смелости и самому прыгнуть с трамплина, но он слишком хорошо представлял себе кости в руках, ногах и основании спины. И он был тяжелее. Ему по силам были такие вещи, как взобраться на изгородь, но это не привлекало к нему внимания.

Вообще, что это за имя такое – Оливер? Что с того, что так зовут его деда? Может быть, оно давно уже не нравится ему. К тому же они этого деда никогда не видели. Было очень несправедливо, что он, будучи старшим, должен был получить это издевательское имя, тогда как младшего брата назвали в честь дяди. Которого они тоже никогда не видели.

Здесь, сидя над землей, он мог признаться себе, но даже и сейчас очень неохотно, что хотел бы, чтоб его назвали… Уолтером. Он не мог представить себе, почему этого не произошло; не мог же отец с самого рождения так стыдиться своего первенца, что не пожелал дать ему свое имя, верно?

Внезапно что-то хрустнуло, и сетка провисла – лопнула одна из проволок, крепивших козырек, и Оливер судорожно вцепился пальцами в сетку. Его лицо вдруг густо покрылось потом, но, осознав, что пока не падает, он тут же взглянул в сторону трамплина. К счастью, никто из ребят не заметил случившегося. Издевательств по поводу того, как жирдяй Харди сломал забор, хватило бы на несколько недель. Он трясущимися руками убрал пистолет за пояс и начал понемногу перебираться к вертикальной части ограды.

Вернувшись на твердую землю, он вздохнул и расправил влажную рубаху, прилипшую к животу и спине.

«Завтра в школу», – подумал он.

Ему очень хотелось, чтобы хоть что-нибудь произошло. Лишь бы перестать вести эту жизнь явно никчемного маленького мальчика.

Иногда он смотрел на алые с золотом облака, громоздящиеся на закате на фоне все еще голубого неба, и убеждал себя, что может разглядеть крошечную с такого расстояния колесницу, запряженную конями, которая мчится по хребтам облаков. Если бы ему хоть раз удалось на самом деле ее увидеть, и если бы колесница спустилась с облаков и приземлилась на этой лужайке, как будто желая передохнуть всего одно мгновение перед тем, как вновь умчаться в облачное царство, – он точно промчался бы по траве и вскочил туда.

Дома он много играл на телеприставке «Нинтендо» в «Братьев Марио», и сейчас, идя по траве, он думал о невидимых кирпичах, которые без опоры висят в воздухе в мире Марио. Игрок, не знающий об этом, погнал бы малыша Марио прямо на стену, а вот понимающий игрок заставил бы его подпрыгнуть в точно выбранном месте – и стукнуться головой туда, где только что было совершенно пустое пространство, а теперь оказался кирпич, на котором растет один из светящихся грибов. Поймай гриб, и сразу станешь большим. А если там растет не гриб, а лилия, и ты поймаешь ее, то сможешь плеваться огненными шарами.

Он подпрыгнул. Ничего. Просто воздух.

Пока Снейхивер разъезжал по Стрип на своем пыльном «Моррисе» – даже пока он ходил утром по тротуарам в центре города в тени бинайоновского казино «Подкова», – его дешевый индейский головной убор не привлекал особого внимания. Он купил его за пять долларов в сувенирном магазине «Бонанза» еще на рассвете, надел, как только вышел на улицу, и с тех пор не снимал. Но лишь сейчас, когда он на своей дряхлой машинке ехал по улицам северной части Лас-Вегаса, западнее военно-воздушной базы Неллис, среди маленьких типовых частных и больших многоквартирных домов, взрослые смеялись, указывали на него пальцами и сигналили, а дети кричали и, как сумасшедшие, бежали за машиной.

С этим ничего нельзя было поделать. Сегодня ему надлежало носить перья.

Движение этим утром было небольшим. Он смотрел по сторонам, обращая внимание на пальмы, отбрасывавшие длинные тени на малолюдные тротуары. Местные жители, попадавшиеся ему, были, по большей части, военнослужащими с базы или походили на студентов и шли, по всей вероятности, в сторону колледжа округа Кларк, оставшийся у него за спиной, в Шайенне.

Он третий раз проезжал по этой части Шайенна и сейчас заставил себя свернуть направо на Сивик-сентер, там сразу же подъехал к тротуару, остановился и выключил сцепление, чтобы еще раз проверить свои расчеты.

Он развернул карты Американской автомобильной ассоциации и принялся водить грязным ногтем по карандашным линиям.

Да, никакой ошибки, начерченный контур все так же напоминал собой стилизованную угловатую птицу; он решил, что это, вероятно, ворона или ворон. Обычно он прослеживал закономерности в линиях озер, и рек, и границ, но этот силуэт птицы был наложен поверх всего.

Вершинами углов были улицы с названиями вроде Мунлайт, Мунмист или Мерэ[15]15
  Moonlight – лунный свет, Moonmist – лунная дымка, Mare – «море» (условное обозначение темных участков на поверхности Луны).


[Закрыть]. Высшую точку птичьего хвоста образовывали улицы Старлайт, Мунлайт и 95-е шоссе в направлении к авиабазе Индиан-Спрингс, а острие клюва – три улицы, именовавшиеся Мунглоу, Энчантинг и Старгейзер[16]16
  Starlight – звездный свет; Moonglow – лунное сияние, Enchanting – очаровательная, Stargazer – звездочет.


[Закрыть] на восточном краю города, близ Лейк-Мид-бульвара. На диагонали, соединявшей эти две конечные точки, находился глаз птицы и, конечно же, он нашел в этом правом краю силуэта, примерно на двух третях по этой линии в направлении острия клюва, целый набор улиц, носивших названия Сатурн, Джупитер, Марс, Комет, Сан и Винус[17]17
  Jupiter – Юпитер, Sun – Солнце, Venus – Венера.


[Закрыть].

Этот район находился всего в квартале от него.

По всей вероятности, его мать должна была жить на Винус-авеню.

Он выжал сцепление, переключил рукоять коробки передач и снова двинулся вперед. Подъехав к нужному перекрестку, он повернул налево.

На Винус-авеню он увидел множество двухэтажных квартирных домов и дуплексов. Он медленно ехал на первой скорости посреди правой полосы и щурился от уже горячего ветерка, задувавшего в открытое окно.

Как узнать, какой из домов связан с его матерью? Будет ли какая-нибудь подсказка, намек, рисунок…

Номера. На одном из дуплексов ему бросились в глаза четыре деревянные цифры, прикрепленные к обращенному к улице белому оштукатуренному фасаду: 1515. Снейхивер прочел цифры как буквы:

ISIS

Айсис, Изида, египетская богиня луны.

Он нашел ее дом – но проехал мимо, надавив на маленькую стальную педаль акселератора и переключив коробку передач на вторую скорость, поскольку он не мог приблизиться к ней сегодня.

Если он вступит в контакт с нею сегодня, в это воскресенье, это будет… будет все равно что одному королю нанести визит другому королю во главе всей своей армии. Могущество Снейхивера сегодня слишком велико; он произведет впечатление величественности, а не то, какое хотел бы произвести… он хотел бы выглядеть смиренным, молящим. Честно говоря, он мог бы сделать какой-нибудь резкий жест, чтобы привлечь к себе внимание, но он не намерен впадать в такую самонадеянность, чтобы использовать… протокол. А в данный момент луне было еще далеко до полной фазы; она будет слабой еще половину своего цикла. И, конечно, она всегда слабее в дневное время и по-настоящему становится собою лишь ночью. Поэтому она и спит днем.

Завтра ночью, в понедельник, второго апреля, луна точно дойдет до половинной фазы. Он установил этот важный факт лишь час назад, из газеты.

Тогда-то он и появится у нее.

Крейн сел в спальном мешке, расстеленном на полу номера мотеля, и попытался вытряхнуть из головы образы, явившиеся ему в сновидении.

Ржавое острие копья и золотая чаша. Где Крейну довелось видеть их раньше? Подвешенными на проволоке над креслом, давным-давно, в месте, которое тогда называлось домом? От воспоминания его пластмассовый глаз заныл, и он перестал жалеть, что не может точно сообразить, что к чему. В последнем, бессвязном обрывке сновидения эти два предмета были с явным почтением разложены на зеленом фетре, накинутом на деревянный ящик. Свет, падавший на них, был красным, и синим, и золотистым, словно проходил через витражи.

Во рту у Крейна было сухо, но при этом он ощущал вкус… сухого белого вина. «Шардоне?»

Тарахтел кондиционер, и в комнате было холодно. Сквозь занавески пробивался белый свет, но Крейн понятия не имел, который может быть час. В конце концов, это же Лас-Вегас; вполне может быть, что сейчас полночь, а свет за окном искусственный.

Он вздохнул и потер лицо дрожащими руками.

Снова.

Он снова видел во сне игру на озере.

И на сей раз он был настолько измотан – после сорока восьми часов без сна, – что не нашел сил пробудиться, когда в ночи одно из двух огромных лиц под ним разинуло пропасть рта, вдохнуло, и его понесло вниз, словно клочок дыма.