Текст книги "Вдоль по лезвию слов (сборник)"

Когда до нашего берега оставалось не более пятнадцати футов, раздался странный звук, похожий не на взрыв, а скорее, на резкий стук. «Монстр» остановился – прямо там, посреди реки. Никаких повреждений мы не увидели.

Впрочем, как и ожидалось. Все повреждения были внутри, если, конечно, наш план удался. Довольно сложно, знаешь ли, работать по ночам в костюмах для подводного плавания, почти без освещения – чтобы никто не заметил. Но мы это делали. Четыре дня мы монтировали на дне брода ловушку, работающую по принципу ударного ядра. Обычно её установка при грамотно выполненных предварительных работах занимает несколько часов, но мы не могли позволить себе действовать открыто. Именно поэтому мы решили установить её на дне брода. Сегодня ночью мы просто сняли с ловушки толстую стальную плиту и вывели наружу активатор, сделанный по принципу обычной противотанковой мины, только значительно более широкий – чтобы танк гарантированно проехал по устройству.

Ударное ядро, чтобы тебе было понятнее, это следующая степень развития технологии, использующей кумулятивный эффект. Вся энергия взрыва искусственно направляется в одну сторону. Если бы под «Монстром» взорвалась обычная бомба – сколь угодно мощная, – он мог и выдержать. Его бы подбросило, промяло бы дно, но чёрт его знает, какой у него запас живучести. А вот ударное ядро… Заряд взрывчатого вещества упаковывается в металлическую форму со сферической выемкой, а при взрыве ударная волна эту форму как бы выворачивает наизнанку и тянет за собой. Металл в таких условиях ведёт себя будто резина, обтягивая ударную волну. Скорость – около полутора миль в секунду. В общем, такая штука пробьёт всё что угодно. Даже лобовую броню, если нужно. Только вот применять её сложно, потому широко она в те годы и не использовалась.

Мы установили заряд так, чтобы он бил с небольшой задержкой. Накатывает танк на мину, а через пару секунд, как раз, когда он серединой корпуса или уже задней частью, где двигатель, проезжает над зарядом, происходит взрыв.

В общем, я кое-как начинал соображать, Джерри меня тащил наверх, на свежий воздух, и потому я всё видел своими глазам. Мы сидели втроём на искорёженной башне, а «Монстр» стоял буквально в паре десятков футов от нас, на четверть ещё в воде. И тут открывается верхний люк, и оттуда высовывается Гарри, стрелок Гордона – весь в крови и какой-то слизи. И машет рукой, мол, езжайте.

Мы думали: издевается. Решил погонять нас ещё немного.

Но нет – наша штука сработала. Мы не думали, что танк Гордона будет таким здоровым, поэтому задержки хватило ровно настолько, чтобы взрыв пришёлся на переднюю часть машины. Ударное ядро пробило дно «Монстра», подчистую оторвало ногу механику-водителю, отрикошетило от брони изнутри (представляешь себе?), раздробило в труху все приборы управления и напоследок сделало из мистера Гордона кровавую кашу. От него всего и осталось, что две ноги и две руки. Части туловища по всему танку раскидало. Естественно, двигаться дальше «Монстр» не мог: управления нет как такового, командир убит.

Я посмотрел на Джерри.

«Ради Би-Джи и Макса», – сказал он.

Мы спустились в танк. Меня шатало, но не так сильно, как в самом начале. Может, и обошлось без контузии.

Заняв своё место, я нажал на зажигание. И умолял всех богов мира об успехе. Танк завёлся. Двигатель, судя по всему, не пострадал: не зря я усилил его защиту.

Мы поползли. Больше мили в час мы делать не могли, нас обогнала бы любая старая кляча. Одна гусеница слезла с катков и чудом в них не путалась, второй не было вовсе. Танк хромал, его постоянно сносило вправо, он скрипел и жужжал, но двигался своим ходом – и это было главное.

Мы добрались. Когда наш измятый «Шерман» пересёк линию финиша, толпа народу уже стеклась к нам из домов и общежитий. Мы выползли из машины – сначала Джерри, потом я, потом Карли. Нам аплодировали, Джерри на руках стащили с танка и принялись было подбрасывать, но заметили его травмированную руку и опустили на землю. Нас с Карли хлопали по плечам и поздравляли. Но я думал о Максе и Би-Джи.

Пошатываясь, я пошёл к медпункту. Всё-таки Макса было уже не спасти, а мне медицинская помощь требовалась. Но одновременно с грустью во мне жило и чувство необыкновенной гордости: мы победили Гордона. Мы сделали это. Оказались хитрее и умнее его.

Вот такая история.

* * *

Молодой человек, явно ожидавший продолжения, с интересом посмотрел на старика.

– А что стало с Джерри? Он занял место Гордона?

– Занял, – кивнул старик. – И в течение нескольких лет после того боя контролировал Базу. Никто не осмелился бросить ему вызов – ни разу. Потом он сам передал бразды правления другому человеку – и ушёл на покой. Году, кажется, в семьдесят шестом.

– А База… Она существует до сих пор?

– Нет. Базы давным-давно нет. К восьмидесятым стало крайне трудно соблюдать секретность. Территорию зачистили, как могли, и продали государству. Всё-таки номинально Фишлейк всё это время оставался заповедником.

– А танки?

– Танки отправились в различные музеи. Паттоновский музей получил, пожалуй, больше всего экспонатов, в частности почти всю коллекцию Гордона.

– А что стало с «Монстром»?

Старик покачал головой.

– Разрезали на металл. Мы так толком и не разобрались, что это было. Судя по всему, машину изготовили по спецзаказу на базе какого-то истребителя танков. Какого – не знаю.

Некоторое время они сидели молча. Старик собирал шахматы в коробку.

– Интересная история, – сказал парень.

– Ты в неё не слишком-то поверил, – усмехнулся старик, поднимаясь. – Ну, я пойду, пожалуй. Авось ещё поиграем.

Парень кивнул, встал и протянул руку.

– Поиграем, конечно.

Старик повернулся к парню вполоборота и достал пачку сигарет.

– Куришь? – спросил он.

– Нет.

– Правильно. И не надо. А я всё никак не могу отучиться.

Он открыл пачку и резким движением кисти отправил одну сигарету в рот, придерживая остальные большим пальцем. Прикурив, он пошёл прочь.

Примечание автора

Рассказ написан в 2011 году. Он вплотную примыкает к роману-циклу «Легенды неизвестной Америки», но не входит в него. Так что это первая и, видимо, последняя его публикация, если, конечно, на меня не обрушится вселенская слава вкупе с Нобелевской премией и не будет издано полное собрание моих сочинений.

«Мат слоном» перекликается с «Последней гонкой Рэда Байрона»; эти два рассказа объединены общими героями. Тем не менее «Гонка» – рассказ сугубо реалистический, «Мат слоном» же – альтернативная история, вписанная в реальность. Природный заказник Фишлейк около Фремонта существует на самом деле; в 1950-х годах на его территории действительно находился какой-то закрытый правительственный объект. Зная об этом, я проявил фантазию и устроил в заповеднике настоящее, простите, побоище.

Описанное в рассказ ударное ядро – совершенно реальная технология. С её помощью был, например, убит в 1989 году председатель правления Deutsche Bank Альфред Херрхаузен. Я не стал раскладывать по полочкам принцип работы кумулятивного заряда: въедливый читатель без проблем найдёт описание подобного оружия в Интернете.

И последнее: это простой рассказ, над ним не нужно думать. Я не стремился написать что-то высокоинтеллектуальное или высокодуховное, я просто отдыхал.

Фотограф

Где-то там, в толпе, меня ищет Фотограф. Он протискивается между разгорячёнными телами, проталкивается, извиняется перед кем-то, но не прекращает искать. На его груди болтается «Лейка» пятьдесят четвёртого года, лучший в мире фотоаппарат; Фотограф никогда не променяет его ни на какой другой. Он наготове: едва заметив в толпе мою фигуру, моё лицо, он тут же начнёт снимать: один кадр, два, три, четыре – и так до окончания плёнки, щёлк-щёлк-щёлк до бесконечности. Потом он будет лихорадочно менять плёнку, и снова щёлкать, и снова менять плёнку, и снова снимать.

Люди празднуют, люди бегают по улицам и радостно кричат, они подбрасывают в воздух мишуру, взрывают хлопушки с конфетти, толпа – такая разноцветная, шумная. Фотограф ищет меня в этой толпе, потому что не знает, как найти меня иначе.

* * *

Я родился в Берлине. Часть, к которой был приписан мой отец, базировалась в Германии в течение года, а потом её перекинули на территорию нынешней Молдавии. Тем не менее, пусть я и был совсем крошечным, я помню, что люди постоянно упоминали в разговорах какую-то стену. Спустя много лет я понял, что речь шла о знаменитой Берлинской стене, этом уникальном символе диктатуры. В Молдавии мы жили в течение одиннадцати лет, очень долго. А потом отец вернулся в Германию, и мы с матерью, конечно, отправились с ним. Стены уже не было. Германия стала совсем другой.

Я родился гермафродитом. Это звучит страшно, но на самом деле всё зависит от грамотного отношения родителей и врачей. С раннего детства я знал, что я – не такой, как все, и знал, что эту тайну никому нельзя раскрывать. Чаще всего гермам делают операцию почти сразу после рождения. И в девяноста процентах случаев это операция по превращению герма в девочку. Конечно, гораздо проще отрезать рудиментарный член и организовать более или менее достойное влагалище, чем удалить женские элементы и настроить мужское достоинство на нормальную работу. А потом у такой девочки возникает тяга к другим девочкам, потому что изначально она была задумана природой как мужчина, просто что-то пошло не так. Повторные операции по перемене пола для гермов почти всегда невозможны, по крайней мере опасны. Человек остаётся несчастным на всю жизнь.

Мои родители поступили очень грамотно. Они разъяснили мне, что у большинства людей никакого выбора нет. А мне повезло: у меня есть выбор.

Когда начался период полового созревания, я чётко осознал, что меня тянет на девочек. О чём честно сказал папе: он давно ждал от меня подобного признания. Ещё несколько месяцев понадобилось для предварительной подготовки и окончательного утверждения принятого решения. А потом мне сделали операцию, и я превратился в полноценного мужчину. Единственным недостатком было то, что я не мог иметь детей. Впрочем, я не очень страдал от этого, потому что осознавал, что могло оказаться намного хуже.

Я не стал поступать в университет. У меня были другие достоинства. В возрасте шестнадцати лет я пошёл работать в модельное агентство. И довольно быстро стал популярен. Потому что я – скажу, не кривя душой, – очень красив. Моя красота – не грубая, мужская, она скорее утончённая, она отдаёт каким-то благородством; у меня белая кожа, чёрные как смоль волосы, я изящен и строен, как танцор. Я стал появляться на обложках журналов, сниматься в телевизионных роликах, демонстрировать одежду на подиуме и в модных изданиях. У меня не было проблем ни с деньгами, ни с поклонницами.

В двадцать семь лет я женился. Женился довольно спонтанно, просто внезапно вспыхнула взаимная страсть. Ей было известно, что я не могу иметь детей, но, конечно, она не знала почему. Мы жили вместе два года, после чего разошлись, довольно мирно, без дележа имущества и взаимных оскорблений. Будто расстались старые друзья. До недавнего времени я поддерживал с ней контакт: иногда звонил, иногда заходил в гости. Её новый друг, приземистый и небритый боксёр, был мне неприятен, но она сказала, что в нём нашла то, чего ей не хватало во мне: мужественность, силу. Я не обиделся.

К этому времени я уже жил в Дрездене, родители остались в Берлине.

Когда мне исполнилось тридцать, я познакомился с Фотографом.

* * *

Я не буду упоминать его настоящее имя. Оно слишком известно; если эту рукопись когда-либо опубликуют, ему придётся отвечать на ненужные вопросы. Поэтому я буду называть его Фотографом.

Он подошёл ко мне после одного из показов, маленький человек в сером свитере и коричневых вельветовых брюках. А на груди у него висела допотопная «Лейка».

«Я – фотограф», – сказал он. И всё, больше он ничего мне не сказал.

«И что?» – отозвался я.

«Я хочу сделать фотосессию, ты не против?» – спросил он как-то неуклюже.

«А ты кто?» – фамильярно ответил я вопросом на вопрос.

Он дал мне серую визитку. Фамилия, написанная на ней, была мне знакома. Он слыл скорее художником. Он не работал на журналы или на какие-то фирмы, а просто снимал людей и делал выставки своих работ, и на эти выставки приходили тысячи зрителей. Я тоже видел одну. Выставка называлась «Серый мир». Все фотографии на этой выставке были просто видами города или даже разных городов. Улицы, здания, лица людей, кадры из магазинов, из холлов отелей, из ресторанов. Люди, люди, люди большого города. А потом я внезапно обнаружил, что лица – одни и те же. Везде. Эти люди не были жителями, которые случайно попали в объектив. Они были натурщиками. Продавец в магазине одновременно являлся клиентом ресторана и водителем такси. Швейцар в отеле был маляром, рисующим вывеску парикмахерской. Девушка на рекламе парикмахерской шла под ручку с мужчиной, который садился в такси, а регулировщик на перекрёстке просил подаяние у пожилого мужчины, ожидающего в холле отеля. И я поневоле включился в игру: искать на разных фотографиях одних и тех же людей и запоминать, какие роли они исполняют.

Выставка была сделана мастерски. Я не пропустил ни одного снимка.

Поэтому, когда я прочитал его имя на визитке, я сказал:

«Конечно. Я согласен».

Я пришёл на первую фотосъёмку через несколько дней, кажется, это была суббота. Уже вечерело, он ждал меня у дверей студии, и первый снег чуть припорошил его беретку. Мы верим в то, что художники обязательно должны носить береты, как военные – каски или фуражки, как повара – дурацкие белые колпаки. На самом деле, художники ничего никому не должны. Они одеваются так, как нравится им самим. Фотографу нравились береты. Позже выяснилось, что у него их было около тридцати штук, всех расцветок и форм. Хотя я видел его всего в двух: в скромном сером (именно в нём он и встретил меня в первый раз у дверей студии) и в чёрном. В чёрном берете он был на похоронах своего брата.

Он стоял под снегом, облокотившись о дверной косяк. У него был маленький двухэтажный домик в пригороде Дрездена; сама студия располагалась на первом этаже, а на втором находилась его квартира.

Когда я подошёл, он улыбнулся и протянул мне руку.

В тот день он просто хотел сделать несколько пробных кадров. Небольшую съёмку, чтобы убедиться в том, что я – именно то, что ему нужно. Он не рассказывал, для какого проекта он меня позвал на самом деле. Фотографа восхищал мой профессионализм. Ему достаточно было изогнуть руку, и я принимал точно такую позицию, которая была ему нужна. Я легко читал каждый его жест и сам удивлялся этому. Впрочем, когда работают два профессионала высокого класса, профессионал-фотограф и профессионал-модель, съёмка даётся легко, без единой остановки.

Он не просил меня раздеваться – на этот раз. На мне были синие джинсы и белая майка под свитером. Он попросил меня снять свитер, но не более того. Он снимал меня в анфас, в профиль, сидя, лёжа, сверху, снизу. И постоянно менял плёнки. На свою «Лейку» он накручивал различные объективы, укреплял огромную зеркальную вспышку, снова снимал. В углу на полочке я заметил ещё несколько фотоаппаратов и спросил его, почему он снимает камерой, которой стукнуло полвека (я достаточно разбираюсь в фотоаппаратах, чтобы определить примерный год выпуска). Он сказал: «Пойдём». И мы прошли в другую комнату.

В комнате стояли стеллажи, заполненные различным фотографическим оборудованием. Тут были как старинные «Лейки» и «Никоны», так и ультрасовременные цифровые монстры производства «Сони» или «Кэнон». Тут были объективы всех размеров и форм, даже какие-то перископообразные, изогнутые. Тут были вспышки разных типов, ванночки для проявки, множество всевозможных фильтров, штативов, чехлов и так далее.

«Видишь? – сказал он. – У меня всё есть. Просто ничего лучше этой “Лейки” человечество ещё не придумало».

Во время съёмки произошёл инцидент, который мне хорошо запомнился.

Хотя операция была сделана очень давно, мне постоянно нужно принимать гормональные препараты, потому что иначе может произойти рецидивное проявление женских элементов. Может начать расти грудь, например. Время приёма очередной таблетки пришлось на перерыв в съёмке, и я попросил воды. Он принёс мне стакан, и я проглотил таблетку. Фотограф насторожился.

«Что это?» – спросил он.

«Лекарство», – ответил я.

«Что за лекарство?» – спросил он более настойчиво.

«У меня есть хронические заболевания, которые требуют регулярного приёма препаратов», – сказал я.

«Покажи», – потребовал он.

Я не знал, что делать. В общем, он не имел права требовать у меня показать таблетки. Я мог уйти. И больше не вернуться. Я чувствовал, что именно это и произойдёт, если я откажусь. Но что-то заставило меня достать пластинку таблеток и дать ему.

Он прочитал молча и вернул мне упаковку.

«Извини», – сказал он.

Я знаю, о чём он подумал. Моя женственная красота плюс мужские гормоны однозначно навели его на мысль, что я изменил пол. Что раньше я был женщиной. На самом деле я с сочувствием отношусь к гомосексуалистам. У меня был выбор, а у них – нет. Когда мужчина рождается женщиной или наоборот – это страшная психологическая травма, по-моему. Поэтому я сторонник перемены пола для гомосексуалистов. Правда, я не могу понять тех, кому доставляет удовольствие быть мужчиной и любить мужчину (или быть женщиной и любить женщину). Это уже – болезнь, а не случайная ошибка Творца.

В общем, он не изменил своего поведения по отношению ко мне. Предположив, что раньше я был женщиной, он остался так же немногословен и мастеровит.

По окончании первой съёмки он спросил меня, сколько я беру в час за позирование. Я назвал сумму. Он стал платить мне примерно на пятнадцать процентов больше, что меня устраивало. В деньгах он явно не нуждался.

Он сказал, что не будет рассказывать, в чём состоит его замысел относительно меня. Он никогда не говорил моделям, для чего их снимает. Он просто просил изобразить то или иное чувство, какие-либо эмоции или движения.

Мы договорились, что я буду приходить к нему в понедельник, среду и пятницу в течение одного месяца. Он сказал, что сможет закончить работу как раз за это время. Платил он мне наличными, без всяких договоров, просто отдавал деньги, и всё. Меня такое тоже устраивало, потому что львиную долю моих доходов обыкновенно отнимали налоги.

Хотя он и скрывал итоговую цель съёмки, конечно, я догадывался о его замысле. Мы гуляли с ним по пристани. Я – в шортах и кроссовках, хотя было уже довольно холодно. Он заставлял меня бегать и снимал на бегу. Он снимал меня, когда я отжимался, когда я подтягивался на турнике, причём снимал безостановочно: на одно отжимание он умудрялся истратить по две плёнки. Мне казалось, что я уже знал секрет его будущей выставки. Её посетитель каким-то образом должен был двигаться по залам очень быстро: возможно, Фотограф планировал поставить там что-то вроде траволатора. И фотографии на стенах должны были слиться в мультфильм, в киносеанс. Хотя это только моё предположение: я до сих пор не знаю, что задумал Фотограф.

А потом произошёл перелом. То, что привело к краху.

* * *

На третью неделю съёмок он сказал мне:

«У меня открылась выставка в галерее Фридриха Киршнера».

Конечно, я изменил название галереи. Чтобы не создавать проблем её владельцу.

Я пошёл посмотреть на экспозицию. Не мог же я пропустить выставку своего Фотографа.

Галерея Киршнера располагается на окраине. Это большое современное серое здание с квадратными окнами, в стиле социалистического кубизма. По меньшей мере, такой стиль у меня ассоциируется с советскими домами-коробками и с Казимиром Малевичем. Это личные ассоциации, не стоит воспринимать их как что-то серьёзное.

Постоянного интерьера в галерее нет. Как и в большинстве современных художественных салонов, он меняется от экспозиции к экспозиции. Я зашёл в галерею, сдал куртку в гардероб и оказался в первом зале. Он оказался серым, этот зал, абсолютно серым, как всё здание снаружи. И в зале не было фотографий. Точнее, была – только одна.

Она занимала всю противоположную от входа стену и была не чёрно-белой, а скорее, серой, как стены зала, как всё здание, как теперь, ранней зимой, весь город. Фотография изображала девушку. Она стояла чуть сбоку, занимая не более четверти площади снимка. Она смотрела в объектив огромными чёрными глазами, в них сквозило какое-то недоуменное выражение, будто её ошеломило, что кто-то её снимает. У неё было длинноватое лицо, чуть непропорциональное, тонкие губы и пышные чёрные волосы, кудрявые, непокорно разлетающиеся во все стороны.

Она была прекрасна, чёрт побери. Я подумал тогда именно так: «Она прекрасна».

Почему-то чёрные кудрявые волосы и орлиные носы у меня всегда ассоциируются с евреями. Нет, не с расистской точки зрения: просто как предмет принадлежности к национальности. «Немецкий еврей» – это что-то страшное теперь; когда мы слышим подобное словосочетание, перед нами появляются картины измождённых тел, вырванных с мясом золотых коронок, толпы скелетов, бредущих в яму. И одновременно – толстые курчавые эмигранты, сидящие в своей Америке на мешках с перечёркнутой S-кой.

Нет, если говорить о евреях как о расе, как о человеческом фенотипе, они очень красивы. Рыжие – ладно, но когда я вижу кудрявых черноволосых девушек с тонкими профилями хищных птиц, я останавливаюсь и провожаю их взглядом. Моя жена была красива, но не так. Иначе. Просто красива, и всё. Здесь красота – другая, странная, изящная. Её боишься повредить случайным прикосновением.

А может, всё это – чушь. Это тоже – моя мысль в тот момент. Может, она цыганка, или армянка, или просто немка, но вот такая получилась внешность.

Я прошёл дальше и оказался во втором зале.

Первой фотографией был снимок какого-то выпускного класса или курса, не знаю. Тоже серый, чуть зернистый. Множество едва читаемых лиц. Пятой слева в третьем ряду стояла она, и это было понятно с первого взгляда. Её лицо просматривалось так же плохо, как и остальные, но почему-то я нашёл её сразу.

Таким же образом оказались сделаны все фотографии в этом зале. Она была везде, и ни одно лицо ни с одной фотографии я не запомнил, хотя в некоторых случаях в центре внимания Фотографа оказывались совершенно другие люди. А замечал я – только её, на заднем плане, всё с тем же удивлённым выражением огромных глаз.

Третий зал оказался одновременно и последним. Там была она – в жизни. Просто случайные цветные фотографии. Смеётся с друзьями (один обнимает её стройную ногу), лежит на кровати, извиваясь подобно пантере, идёт по осеннему парку, сидит на корточках и смотрит куда-то вверх. Случайные кадры, вполне вероятно, заснятые не самим Фотографом.

Над выходом – последняя фотография, сделанная в том же интерьере, что и первая. Она точно так же смотрит в объектив, только поза чуть другая.

Я вышел и посмотрел на часы. Два маленьких зала я изучал в течение трёх часов. Я совсем не заметил, как пролетело время.

И подумал, что я обязательно найду эту девушку.

Странно, но, постоянно вращаясь в модельном мире, я никогда с ней не сталкивался. Ни один фотограф, кроме моего, не снимал её ни для модных журналов, ни для обложек, ни для рекламы. Вполне вероятно, Фотограф просто поймал её на улице, случайную девушку, проходившую мимо.

Я спросил о ней на следующий день.

«Тебе понравилась выставка?» – ответил он вопросом на вопрос.

«Да», – кивнул я. Ещё я сказал, что он гениально снял бесподобную натурщицу. И что я хотел бы найти её.

Он улыбнулся. «У меня много кто пытался узнать её телефон, но я же понимаю, что нельзя давать его незнакомцам, – сказал он. Выдержав паузу, он продолжил: – Но тебе я дам её координаты. Мне кажется, вы стали бы прекрасной парой».

Он многое о ней рассказал прямо во время съёмки. Он снимал меня и говорил. Наверное, ему нужно было, чтобы я выразил интерес. Или что-то другое.

Она работала журналисткой в каком-то бульварном издании. Жила в небольшой квартирке в районе Штризен-Вест, у неё была кошка и попугайчик. Фотограф действительно случайно увидел её на улице и остановил. И предложил стать центром его новой выставки. «Она очень легко позировала, точно всю жизнь этим занималась, – сказал он. – Это её призвание – быть моделью, но она выбрала другой путь. Что ж, слава богу, я сумел найти её и открыть». И он дал мне номер телефона.

«Звони, – сказал он. – Можешь сослаться на меня».

Ещё я попросил у него её фотографию. Ту самую, с выставки, только маленькую – если есть. Конечно, фотография была, и он дал мне её. «На стол поставишь», – улыбнулся Фотограф.

В тот же день я вернулся домой и набрал её номер. Никто не взял трубку. Я подумал, что позвоню позже.

На следующий день я дозвонился. Трубку поднял мужчина.

«Здравствуйте, я хотел бы поговорить с Марлен», – сказал я. Я забыл упомянуть её имя: конечно же, Фотограф назвал мне его. Марлен Рихтнайт. Наверное, в честь Марии Магдалины Дитрих, подумал тогда я.

Мужчина сказал, что никаких Марлен по этому телефону нет. Мы сверили номера: я продиктовал ему тот, который набирал. Он сказал, что набрал я верно, но номер – неправильный. Я извинился и позвонил Фотографу. Была суббота, до понедельника я бы не дотерпел. Фотограф ответил: «Сейчас уточню». Он уточнил. Всё оказалось верно. Он продиктовал мне именно тот номер, который был записан у него в блокноте, и я не ошибся ни в одной цифре.

Поэтому вечером того же дня я купил букет цветов и отправился к ней домой. Наверное, я влюбился в ту фотографию, в глаза девушки, в её волосы.

Консьерж не обратил на меня внимания, и я спокойно поднялся на третий этаж. На этаже имелось девять квартир: с тридцатой по тридцать восьмую. Тридцать девятой квартиры, указанной в адресе, в этом доме просто не было. На четвёртом этаже отсчёт начинался с сороковой квартиры.

Я спустился вниз и поговорил с консьержем. Он уверил меня, что тридцать девятого номера в доме не было никогда. Десять евро, исчезнувших в его кармане, позволили мне заглянуть в список жильцов. Марлен Рихтнайт нигде не значилась. Ещё десять евро напрягли его память. Девушка с таким именем или фамилией никогда не жила в этом доме. Я показал ему фото. Он не узнал её: она и в самом деле никогда тут не появлялась.

В понедельник начиналась последняя неделя моей работы у Фотографа. На тот момент у меня не было других заказов, хотя поступило несколько предложений, которые я обдумывал.

Я рассказал Фотографу о своих поисках. Он удивился. Он поклялся мне, что не врал. Он показал мне блокнот, в котором был записан её телефон и адрес. Он дал мне адрес редакции, где она работала. Он сказал, что у него где-то лежит номер газеты, в котором есть её материал.

В редакции девушка по имени Марлен не работала. Никогда.

Тем не менее я продолжал верить Фотографу по нескольким причинам. Во-первых, не было никакого смысла мне врать, тем более, так явно. Во-вторых, на его лице читалось недоумение, которое практически нельзя сыграть. Он и в самом деле был поражён сложившимися обстоятельствами. Возможно, он бы и поверил, что Марлен назвала ему неправильное имя, что Марлен соврала ему насчёт адреса и работы. Но он звонил ей по этому номеру телефона. Даже если она успела его с тех пор сменить, у него точно был номер газеты.

Он нашёл этот номер в завалах барахла в комнате, которую называл кабинетом. Там он занимался в основном бумажной работой: оформлением документов для организации выставок и так далее. Мы вместе с ним пролистали всю газету. Ни там, где он показывал, ни где-либо в другом месте статей, подписанных «Марлен Рихтнайт», не было.

Тогда я снова пошёл на выставку.

Она была там: на этих фотографиях. Её потрясающее лицо по-прежнему встречало удивлённым выражением чёрных глаз. «Карих», – говорил Фотограф. На цветной фотографии было видно, что у неё карие глаза. Хотя я уже не верил в его правоту, потому что он на самом деле ничего о ней не знал, кроме того, что она приходила к нему в студию и фотографировалась.

«А те люди – на фотографиях?» – спросил я.

«С ней?»

«Да».

Это были случайные статисты. Они появлялись и исчезали во всех массовых съёмках Фотографа. Он не знал их имён. В каждой его работе всегда было только одно центральное лицо. Или несколько центральных лиц. Остальные не играли никакой роли.

Тогда я сказал: «Дайте мне ваш блокнот».

Он не отказался. Отдал. В этот день мы не снимали. В этот день я вернулся домой, сел на телефон и обзвонил всех предыдущих моделей Фотографа. Ни один телефон не был правильным. Везде отвечали какие-то люди, которые не понимали, кто и зачем им звонит.

Тогда я набрал свой собственный номер. Вместо коротких гудков старческий голос продребезжал «Алло». И я положил трубку.

* * *

Интересно, откуда взялись фотографии Марлен из третьего зала? Те самые, где она снята в домашней обстановке, с друзьями, с родителями. Наверное, она их и принесла, когда пришла из ниоткуда. И оставила у него, когда вернулась в своё никуда.

Все модели Фотографа были красивы. Прекрасны. Она стала, по-моему, верхом его творчества. Верхом его фантазии, потому что это он придумал её. Он придумал её и снял, а когда она стала ему не нужна, когда все фотографии для выставки были готовы, он попрощался с ней, не зная, что подписывает ей приговор. Покинув в последний раз его студию, она ушла в небытие.

Я позвонил родителям. Незнакомый голос сообщил мне, что такие здесь не проживают. Я позвонил в модельное агентство. Оно ещё работало, несмотря на поздний час. Ни один человек с моей внешностью и именем никогда не был зарегистрирован в их базе данных. Потом я отключил телефон и разбил его о пол, чтобы не возникало искушения включить его снова.

Он всё придумал. Он придумал мою биографию, все эти испытания, придумал мой телесный недостаток, придумал моих родителей и мою жену. Он сконструировал мою жизнь так, чтобы я получился правильным. Таким, каким он хотел меня видеть. Таким, каким я был ему нужен.

Про домашний телефон я, конечно, забыл. В трубке прозвучал его голос. Он сказал, что боится потерять меня, что он скоро приедет, главное, чтобы я сказал ему свой адрес. У меня нет адреса, подумал я. Когда он приедет, окажется, что по этому адресу проживают совсем другие люди. Или на этаже нет квартиры с таким номером. Мне даже не хочется проверять свою гипотезу: я уверен, что прав. Вы знаете, как это страшно: в один момент оказаться выдумкой, фантомом, игрушкой в чужих руках. Потому я ответил, что иду гулять в город. Сегодня День Города, кажется, потому что люди танцуют, играют, бегают по улицам и пускают фейерверки.

Копию своего рассказа я отправил ему, уже без этих, последних строк. Интересно, выдумает ли он ещё кого-нибудь после меня? Ведь теперь он знает, почему его модели настолько ему подходят, почему понимают его с полуслова.