Текст книги "Вдоль по лезвию слов (сборник)"

Слова и перчатки

Тот, кого звали Франьо, выходил из леса каждую пятницу и бросал перчатку в сторону деревни. Перчатка долетала до крайнего дома, пропахивала своей тяжестью землю и упиралась в забор господина Марияна. Тот ничего не замечал, и только его собака, любящая сунуть мокрый нос в непотребное место, иногда обжигалась о перчатку и затем ходила, поскуливая от ноющей боли.

В крайнем доме жил Джурадж, могучий, как дуб, тяжёлый, как камень. Он хмурил брови, и небеса сходились над ним, проливая дождь из ягод и лягушек. Первые Джурадж собирал, чтобы накормить ими свою вечно беременную жену, которую никто никогда не видел, а вторые убегали прочь, в лес, где их отлавливал Франьо и шил из их кожи новые перчатки.

Наступил очередной, тысяча девятьсот шестьдесят первый год. Единственное в деревне радио вещало что-то о полёте человека в космос, но Джурадж хорошо знал, что никакого космоса нет, и никакого Гагарина нет, и даже никакого Иосипа Броза Тито нет – есть только их деревня, а где-то неподалёку – город, в котором можно увидеть удивительные машины, работающие на паровом ходу. Джурадж сам был не чужд механизации и однажды построил парового человека, вспахавшего все деревенские огороды за считаные минуты. Но когда Мариян попытался парового человека купить, Джурадж того от греха подальше разобрал на составные части, а железную голову приколотил у себя над крыльцом, чтобы беседовать с ней по вечерам, покуривая трубку.

Жену Джураджа никто и никогда не видел, но все знали, что она беременна каменным мальчиком, который родится и превратит Хорватию в пепел. Поэтому ей передавали через мужа различные кушанья с примесями хитрых травок, оттягивающих момент родов. Так продолжалось уже шестнадцать лет, с самого окончания войны.

Всё шло своим чередом, ничего не менялось, пока в деревню не пришёл незнакомец, представившийся Миховилом. За плечами у него был узелок, а в нём – настенные часы с кукушкой и стакан со странными монетами. Детвора сразу же начала клянчить у Миховила мелочь, а он отфыркивался, отнекивался, но всё-таки сдался и выдал каждому по монетке. Одному достался профиль неизвестного монарха, другому – фас, у третьего на монете был изображён диковинный зверь с длинной шеей, у четвёртого – какой-то символ в виде самопересекающейся спирали. Все мальчики аккуратно сложили монеты к прочим своим сокровищам, и только последний, Влахо, прокрутил в подарке дырочку и повесил себе на шею.

Влахо всегда отличался от других. Он разговаривал исключительно шёпотом, но при этом слышно его было даже на другом конце деревни, где жил глухой ещё с войны дед-пасечник. Когда Влахо что-то произносил, дед вскакивал с места, хватал ружьё и выбегал на улицу в поисках врага. Но врага не было, дед с руганью переламывал ружьё пополам и возвращался в дом.

Миховил долго искал пристанище. Все отказывались принимать его, никто не хотел пускать к себе незнакомца. Пахло от Миховила железом и слякотью, мёдом и плесенью, и ещё пахло от него страхом, какого в деревне никогда не знали. Только Джурадж, гора и камень, принял Миховила в свой дом, да поселил прямо рядом с женой, в соседней комнате. Странник вскоре понял, что Джурадж живёт не один, и начал стучать в стенку, пытаясь поговорить с супругой хозяина. Но ответа не было.

Так минул год. Миховил исправно платил за проживание своими странными монетами, и через некоторое время они стали ходить по деревне как обычные деньги. Только монет со спиралью больше не встречалось, поэтому Влахо очень гордился своим амулетом. Многие мальчики просили его дать им монетку на время, но Влахо шептал им: «Нет», и они уходили прочь, потому что не каждый мог выдержать шёпот Влахо. С другого конца деревни доносилась ругань деда-пасечника.

Однажды богач Мариян вышел из дому и обнаружил, что забор, отделяющий его землю от земли Джураджа, покосился. Он тут же позвал свою старуху-мать и старика-отца – и наказал им починить забор до вечера. Старики охнули и принялись за дело – и за считаные годы старый забор разобрали на брёвна. А чтобы Мариян не догадался, что они не справляются в срок, старуха-мать сходила к деду-пасечнику и попросила того приостановить немного время, хотя бы до того, как они со старым забором справятся. Пасечник выругался и приостановил, а когда запустил его снова, шёл уже тысяча девятьсот шестьдесят пятый год, и старого забора как не бывало.

Так случилось, что в этот момент из лесу вышел тот, кого звали Франьо, и бросил свою перчатку. Та, как обычно, пропахала землю Джураджа, но не остановилась у забора Марьяна, потому что никакого забора уже не было, а понеслась дальше, всё набирая и набирая скорость. Так через всю деревню прошла чёрная полоса, незарастающая рана, разделившая людей на правых и неправых. Джурадж оказался правым, как и Мариян, как и Миховил, а вот мальчик Влахо и дед-пасечник встали на неправой стороне. Дед впервые в жизни зарядил своё ружьё, а мальчик едва удержался от того, чтобы прошептать слово ненависти. Он знал, что произносить его нельзя, потому что пострадают все: и правые, и неправые, и его друзья, и его враги, и его родственники, и чужие ему люди. Он приберегал слово ненависти напоследок, если уж никакого другого выхода не будет.

А перчатка тем временем двигалась всё дальше и дальше в поисках подходящего забора и нашла его только в городе, разделив страну от края деревни до самого министерства военных дел. Генерал посмотрел из окна на чёрную линию, разрезавшую город, и приказал направить к деревне танки, чтобы помочь правым. Танки выдвинулись в рейд, и от лязга их гусениц сотрясались деревья в саду у Марияна. На голову старухи-матери упало червивое яблоко, прокатилось по земле и остановилось на месте, где когда-то был забор. Старик-отец знал, что строить там, где проползёт червь, нельзя, а тут червь не просто прополз, а прокатился, да ещё и в яблоке, а значит, никакого забора на этом месте быть не может. И старик ушёл в дом, оставив жену без сознания на влажной земле. Некоторое время она просто лежала, а затем пустила корни и превратилась в яблоню – старую, подсыхающую, но ещё плодоносящую.

Услышав лязг гусениц, Джурадж нахмурил брови, и на землю тут же просыпался дождь из ягод и лягушек. Миховил вышел из дома, собрал ягоды и понёс их жене Джураджа, полагая, что так он сможет наконец её увидеть. Дверь в её комнату была, как обычно, заперта, и Миховилу пришлось позвать мальчика Влахо с неправой стороны, чтобы тот своим шёпотом сломал преграду. Влахо прошептал: «Откройся», привычным эхом раздалась ругань деда-пасечника, а дверь превратилась в труху.

На кровати посреди комнаты и в самом деле лежала женщина, и сделана она была из камня умелыми руками Джураджа, и огромный живот её вздымался и опускался в такт каменному дыханию. Миховил поднёс ей ягод, но она не проснулась, и Миховил снова повернулся к Влахо, чтобы попросить помощи.

Джурадж почувствовал неладное и кинулся в дом. Голова железного человека, прибитая над крыльцом, сказала ему: «Не ходи»; Джурадж никогда не спорил с железной головой, но в этот раз посмел ослушаться.

А танки уже приближались к селению. Лязг их гусениц стал совсем невыносимым, и единственным, кому он доставлял удовольствие, был железный человек, чувствовавший родство с этими огромными уродливыми машинами. Дед-пасечник с ружьём стоял на подступах к деревне, потому что не хотел, чтобы на его земле снова появились чужие – хватало и Миховила. Некоторое время он смотрел на чёрные точки, постепенно становившиеся зелёными, потом взмахнул рукой и остановил время.

Единственным, на кого остановленное время не действовало, был Франьо, но и он оказался бессилен что-либо предпринять в подобных условиях, поскольку сшить новую перчатку из застывших во времени лягушек не представлялось возможным. Франьо был вынужден печально сидеть в лесу и рисовать на деревянных стенах странные самопересекающиеся спирали.

Дед-пасечник не постеснялся и остановил время на целых пятнадцать лет. Столько потребовалось ему, чтобы построить конструкцию, способную дать отпор генералу и его лязгу. Строил он медленно, аккуратно, используя всё, чего не коснулось остановленное время. Немного смарагдового корня, чуть-чуть апельсиновой настойки, каплю совести молодого кабанчика да семь литров крови от жителей деревни, вот и весь рецепт. Дед промазал полученной смесью собственную рубаху да вшил в неё нитку от сюртука самого Иосипа Тито – не поленился сходить за ней в столицу.

Иногда к деду заглядывал Франьо и просил: освободи время, невмоготу уже, страсть как перчатку сделать хочется. Сейчас, сейчас, отвечал дед и уходил в соседнюю комнату, спускался там в подвал и прятался на день-другой, пока Франьо не надоедало ждать и он не возвращался в свой лес.

Последнего компонента не хватало деду – варёных бобов. Время застыло в неправильный момент – никаких бобов и в помине не было, не удались в тот год, и где их взять, дед-пасечник знать не знал. Оставалось последнее средство: посоветоваться с железной головой. На неё время тоже не действовало, но так как она почти всегда пребывала в неподвижности и молчании, это было незаметно. По участку Джураджа дед пробирался осторожно, чтобы ничего не повредить – и увидел, что головы нет на месте. Дед зашёл в дом и осмотрелся.

Он увидел, как Джурадж застыл над Миховилом, занеся над тем железную голову, а Миховил в этот момент сидел на корточках около каменной женщины, из чрева которой на свет смотрел каменный ребёнок. Дед сразу понял, как вовремя он остановил время – ведь ещё чуть-чуть, и мир обратился бы в пепел.

– Что тебе нужно? – спросила железная голова из рук Джураджа.

– Варёные бобы, – ответил дед.

– Достань ребёнка из этой женщины – будут тебе бобы.

И какие бы ещё вопросы ни задавал дед голове, та больше не давала ответа.

Что ж, делать так делать. Пасечник поднатужился и извлёк на свет каменного младенца, да и положил его рядом с матерью. Потом он снова протянул руку и достал из разверстого чрева золотые часы, потерянные Марияном много лет назад, горшочек с жёлтой охрой и миску варёных бобов. Права была железная голова.

Прошло ещё три месяца, и дед достроил свою машину. Она выглядела точь-в-точь как его старая грязная рубаха, изгвазданная всякой мерзостью. Пока время находилось в застывшем состоянии, дед мог установить машину в любое положение – и он поставил её на дороге, рукавами к городу и к танкам.

А потом дед запустил время – и тут же тысячи звуков обрушились на селение. Грохот раздался из дома Джураджа, шёпот из дома Влахо, женские крики из прочих домов, лязг гусениц со стороны дороги, но самый жуткий вой издавала дедова рубаха, тряся пропитанными потом и кровью рукавами. Как раз в этот момент танки появились из-за горизонта, и навстречу им вышло всё село.

Первым стоял дед пасечник со своей рубахой.

За ним – Джурадж, держащий на руках мёртвого каменного младенца.

За ним – Влахо, молчаливый, со странной монетой на шнурке.

За ним – Миховил с окровавленной головой и руками.

За ним – Мариян, и его старик-отец с яблоком в руке, и каменная жена Джураджа, и мальчишки, и женщины, и мужики-охотники, и рыболовы, и двухголовые змеи, и люди с пёсьими головами, и слепые дипсады, и чешуйчатые химеры, и даже сам Франьо вышел из лесу, на ходу дошивая новую перчатку из лягушачьей кожи.

Только железной головы не было, но и без неё всем хватало забот. Железная голова, брошенная в спальне, ползла к яблоне, которая когда-то была старухой-матерью Марияна. Челюсть лязгала при движении, но танки шумели значительно громче, и железную голову никто не замечал.

Танки встали напротив людей, и стальные дула уставились в глаза поселянам.

И тогда Джурадж поднял мёртвого ребёнка над собой и бросил далеко вперёд. Тот упал на броню первого танка и раскололся на части, каждая часть рассыпалась пеплом, и пепел потёк по броне, поглощая её и превращая опять же в пепел. Танкист попытался выбраться из люка, но не успел: пепел сожрал его, схватил, накрыл, и сначала осыпались его руки, а потом голова и остальное тело, и через несколько минут на месте, где стоял первый танк, серело лишь пыльное пепельное пятно.

Следующим выступил вперёд Влахо. Он шепнул второму танку слово ненависти – и тот начало корёжить, сминать, точно огромная рука сжимала его, притягивая к огромной груди, и скрипело железо, и текла из пор его чёрная кровь механика-водителя.

За Влахо встал Миховил. Он протянул руку и сорвал с груди мальчика свою странную монетку, после чего посмотрел на третий танк через просверленное в ней отверстие. И тут же танк начало засасывать в жидкую землю. Воронка под огромной машиной чавкала, расступались земные хляби, скручивались спиралью, и последним, что видели жители деревни, было смотрящее в прозрачно голубое небо танковое дуло.

И распрямился дед-пасечник. Он кивнул, и его грязная, изорванная, пахнущая бобами и кровью рубаха внезапно поползла навстречу танкам, и когда она достигла брони четвёртого, точнее, уже первого, по нему пошла гниль. Мерзостный запах навалился на поселян и на солдат, накрыл всё вокруг, и стрелок успел выскочить из башни и побежал прочь, но один из рукавов внезапно вытянулся, и достал его, и коснулся плеча солдата, и тот упал, а изо рта его поползли дождевые черви. Дед кивнул и снова сгорбился, опираясь на ружьё. Танк теперь представлял собой копошащуюся массу слизней, червей, живородок и прудовиков, и вся эта масса расползалась, постепенно теряя свою первоначальную воинственную форму.

Оставался последний танк. Люди оглянулись на Франьо, но того не было – он вернулся в свой лес, потому что не мог долго находиться в деревне.

– Франьо! – позвал Мариян, но тишина была единственным ответом.

Танк двинулся вперёд.

Внезапно Влахо понял, что среди них больше нет ни правых, ни неправых – есть только они и танки, которые стремятся разрушить их скромный привычный быт.

– Где твоя пассионарность, Франьо? – восклицал Мариян.

– Брось-ка перчатку, Франьо! – ревел Джурадж.

– Давай, выходи, мерзота! – пискливо кричал дед-пасечник и грубо ругался.

Влахо шепнул: «Ты нам нужен».

И, услышав его шёпот, Франьо бросил перчатку.

В это время железная голова как раз доползла до старухи-яблони и начала грызть её ствол у самого основания. Старуха сопротивлялась, трясла яблоками, роняла их на железный затылок, но против железа не поспоришь, и древесина крошилась под ржавыми зубами бывшего парового человека.

А перчатка Франьо уже пропахивала землю, и оставались считаные метры до встречи с деревом, должным остановить её. В самую последнюю секунду железные челюсти всё-таки сомкнулись, и старая яблоня покосилась, уже не связанная с землёй, и перчатка протекла сквозь образовавшееся отверстие, оттолкнув в сторону и голову, и обрезок ствола – и так она двигалась, пока не ударила в танк указательным пальцем, и тот развалился на части. Все его детали внезапно потеряли связь друг с другом, танк рассыпался на болты и шестерни. Среди деталей встречались и человеческие органы – сердца, печени, селезёнки, потому что экипаж рассыпался вместе с танком.

– Моя миссия выполнена, – сказал Миховил и пошёл прочь, к городу, топча ногами пепел, слякоть и плесень.

– Моя тоже, – сказал Джурадж, подхватил на плечо лёгкую, как пёрышко, жену и вернулся в свой дом.

– И моя, – проскрипел дед-пасечник, переломил ружьё пополам и исчез в своей избушке.

Постепенно все разошлись. На дороге остался стоять только мальчик Влахо.

Он единственный помнил, какой был день – четвёртое мая тысяча девятьсот восьмидесятого года. И он единственный из всех верил, что кроме деревни есть и другие города и что когда-нибудь он отправится туда и найдёт там ещё одну монету с узором в виде самопересекающейся спирали.

Примечание автора

Это парный рассказ к «Слову мальчика Мишко». Только «Слово…» о Сербии, а «Слова…» – о Хорватии. Возможно, появятся и другие рассказы этой «серии», потому что есть ещё Черногория, Словения, Босния. Разве что Косово пока не заслуживает отдельной истории.

Рассказ был написан для конкурса «Рваная грелка» в 2012 году и занял в финале пятое место.

Песня о любви к лошадям

Налей ещё, Сэм. Ага, хватит, хватит. Спасибо.

Так вот, на чём я остановился? Ещё не начинал? Ну да, может, и так.

Мы ж с тобой давно знакомы, да, Сэм? Ты ж сразу поймёшь, что я не вру, правда? Я просто не знаю, надо рассказать кому-нибудь, но никто слушать не будет. Да, ты выслушаешь, я знаю.

Нет, больше не наливай, пусть стоит так. Захочу, попрошу.

В общем, всё началось шестого марта прошлого года, давненько уже. Точно помню дату, потому что это был тот самый концерт. Джазовый. Ты же знаешь, Сэм, я не очень люблю куда-то ходить. Но Салли сказала, что хочет пойти. Она меня иногда куда-то вытаскивает, чтобы я совсем не отсидел себе всё, ха-ха. Да, не очень смешно.

Ну, театр я не люблю вообще. Я там засыпаю. А тут – вроде джаз, музыка приятная, почему бы и не сходить. Конечно, я бы лучше посидел у телевизора, сам понимаешь, регби бы посмотрел или фильм какой, пивка бы выпил. Но надо иногда сделать жене приятное.

Ну, мы пошли. Это клуб был, на Ройфах-авеню. Я потом подумал, что название какое-то очень немецкое, потому и запомнил. Мы на такси доехали, Салли решила, что так лучше. Если я там выпью, некому будет обратно за рулём сидеть. Вышли, так я даже внимания не обратил на название клуба, зато увидел большую афишу. На ней было написано «6 марта», я как раз подумал, что это сегодня. Потому и запомнил. И ещё – «Мир абсолютного джаза». Это название концерта, да.

Клуб хороший оказался. Тихий такой, спокойный, народа не так и много. Музыка какая-то играет, фоновая. Я-то думал, тут будет толпа, песни будут орать. Мы сели за столик, нам принесли выпить. Мы немного раньше пришли, так жена программку листала – их по всем столикам разложили. Ей одна команда очень нравилась, я названия не запомнил. Что-то такое длинное, чуть ли не из десяти слов. Я не понимаю, как можно группу так назвать, чтобы не выговорить было. Ну да ладно.

В общем, начался концерт. Клуб в последнюю минуту заполнился, и ещё пока первые музыканты настраивались, люди подходили. Места вдруг раз – и не стало. За наш столик два чёрных сели, ну, приличных таких, немолодых уже. Поздоровались вежливо, шляпы приподняли. Один шляпу снял и на столик положил, а второй так в шляпе и сидел до конца концерта. Я потом подумал, что они как братья-близнецы: одинаковые клетчатые пиджаки, шляпы с ленточками, бабочки. Смешные такие.

Первыми какие-то молодые ребята играли, мне не понравилось совсем. Очень быстро и нечётко. Мне казалось, что они по нотам не попадают. Я вообще не музыкант вовсе, но чувство ритма есть, а эти сбивались. А все им аплодировали, будто так и надо.

Потом играла группа латиносов. Мне всегда казалось, что латиносы не могут играть джаз. А эти – ничего, играли, хорошо играли. Жена даже сказала, что надо потом диск их купить. Там сбоку лоток стоял, можно было диски всех групп купить.

Налей, Сэм. Всё-всё, хватит.

О чём это я? А, латиносы.

Так вот, пока латиносы играли, наши негры в клетчатых пиджаках куда-то ушли. А потом смотрю – они на сцене. Вдвоём: один с гитарой, другой за роялем. И так они складно играли, я аж заслушался. Посмотрел по программке – дуэт импровизаторов, братья Стайн. Так и думал, что братья. В общем, мне даже нравиться стало. Не зря пришёл.

А потом вот и случилось.

Первое отделение завершалось. Одна группа осталась. И я смотрю: они на сцену как-то неуверенно выходят, будто пьяные. Или роботы. Присматриваюсь, а они все в тёмных очках, слепые. И в самом деле, помогают друг другу, и один какой-то зрячий бегает, расставляет их по правильным местам, точно шахматные фигуры. Одеты они так смешно были – фраки, жилетки, цилиндры. Типа как конец девятнадцатого века. Четверо мужчин и девушка. И молодые же все, на самом деле молодые. Только ударник постарше, ему лет пятьдесят, хотя чёрные очки молодят обычно, не поймёшь, сколько на самом деле. А саксофонист – один из двоих – и мальчишка совсем, лет двадцать, не больше.

А девушка играла на басу. Не женский совсем инструмент, мне кажется. И какой-то странный он у неё был. Слишком длинный, и без этих, как их, ну, разделений на ноты, ну… Да, ладов, точно. Слово вылетело, никак не мог сказать.

Но она играла так уверенно, точно машина, точно механизм какой. Ритм рваный, саксофонисты бьются над мелодией, клавишник тоже, ударник напрягается, а она – так легко играет, так ненапряжённо. И я прямо смотрел, и слушал, и всё не мог понять, как же она играет. Нет, все они – как они играют? У меня зрение не орлиное, но нормально вижу, и то ни одной ноты взять не могу. А тут – они же всё на ощупь, наугад.

Плесни полстаканчика, Сэм. Спасибо.

В общем, я просто в прострации сидел, думал, как же это так. И такие молодые, такие красивые.

Им больше всего аплодировали. Стоя хлопали, а они же не видели, что все стоят, наверное, зато слышали этот гром, слышали, да. И Салли тоже вскочила и даже засвистела, закричала, мол, на бис. А я стал пробиваться к столику, где диски продавались, потому что сейчас вот отхлопают, и там толпа будет.

Ну, я купил два диска – их всего два там и было. А про наших соседей в пиджаках и думать забыл. А продавец мне говорит, что, мол, вы можете пойти сейчас и росписи получить на дисках. Ну, я пошёл за кулисы. То есть не за кулисы, а просто за сцену, там охранник стоял, но когда я ему диски показал и объяснил, что за автографом, так он меня сразу и пропустил.

В общем, захожу я туда, а там такой лабиринт, и куча народу, и все толкутся, и бегают, и знакомцы наши в пиджачках тоже тут, и парень из первой самой группы, и я поймал кого-то за руку и спрашиваю: «А где тут найти “Blind Jazz”?» – так группа называлась. А он мне, мол, туда, в конец коридора, и направо потом. Я пошёл.

И действительно, там на одной двери постер с надписью «Blind Jazz». Ну, я стучу, потом приоткрываю дверь, а там полутьма. И вправду, а зачем им свет-то? Им что свет, что тьма, один чёрт. И тишина. Я прикрываю дверь, света совсем мало, он откуда-то из соседней комнаты идёт, из-под двери, а тут тишина, и только голос женский, чуть слышный.

Я присматриваюсь, а в комнате – только девушка-басистка. Сидит за столом и поёт, и руку так поднимает, мне жестикулирует, мол, тихо, не мешай. Она ж не видит, кто это там вошёл, думает, что свой кто-то, наверное.

У них, на самом деле, всё инструменталы были, без слов. А она поёт что-то про лошадей. Я слушаю, и сердце замирает. Знаешь, Сэм, я эту песню хоть сейчас могу повторить. Точно так, как она пела, ну, фальшивить буду только. Там о том, как у неё лошадь была, по кличке Мэг, и она эту лошадь очень любила, а потом Мэг становилась всё старше и старше, а потом она умирала, Мэг, очень болезненно, и пришёл доктор, чтобы усыпить Мэг, и она, девочка, хотела отдать свою жизнь, свою силу, лишь бы Мэг жила. И там припев был однообразный, и такой страшный, и я даже чуть сам не расплакался, так было жалко и девочку, и лошадь, обеих было жалко. Она ж без музыки пела, и так пела, так пела, как я никогда в жизни не слышал, чтобы кто-нибудь пел.

Она закончила, и сразу тихо стало.

И она вдруг спрашивает:

«Вы кто?»

То есть она знала, что это чужой кто-то, но всё равно продолжала петь. А мне уже как-то неудобно было говорить, что я просто за автографом. Это как-то глупо бы вышло. Она ведь, получается, для меня пела, для совсем незнакомого человека. Ну, я и говорю: «Вы очень красиво пели». А голос у меня дрожит, потому что я всё про лошадь забыть не могу. И она чувствует это, что голос дрожит, и говорит: «Спасибо».

А я пячусь назад, чтобы выйти, и открываю дверь, и только я в коридоре оказался, как мне навстречу все остальные – вся группа, все они. Без очков, представляешь, и они все зрячие. Барабанщик клавишника по спине хлопает, мол, классно отыграл, молодец, и тот на него смотрит, смеётся. А молодой саксофонист меня с ног до головы изучил, потом только мимо прошёл.

И знаешь, Сэм, мне так противно вдруг стало. Я-то думал, вот, люди своё несчастье как преодолевают, как борются, не сдаются. Судьба с ними злую шутку сыграла, а они судьбу утёрли, стало быть. А получается наоборот, что они издеваются над инвалидами, на самом-то деле, на сочувствии выезжают. Нет, они отлично играют, ничего не скажешь, просто отлично. Но не только в игре же тут дело. Мне как-то и слушать диски сразу расхотелось.

А самое неприятное, что, получается, девушка-то тоже лгала. Песня эта – она искренняя такая, живая, а на сцене она лгала, получается, когда по своему длиннющему грифу пальцами бегала, будто машина, играла.

Ну, я к жене вернулся, как раз второе отделение начиналось. Я его автоматически слушал, ничего не помню, что там было. Там играла эта группа с длиннющим названием, которая жене нравилась, из-за которой мы и пошли на тот концерт. Не помню, что они играли, совсем не помню. Я всё сидел и думал о поддельных слепых музыкантах, и о девушке, и о лошади по имени Мэг.

А двое в клетчатых пиджаках вернулись за наш столик, и Салли наговорила им комплиментов. Ну, и один из них диск ей просто подарил, с автографом. Вот уж она счастливая была. Просто это как бывает: покупаешь ты диск, а потом музыкант тебе пишет «От автора» или что-нибудь типа того. Словно ты его друг, и это подарок был. А на самом деле он тебя знать не знает, и диск ты на ближайшей распродаже, скорее всего, купил. А тут – и в самом деле подарили, и приятно Салли так было, что я не стал ей ничего рассказывать.

Мы домой пошли, а она щебетала, как ей всё понравилось, и что почаще бы надо на такие мероприятия ходить.

Ну, приехали мы домой, а я сразу к Бобу в комнату.

Сэм, плесни. Спасибо.

Вот, ну, я, значит, к Бобу. Боб постоянно в Интернете сидит. Я-то старый уже для этого, ничего не понимаю, ну, письмо могу написать кому, а уж если найти чего надо – это совсем не умею. В общем, говорю Бобу, поищи-ка мне что-нибудь про эту группу. У Боба металл его играет, семнадцать лет, в конце концов, самый трудный возраст.

Боб – щёлк-щёлк – и говорит, мол, ни сайта, ничего у них нет. Вот состав группы на каком-то музыкальном сайте, вот анонсы концертов, а кто такие, откуда, ничего, ни слова. Ну, ладно, говорю, спасибо, и пошёл спать. А имя девушки я на диске прочитал и запомнил: Джерри Чарч. Джеральдина, наверное, но там было именно Джерри.

Я потом, на следующий день, ещё Боба попросил найти её имя, но он тоже ничего особенного не нашёл: в одном только месте в составе группы, вот и всё. И песню эту он тоже поискал – по тексту, я ж её хорошо запомнил. Но тут совсем ничего, ни одного упоминания нигде.

Вот так.

Это присказка, что ли. А сказки-то и нет.

В общем, почему я всё это тебе рассказываю. Потому что никто больше не поймёт, наверное.

Ну, ты же знаешь, что за мебель я делаю. Отличную мебель. Таких шкафов ещё поискать, какие я делаю. В общем, месяц назад заказ ко мне пришёл. Женщина позвонила, сказала, что ей порекомендовали. Старик Дюк порекомендовал, которому я стол обеденный справил на всю семью. Помнишь, какая у него семья – шестнадцать человек, это ж надо такую ораву прокормить. Ну, да, они работают все, кроме самого мелкого, но поди наготовь на них. В общем, он сказал, что есть в округе мастер такой.

А она не в городе живёт, она милях в двадцати от города, в небольшом таком домике. И вот ей шкаф понадобился, а она с Дюком по каким-то там делам знакома, и спросила его, не знает ли он, кто может под заказ шкаф справить, ну, он на меня и указал, дай ему бог здоровья.

В общем, поехал я к ней.

Там комната огромная, и в одной стене ниша. Ниша такой формы – полумесяц, да ещё срезанный с одного конца, и она хотела туда шкаф открытый с полками под безделушки встроить. Ну, я посмотрел, обмерил всё, цену примерную сказал, она согласилась. Ей на вид лет шестьдесят, живёт одна, не бедствует, наверное, есть какие вклады в банке, или дети помогают, я тогда подумал. Ну, «тогда» – это громко сказано, всего-то месяц назад было.

В общем, я несколько раз ещё приезжал. Дополнительные всякие обмеры делал, дерево мы выбирали, толщину полок, я ей эскизы нарисовал. Всё, в общем, путём.

Короче, сделал я шкаф и полочки, и всё так получилось – не налюбуешься. И позавчера, стало быть, во вторник, поехал к ней.

Плесни-ка… Спасибо.

Приехал, монтировать стал. Шесть часов возился, но всё как надо установил. Идеально просто получилось. Точно всё легло, и стены красивые, и шкаф как влитой. Ну, и она говорит, мол, давайте-ка я вас ужином накормлю. А то мне в последнее время кормить-то некого, скоро и готовить вовсе разучусь, ведь для себя не очень-то стараешься. Ну, я и не против. В общем, посадила она меня в столовой, я там до того ни разу не был, всё в большой комнате обретался, где шкаф делал. Пока она на кухню пошла, я стал фотографии рассматривать, они по всем стенам там висят.

В основном мужчина какой-то на фотографиях, немолодой уже. Муж, наверное. А потом его фотография в чёрной рамке. Умер, значит. И дети: мальчишка и девчонка. Сначала маленькие такие, одинаковые совсем. Потом постарше.

А потом смотрю, а девочка с некоторого времени всё в тёмных очках.

И тут голос сзади:

«Это Марк и Джерри, дети мои. Марк сейчас адвокат, в Нью-Йорке давно уже живёт, не в нашей глуши. А Джерри в музыку пошла, играет в группе».

И тут меня как током прошибло.

«Blind Jazz», – говорю.

«Да. – Она удивилась, слышно было. – Вы их знаете?»

Ну, я замялся, говорю, на концерт как-то ходил, диск есть.

Ей приятно было, ямочки на щеках появились, гордость за дочь прямо на лице видна.

«Она у меня молодец», – говорит.

И тут я смотрю, а на стене плакат, небольшой совсем, типа постера из журнала. И там – она, Джерри, такая, как я её год назад видел, в том самом цилиндре, в чёрных очках, с этой огромной бас-гитарой. И я не удержался.

«А что с ней случилось?» – спрашиваю, а сам на чёрные очки указываю.

Она понурилась сразу, как-то постарела.

«У неё лошадь была. Ричард ей подарил на пятилетие. Она с тех пор с лошадью не расставалась, наездницей стала хоть куда. Ей все прочили будущее, с лошадьми связанное, – конезаводчицы, например. К восьми годам любого коня могла объездить».

Ну, ты понимаешь, Сэм, я своими словами пересказываю. В общем, сбросила её лошадь, та самая, первая, её любимица. Мэг её звали, ту лошадь. Сбросила и копытом ещё ударила. По голове. Сотрясение, трещина в черепе, но всё зажило, нормально. Только зрение пропало. И уже не восстановилось. Вот.

Представляешь, Сэм, она – на самом деле слепая. Они все там, эти музыканты, все остальные – клавишник, ударник, саксофонисты – они же зрячие. Они обычные. И они, получается, на ней выехали, они эту штуку со слепотой придумали, потому что она слепая. И они играли, имитируя, что они не видят, а она – по-настоящему. Она и в самом деле слепая.