Текст книги "Вдоль по лезвию слов (сборник)"

Это звучало страшно. Такое утверждение могло лишить Карла статуса человека.

«Что ты, – усмехнулся мой собеседник. – Конечно, Homo europaeus. Но разница в микромоторике вполне вписывается в установленные рамки. У нас же разная форма носа, разная высота лба, разные отпечатки пальцев…»

Путь мы продолжали вместе. Мы спорили. Я стоял за единство человеческой расы, он же утверждал, что границы гораздо шире, нежели я предполагал. Это был интересный спор, необычный.

С той поры мы сдружились. Практически всё время мы проводили вместе, спорили, смеялись, выпивали (конечно, не до свинского состояния, но всё-таки до определённой степени неадекватности), ходили в бильярдную и в боулинг. Нас дразнили близнецами, но мы не обижались. Не каждый день встретишь человека, способного стать тебе настоящим другом.

* * *

Ближе к концу года профессор Штокманн, преподаватель социологии, читал нам курс лекций, посвящённый толерантности и манипулированию собеседником путём демонстрации нейтрального отношения к его недостаткам.

«Тысячелетний Рейх, – вещал Штокманн, – это самое человеколюбивое и толерантное общество, когда-либо существовавшее на земле. Мы лишены зависти по отношению к представителям других национальностей, поскольку мы вообще отменили понятие “национальность”. Достаточно просто принадлежности к человеческому виду. Наши женщины в полной мере равны мужчинам, дети имеют столько же прав, сколько и взрослые, отсутствует классовое неравенство. Стать студентом престижнейшего высшего учебного заведения мира способен даже простой крестьянин, а сын видного партийного деятеля может быть при необходимости отчислен за неуспеваемость. Великий фюрер привёл человечество к абсолютной гармонии, уничтожил такие чувства и качества, как ненависть, зависть, лицемерие…»

Когда он закончил и традиционно предложил задавать вопросы, поднялась лишь одна рука. Это был Максимилиан Штайн, один из самых неуспевающих студентов потока. Он постоянно нарывался на неприятности, задавая преподавателям каверзные вопросы и демонстрируя оригинальный, незаурядный ум. «Язык твой – враг твой», – говорили ему, но Макс не слушал подобных замечаний.

Профессор кивнул, мол, задавайте вопрос.

«А как объясняется вашей теорией нетолерантное отношение к животным? – спросил тот. – И к унтерменшам?»

Штокманн нахмурился.

«Во-первых, молодой человек, – ответил он, – теория это не моя. И это не теория, а давно оправдавшая себя практика. Во-вторых, она распространяется только на людей. Мы же не даём собакам избирательного права, не так ли? Потому что они неразумны. В этом нет ничего унизительного для собаки…»

Макс перебил профессора:

«А унтерменши? Они же другой подвид Homo. У них есть определённая доля разумности, которую мы могли бы развивать, а не содержать их в животном, бесправном состоянии…»

В аудитории зашушукались. Профессор покраснел и явно не мог найти никакого толкового ответа. Высказанная Штайном идея и в самом деле была откровенно антифашистской. Мне казалось непонятным, как настоящий ариец может произнести такие слова, поставив семита на одну ступеньку с собой.

«Лекция окончена», – сказал профессор.

Следующий день должен был начинаться с лекции по истории Рейха. Но её отменили. Вместо историка в аудитории появился гестаповец в чине штандартенфюрера. Некоторое время он ходил взад-вперёд перед аудиторией, а затем остановился, заложив руки за спину. Не представившись, он начал говорить.

«Вчера, – он сделал паузу, – студент по имени Максимилиан Штайн задал вопрос, который не просто попахивает крамолой. Это антифашистский, антирейховский вопрос. Подобный вопрос оскорбляет и унижает самого фюрера».

Между фразами он делал ёмкие театральные паузы, давая нам прочувствовать вес каждого его слова.

«Вчера мы провели тщательное исследование генетического материала Максимилиана Штайна и его родословной. И как вы думаете, что мы обнаружили?»

Он сделал очень большую паузу. Судя по всему, вопрос не был риторическим. Из зала раздалось:

«Он семит?»

«Да! – громко и отчётливо произнёс штандартенфюрер. – Максимилиан Штайн имеет семитские корни. Каким образом он прошёл тест, мы не знаем, ведётся расследование. Но теперь вы понимаете: только в голове семита мог возникнуть подобный вопрос…»

Гестаповец распалялся всё больше и больше. В общем-то, он безостановочно произносил одни и те же фразы в различных формулировках. Он говорил о том, что только зверь может спариваться со зверем, что межвидовые отношения невозможны. Он рассказывал, что человек не способен спариться с семитом, что такие контакты сразу выявляют неарийцев в нашей среде. При этом было совершенно непонятно, в каком поколении Макс мог оказаться семитом – при его идеально арийской внешности. Гестаповец заполнил своим патриотическим рассказом практически всю лекцию. Преподаватель истории так и не появился, и, когда штандартенфюрер покинул аудиторию, мы дружно начали обсуждать произошедшее.

Я спросил у Карла, замечал ли он когда-либо что-то ненормальное в поведении Макса.

Карл ответил: «Нет, обычный парень, ничего особенного».

Мы вспомнили, какие шикарные розыгрыши придумывал Макс. В издевательствах над преподавателями он всегда был заводилой. Его шуточки частенько оказывались злыми и провокационными, вызывали скандалы, но Макс всегда выходил сухим из воды. Теперь – не вышел. Правда, вопрос, заданный профессору Штокманну, не был розыгрышем.

Остальные лекции в тот день прошли как обычно. Гораздо более важным оказалось то, что произошло после занятий, когда мы с Карлом шли домой (нам было по дороге, но он жил чуть ближе). Конечно, мы чувствовали себя подавленно. Мы понимали, что Макса больше не увидим, что он – не человек, не ариец, что он – представитель низшего вида, случайно затесавшийся в наши ряды. Но если разум это осознавал, то сердце восставало против такого взгляда на бывшего однокашника.

«Как думаешь, что с ним будет?» – спросил я.

Карл покачал головой и промолчал. Это могло означать, что он не знает. Но я слишком хорошо понимал Карла. В последнее время я начал разбираться в его странной микромимике, которая совершенно не соответствовала стандартам, описанным в учебниках по невербальному общению. Поэтому я понял, что имел в виду мой друг: Макса больше нет, он умер, исчез. Более того, его никогда не существовало.

Мы остановились у моего подъезда и некоторое время смотрели друг на друга. В глазах Карла читалась боль. Сложно сказать, что читалось в моих. Он дал мне руку, но я, подчиняясь естественному и неожиданному порыву, притянул его к себе и обнял, похлопывая по спине. Он сделал то же самое. Мне было очень хорошо в тот момент. От Карла пахло какими-то мужскими духами, я и раньше замечал этот запах, но не задумывался о нём, поскольку никогда настолько не сближался со своим другом.

Потом мы отстранились, Карл пожал мне руку и побрёл к дому, а я смотрел ему вслед и думал о том, что несчастен человек, у которого нет подобного друга.

* * *

Переломный момент в моей судьбе случился спустя неделю. Конечно, Макс не вернулся, но лекции продолжали идти, как и прежде, и ничто не предвещало изменений. Тем не менее изменилось всё.

В один из дней мы выходили из университета вчетвером – я, Карл и ещё два наших однокурсника – Фриц и Вилли. Фриц почти сразу же попрощался и куда-то пропал, а Вилли остановился на крыльце и сказал: «Вы идите, а я тут подожду».

«Женщину?» – ехидно усмехнулся Карл.

Вилли не ответил, но в ту же минуту из-за угла появилась девушка. На ней было длинное, почти до пят, белое платье с оборками внизу, но без рукавов, и белая широкополая шляпа. Вилли улыбнулся и пошёл ей навстречу.

«Красивая», – сказал Карл.

В этот момент я обратил внимание, что девушка мне неинтересна. Не то чтобы не нравится – именно неинтересна, то есть я просто не могу оценить её внешние данные. Я никогда не ловил себя на подобной мысли, а теперь поймал и почувствовал какую-то неловкость. Пока Вилли целовался с девушкой, а Карл смотрел на них, я пытался вспомнить, казалась ли мне действительно красивой хоть одна женщина. Ничего не получалось.

«Идём», – позвал меня Карл.

Мы шли рядом, и я спросил у него:

«Карл, а у тебя были женщины?»

Он покачал головой.

«Тебе кто-нибудь нравится?»

Он снова покачал головой. Но внешние движения не соответствовали пантомимике его тела. Причём пантомимика выражала не отрицание: скорее всего, он и в самом деле оставался девственником. Просто, как часто бывало, я не мог верно интерпретировать его движения.

«Максу сделали анализы», – вдруг сказал он.

«Откуда ты знаешь?»

«Бруннер с шестого курса ассистировал. А я с ним иногда общаюсь, наши родители дружат».

«Что с ним сделали?»

«Говорят, семит на четверть. Как проскочило – непонятно. Таких отправляют в колонию без права на размножение. Наше общество справедливо».

Он сам не верил в то, что говорил.

Мы уже почти подходили к его дому и остановились, чтобы попрощаться. Мне нужно было сворачивать налево. Погода стояла тёплая, но пасмурная; аллею, по которой мы шли, с обеих сторон закрывали от окружающего мира высокие кусты.

«А если меня заберут? – вдруг сказал Карл. – А если тебя?»

«Мы не семиты».

«Макс тоже не знал об этом. Он тоже голубоглазый блондин, и что?»

Я покачал головой. Было страшно подумать о том, что вот так, в один момент, всё может обрушиться. Карл взял меня за руку.

«Да ладно, – он слабо улыбнулся. – У нас всё в порядке».

Мне не хотелось, чтобы он отпускал меня. Я протянул ему вторую руку, он принял её. Мы стояли рядом, так близко друг к другу, что чувствовали дыхание собеседника. Он дотронулся носом до моей щеки, я не отстранился и почувствовал лёгкий, точно пушинка, поцелуй в щёку; моя рука скользнула на его талию, он прильнул своей щекой к моей.

Мне сложно объяснить гамму чувств, которые обуяли меня в тот момент. С одной стороны, я знал название тому, что происходило между нами. То же самое мы видели чуть раньше между Вилли и его девушкой. Я мог смело сказать Карлу, что люблю его, и не соврать ни в одном слове. Но в это чувство острым клином вмешивался разум. Я не понимал, как подобное может происходить, как мужчину может тянуть к мужчине. В этом чудилось что-то ненормальное, искажённое. С детства естественным для меня было сочетание разнополых людей, разнополых животных; интимные отношения между существами одного пола нигде не упоминались. Представьте себе, что вы никогда не видели жирафа и даже не слышали о том, что существуют животные с такой длинной шеей. И вот вы приходите в зоопарк и видите это огромное пятнистое парнокопытное. Вы в шоке. Вы не могли даже представить, что подобное существует, что у живого существа может быть такая непропорционально длинная шея, такой странный окрас, такие тонкие ноги. В похожей ситуации оказался и я, только в гораздо более острой. Я не просто узнал о возможности однополых отношений между мужчинами. Я внезапно понял, что наше общество не примет и не поймёт таких отношений.

В этот момент губы Карла уже нашли мои, и мы целовались, как неопытные щенки, в первый раз. Я испытывал возбуждение, мой член напрягся. Карл поместил руку мне в промежность и сжимал его через брюки.

Но в какой-то момент я отстранился.

«Нас могут заметить», – произнёс я.

Он тоже понимал это.

«Увидимся завтра», – сказал Карл и провёл рукой по моей щеке.

Я развернулся и быстро, не оборачиваясь, зашагал прочь.

Дома я прошмыгнул в свою комнату и лёг на кровать. От ужина я отказался, сославшись на то, что очень устал. Сомнения терзали меня. Страшная мысль пришла в голову в связи с недавними событиями в университете. Возможно, думал я, однополые отношения являются прерогативой неарийцев. Возможно, в моей родословной есть погрешности, и я случайно прошёл тест – так же, как это произошло с Максом Штайном. Мои размышления подогревались и тем, что я практически не помнил отца, и самим фактом его таинственного исчезновения. Кто знает, почему он пропал. Возможно, в Южной Америке он не прошёл какой-то генетический тест, и отклонения позволили вычеркнуть его из арийских рядов.

Длительное время я стоял у зеркала и внимательно рассматривал своё лицо, а затем, раздевшись, и тело. Чем-то я напоминал знаменитого героя Карла фон Мюллера, служившего одним из пропагандистских образцов арийской внешности. Причём у меня был более волевой подбородок, что ещё сильнее подчёркивало чистоту моей крови. Длинный узкий нос, высокий лоб, голубые тевтонские глаза – все признаки арийца налицо. Но недочеловек жил внутри меня. Недочеловек тянулся своими тонкими арийскими губами к губам другого мужчины, Карла фон Барлоффа, и ничего страшнее этого я не мог себе представить.

Мне требовался совет. И я понимал, что единственный человек, способный дать такой совет, – это мой дядя Гюнтер. Мысль, что придётся с кем-то поделиться своими сокровенными (и, возможно, запретными) переживаниями, вгоняла меня в панический ужас. Но ещё страшнее казалось прийти на следующий день, сесть рядом с Карлом и как ни в чём не бывало слушать лекции очередного престарелого профессора. Я живо представлял себе, как мы пойдём после окончания занятий по той же самой аллее, и как Карл потянется ко мне, и каким сладостным будет это объятие, и какими страшными могут оказаться последствия в том случае, если подобные отношения всё же ненормальны.

После нескольких часов размышлений (мама куда-то ушла и меня не беспокоила) я твёрдо решил поделиться своей историей с дядей.

* * *

На следующий день я шёл в университет с тяжёлым чувством. С одной стороны, меня радовала перспектива увидеться с Карлом, а с другой – я боялся разговора, предстоящего после занятий. Я не стал предварительно звонить дяде, полагая найти его дома (он довольно редко бывал в своём министерстве, потому что занимал какой-то серьёзный пост и мог позволить себе свободный график работы). И всё-таки большая часть моих мыслей была – о Карле.

Когда я вошёл в аудиторию, меня постигло и разочарование, и облегчение: Карла ещё не было. Я поздоровался с однокурсниками, занял своё место и с нетерпением принялся смотреть на дверь, ожидая появления моего друга. Или больше чем друга – в тот момент я не мог толком понять.

Карл не появился. Лекция началась, а я никак не мог сосредоточиться, потому что думал о нём; профессор что-то говорил, чертил на доске, но всё проходило мимо меня, будто я вовсе не присутствовал в аудитории. Я строил всевозможные теории относительно того, что могло произойти. Возможно, Карл чем-то выдал себя, и его забрали – но тогда и надо мной висел дамоклов меч. Возможно, мой друг просто не выдержал психологического давления и остался дома, поскольку понимал, что никакой учёбы в этот день быть не может. Я терялся в догадках.

На семинарах меня не вызывали, лекции пронеслись, как в тумане, и я вышел из университета с пустой головой и расшатанными нервами. Моросил мелкий дождик, и это немного охладило мой разгорячённый ум (в переносном смысле, конечно). Кто-то, живущий внутри меня, требовал идти к Карлу, сделать вид, что просто навещаешь приболевшего товарища, обманывая себя и других. Но разум победил сердце – и я направился в сторону дядиного дома.

Дядя жил в престижном районе, на четвёртом этаже довоенного здания, в огромной шестикомнатной квартире с четырёхметровыми потолками. Когда не существовало центрального отопления, обогреть такой объём не представлялось возможным, тем более, архитектор предусмотрел камины только в половине комнат.

Я позвонил в дверь. Раздалось шарканье, несколько щелчков, и дверь открылась.

«Ба! – воскликнул дядя. – Кого я вижу!»

На самом деле он уже успел рассмотреть меня через глазок, и его удивление было деланым.

Мы обнялись.

«Проходи, проходи, – улыбался дядя. – Чаю?»

Я не отказался. Пока дядя колдовал на кухне, я обдумывал, как начать разговор. Меня всегда раздражали выдержанные в классическом стиле, вычурные интерьеры дядиной гостиной, а огромная люстра пошатывалась, когда мимо проезжал трамвай, и норовила свалиться на голову. Я никак не мог сосредоточиться и блуждал глазами по многочисленным сувенирам, расставленным тут и там по комнате. В таком состоянии и застал меня дядя, вошедший в гостиную с подносом, на котором стоял чайник, две чашки и коробка с песочным печеньем.

Наливая чай, он спросил:

«Как дела в университете?»

«Хорошо».

Я мялся, мне было трудно начать.

«У тебя ведь какое-то дело ко мне, правда?»

Я кивнул.

«Полагаю, щекотливое», – он улыбнулся.

В детстве я частенько прибегал к дядиной помощи для решения различных проблем. Разбил соседское окно мячом – с соседом разговаривал именно дядя, а не мама. В драке расквасил мальчику нос – в школу вызывали дядю. И так далее.

«Я не знаю, как начать», – сказал я чуть слышно.

Дядя Гюнтер нахмурился. Кажется, он понял, что дело серьёзное.

«Просто рассказывай, что произошло».

«Это может быть преступлением», – выдавил я.

Он поджал губы.

«Всё может быть преступлением, дружок, смотря как повернуть. Рассказывай».

И я рассказал ему. Я рассказал ему всё с самого начала – от первого появления Карла в нашей группе до переживаний предшествующей ночи. Правда, я несколько сместил акценты, так как рассказывать о моих чувствах и физическом контакте с мужчиной было и странно, и стыдно. Долго и подробно я рассказывал о необычной микромимике Карла, о его манерах и интересах, потом о Максе Штайне (опустив тот факт, что случившееся с ним вызвало у меня сочувствие), а затем о развязке нашей с Карлом дружбы.

Дядя не перебивал. Он слушал внимательно, а когда я делал паузы, терпеливо ждал, глядя мне в глаза. Надо сказать, что и я не терял времени даром, используя на практике полученные в университете знания. По его осанке, чуть заметным жестам, мимике я читал его мысли и отчётливо видел, что дядя мне сочувствует. Казалось, он понимал мои переживания, будто такие же некогда обуревали его самого.

Когда я закончил, некоторое время царило неуютное молчание.

«Ты правильно сделал, что выговорился, – наконец произнёс он. – То, что произошло с вами, имеет название. Это называется “гомосексуализм”. Некогда такое явление считалось правильным и нормальным, причём среди цивилизованных народов – эллинов, японцев. Боюсь, ты ничего об этом не знаешь, поскольку в вашем университете таких вещей не проходят…»

Он тяжело поднялся с кресла.

«Встань».

Я послушался.

Дядя подошёл ко мне и взял моё лицо руками, притянул к себе и внимательно посмотрел мне в глаза. А потом неожиданно поцеловал меня в губы – и я не сопротивлялся.

«А теперь иди, – сказал он. – Я подумаю, как решить твою проблему. И, полагаю, найду решение».

Возвращаясь домой, я не мог успокоиться ни на секунду. Эмоции обуревали меня ещё сильнее, чем на пути к дяде. Тем не менее глубоко внутри уже теплилось некоторое спокойствие: мы не одиноки, более того, у нас есть союзники, и первый из них, конечно же, дядя Гюнтер.

Придя домой, я тут же позвонил Карлу. Трубку подняла его мать, серьёзная и строгая женщина лет пятидесяти, сухая, точно дерево в пустыне.

«Карлу нездоровится», – сообщила она тоном личного секретаря.

Я представился и сказал, что, возможно, от беседы со мной Карлу будет лучше, ведь я всё-таки его друг. Чуть помедлив, мать передала трубку Карлу.

«Привет», – сказал он.

Мне было очень приятно слышать его голос.

Разговаривали мы ни о чём, поскольку доверять подобные тайны телефонной трубке нельзя. Я рассказал, что было в университете. Он сообщил, что с утра у него чудовищно болела голова, но теперь ему гораздо лучше, и обещал уже на следующий день быть на занятиях.

Я ложился спать с великолепным настроением. Беседа с дядей наполнила меня уверенностью, кроме того, я мечтал как можно скорее снова увидеть Карла. Буквально через несколько минут я уже сладко спал.

* * *

Меня взяли на улице, за полкилометра до университета. Они подошли с двух сторон, мужчины в форме гестапо, один предъявил удостоверение, и я пошёл с ними, потому что сопротивление могло только усугубить моё и без того шаткое положение. За поворотом нас ждал длинный серый автомобиль. Меня не толкали, не пинали, не грубили мне; я самостоятельно забрался на заднее сиденье и молчал всю дорогу. Меня везли на улицу Принца Альбрехта, в генштаб гестапо, могучее четырёхэтажное здание с затемнёнными окнами. Тротуар перед зданием пустовал, прохожие предпочитали ходить по противоположной стороне, хотя у дверей главного управления тайной полиции не было даже охранника.

Меня вывели наружу, мы прошли через центральный вход, через просторный холл, затем налево к лифтам. У моих сопровождающих (их по-прежнему оставалось двое) никто не спрашивал документы, никто не здоровался с ними. Судя по лифтовой панели, в здании насчитывалось не менее восьми подземных этажей. Один из конвоиров нажал кнопку «–7». Лифт чуть дёрнулся и двинулся вниз.

Я прекрасно понимал, что спрашивать о чём-либо бесполезно. Сопровождающие походили скорее на машины, нежели на людей. Когда лифт прибыл на нужный этаж, они вывели меня и снова долго конвоировали по бесчисленным коридорам со стенами, отделанными деревянными панелями, украшенными знамёнами и портретами видных деятелей Рейха. Наконец, миновав очередную дверь, мы попали в большое помещение, напоминающее приёмную врача. За столом в дальнем углу сидела секретарша и быстро набирала что-то на клавиатуре. Огромная деревянная дверь вела в кабинет высокого начальника, к которому меня, видимо, и привели.

«Свободен?» – один из сопровождающих кивнул на дверь.

«Да, господин криминалькоммиссар», – ответила девушка.

Криминалькомиссар едва слышно постучал и тут же открыл дверь. Мы вошли, а второй сопровождающий остался снаружи.

В огромном кабинете было довольно темно. За столом, выполненным в стиле минимализма, сидел грузный человек и что-то писал. Когда мы вошли, он встал, подошёл и некоторое время смотрел мне в глаза, а затем приказал:

«Быстро произнеси четыре любых слова».

Я понял, для чего это нужно. Такую методику применяли специалисты по невербалике высочайшего класса. В зависимости от того, что говорил человек, с какой интонацией, как выглядела в этот момент его микромоторика, они делали далеко идущие выводы о его психофизическом состоянии, типе личности, склонностях, привычках. Чем выше был класс физиономиста, тем меньше данных ему требовалось для получения результата.

«Слово, мальчик, страх, кабинет», – выпалил я.

Врать самому себе и физиономисту, думая над каждым словом, было нельзя. Он легко поймал бы меня на такой попытке и потребовал бы повторения теста – и так до тех пор, пока я не сказал бы необходимые слова автоматически.

«Хорошо, – произнёс он. – В четвёртый, как и полагали».

Меня взяли под руки, развернули и повели из кабинета прочь. В какой-то мере я удивлялся тому, насколько беззлобно, спокойно со мной обращаются. Никто не стремился причинить мне боль, под руки брали корректно, аккуратно, подстраивались под мою естественную скорость передвижения, не чинили никакого насилия. Признаюсь, когда я только увидел гестаповцев, подходящих ко мне на улице, я не на шутку испугался именно физической расправы. Впрочем, я не знал, что произойдёт дальше, и страх перед неизвестностью давил не меньше, чем страх перед болью.

Мы прошли к тому же самому лифту и спустились ещё на уровень ниже. Понятия «интерьер» на этом этаже не существовало: выкрашенные в серый цвет стены, тусклое освещение, провода и воздуховоды, проложенные прямо под потолком. Но, как ни странно, в коридорах царила жизнь. Сновали многочисленные служащие гестапо – и в форме, и в штатском, – хлопали двери, раздавались голоса.

Мы шли долго, мне показалось – целую вечность, пока наконец не остановились перед массивной дверью, отделанной кожей. Криминалькомиссар открыл её передо мной, и мы вошли в отделение гестапо, которое для большинства смертных, как выяснилось позже, являлось тайной за семью печатями. Более того, официально этого отделения не существовало. Все интерьеры здешней части подвала напоминали кинотеатр – бархатные чёрные и красные портьеры, деревянные полы, многочисленные кресла и диваны во всех комнатах.

Меня провели через ряд дверей в помещение с экраном на всю стену. В центре комнаты стояло мягкое кресло, и больше никакой мебели не наблюдалось. Меня усадили в кресло, на руках и ногах затянули ремни. Как ни странно, страха в тот момент я не испытывал. Оба сопровождающих вышли.

Некоторое время я сидел в тишине и полутьме (горел лишь один тусклый плафон на высоком потолке), а затем почувствовал движение за спиной.

* * *

Он появился неслышно, рослый грузный человек в форме рейхскриминальдиректора гестапо, подошёл к экрану, а затем развернулся на каблуках. Он смотрел на меня с интересом и иронией, рот его чуть кривился, большие пальцы лежали на черном ремне. Я сосредоточил внимание на пряжке с орлом, потому что не мог смотреть в глаза этому человеку – моему дяде Гюнтеру.

«Смотри на меня, дружок», – сказал он.

Я поднял голову.

«Сейчас ты, видимо, думаешь, что зря пришёл ко мне вчера, зря поделился со мной своей проблемой. Но это не так. Ты пришёл к самому правильному человеку из всех возможных, к единственному, кто способен выслушать и понять тебя. Более того, много лет я ждал момента, когда ты наконец придёшь».

Он начал ходить вокруг меня, не прекращая говорить.

«Гомосексуализм был распространён всегда. В Древней Греции мужчины из высшего общества часто предпочитали мальчиков женщинам, что отражено, в частности, в их мифологии. У Аполлона был целый ряд молодых любовников, да и Зевс нередко обращался к однополой любви. И в Греции, и в Риме сексуальные отношения между мужчинами считались нормальными. Более того, любовь между людьми одного пола могла быть сильнее, выше, гораздо более страстной, нежели обычные гетеросексуальные отношения».

Я самостоятельно догадался о значении слова «гетеросексуальный».

«В Японии, – продолжал он, – был распространён культ сюдо, отношений между мужчиной и мальчиком. Солдаты содержали своих любовников, порой любили их больше, чем жён. Буддистские бонзы вступали в интимные отношения с послушниками, и это тоже считалось в порядке вещей. Если говорить в целом, гомосексуальность оказалась возведённой в ранг греха исключительно усилиями христианской церкви, усматривавшей в данном виде отношений нарушение библейских канонов. Но о каком нарушении может идти речь, если даже в Библии есть целый ряд героев-педерастов? Но всё это история, которую ты узнаешь потом».

Это «потом» меня обнадёжило. Кажется, меня не собирались ликвидировать.

«А сейчас я хочу, чтобы ты посмотрел один фильм».

Он кивнул кому-то за моей спиной и вышел, похлопав меня по плечу. Пока ничего страшного не происходило, и я постарался усесться максимально удобно, насколько это позволяли ремни, удерживающие меня в кресле.

А на экране появились мужчина и женщина – без всяких вступлений, без титров, без пояснений. Они стояли друг напротив друга по обе стороны огромной кровати. На ней был халат, на нём – трусы. Некоторое время они просто смотрели друг на друга, затем разделись и забрались на кровать, где без лишних предисловий начали заниматься любовью. Я впервые в жизни видел половой акт. Если честно, я и обнажённую женщину видел впервые, хотя примерно представлял её строение по учебникам анатомии. В то время как мои сокурсники заводили девушек и даже женились, я оставался в вопросах полового воспитания наивным ребёнком.

Фильм длился около получаса (мне так показалось), и всё это время мужчина и женщина занимались сексом, умело меняя позы. Я с удивлением открыл для себя, что сношение может происходить различными способами и даже в различные отверстия, а не только в предназначенные для этого природой (в данном случае речь идёт об оральном сексе, анального в фильме не было). Чувствовал ли я возбуждение? Да, безусловно, хотя не то чтобы очень сильное. И я никак не мог понять, кто мне более интересен – мужчина или женщина.

Фильм закончился бурным оргазмом мужчины, забрызгавшего женскую грудь своим семенем. Экран потемнел, а затем темнота сменилась новым фильмом. На этот раз возле кровати стояли двое мужчин в нижнем белье. Как по команде, они разделись и начали заниматься тем же, чем перед этим их разнополые «коллеги». Когда я смотрел второй фильм, мной овладели противоречивые чувства. С одной стороны, я возбудился гораздо более, чем при предыдущем просмотре, но, с другой, мне было как-то гадко. Определённая неестественность была в этой любви, в этом соитии, в этих поцелуях и проникновениях. Более того, когда мужчины начали совокупляться, мой сфинктер заныл: я представил себе, каким болезненным может быть такой контакт.

Фильм закончился, зажёгся свет, и передо мной снова появился дядя.

«Ну вот… – протянул он. – Помнишь ли ты микромоторику своего друга Карла?»

«Да», – кивнул я, не понимая, при чём тут это.

«Подобная микромоторика присуща людям нетрадиционной сексуальной ориентации. На одни и те же раздражители обычный человек и педераст реагируют по-разному, хотя неспециалист никакой разницы не заметит. У тебя – такая же микромоторика, правда, чуть более приближенная к обычной».

Я никогда не задумывался о своей микромоторике. Я знал, что у моих партнёров по университетским заданиям бывали проблемы с определением моих мыслей по микромимике, но списывал это на их неумение, а не на собственную уникальность.

«Я знаю, какой вопрос ты задаёшь себе, – сказал дядя. – Соответствует ли гомосексуализм фашистской идеологии, отвечает ли он требованиям, заданным фюрером. Я отвечу тебе: нет. Гомосексуализм, с точки зрения Партии, – это серьёзнейшее отклонение от нормы».

Я продолжал молчать.

«Но есть одно “но”. Нельзя забывать о том, что мы толерантны. Что все люди в наших глазах равноправны, что не существует никаких общественных институтов, которые мы бы унижали или лишали права на самовыражение. Мы прощаем и принимаем абсолютно всё, на равноправии и толерантности строится наше общество, идеальное и совершенное. А теперь задай себе вопрос: почему мы можем позволить себе быть толерантными?»

Я думал, что он продолжит, но он явно ждал от меня ответа. И я знал этот ответ.

«Потому что то, с чем мы не можем смириться, исчезает».

«Нет, друг мой. Оно не исчезает. Его просто не существует. Гомосексуализма никогда не существовало. Никогда не было разумных евреев или славян, никогда не было наркоманов, алкоголиков, проституток, душевнобольных, инвалидов. И тебя, мальчик мой, не существует. И меня».

Я раньше не слышал многих из употреблённых дядей слов, но я понимал, о чём он говорит. И мне стало страшно.