Текст книги "Вдоль по лезвию слов (сборник)"

В какой-то момент Митчелл окончательно почувствовал себя богом. Он залез на стол, в правой его руке была бутылка, в левой – победный кубок, и закричал:

«Меня зовут Ник Митчелл, и я не-по-бе-дим! – он так и разделил это слово по слогам, каждый из которых звучал как отдельный выкрик. – Есть кто-нибудь, кто хочет побить чемпиона? Что, слабо всем?»

«Никого, Митч!» – кричали ему в ответ.

И в этот момент из-за столика поднялся Рэд Байрон. Он медленно, раздвигая столпившихся фанатов, прошёл к столику Митчелла, поднял на него взгляд и спокойно сказал: «Я хочу».

Вы не поверите, но он и в самом деле сказал это тихо, очень тихо. Даже не своим обычным голосом, а почти шёпотом. Но его услышали. Возможно, не сам Митчелл, а кто-то по соседству, и слова Рэда тут же потекли по рядам зрителей и дошли до молодого наглеца. Митчелл опустил взгляд и увидел Рэда.

Я хорошо запомнил эту сцену. Наверху – юный, широкоплечий парень в шитой золотыми нитями куртке, в узких джинсах, в футболке с надписью «Митчелл» на груди, с блестящим кубком в правой руке, с бутылкой – в левой. Его чёрные глаза блестят, волосы лоснятся от пота и остатков утреннего лосьона.

Внизу – Рэд. Маленький, в потёртых рабочих штанах и невзрачной серой курточке, со старым, обветренным лицом, хромой. Он смотрит на Митчелла снизу вверх, и в глазах его такая сталь, что страшно в них заглядывать.

«Ты? – Митчелл рассмеялся. – Ты, старик? Ты смеёшься?»

Рэд ничего не ответил. Он продолжал стоять и смотреть на парня.

Митчелл спрыгнул со стола. Он был на голову выше Рэда.

«А что ты поставишь, старик? Финал уже закончился, за кубок мы не сражаемся, надо что-то ставить…»

«Машину», – сказал Рэд.

«Машину? Да что у тебя за машина?»

«Хорошая машина».

Митчелл рассмеялся. Издевательски, зло. Я сидел на другом конце забегаловки, но и то чувствовал его презрение к маленькому человечку, который посмел бросить ему, Митчеллу, вызов.

«Боишься поставить свою?» – спокойно спросил Рэд.

Это уже был не вызов, а что-то большее. Это было оскорбление.

«Пошли!» – громко сказал Митчелл. Он сказал это так, что все поняли – он готов поставить машину, и он сдержит своё слово, если проиграет. Не могу объяснить, почему возникло такое ощущение, но оно возникло. Я поверил Митчеллу – хотя он, по сути, ничего не ответил Рэду.

Всё повторилось. Мы уже видели то же самое полтора часа назад, когда Митчелл выходил, чтобы победить Харперсона. Митчелл выбрался наружу в окружении фанатов и девушек, он по-прежнему нёс бутылку и, казалось, совершенно забыл о Рэде.

Рэд вышел через переднюю дверь, потому что «Олдсмобиль» стоял перед заведением. Я бросился было за ним, но затем передумал и вышел во внутренний двор. Митчелл направлялся к «Корветту», который стоял футах в шестидесяти от входа. Он открыл дверь и обернулся.

«Ну и где этот дед?» – спросил он.

«Сейчас подъедет, его машина перед входом», – ответил кто-то.

В этот момент появился автомобиль Рэда. Он выехал из-за здания и остановился около «Корветта». На лице Митчелла появилась гримаса, которую я не могу описать несколькими словами. Собственно, я вообще не могу её описать. В ней сплелись разочарование, презрение, ирония и издевательство, а также чувство собственного превосходства и ещё с десяток эмоций, которые я идентифицировать не смог. Я вообще никогда не наблюдал на человеческом лице такой гаммы чувств. Мне подумалось, что Митчелл мог бы стать неплохим актёром, направь он свою энергию в другое русло.

Рэд остановился футах в тридцати от Митчелла, вышел и громко спросил:

«Где можно заправиться? У меня полупустой бак»

«Езжай с пустым, дед, – сказал Митчелл. – Может, как раз разгонишься и пару кругов успеешь пройти, пока я трассу закончу».

Толпа заржала.

«Мне нужно заправиться», – твёрдо произнёс Рэд.

Мужчина лет сорока в рабочем комбинезоне подтащил огромную металлическую канистру. Пока они с Рэдом переливали её содержимое в бензобак «Олдсмобиля», Митчелл отпускал язвительные шуточки, а толпа смеялась.

И вдруг Рэд повернулся ко мне.

«Поедешь со мной?»

Я удивился. Мало того что Рэд заправил машину, утяжелив её на лишние несколько фунтов, так ещё и второго пассажира хочет, а во мне добрых фунтов сто восемьдесят.

«Зачем?»

«Будешь свидетелем. Садись».

Митчелл смотрел на Рэда с интересом:

«Ты издеваешься, дед?»

«Да», – ответил Рэд и сел в машину.

Мы сразу направились на стартовую прямую. В зеркало я видел, как Митчелл садится в свой «Корветт» и следует за нами.

Машины стояли рядом – новенький спортивный «Шевроле Корветт» против потёртого «Олдсмобиля 88». Никаких шансов, думал я. Конечно, старый «Олдсмобиль» был абсолютно не нужен Митчеллу. После победы он великодушно оставил бы свой выигрыш Рэду, продемонстрировав мировой характер и вызвав ещё больший восторг публики.

Парень с красными флагами появился на трассе. Он встал между машинами и поднял руки. Я видел лицо Митчелла за заляпанным грязью стеклом: он улыбался. Глядел прямо перед собой и упивался своей силой. В этот момент красные флаги опустились.

Мы рванули вперёд, и «Корветт» тут же стал уходить в отрыв. Один корпус, второй… Началась первая связка поворотов, ведущих вниз. Неожиданно «восемьдесят восьмой» поравнялся с «Корветтом», а затем оказался впереди. Я смотрел на Рэда. Он вёл машину спокойно, сидел прямо, только иногда щурился, когда совершал какой-то сложный манёвр с заносом.

К началу нижней прямой «Олдсмобиль» оказался на полтора корпуса впереди «Корветта». Но на прямике у Байрона не было шансов – «Корветт» мощным рывком нагнал и стал обходить «восемьдесят восьмой». Правда, к этому моменту снова начались связки поворотов.

Именно тогда я осознал, зачем Рэд заправил автомобиль, зачем попросил меня сесть с ним в салон. Он хотел уязвить самолюбие Митчелла как можно больнее.

Сейчас я понимаю, что у Митчелла не было против Рэда Байрона ни единого шанса. Тот сделал бы наглеца, даже если бы сидел за рулём «Жестянки Лиззи» выпуска девятьсот двенадцатого года. Байрон был не водителем, а частью машины. Он тормозил не просто поздно, а чудовищно поздно. Я бы десять раз оттормозился и повернул, когда Рэд ещё только сбрасывал ногу с педали газа. Он постоянно шёл в заносе, иногда задним мостом, иногда всеми четырьмя колёсами, и этот страшный дрифт не требовал от него никаких усилий. Рэд просто делал своё дело. Так рабочий на конвейере прикручивает гайку за гайкой, как Байрон вёл старый «Олдсмобиль».

Самым тяжёлым участком трассы для Рэда была верхняя, стартовая прямая. Длинная и ровная, она предоставляла «Корветту» максимальный шанс. Первый круг Митчелл закончил впереди на корпус – благодаря мощности спортивной машины.

Пошёл второй круг. Митчелл разозлился, причём сильно. Он понял, что играючи победить не получится, – и стал разгоняться. Его нельзя было недооценивать. Машина машиной, но всё-таки Митчелл был талантливым малым. Он разгадал стратегию Байрона и старался как можно сильнее оторваться от него на прямых, а затем потерять как можно меньше на поворотах.

Третий, четвёртый и пятый круги прошли одинаково: на прямых «Корветт» выходил вперёд, затем Байрон отыгрывался. К шестому кругу я понял, что Рэд устаёт. У него на висках блестели капли пота, он вцепился в руль, и повороты на пределе человеческих возможностей давались ему не так легко, как в начале гонки.

Седьмой круг Митчелл закончил, отрываясь от Байрона на четыре корпуса.

Если бы Байрон ехал налегке – в одиночку, с пустым баком, он бы победил запросто. Так мне показалось в тот момент. Но всё было против него – возраст машины, её класс, её вес. А Митчелл снова немного расслабился, вошёл в ритм. Он мог себе это позволить.

Вероятно, толпа в тот момент скандировала: «Митчелл! Митчелл!» – но за рёвом моторов этого было не услыхать.

Миновали восьмой и девятый круги, наступил десятый. Митчелл пересёк линию старта на три корпуса раньше Рэда.

В этот момент я почувствовал какие-то изменения. Я посмотрел на Рэда и понял, что он снова расслаблен – как в самом начале. Он опять сидел ровно и держал руль свободно, не сжимая его изо всех сил. И уже на пути вниз он легко отыграл эти три корпуса.

Проблема заключалась в том, что все предыдущие круги Митчелл заканчивал раньше Байрона. Чтобы успеть первым пересечь линию финиша, Рэду нужно было набрать минимум четыре корпуса преимущества перед последней прямой. Как он собирался это сделать, я не понимал.

Более того, он не стал обходить Митчелла на последней, ведущей вверх серии поворотов. Он держался позади, и мне показалось, что он хочет выйти на прямую одновременно с «Корветтом». Но это было заведомым проигрышем!

Лишь после финиша я понял, что вся гонка была не более чем игрой кошки с мышью. Я думаю, Рэд мог бы привезти Митчеллу круг, а то и больше. Но он издевался над парнем, позволяя тому поверить в возможность победы.

Оставался последний поворот – и всё, финишная прямая. Проигрыш, второе место, прощай, «Олдсмобиль». Рэд держался вплотную за Митчеллом.

И в этом самом последнем повороте он его поддел. Чуть приблизился, вильнул носом – и неожиданно Митчелл исчез, пропал в облаке пыли, а перед нами оказалась совершено свободная прямая. Я понял, что Рэд повторил трюк Митчелла, применённый против Харперсона. Только Рэд сделал это более изящно и гораздо более обидно для проигравшего.

«Корветт» не перевернулся. Его закрутило, и он застрял в песке – точно как после собственной ошибки в предыдущей гонке. А Байрон резко сбросил скорость. Спидометр показывал едва ли двадцать миль в час, когда «Олдсмобиль» величественно проезжал перед трибунами. На лице Рэда не было никаких эмоций, только морщины у глаз стали более заметны, точно он прищурился под круглыми тёмными очками. Он ехал настолько медленно, что Митчелл успел выбраться из песчаной ловушки и вернулся на дорогу.

А потом Рэд Байрон остановился, не доехав до финишной черты примерно полтора фута.

«Что ты делаешь?» – в ужасе воскликнул я.

Рэд вышел из машины и прислонился к её раскалённому боку, глядя в сторону приближающегося «Корветта».

Трибуны молчали. Полная, глухая тишина обрушилась на трассу, и нарушал её только шум мотора «Корветта».

И когда Ник Митчелл первым пересёк линию финиша, зрители продолжали молчать. Он промчался мимо старого «Олдсмобиля», резко затормозил, чуть не сбив зазевавшегося зрителя, и выскочил из машины. Но все смотрели на Рэда Байрона – человека, который побил Митчелла и так изысканно унизил его, демонстративно подарив победу в заезде.

Митчелл шёл к Байрону, и его поведение не предвещало ничего хорошего. Основной проблемой Митчелла было то, что он совершенно не понимал, что произошло. Он не понимал, почему трибуны молчат, почему «Олдсмобиль» остановился, почему Байрон, проигравший гонку, столь спокоен.

Он подошёл к Байрону, огромный, разъярённый, и навис над этим маленьким человечком, пытаясь прочесть его взгляд через солнцезащитные стёкла.

«Ты проиграл», – прошипел он громко, так, что близстоящие слышали.

И ещё эту фразу услышал финишный судья с клетчатым флагом. Он подошёл, безликий человек неопределённого возраста, и сказал: «Нет, Митчелл, ты проиграл».

И положил флаг на капот «Олдсмобиля».

Зрители не знали фамилии Рэда и потому начали кричать: «Олдсмобиль! Олдсмобиль!» Точно, как раньше звучало «Митчелл! Митчелл!».

Я тоже выбрался из машины одновременно с Байроном и стоял рядом, изучая толпу и пытаясь разделить её на лица. Но у меня не получалось: толпа оставалась толпой.

Тут кто-то схватил меня за рукав. Это был тот самый мужчина, который в первом заезде сделал ставку на Харперсона.

«Я всё поставил на “Олдсмобиль”! – жалобно воскликнул он. – Кто победил, объясните мне!»

«Олдсмобиль», – кивнул я.

«Спасибо!» – мужчина радостно улыбнулся и исчез.

Скорее всего, я ему не соврал. В случаях, когда один гонщик по собственной инициативе отдаёт победу другому на последних ярдах дистанции, букмекеры выплачивают ставки по пришедшему вторым как по победителю. Чаще всего такие случаи происходят из-за командной тактики. Я мог бы привести ряд примеров, но не буду перегружать свою историю цифрами – полагаю, их и так достаточно.

Рэд молча сел в машину, и я сделал то же самое. Он тронулся с места, и никто ему не мешал – ни Митчелл, ни зрители, ни судья. Лежавший на капоте клетчатый флаг упал в пыль. Мы выехали с заднего двора и оказались на трассе. Рэд повернул к Гранд-Джанкшену, а я сидел и молчал, потому что мне было нечего сказать.

Только через десять минут я спросил: «Кто вы такой, Рэд?»

«Когда-то меня звали Роберт Байрон, – ответил он. – И тогда никто не спрашивал меня, кто я такой».

Мне нечего добавить к этому рассказу. Путь до Гранд-Джанкшена прошёл в молчании. Не знаю, что изменилось в наших отношениях, но я просто понимал, что говорить незачем. Тишины вполне хватало.

Он довёз меня до главных ворот Национального парка Колорадо, массивной кованой двери с витиеватым узором. Кажется, сегодня этих ворот уже не существует, как и ограды, отделяющей парк от остального мира. Я не буду рассказывать, для чего мне понадобилось в заповедник, – это неважно. Важно то, что сказал мне Рэд при расставании.

«Запомни, парень, – сказал он. – Иногда нужно отвести взгляд, чтобы увидеть самое важное, и убрать кулак, чтобы нанести самый сильный удар».

Я помню это и сегодня.

А Рэд Байрон умер в чикагском отеле одиннадцатого ноября тысяча девятьсот шестидесятого года, едва успев лечь в постель после того, как его сердце не выдержало. Ему было сорок пять лет, но он выглядел на семьдесят. Морщины покрывали его лицо, тёмные очки прятали выцветшие усталые глаза, левая нога болела так, что он не мог и нескольких часов провести без укола обезболивающего.

Но я представляю Байрона другим. Я представляю, как он привязывает ногу бечевой к педали сцепления своего «Олдсмобиля», чтобы выиграть очередную гонку тысяча девятьсот сорок девятого года и стать первым в истории чемпионом в соревнованиях американских сток-каров. Я представляю, как он морщится от боли по десять раз на круге – когда на изуродованную ногу приходится давление. Я представляю, как он снова садится в автомобиль, и снова, и снова, и так без конца, потому что его зовут Рэд Байрон и он самый быстрый человек в Америке, а может, и во всём мире.

И когда я смотрю современные гонки, когда я слышу, что гонщики жалуются на недостаточную зарплату в десять миллионов долларов в год, когда они говорят, что гонки опасны, хотя за последние десять лет во всём мире погибла едва ли дюжина человек во всех многочисленных видах автогонок, мне становится тошно.

Потому что я понимаю, что в стране, где когда-то жил-был великан, мы навсегда останемся пигмеями.

Примечание автора

Этот рассказ был написан в 2010 году после того, как я нашёл в сети и прочёл книгу о Рэде Байроне. Все биографические данные великого гонщика, приведённые в рассказе, – совершеннейшая правда, как и прочие исторические факты, не имеющие прямого отношения к Байрону, например трагические случаи Вилли Мэйресса и Роджера Уильямсона.

Пожалуй, если спросить меня, какими гонщиками за всю историю мирового автоспорта я восхищаюсь более всего, я отвечу: Тацио Нуволари и Рэдом Байроном. Людьми, которые ничего не боялись, людьми, которые смогли преодолеть судьбу, переломить ход истории, которые умели сжимать зубы и терпеть боль – ради скорости, ради спортивной чести. Нуволари, кашляющий кровью и выходящий на старт на следующий день после смерти сына, и Байрон, привязывающий ногу бечевой к педали газа, навсегда стали для меня символами человеческого мужества. И да, ещё Робер Бенуа, добровольцем ушедший на войну и закончивший жизнь в Бухенвальде. И ещё, и ещё. Чёрт, я забыл слишком многих.

Потому что в те годы, более полувека назад, за руль садились люди, которые знали, что они должны умереть на трассе. И когда они приезжали к финишу с победой, когда их несли на руках, когда им бросали цветы, они понимали, что это не более чем случайность, смерть, отсроченная ещё на неделю.

Теория невербальной евгеники

Данный рассказ не имеет ни малейшего отношения к личной позиции автора и является не более чем художественной фантазией на заданную тему.

С детства меня учили, что Homo europaeus произошёл от Homo sapiens, но я не мог в это поверить. Гораздо проще было представить, что начало нашему роду положила какая-нибудь обезьяна в каменном веке. Наши позорные предки роднили нас с семитами, что казалось чудовищной хулой, идущей вразрез со всеми принципами, заложенными фюрером. Тем не менее идти против официальной науки можно было, разве что игнорируя домашние задания и получая по антропологии пятёрки. После каждой пятёрки маму вызывали в лицей и выговаривали ей за моё непослушание и упрямство. Нашу классную руководительницу, фрау Гёрлиг, очень раздражала моя странная позиция: единицы по всем предметам, кроме антропологии и истории.

Антропологию вёл старый профессор Шульц. Он родился ещё до Великой войны и рассказывал, что в его времена семитов было много, они свободно ходили по улицам и разговаривали с арийцами на равных. «Конечно, не на равных, – откашливаясь, поправлялся он. – Мямлили, просили милостыню на исковерканном немецком…» Почему-то мне казалось, что он лжёт, но поймать за руку я его, конечно, не мог. Тайной оставалась и сама суть лжи. То ли на самом деле семиты вообще не умели говорить, то ли не ходили по улицам – одно из двух. Но поверить в свободно гуляющих и беседующих между собой в полный голос семитов – ни за что, никогда.

Собственно семита впервые в жизни я увидел лет в десять. Мы с мамой шли по улице, и вдруг из какой-то арки вышли двое мужчин. У одного в руках был поводок, конец которого терялся в темноте подворотни. Я машинально повернул голову, чтобы посмотреть, какой породы у мужчины собака. Но из темноты появился силуэт, ни в коей мере не похожий на собачий. Это было человекоподобное существо, сгорбленное и худое, обряженное в свободные панталоны. На спине оно несло деревянный ящик с чёрными пиктограммами «не кантовать» и «не бросать».

«Мама, что это?» – спросил я.

«Это семит, – ответила мама. – Он носит грузы».

«Как слон, да?»

«Да, как слон».

Мама никогда не отвечала на вопросы «не знаю» или «отстань», как часто делают другие матери. Её ответы казались мне исчерпывающими, их с гаком хватало для ребёнка. Это – семит, он носит грузы, всё понятно.

Семитов в Берлине было мало, впрочем, как и в любом другом крупном городе. В основном они работали на заводах и никогда не выходили за пределы находящихся под напряжением сетчатых заборов. Позже мы с мамой побывали в Париже, и количество тамошних семитов меня поразило. Их оказалось существенно больше, чем в Германии. Впрочем, они точно так же изъяснялись нечленораздельными звуками и отрывочными словами, а работу выполняли исключительно чёрную и простую.

Когда я учился в школе, между мальчишками ходили различные байки. Рассказывали, что некоторые знатные арийцы содержат семитов в качестве домашних животных – для развлечения, а не для работы. Мне казалось, что это очень противно. Если бы мне пришлось выбирать между семитом и собакой, я бы остановился на последней. Так я думал в те годы.

Углублённая антропология, изучаемая в восьмом классе, серьёзно перевернула моё представление о семитах. Оказалось, что они – одно из многих ответвлений Homo sapiens, не сумевших развиться в полноценного человека. В частности, серьёзное внимание старик Шульц уделял славянам, как наиболее опасной и разумной категории унтерменшей. Отдельные группировки славян оказывали ожесточённое сопротивление Великой армии ещё в течение пятнадцати лет после войны, а последних партизан выкурили из сибирских лесов в семидесятых. «Лес, – говорил профессор, – естественная среда обитания славянина. Он хорошо чувствует себя в окружении деревьев и мхов. Цивилизация слишком сложна для его недоразвитого мозга…» Этим Шульц объяснял трудности, возникшие при очеловечивании территорий Московии и других восточных рейхскомиссариатов.

Примерно в то же время я узнал о существовании унтерменшей с кожей чёрного цвета. Мне ужасно хотелось увидеть хотя бы одного, но до Африки было достаточно далеко, плюс к тому африканские рейхскомиссариаты в большинстве своём являлись территориями, закрытыми для свободного посещения обычными гражданами. Впрочем, партийные функционеры свободно передвигались по миру в любом направлении. Именно моя жажда путешествий заставила меня после окончания школы пойти по правительственной линии. Великолепная родословная и идеальная арийская внешность открыли передо мной, безотцовщиной, двери Берлинского дипломатического университета.

К слову, об отце. Конечно, он у меня был. Но через три года после моего рождения он пропал без вести где-то в Южной Америке. Его направили туда по делам Центральноамериканского рейхскомиссариата, который постоянно испытывал проблемы с кадрами. Распространение арийцев в исторически нехарактерных для них местах шло медленно, а автохтонное население, несмотря на расовую неполноценность, оказывало вялое, но действенное сопротивление. В частности, оно отказывалось работать. Первое время от отца приходили письма, в которых он рассказывал об успехах и достижениях его рейхскоммисариата, но потом письма прекратились. Мать запрашивала информацию об отце, и после третьего или четвёртого запроса нам объявили, что он пропал без вести.

Впрочем, мама прекрасно понимала, что мальчик должен чувствовать сильную мужскую руку, и потому поддерживала тесные отношения со своим братом Гюнтером, служившим где-то в Министерстве внутренних дел. Не думаю, что маме доставляло удовольствие общение с ним. Просто Гюнтер был одинок (его жена умерла ещё до моего рождения) и нуждался в семье, а мне требовался заменитель отца. Мама то ли не хотела выходить замуж повторно, то ли никто на неё не зарился (будем честны, красотой она не блистала), и потому всё мужское, что во мне есть, я почерпнул из дядиной манеры общения, из его историй и баек, из его тяжёлой походки и ироничного, с хитрецой взгляда из-под слишком массивных для арийца надбровных дуг. Конечно, дядя не мог в полной мере заменить отца, но всё же он стал мне настоящим другом. Когда у меня возникали проблемы по учёбе или в отношениях с людьми, я всегда шёл за советом к дяде, и он в большинстве случаев мог разрешить мои сомнения относительно того или иного аспекта бытия.

В возрасте шестнадцати лет я прошёл обязательное государственное генетическое обследование. Его результаты попадали во Всемирную базу данных; только по итогам тщательного отбора в соответствии с этой базой я получал право жениться и заводить детей. В подобной практике не было ничего унизительного или ограничивающего мои свободы. Крутить интрижки и заниматься сексом позволялось с любой женщиной. Но на тот момент арийская раса не была окончательно очищена от посторонних генетических примесей, поэтому контроль над рождаемостью требовался очень жёсткий. Каждая пара, желающая вступить в брак, проходила процедуру контрольного совмещения генетического материала. Если результат оказывался положительным (с определённым процентом погрешности), им давалось «добро». В противном случае они могли сохранять близкие отношения, но заводить детей не имели права.

Несмотря на мамино сопротивление, я принял решение пойти по стопам отца и поступил в Берлинский дипломатический университет имени Хлодвига Гогенлоэ. Мне нравились многие предметы, преподаваемые там, – как теоретические, так и прикладные. Особое впечатление на меня произвела физиогномика. Нас учили по чертам лица мгновенно распознавать расу и подрасу собеседника, оценивать его мимику и жесты, подобно ходячим детекторам лжи. Высокий рост, лептосомное телосложение, выпуклый затылок, прямой нос, узкий выступающий подбородок были для нас признаками настоящего арийца; с такими людьми стоило вести дела и рассматривать их в качестве кандидатов на ту или иную работу. Важнейшим критерием считался черепной указатель. Долихокефалам можно было доверять, в мезокефалах надлежало сомневаться, брахикефалы автоматически записывались в унтерменши.

Очень сложной, но невероятно интересной наукой казалась теория невербального общения. По микроинтонациям и паралингвистическим показателям мы умели определить степень искренности собеседника, уровень уверенности в себе; более того, нас учили сенсорике и одорике, тренировали «слышать между строк» и переводить с «невидимого» языка на обыкновенный.

Учиться мне было достаточно легко. С предметами я справлялся без проблем, независимо от степени их сложности. Пожалуй, я не смогу сейчас назвать хотя бы одну дисциплину, казавшуюся мне неприятной. Всё было по плечу, и мать, несмотря на первоначальное сопротивление, гордилась моими университетскими достижениями.

* * *

Первым с нашего курса женился Курт Краузе, скромный, незаметный молодой человек, физиономист по основной специализации (моей специализацией стала экстралингвистика). Его девушка, Клара, частенько появлялась в нашем институте между занятий и после них. Они с Куртом обнимались в укромных уголках, шептались, а Курта все дразнили. Теперь я понимаю, что основным чувством, толкавшим нас на издевательства, была жгучая зависть. Большинство моих однокурсников к моменту женитьбы Курта оставались девственниками.

Не стоит думать, что мы замыкались в науках и учились, подобно механизмам. Нет, мы всё-таки были обычными студентами, молодыми ребятами, которых тянуло к девушкам, к пиву, к мелким дракам. В частности, мы нередко подшучивали над преподавателями (хорошо помню, как мы намазали салом чуть скошенный вперёд стул профессора Цоллерна, и он скатился с него, подобно мячику; весь курс за это получил строжайший выговор).

На третьем курсе в моей учебной группе появился новенький. У него было тонкое, чуть асимметричное лицо с высоким лбом, длинный разрез глаз, волевой подбородок – типичный тевтонордид по классификации фон Эйкштедта. Новенького звали Карл фон Барлофф. Он был необщителен, слушал и записывал молча; при необходимости отвечать у доски говорил сухо, безэмоционально, тихо и чётко, как синтезатор речи, поставленный на слишком низкий уровень громкости. Мне он был интересен. В его мимике и жестах я видел элементы, с которыми ранее не сталкивался ни в учебниках, ни в практическом применении теории невербального общения.

В частности, меня беспокоил взгляд Карла. Я никогда не видел такого выражения глаз и потому никак не мог классифицировать его. В его глазах при разговоре с собеседником сквозил не интерес, не страх, не волнение, не ирония. Ни одно немецкое слово не могло толком охарактеризовать этот взгляд.

Впрочем, то же самое можно было сказать и о жестах нового студента. В них просматривалась какая-то подозрительная женственность, не присущая основной массе молодёжи. Например, он брал ручку двумя пальцами – большим и указательным – и лишь после перехватывал её для более удобного письма. Слушая лекцию, он опирался подбородком о внутреннюю сторону запястья, а не о ладонь или кулак. При ходьбе он держал локти чуть согнутыми, будто модница, идущая за новой шляпкой.

В то же время меня тянуло к Карлу фон Барлоффу. Мне был интересен этот человек, его повадки, его взгляд, его странная, вальяжная леность, порой просыпавшаяся в движениях. Он достаточно часто приходил на семинары неподготовленным, но каким-то образом выкручивался, умудряясь перевести разговор с преподавателем на далёкую от первоначального предмета тему. Его тихий голос едва слышался даже на втором и третьем рядах, поэтому я пересел со своего пятого на первый. Мне было интересно искусное словоблудие Карла.

Иногда в ходе учебного процесса нам приходилось разбиваться на пары. Одно из таких заданий выглядело следующим образом. Первый студент должен был писать небольшое сочинение о каком-либо характерном случае из своего детства, а его партнёр – изучать лицевую микромоторику пишущего. Затем партнёру предлагалось максимально точно изложить, о чём писал его визави, опираясь только на выражение лица последнего в процессе работы над текстом. Затем студенты менялись местами.

Мне выпало работать с Карлом. Сначала писал я, затем – он. Моё сочинение рассказывало о том, как в возрасте шести лет я лизнул металлический поручень в автобусе и, конечно, насмерть к нему примёрз. Мама услышала, как я заныл, ужаснулась и начала метаться вокруг, не зная, что делать. Я же просто дёрнулся назад и оторвал язык от поручня – с мясом. Пошла кровь, язык болел ещё много дней, мама мазала его какой-то вонючей гадостью, а кушал я только охлаждённое, потому что горячее жгло неимоверно.

Карл выполнил задание неплохо. Он понял, что я описывал нечто неприятное, и догадался, что речь шла о вкусовых ощущениях. Скорее всего, сказал он, я чем-то обжёгся за столом. В принципе я получил холодный ожог языка, истина лежала близко, так что Карлу задание было зачтено.

В свою очередь, он взял ручку и начал писать. В течение двадцати минут я всматривался в его черты, ловил микромоторику, движения глаз, языка, щёк, даже ушей. Самое странное, что толком понять что-либо было невозможно. Его моторика казалась бессистемной, точно он постоянно менял тему сочинения и даже стиль мышления. К концу я запаниковал, но взял себя в руки и понял, что нужно просто угадывать. Косвенные признаки подсказывали, что Карл писал не о себе, а о другом человеке, причём девочке, своей ровеснице. Что произошло между ними, я понять не мог. Признаков конфликта я не заметил. Поэтому я обрисовал ситуацию Карла, как игру с девочкой одного с ним возраста, закончившуюся вполне мирным образом.

Карл улыбнулся и покачал головой, а потом протянул мне свой лист. Его история повествовала о том, как отец учил его стрелять из пистолета и мальчик случайно попал в семита, прислуживавшего в тире. Хозяин тира вынужден был добить унтерменша, а отца заставили выплатить стоимость слуги. Я представить себе не мог, насколько далеко отклонился от истины. За это задание я получил самый низкий балл.

Тем же вечером я догнал Карла, бредущего домой из университета.

«Постой!» – воскликнул я.

«Да?»

«Как у тебя это получилось?» – спросил я.

«Что?»

«Сочинение!»

«Просто. Я писал, как и ты. Случай из детства».

«Но твоя микромоторика… Ты намеренно шифровал её? Ты умеешь это делать?»

Он покачал головой.

«Да нет. Просто у меня, наверное, немного другая микромоторика. Все люди разные».

«Но в разумных пределах, Карл! Мы все голубоглазые, все – блондины. Не бывает чёрноволосых или синеволосых людей, не бывает людей ниже полутора метров ростом, не бывает людей, у которых нет рук или ног! Ты хочешь сказать, что ты не Homo europaeus?»