Текст книги "Вдоль по лезвию слов (сборник)"

Он не просто талантливый фотограф. Он – гений, каких ещё никогда не видывал свет.

* * *

Я печатаю эти листы в двух экземплярах. Один заклеиваю в конверт и высылаю Фотографу. Второй дописываю и жду окончания. Если он не найдёт меня в толпе, значит, меня не существует. Ведь, чтобы найти меня, ему не нужно звонить или приходить ко мне. С таким же успехом я могу быть в его студии, среди людей на улицах Дрездена, в Берлине или в Лос-Анджелесе, США. Он может найти меня везде. Если он меня не находит, меня нет.

* * *

Фотограф проталкивается через скопление людей. «Лейка» пятьдесят четвёртого года по-прежнему у него на груди. Он высматривает меня среди множества лиц, но безрезультатно. А если он всё же заметит меня, то тут же станет исступлённо щёлкать, пока не кончится плёнка.

Наверное, думаю я, он ищет не только меня. Он ищет Марлен. Он ищет того, кто был до неё.

Сидя здесь, в своей квартире, слушая крики толпы, я молюсь неизвестному Богу, чтобы Фотограф меня нашёл.

Примечание автора

Этот рассказ я написал в 2007 году для одного из многочисленных сетевых конкурсов фантастики. Честно говоря, не помню даже названия последнего, хотя рассказ занял на нём третье место и мне за него почтовым переводом заплатили сто долларов. Эти сто долларов дались с боем, поскольку тогда я жил в Минске и по белорусским законам должен был задекларировать доход. Отсидев пять часов в очереди в налоговую инспекцию, я проклял всё на свете, в том числе рассказ и конкурс.

Сам рассказ с тех пор изменился. Он существует в двух версиях – «немецкой» и «американской». Действие первой происходит в Берлине, второй – в Нью-Йорке. Здесь опубликована «немецкая» версия рассказа, «американская» же является частью моего романа «Легенды неизвестной Америки».

Героиня «Фотографа» имеет прототип. Девушку, с которой списана Марлен, зовут Настя, она живёт в Минске, и «в реале» я видел её всего один раз, на концерте известного белорусского музыканта Сергея Пукста. Фотография, открывающая выставку Фотографа, а также снимки из третьего зала существуют на самом деле: все они «срисованы» с реальных фотографий Насти из её Живого Журнала. Вот, собственно, и всё, что можно сказать. Остальное – это проблема творца и его творения.

Странные рассказы

Умереть в Риме

Знать, что будет завтра, много ль в том толку,

Думай о сегодняшнем дне…

Михаил Щербаков

Когда придёт письмо, он будет сидеть за столом и ждать звонка. Он ждёт этого звонка уже много дней, он будет ждать его и тогда. В комнату зайдёт человек в серой униформе и подаст ему белый конверт без адреса. Он откроет письмо и прочтёт два слова: «Рим ждёт».

Рука в перстнях может написать и другие слова.

Например: «Ты свободен».

Или: «Завтра».

Или: «На рассвете».

Есть разные варианты. Каждый из них что-то означает. Но рука обмакнёт золотое перо в чернильницу и выведет на гербовой бумаге: «Рим ждёт».

И когда он получит это письмо, он встанет и поднимется наверх, в свою спальню. Там он соберёт в чемодан скромные пожитки и наденет смешной котелок. А потом поставит чемодан и зарыдает.

Я так и вижу эту картину: огромный человек, седой, с изрезанным морщинами лицом, падает на колени посреди пыльной комнатёнки и ревёт, закрывая лицо руками. Он может позволить себе это. Потому что Рим ждёт его.

* * *

Завтра Офелия станет женщиной. Она ещё не знает об этом. Она не знает о Викторе Барза, который уговорит её зайти к нему на чашечку кофе. Офелия никогда не знакомится в барах, потому что не бывает в подобных заведениях. Тем более, Офелия не знакомится ни с кем на улице. Но Виктор Барза неожиданно окажется мужчиной её мечты. Так же, как он не раз оказывался мужчиной мечты других женщин.

Но сегодня Офелия весела, потому что она не знает, что будет завтра. Впрочем, даже если бы знала, она всё равно оставалась бы весела. Офелия не умеет грустить.

Офелия надевает своё лучшее платье, потому что на улице солнце. Если на улице солнце, значит, нельзя быть блёклой. Нужно быть яркой. Нужно отражать солнечные лучи.

Офелия идёт по улице, открываются окна, и из каждого окна кто-то приветствует её. Толстые тётушки, развешивающие бельё по витым верёвкам, вспоминают, глядя на Офелию, что тоже были молоды. И они машут Офелии, а она машет им в ответ.

Мальчишка запускает со второго этажа бумажный самолётик. Самолётик летит и приземляется прямо перед Офелией. Она поднимает игрушку и запускает обратно. Получается неуклюже, самолётик уносит ветром и забрасывает за зелёный забор. Мальчишка не в обиде: он смеётся. Офелия радуется вместе с ним.

Офелия подходит к базару. Тут царят шум и гам, торговки в пёстрых платьях бурно рекламируют свои товары. Офелия направляется к прилавку Хмурой Роберты. Роберта почти никогда не улыбается, но она очень добрая. Она всегда найдёт ласковое слово для любого человека. Сегодня Офелия хочет услышать от Роберты важную вещь. Она хочет узнать, что будет завтра.

Роберта смотрит на Офелию печально. На прилавке – овощи и фрукты, свежие, влажные, красивые. В глазах Роберты – грусть.

– Что будет завтра? – спрашивает Офелия с улыбкой.

Роберта не знает. Она знает только, что завтра торговля будет хуже, чем сегодня. Завтра у неё украдут спелую дыню, и вор сумеет убежать. Завтра во второй половине дня пойдёт дождь. Она ничего не знает про Офелию.

Это такая игра. Каждый день искать того, кто знает хоть что-нибудь о тебе завтрашнем. Игра для Незнающих. Знающих не так и мало, около сотой части населения, но найти среди Знающих именно того, кто нужен тебе, непросто.

Офелия не страдает от Незнания. Наоборот: она радуется сюрпризам. Радуется неожиданностям. Она ещё не знакома с Виктором Барза, но, когда познакомится, будет искренне ему рада. Она не знает, кто такой Виктор, и потому ей хорошо. Сегодня она не сможет найти того, кто расскажет ей о Викторе.

* * *

Седой выйдет из дома с чемоданом в руке. Его глаза уже будут сухи. Человек в серой униформе услужливо откроет для седого дверь автомобиля. Шофёр нажмёт на кнопку, и машина едва заметно задрожит. Седой станет смотреть в окно и думать о том, что он ничего не может изменить.

Шофёр будет молчалив. Конечно, им может оказаться и сам человек в серой униформе, но у того совсем другие заботы. Когда седой спросит у шофёра, долго ли ещё ехать, шофёр не ответит. Шофёр точно будет знать, что этот вопрос – для поддержания разговора, для отвода глаз. Седой лучше всех знает, долго ли ехать. Лучше шофёра, лучше человека в серой униформе. Потому что не каждый Знающий видит так далеко.

Когда-то седой человек имел имя. Это имя произносили только шёпотом. Когда седой говорил, рука в перстнях замирала и прекращала играть с белым котёнком. А потом эта рука подписывала указы, один за другим, и умирали люди.

Но ничего не менялось. Ни разу.

Когда седой сказал ту самую фразу, рука сжалась на тонкой кошачьей шейке и отбросила в сторону белый пушистый трупик.

Теперь седой человек сидит в своей комнате и ждёт звонка, точно зная, что никакого звонка не будет.

И когда он получит письмо и сядет в автомобиль, ничего не изменится.

* * *

Офелия знает, что утро вечера мудренее, и всегда ложится спать рано. Наверное, поэтому она и не бывает в барах. Её квартира слишком велика для неё одной: шесть дорого обставленных комнат. Одна из комнат – кабинет отца. Офелия никогда не бывает в этой комнате.

Офелии отлично спится сегодня, и она уже предвкушает завтрашнюю игру. Если она встретит Знающего, который увидит её судьбу, она сможет её изменить. Или наоборот, ей вовсе не захочется менять свою судьбу.

Завтра она выйдет из дома после полудня и сразу же отправится в Пальмовый Парк. Тут гуляют парочки, а на углу один из Знающих продаёт свои знания. Это незамысловатые знания. Завтра, говорит он, помидоры подорожают на четыре монеты. Завтра, говорит он, хулиганы разобьют стекло в отеле «Марвино». Завтра, говорит он, в утренней газете будет множество опечаток. Каждая крупица информации кому-то нужна. Знание о помидорах покупает рыночный торговец, знание о витрине покупает метрдотель, знание о газете – наборщик. И они уже могут что-то изменить. Точнее, они думают, что могут что-то изменить. На самом деле всё останется точно таким же.

Офелия знакома только с одним Высоким Знающим. Это держатель бара на улице Ормелли. Худой красивый старик с благородным профилем. Офелия познакомилась с ним случайно, присев на лавочку в Пальмовом Парке полгода назад. Старик – все зовут его капо Прести – рассказал ей много интересного. Он рассказал, что произойдёт завтра. И это произошло – через два дня. И она догадалась, что он – Высокий Знающий. Он видел мир на четыре дня вперёд. Почти все Знающие видят мир только на один день.

Офелия пройдёт через Пальмовый Парк и окажется в самом начале улицы Ормелли. Она будет идти по мостовой, и вдруг её каблук попадёт в ямку. Нога подвернётся, и Офелия упадёт.

* * *

Седой человек выйдет из машины и осмотрится. Он будет вспоминать Рим своей молодости и сравнивать его с новым Римом, который появился теперь, который вырос на месте его любимого города. По морщинистым щекам потекут слёзы.

Седой человек будет медленно идти по улице и смотреть по сторонам. Никто не узнает его. Отчасти потому, что когда-то он не был седым. На его лице не было морщин. Отчасти потому, что он раньше он одевался стильно, эффектно, даже несколько вычурно. Но основная причина в другом. Никого из тех, кто знал седого человека в лицо, уже нет в живых. И поэтому никто его не узнает.

Он выйдет на улицу Донателли и дотронется рукой до жёлтых кирпичей. Каждая комната в этом доме хранит память о нём. Каждая стена. Каждое окно. Он будет смотреть в окно на втором этаже и вспоминать лицо своей женщины. Она не была его женой. Она была именно его женщиной и не более того. Но он неё остался след, который ничем нельзя стереть. Он будет смотреть в это окно и оторвётся только тогда, когда там появится суровое мужское лицо и раздастся грубый возглас: «Чего пялишься, старик?»

Слово «старик» будет ему неприятно. Он пойдёт дальше, ведя рукой по шершавому камню стены.

Через некоторое время он выйдет на площадь Грацци, свернёт налево и попадёт на улочку, где не окажется таблички с названием. Он осмотрится вокруг, но названия не увидит нигде. Впрочем, ему это безразлично, потому что он помнит название улочки. Название, которое годы вмяли в мостовую и размазали по спелой траве.

Дома на улочке – старинные, но дорогие и ухоженные. На второй этаж одного из домов ведёт внешняя лестница. Мужчина поднимется по ней и окажется перед деревянной дверью. Он прислонится к косяку, и по его щекам снова потекут слёзы. Он занесёт руку, но постучать не решится. Он сползёт по стене, пачкая серый костюм, и уронит тяжёлую голову на руки.

* * *

Сильная мужская рука поможет Офелии подняться. Офелия благодарно посмотрит на мужчину, но идти у неё не получится, потому что нога будет болеть. И тогда Виктор Барза поднимет её на руки и спросит:

– Куда вас отнести, прекрасная дама?

И Офелия скажет: «В бар капо Прести».

Капо Прести поможет Офелии. Он скажет, что с ногой ничего страшного, нет даже вывиха, просто ушиб. Он приложит к её ушибу лёд и принесёт вина за счёт заведения. Виктор Барза будет рядом. Он станет рассказывать Офелии всякие истории из своей богатой биографии, травить байки и анекдоты, отвешивать ей комплименты. Офелия начнёт звонко смеяться, демонстрируя белоснежные зубы, и пить вино. Виктор покажется ей настолько прекрасным, насколько вообще может быть мужчина.

Офелия спросит, не Знающий ли Виктор. «Нет», – ответит Виктор, и он не соврёт.

Капо Прести узнает о том, что произошло, только на шестой день, и потому он ничем не сможет помочь Офелии. Он проводит её и Виктора до дверей и строго накажет молодому человеку отвести девушку домой. Он и в самом деле не будет ничего знать.

Виктор пойдёт медленно, чтобы не обгонять Офелию.

Когда они окажутся на улице Лиссо, Виктор поцелует Офелию в первый раз, и она не отстранится. Она будет пьяна и весела, и Виктор покажется ей новым, свежим приключением, игрой в бисер перед небесными свиньями. Офелия прижмётся к Виктору всем телом, и, когда он предложит зайти к нему на чашечку кофе, она, конечно, не откажется.

Дом Виктора будет совсем недалеко от дома Офелии, и она подумает, что легко сможет дойти пешком в любое время. Значит, решит Офелия, можно задержаться.

Офелии понравится квартира Виктора. Она станет рассматривать африканские статуэтки на книжных полках, а Виктор примется что-то говорить, но для Офелии слова уже не будут иметь ни малейшего значения.

* * *

Знающий не может ничего изменить. Вы ведь знаете своё прошлое, и вы ничего не можете изменить в нём. Точно так же тот, кто знает, что произойдёт, не может это предотвратить.

Незнающий – может. Потому что он не знает, какой дорогой пойти. Он идёт той дорогой, которой хочет, а не той, что предначертала ему судьба.

Седой человек спустится по ступенькам и пойдёт по безымянной улочке. Он слишком долго прожил, чтобы сохранять надежду.

Он остановится под освещённым окном на одной из маленьких улочек Рима. Он не знает названия улочки, но он знает саму улочку наизусть. Он точно знает, кто сейчас выйдет из дверей этого дома.

Из дверей дома сейчас выйдет его дочь, Офелия. Она выйдет, пошатываясь. По её тонкой руке будет стекать струйка крови. Он поймает её в свои объятья, когда она уже начнёт падать на холодную мостовую.

В этот момент капо Прести будет вытирать бокалы, только что закрыв своё заведение.

В этот момент Роберта будет спать в огромной постели и видеть во сне покойного мужа.

В этот момент человек в серой униформе будет пить виски прямо из горлышка пузытой бутыли и мутными глазами смотреть на фотографию женщины в бальном платье.

В этот момент изящная белая рука будет вести невидимую линию через пухлые женские губы, через маленький подбородок, по упругой груди, задерживаясь на пурпурных сосках, и ниже – к вожделенному раю, а золотые перстни будут лежать рядом на небольшом столике.

Вслед за Офелией в дверях появится Виктор Барза. В его руке будет зажат нож. Седой человек приподнимется, чтобы сделать что-нибудь, хоть что-нибудь, и в этот момент в переулке появится ещё один человек. Его имя не имеет значения. Он увидит человека с ножом, он увидит седого человека с девушкой на руках, и бросится на помощь, хотя он не будет знать, в чём дело. Виктор Барза испугается и побежит прочь, но прежде, чем бежать, он наугад ударит ножом и попадёт Офелии в левое лёгкое.

И тогда седой человек поднимет глаза к небу и закричит.

Он видел этот момент с самого начала. Он знал, что будет так, когда мать Офелии умирала при родах, из последних сил выдавливая хрупкого ребёнка наружу. Он знал, что будет так, когда рука в перстнях подписывала указ о ссылке. Он знал, что будет так, когда ждал звонка, которого не могло быть.

* * *

Когда придёт письмо, он будет ждать звонка, которого не будет.

Человек в серой униформе зайдёт в комнату и подаст ему белый конверт. Он может не открывать конверт, потому что знает, что внутри. Внутри – лист гербовой бумаги с двумя словами «Рим ждёт». И всё, больше ничего. Откроет он или не откроет этот конверт – не важно. Ничего не изменится.

И тогда седой человек достанет из стола бумагу и перо. Не золотое – железное. Он окунёт перо в чернила и напишет ответ.

«Я хочу умереть в Равенне», – напишет он. И всё. Больше ничего.

Потому что нет Знающих, кроме него. Потому что ничего нельзя изменить, пока он знает будущее. Пока он знает, что Офелия выходит из дома Виктора Барзы. Пока он принимает Офелию в свои объятия, пока случайный прохожий пугает Виктора, пока Виктор, убегая, вонзает нож в спину Офелии.

Позже он согнёт лист пополам, положит в чистый конверт и отдаст человеку в серой униформе.

Человек поклонится и покинет комнату.

* * *

На следующий день Офелия выйдет из дома и отправится в Пальмовый Парк.

Всё, что позволит нам Рим, – умереть в Риме, а не в Равенне.

Примечание автора

 
Мы стоим плотиной на побережье тьмы.
После нас – холодный дождь, пустота, забвенье.
Все, чего мы стоим, всё, что получим мы,
это шанс погибнуть в Риме, а не в Равенне.
 

Автор этих строк – Татьяна Луговская. На самом деле стихотворение значительно длиннее, оно называется «Равенна», и оно положено на музыку менестрелем по имени Сильвар.

Вообще, у моего знакомства с этим стихотворением очень странная история. Много лет назад, году в 2006-м, мои друзья, барды Миша Балабанчик и Володя Пинаев, разложили эту песню на две гитары и два голоса и совершенно шикарно сыграли её на совместном концерте в минском клубе «Катакомбы». От них я впервые услышал её и после недолгих поисков нашёл в сети оригинал в исполнении Сильвара (причём он показался мне хуже упомянутой аранжировки). Так или иначе, оригинал поселился в моём плей-листе.

В 2008 году я познакомился с девушкой, ради которой в итоге и переехал в Москву. Она меня познакомила с фотографом Сильваром, специалистом по жанру «ню», и он оказался тем самым бардом, который пел «Равенну». Спустя ещё полтора года я по работе познакомился с Татьяной Луговской – она редактировала мои тексты для журнала «Мир фантастики». И пазл сошёлся: как не сразу я узнал в фотографе Сильваре автора песни, так не сразу, а примерно через год узнал в редакторе Татьяне поэтессу, написавшую это прекрасное стихотворение.

Собственно, её строки и легли в основу рассказа.

Вернуться героем

– Борджес!

Борхес поморщился. Американцы всегда искажали его фамилию, пытаясь прочитать «g» как своё родное «дж». Впрочем, он мог это простить.

– Готов! – отозвался Борхес.

– Деггет!

– Готов!

– Филлис!

– В порядке!

Филлис всегда отвечал не по уставу, с этим уже давно все смирились.

– Малкин!

– Готов!

«Интернациональный экипаж, – подумал Борхес, – американцев всё равно двое, больше всех. Хотя, в общем, хорошие ребята…»

Они вышли из комнаты в том порядке, в котором их вызывали. Борхес шёл первым и думал, что ему проще всего. Малкину плохо – никто не прикроет спину.

В следующей комнате ждал полковник Смит. Борхес раньше не верил в существование людей с такой фамилией – слишком много про них ходило анекдотов. Но Валентайн Смит был перед ним во плоти – подтянутый, с каменным взглядом и чуть искривлённым ртом.

– Господа! – торжественно сказал Смит. – Полагаю, инструкции вам уже не нужны. Вы слышали их не раз и знаете наизусть. Поэтому скажу просто: удачи вам. Вы должны сделать то, что никто не делал до вас. Вы должны вернуться, чтобы доказать, что человечество на верном пути. После меня вам предстоит встреча с вашими родными. Затем – дезинфекция, контроль и – всё. Вы – на пути в будущее. Готовы?

– Так точно, – четыре голоса одновременно.

«Почему мы все говорим по-английски? Чем хуже мой родной испанский или даже русский Малкина? – думал Борхес. – Мы танцуем под чужую дудку, потому что так надо, и не замечаем этого…»

– В путь, джентльмены.

Полковник открыл перед ними дверь, и они прошли в следующее помещение. Оно было разделено на несколько комнат по подобию офисного зала. Здесь им разрешили свидание. Последнее?

К Деггету приехали родители. Он шумно обнимался с ними, толстяк-отец что-то пыхтел о нездоровом питании, когда они заходили в один из кабинетов. Мать, маленькая, худенькая, трусила за ними; Борхесу она показалась похожей на собачонку, но он отмёл эту мысль, нельзя так думать о женщине, тем более о матери.

В другой кабинет уже направлялись Филлис с женой. На свидание было отведено десять минут, всего десять. Его вообще могло не быть, но они шли на смертельный риск, и им разрешили увидеться с родными. Борхес почему-то был уверен, что Филлис даже под камерами наблюдения, висевшими в кабинете, умудрится уговорить жену на секс. Филлис только об этом и болтал во время подготовки.

К Малкину приехал друг. Все его родственники остались в России, но у него было немало друзей в Нью-Йорке, где он жил последние несколько лет. Борхес знал этого друга, потому что тот навещал Малкина и во время подготовки.

Борхес смотрел в глаза Марии.

Все уже исчезли в кабинетах, а Мария просто стояла, и Борхес не мог отвести глаза от её лица. Она была похожа на прекрасную героиню печальных итальянских фильмов… «Почему я сравниваю её с итальянкой?» Неважно. Мария – это душа. Она – это то, чего нет во мне. Вера.

Он сделал шаг, и она тоже, он поцеловал её в щёку, и они прошли в комнату для общения.

– Фернан… – он не знала, что сказать.

Он промолчал, потому что тоже не знал. Они просто сидели, обнявшись, тихо, и она склонила голову ему на грудь, а он обнимал её, пытаясь защитить от окружающего мира.

– Ты вернёшься, я знаю.

– Вернусь.

– Ты вернёшься героем.

– Да.

И снова молчание. Вокруг них был мир, и тишина, и она подняла голову, а он наклонил свою, и их губы встретились. В этот момент исчезло всё – весь космос, и все хитроумные приспособления для его покорения, и все филлисы-деггеты-малкины, тем более, смиты. Борхес почувствовал что-то странное. Мария не просто целовала его. Она передавала ему что-то – изо рта в рот – маленькое, стальное, тёплое.

Он не имел права ничего брать. Ничего. Он входил в камеру дезинфекции в том виде, в каком появился на свет, и выходил оттуда таким же. Потом он облачался в скафандр, потом проходил по узкому коридору в кабину, потом включал необходимые приборы, потом – засыпал. «Любой предмет, – говорил доктор Целлер, – любая вещь, не вошедшая в расчёты, может изменить траекторию, может нарушить пространственно-временной континуум, и вы окажетесь не в точке выхода, а внутри какого-нибудь газового гиганта или ещё чего похуже…» Что-то похуже газового гиганта мог придумать только Целлер.

– Это крестик, тот самый, мой, – прошептала она ему на ухо.

– Нельзя, Мария…

Её лицо стало серьёзным.

– Помни, Фернан, – сказала она уже в полный голос, не боясь прослушивания, – я с тобой. Но даже если я покину тебя, с тобой всегда останется твой Бог.

Она смотрела ему в глаза, и он понял, что она имела в виду.

– Спасибо, – прошептал он.

Он затолкал крошечный крестик подальше за щёку, чтобы говорить чётко, не шамкая. Он сможет достать его только в точке выхода. Главное – не проглотить его во сне.

– Удачи, Борхес. – Она улыбнулась.

– Я вернусь, – сказал он и поцеловал её.

Звонок ознаменовал окончание свидания.

* * *

Борхес открыл глаза и огляделся. Они сидели в ряд: он, Деггет, Филлис, Малкин. Филлис спал, откинув голову и приоткрыв рот; Малкин тоже. Деггет заметил движение и повернулся к Борхесу.

– Привет.

– Доброе утро.

– Уже не утро, – усмехнулся Деггет. – Время стало растяжимым понятием.

– Угу, – хмыкнул Борхес.

– Мне шлемом набило шишку, – хвастливым тоном констатировал Деггет.

– Надеюсь, этим наша доля неприятностей исчерпана.

Деггет рассмеялся. От его гогота проснулся Малкин.

– Прибыли? Можно двигаться? – с ходу спросил он.

– Сейчас 13:03 по корабельному времени, – сказал Деггет. – По расписанию мы должны ждать до 13:15. Если Филлис не проснётся – будить его и ждать до 13:20.

– Пусть попробует не проснуться, – ухмыльнулся Малкин, – у меня всё затекло. А Правила – это вообще какая-то глупость на пятьдесят процентов. Мне не разрешили взять с собой даже талисман.

Деггет повернулся к русскому.

– Вот-вот. Мне отец на свидании дал значок с американским флагом. Крохотный! Он весит меньше, чем ежедневные колебания массы моего тела, и вот вам – нельзя, отобрали!

– А у меня серьгу из уха достали и не позволили взять, – неожиданно сказал Филлис, который, оказывается, уже не спал.

– И только наш тореро ничего с собой не взял и поэтому не жалуется, – ехидно сказал Малкин.

Борхес чувствовал во рту привкус металла. Крестик по-прежнему был за щекой. Он мог аккуратно выложить его в раздевалке. И соврать Марии потом.

Нет, не мог. Мария хотела, чтобы Бог был с ним.

В крестике не было Бога. В нём была Мария.

– Ладно, хватит веселиться, – сказал Деггет. – Кто помнит весь порядок действий?

– Ты, конечно, – улыбнулся Филлис.

– Тогда напоминаю. В 13:15 мы отстёгиваемся и проводим полную проверку самочувствия. В 13:45 мы едим, в 14:05 мы уже должны быть готовы к обратному прыжку. В 14:10 мы садимся в кресла. В 14:22 корабль, сделав полный виток вокруг планеты, снова оказывается в исходной точке и совершает второй прыжок. Вот и всё. Простите, что повторяю это в сотый раз, но инструкция требует.

– Мы хоть увидим Этрею? – спросил Борхес.

– Да, – ответил Деггет. – Иллюминаторы открывать не будем, но обзорный экран сейчас включим.

Они болтали о чепухе ещё несколько минут. Когда электронный хронометр перед ними показал 13:15, Деггет отщёлкнул крепежи скафандра.

– Джентльмены! Мы совершили первый в истории человечества гиперпространственный переход, и с нами ничего не случилось! Ура!

– Ура! – закричали Филлис и Малкин.

«Нужно ещё вернуться», – подумал Борхес.

Деггет уже копошился возле приборной панели. Помещение позволяло всем четверым быть на ногах одновременно, но при этом оказывалось довольно тесным, потому Борхес остался сидеть. Защитный кожух обзорного экрана пошёл вверх. В каюту влилась бесконечная звёздная ночь, пустая и холодная, и Борхес закрыл глаза, чтобы не утонуть в ней.

– А где Этрея? – спросил Филлис.

– Должна быть видна с другой камеры, – ответил Деггет.

Он начал щёлкать тумблерами. Вид сменился. Теперь на экране появилась планета в белёсой облачной дымке, невероятно похожая на Землю. У открывшего глаза Борхеса возникло ощущение, что никакого перехода не было, а они просто летят сейчас по земной орбите, что посадку обратно можно совершить в любой момент при помощи обычных маневровых двигателей.

Этрея стала вторым после Земли миром, пригодным для обитания людей – по меньшей мере, так утверждали астрономы. Если переход закончится удачно, уже следующая экспедиция совершит высадку на планету для подтверждения гипотезы.

– Господа, у нас проблемы, – вдруг сказал Деггет.

Все посмотрели на капитана. Тот нахмурился и переключил тумблер. Изображение планеты снова сменилось звёздным пейзажем.

– Это вид с боковой камеры, – сказал капитан.

– И что? – спросил Малкин.

– С боковой камеры мы должны видеть поверхность планеты. А мы только что видели её с задней камеры.

Он снова переключился на вид планеты. Этрея чуть уменьшилась в размерах.

– Мы не на орбите. Мы дрейфуем в сторону от Этреи, – констатировал Борхес.

* * *

Ни о какой проверке самочувствия речи не шло. В 13:23 у пульта управления остались Деггет и Филлис. Малкин и Борхес сидели в креслах, накрепко пристёгнутые. Борхес аккуратно, пока никто не обращал на него внимания, вынул крестик из-за щеки и повесил на шею. Цепочка была коротенькой, но её хватило, чтобы крестик полностью скрылся за воротом комбинезона.

– Включаю маневровые двигатели, – отчеканил Филлис.

– Координаты точки заданы.

Корабль тряхнуло.

– Ты знаешь, какое у нас окно? – спросил Малкин Борхеса.

– Около секунды.

– Одна целая триста двадцать пять тысячных секунды, – сказал Малкин.

– У них получится. Они тренировались два года.

Малкин замолк.

– Мы вышли на орбиту, – сказал Деггет.

– Сколько потеря? – спросил Филлис.

– Двадцать семь минут четырнадцать целых восемьсот четырнадцать тысячных секунды.

– Сейчас рассчитаю.

Конечно, Филлис считал не сам. Вычислительная система корабля считала данные до пятисоттысячного знака, чтобы исключить малейшую погрешность. На схеме, которая высвечивалась на экране, отображалась точка, куда они должны были попасть в определённый момент времени для того, чтобы переместиться обратно. Связь на таком расстоянии не действовала. Поэтому Центр открывал гиперпространственный переход трижды. В 14:22:276, в 15:56:491 и в 17:03:449. На большее у Центра просто не хватало энергии. Если корабль не попадает в точку перехода точно в срок, он не совершает прыжка, а продолжает движение по орбите.

Если корабль не попадает в точку перехода ни в первый, ни во второй, ни в третий раз, он остаётся на орбите. Или на планете. Когда придёт помощь и придёт ли она вообще – неизвестно.

– Сделано. Скорость движения по орбите задана.

Вздох облегчения Деггета услышали все.

– Тринадцать сорок три. Полагаю, имеет смысл приступить к трапезе, джентльмены, – сказал Филлис.

– Выполним хотя бы часть программы? – с ехидцей спросил Малкин.

– Угу, – хмыкнул Филлис.

Деггет плюхнулся в кресло, обмяк, расслабился.

– Распаковывайте, – сказал он.

Малкин открыл шкафчик в боковой стенке отсека и извлёк металлическую коробку.

– Выглядит как школьная ссобойка, – улыбнулся Филлис.

– Она, похоже, и есть, – подытожил Малкин.

В коробке был полный набор обыкновенной пищи: четыре порции саморазогревающихся бифштексов, гарнир, салаты, фрукты, сладкие кексы на десерт, четыре небольших термоса.

– Когда-то ели из тюбиков, – мечтательно сказал Деггет, вонзая в свой бифштекс вилку.

– Да уж, романтика… – отозвался Филлис.

Из каждого кресла выдвигался маленький столик, позволяющий есть в достаточном комфорте. Некоторое время раздавалось только молчаливое чавканье.

– Интересно, кто в последней гонке выиграет… – сказал Филлис.

– Бинтэм, – отрезал Деггет.

– Я за Крэйвена, – прошамкал, жуя, Малкин.

– Молод чересчур.

– Зато быстр.

– Бинтэм выигрывал титулы четыре года подряд, такое до него никому не удавалось. Думаешь, не сумеет выиграть пятый?

– Ну, он же не абсолютен. И ему сорок один год.

Борхес не любил автогонки. Фамилии гонщиков он изредка слышал в СМИ и от знакомых, но в перипетии гоночных сражений не лез. Мария когда-то немного увлекалась мотоциклетными соревнованиями, но это у неё быстро прошло, а Борхеса она заразить не успела.

– Надо сменить тему, – сказал Деггет в 14:00, – а то наш Фернан заскучал.

Борхес выдавил из себя улыбку.

– Например, надо проверить коррекцию курса, пока ещё двадцать минут осталось. Игорь, уберёшь?

Малкин потянулся.

– Всегда я. О’кей, уберу.

Уборка заключалась в сваливании остатков пищи и мусора всё в ту же коробку и запихивании её в стенную нишу.

– Слушайте, мы ведь поели, масса коробки уменьшилась… Почему мне не позволили взять значок с флагом? – спросил Деггет.

– Проехали, – ответил Борхес. – Эту тему мы уже обсуждали.

Борхеса мучила навязчивая мысль, что в неправильном курсе был виноват он. Он ведь единственный, кто нарушил инструкцию. Взял с собой запрещённый предмет. Он чувствовал крестик кожей и вспоминал Марию, вспоминал её слова. И верил, что ничего не случится.

* * *

14:18. Все сидели на своих местах. Курс был откорректирован. Наступал самый ответственный момент: гиперпространственный переход без усыпления космонавтов. Все молчали. Борхес думал о Марии, потом его мысли перескочили на Бога, он стал молиться. Борхес осознал, что боится. Остальные казались ему бесстрашными: он скосил глаза и увидел хладнокровное лицо Деггета с поджатыми губами. Деггет выглядел сильным и неустрашимым, каким-то средневековым героем, рыцарем без страха и упрёка. Остальных Борхес не видел, но был уверен, что они столь же хладнокровны.