Текст книги "Хижина пастыря"

В лагере Финтана работы всегда хватало. Меня это не напрягало, я не лентяй. Мы хорошенько смазывали мельницу – чтобы вода регулярно поступала в корыто и чтобы противный скрип не действовал мне на нервы, хотя сам Финтан никакого скрипа не слышал. После каждого чокнутого козла, попавшегося в ловушку, приходилось восстанавливать проволочное ограждение. Для мужика Финтан слишком помешался на чистоте и мытье. Выдал мне зубную щетку, о которой я даже не заикался. Сначала я психовал от таких приколов, но постепенно привык. Он научил меня готовить лепешки и еще кое-что. Я всегда таскал в тачке больше дров, чем Финтан, ведь он был старым и хромым. Пару раз я возвращался к кряжу и подстреливал кенгуру – для разнообразия. Финтану кенгурятина нравилась. Он вкусно тушил хвосты. Иногда я нарезал стейки, и мы запекали их в печи, больше же всего Финтан любил жареное филе с перцем и помидором. Оно напоминало ему говяжьи стейки из «Шелбурна» – это паб в Ирландии, где Финтан когда-то обедал. Он восхищался – даже не подумаешь, что кенгурятину ешь. Я отвечал – при желании за говядину можно чуть ли не любое мясо выдать.

А вот чистить сортир я ненавидел. Раньше Финтан делал это раз в неделю; теперь, когда нас стало двое, приходилось чистить раз в три дня. Ох и гадость! Сортир представлял собой сидушку, под которой стояла металлическая бочка. Ее нужно было вытянуть и погрузить на тачку. Причем вытянуть и погрузить, как только бочка наполнится наполовину, иначе весь путь до свалки ты будешь расплескивать дерьмо. Господи, каким же длинным казался этот путь! Плетешься, весь облепленный мухами, а они ползают по тебе, перебирают загаженными лапками. Потом мотыгой и лопатой долбишь яму в каменистой земле. И наконец вываливаешь в яму содержимое бочки. Финтан называл этот день Супным. Я иногда ходил по-большому в заросли, лишь бы отсрочить Супный день. Финтан говорил, что поступал бы так же, только он уже старый, и ему тяжело сидеть на корточках. Заявлял – лучше я буду нюхать дерьмо раз в три дня, чем падать в него каждый день.

По вечерам мы обычно сидели у костра на улице. Он много читал, Финтан Макгиллис. Одни и те же книги, снова и снова. Выкраивал на чтение час-другой при свете дня, чтобы не тратить керосин и свечи. Многое Финтан знал наизусть. Стихи, отрывки из Библии. Он часто рассказывал их мне у костра, в темноте. Сначала я думал, старик хочет похвастать своими большими знаниями, потом я понял: он просто одинок. Этими словами Финтан боролся с темнотой; делал так еще до моего прихода – а может, еще и до того, как вляпался в какую-то паршивую историю и попал сюда.

Он был из Ирландии, где много зелени и дождя, а жители верят в фей. Говорил – ирландцы больше не верят в церковь, имеют право; зато до сих пор верят в маленький народец и Ию. Я так и не понял, что такое Ию. По-моему, болтовня про фей – ерунда, но Финтан считал, что у людей она в крови, причем не только в Ирландии. Говорил – может, не зря? Ведь люди иногда ощущают то, что невидимо для глаза. Я мысленно соглашался – может, и не зря. Бывает, я чувствую, когда за мной наблюдают. Или знаю о чьем-нибудь скором появлении – правда, только о появлении знакомых. Наверное, что-то подобное Финтан и имел в виду при нашей первой встрече, когда бубнил про звериное начало в людях.

Вот эту тему я и хочу обсудить с Ли, когда мы увидимся. В смысле, эту тему тоже. Потому как у Ли такое бывает. Иногда она похожа на пастушью собаку. Ты и дернуться не успеваешь, а она уже идет в нужную сторону; чует направление твоих мыслей еще до того, как ты принимаешь решение. Многие, наверное, скажут – бред; я считаю, в этом что-то есть. У меня было время все обдумать. Не так много времени, как у старика, но вполне достаточно.

Финтан утверждал – верить в фей ничуть не глупее, чем верить в церковь. Хотя я с ним соглашался, все равно такие разговоры из уст священника звучали фигово. В общем, церковников он явно не переваривал.

Однажды днем я спросил у Финтана про исповедь – почему он от нее отказывается, раз она так важна. Меня это напрягало. Ну ты либо священник, либо нет, определяйся давай. Я ждал, что Финтан надо мной посмеется, но он воспринял вопрос серьезно. Пожевал свои пластмассовые зубы.

Тот человек, начал старик, который меня навещает… Он ведь не о душе моей печется. Понимаешь, Джекси, если он обеспечит меня возможностью исповедоваться, это улучшит его собственные перспективы. Существуют начальство и власти, которые следует умилостивить; силы, перед которыми необходимо выслужиться. Суть моего водворения сюда как раз и состоит в том, чтобы я не исповедался никому другому.

С тем меня Финтан и оставил, но я видел – ему больше не по душе играть в святошу. Я спросил, верит ли он еще в Бога. Финтан ответил, что сомневается; а вдруг Бог – это тот брюзгливый учитель, который воспитывал его, Финтана, в детстве? Он думал об этом днем и ночью. Как верить, во что верить. По правде говоря, мне было его жалко. Здесь, у озера – озера без воды, – Финтан просто влачил существование. Даже не мечтал о новой жизни. Его заперли на краю света не только какие-то люди. Он сам себя заточил. Без будущего, без надежды, без твердой опоры. У Финтана не осталось ни семьи, ни друзей. Тут мы оказались в одинаковом положении. Только у меня было кого любить; было к кому идти, и Финтан это знал. Причем, чем меньше я говорил о Ли, тем больше он знал. Я ни разу не упоминал про планы увезти Ли в Дарвин и, может, в Квинсленд, тем не менее Финтан часто повторял, что у меня вся жизнь впереди, и что он завидует.

Джекси Клактон, заявлял Финтан, я восхищаюсь тобой.

Наверное, он прикалывался, хотя иногда, кажется, и правда хотел стать мной. Думаю, не зря хотел. Да, не зря.

Скоро я потерял счет дням. Правда, я определял по луне, когда кончался месяц. Мы с Финтаном в общем-то уживались, хоть и не всегда легко. Временами старый глухарь ужасно меня доставал. Потому что не затыкался. Не умел, похоже. Неважно, был я рядом или нет, Финтан болтал с собой и днем и ночью. Иногда, если я не отвечал, до него доходило, что он действует мне на нервы, но чаще Финтан даже не замечал моего молчания. И, может, это такой священнический прикол, только не прошло и недели, как старик начал мною командовать. Будто я его работник или племянник, который приехал на каникулы. Несколько раз пришлось открытым текстом послать Финтана подальше. Нет, ну кого он из себя строит? Ходит, понимаешь, в своей дурацкой шляпе, типа шериф из какого-нибудь Поселка Педофилов! В ответ Финтан весь морщился, краснел и говорил, что я страдаю отсутствием культуры и благодарности. Я обзывал его онанистом, а он меня – малолетним преступником. Зато старик никогда не хватался за оружие, никогда меня не бил. Поэтому я решил, что терпеть идиотские выходки Финтана Макгиллиса вполне можно.

Однажды меня прошибла мысль – а не слишком ли много времени я провожу один в буше? Не чокнулся ли я так же, как Финтан? Было поздно, я возвращался на север от кряжа, нес на плечах освежеванного валлару и чувствовал себя отлично. Я остановился отдохнуть и попить, положил кенгуру на камень, сам сел рядом, и тут наступила тишина. Птицы и насекомые вдруг умолкли, казуарины перестали шелестеть от ветра. Из всех звуков осталось только мое дыхание. Мир вокруг будто ждал, что вот сейчас из кустов выскочит какой-то огромный зверь, с храпом и фырканьем. Ощущение оказалось очень сильным, у меня даже волосы дыбом встали. Я загнал патрон в патронник, завертел головой, но увидел лишь камни да мульгу. Приготовился к нападению, ощетинился. Впервые за много месяцев мне стало страшно в зарослях. Я упал на колено, прицелился, поводил карабином из стороны в сторону. Даже снял его с предохранителя. Никто так и не выскочил.

Зато мне почудился смутный шум. Мотор вроде бы. Переключение передач. Невозможно. В том направлении нет дорог. Самолет? Но самолеты не переходят на пониженную передачу, не издают таких звуков. Я долго сидел, напрягал уши. И понимал, что просто сам себя пугаю, ведь птицы опять запели. Шума я больше не слышал.

Кажется, прошел еще один месяц. Мы занимались повседневными делами – теми, которые нравились, и теми, которые бесили. Финтан считал нас славной парочкой, называл истинными Давидом и Ионафаном. Судя по тону старика, крутые были чуваки.

Еще в начале он нашел какую-то мазь для моего заплывшего глаза. Предложил помощь, я сказал, что сам все сделаю. Финтан вручил мне мазь и пластырь, я заклеил глаз на целую неделю, и тот пришел в норму.

Шрам, правда, остался. Я рассмотрел его в зеркальце для бритья. Шрам не выглядел красивым, да и сейчас не выглядит. Впрочем, тут уж ничего не поделаешь. Старик хотел зашить рану, но тогда я еще не подпускал его близко. Он не спрашивал, откуда она у меня, только дураком Финтан не был и прекрасно обо всем догадывался.

Я позволил ему прикоснуться ко мне один-единственный раз, и то через много месяцев. Я решил побрить голову, кое-как одолел половину, и тут Финтан сказал – погоди, дай я доделаю нормально. На доделку у него ушла вечность. Лезвие в руках дрожало. Потому что я предупредил. Я не потерплю, если меня облапит мужик. Уж не знаю, то ли Финтан нервничал, то ли сгорал от желания. Ворчал – ради всего святого, юноша, прекрати ерзать. Ли говорит, я дерганый, как бездомный пес. В общем, так долго меня еще не стригли. Тем не менее Финтан справился достойно, хоть и заявил, что ему жаль превращать меня в каторжника, даже ради любви, даже ради моей Жанны д’Арк.

До меня не сразу дошло, только через минуту-другую, но когда дошло, то я чуть не сбрендил. Будто оса в задницу ужалила. Девчонка из кино! Которая в костре, стоит гордо, а разные там короли, воины, языки пламени и ржущие потные ублюдки не в силах ее сломить.

Даже ради любви, сказал Финтан. Даже ради обритой налысо девчонки, ради Ли – вот что он имел в виду. Ах, чтоб тебя, подумал я, ты ж говорил, что не лазил по моему телефону, ни в тот раз, ни после. Откуда ж, твою налево, ты тогда знаешь, на кого она похожа?!

Там уже и заряда батареи-то, наверное, оставалось на волосок. Я даже не проверял больше, не осмеливался – вдруг этот последний лучик энергии понадобится мне позже, а его профукали! Профукал Финтан, мать его, Макгиллис. Пока я охотился и добывал нам пропитание, он, будто грязный дикий кот, рылся в моих вещах, шарил по ним своими лапками и глазками. Святоша хренов. Как же я злился, господи!

Но гада не трогал. Я тоже горел на костре, своем собственном. И не терял контроля.

Я немножко постоял. Потер лысую голову, покрытую струпьями. Стряхнул волосы с рук и груди. Затем прошел в свой лагерь, откопал телефон и увидел, что он полностью разряжен. Я спрятал телефон в пустотелом бревне, где его не найдут ни Финтан, ни любой другой козел. Батарея или не батарея, а мой телефон не тронь!

Пару минут я потратил на какое-то бедное дерево – ободрал с него кору. Потом вернулся, злой как тысяча чертей, и от души наорал на старикана. Сказал – он не имел ни малейшего права, извращенец грязный. Финтан поклялся, что ни разу не трогал мобилку. Соврал, сто процентов. Я рявкнул – с меня хватит, достало до ручки! У него нет силы воли, он ведет себя как ребенок, мать его, он мне противен! Финтан посмотрел на меня щенячьим взглядом. Когда не сработало, задрожал губой. Я выплюнул – переломать бы тебе все пальцы, но я не буду, потому что тогда мне придется одному выполнять работу за обоих. Дальше у меня закончились слова, Финтан поплелся в хижину, лег на кровать и захныкал.

День был испорчен. Я взял «браунинг» и свалил. Чуть не ушел навсегда в тот раз. Правда. Я бродил возле кряжа и думал – сейчас вернусь в лагерь, соберу вещи да и слиняю нафиг. Но потихоньку я поостыл. От простой ходьбы, между прочим. Вокруг сновали разные птички – вьюрки и перепелки, другая живность; было чем отвлечься от придурка Финтана.

В обед я вспугнул большого рыжего кенгуру. Если честно, мы вспугнули друг друга. Он посмотрел на меня, будто глазам своим не поверил, будто мне здесь находиться не положено. Я выстрелил, когда кенгуру решил ускакать. Он крутнулся, словно в танце, и рухнул, а мне вдруг стало тошно.

Я не подходил к самцу несколько минут. Осторожничал. Он ведь мог вспороть мне живот, если еще не умер. Но не только поэтому. Еще мне было грустно; я ни разу не испытывал подобного, когда наступала моя очередь валить козу в мельничном дворике. Сейчас же я не горел желанием смотреть на результат своего выстрела. У козы такие глаза, что убить ее легко. Тупые зрачки-щелочки, как у змеи. Смотришь в них – и перестаешь чувствовать себя сволочью, и делаешь то, что необходимо сделать. У кенгуру глаза большие и круглые, коровьи, и это все меняет. То же самое с собаками и кошками. Я не способен их убивать, даже из милосердия.

Миссис Махуд зашла к нам, когда мама только заболела. Мы думали, зашла проведать больную, но как бы не так. Сказала – у нее дома целая орава котят, которые никому не нужны, но не хватает духу разобраться с ними самой. Не мог бы это сделать мистер Клактон? Он-то ведь не особо привередливый. Мама прям окаменела и быстренько выпроводила гостью. Будто мормонку чокнутую. В тот же вечер возле сарая появилась торба с котами. Капитан, вернувшись, буркнул – ни хрена он делать не будет – и оставил их на том же месте. Через два дня тетка заявилась опять, увидела мяукающую сумку и заголосила. Мама была в постели, Кэп – в магазине, так что тетка набросилась на меня. Ах, разве можно так мучить бедных животных? Да как же мне не стыдно?

Ну, я схватил эту паршивую извивающуюся торбу и вынес со двора. Тетка потопала за мной. Я дошел до ее дома, пнул калитку, шагнул во двор. Оглядел крыльцо – белые лебеди, цветочки, все дела. И с полной дури заехал котятами по перилам веранды. Четыре, пять, шесть раз. Тетка каркнула, будто придушенная ворона. Посмотрела на меня, как на монстра. Мать ее. Даже спасибо не сказала.

В общем, в обед я подстрелил большого рыжего кенгуру. И начал ходить вокруг да около. Прям как старушка, которая откладывает на потом неприятное дело, – то есть свежевание туши. Я говорил себе, что мясо должно вылежаться, что надо бы сперва подточить нож, а уж потом приступать. Короче, придумывал всякую хрень. Но понимал, что я просто тяну время.

В конце концов я шагнул на каменистый участок земли между мной и старым самцом и понял, что он мертв, как камень. Даже кровь уже не течет. Я присел над тушей с ножом, заглянул в большой карий глаз и увидел себя, свое отражение, смутную тень на фоне неба. И тут мне в голову стрельнула безумная мысль, типа – смотри, Смерть, вот он я, вот я какой. Несколько недель назад подобная мысль взбодрила бы и обрадовала, сейчас же она пришибла. Это не помешало мне сделать надрезы и содрать шкуру, пока туша еще была теплой и податливой. Тащить ее в пастушью хижину пришлось часа четыре, наверное, и, когда я был еще далеко, из хижины выполз старик Финтан и встретил меня так, будто я ему подарок принес, искупительное подношение: захлопал в ладоши и заплясал, как псих. Я развел хороший костер, мы устроили пир, и после этого у нас опять все стало нормально. Более-менее. Я даже начал точить Финтану ножи, чтобы помириться. Я их шлифовал, а он читал что-нибудь из книжек или рассказывал по памяти.

Я уже говорил, что мы в общем-то уживались. Правда, доставали друг друга временами. Иногда это происходило случайно: один ляпал что-нибудь по незнанию, а второй начинал психовать. Иногда мы придирались специально, от скуки или от вредности. А иногда и сами не понимали, нарочно мы болтаем всякую фигню или нет. Как, например, мой вопрос про мертвых людей. Я ведь задавал его не раз. Что-то в первом ответе Финтана меня задело, и я спрашивал снова и снова. По его выражению, я возвращался к этой теме, как пес к своей блевотине.

Понимаете, я никак не мог забыть слова тети Мардж про мертвую бабушку – в тот день у нее дома, в Муре. Тетя сказала, что бабушке досталась хорошая смерть. Тогда я был ребенком, но меня не отпускает до сих пор. Я видел троих мертвых людей, а касался двоих из них, и даже без всяких касаний понимал, на что именно смотрел. Достаточно подойти ближе, и внутренности стынут. Руками, ногами, зубами ты чувствуешь – перед тобой что-то ужасное. В мертвых все плохо, все неправильно. Они необязательно должны напоминать то, на что я наткнулся в сарае. Плохо в любом случае, как бы это ни произошло. Вот я и думаю: может, хорошая смерть – просто глупая фраза, придуманная людьми? Типа той, которую многие повторяли на маминых похоронах, сочувствую вашей утрате, будто в каком-нибудь тупом телешоу. Лично я не заметил ничего хорошего; сплошной бред про покой, милосердие и благодать – священник пробубнил эту фигню, потом кивнул, и гроб опустился в землю.

…Дело было утром возле свалки. Я копал яму мотыгой, хотя Супный день еще не наступил, – мы решили, что лучше готовить яму накануне, а не колупать твердую землю под вонь стоящего рядом ведра. Я остановился передохнуть и посмотрел на Финтана. Тот глазел на древние кровати, керосиновые холодильники и мотки проволоки. Я и не думал обижаться на него – типа, я тут пыхчу, а он прохлаждается. Нет, не думал. Просто у меня в голове крутились мысли про эту самую «хорошую смерть».

Ты видел мертвых людей, произнес я.

Да, кивнул Финтан, не глядя на меня. Слишком много мертвых. Я тебе говорил.

Ты священник. Хоронил их?

Хоронил? Я смотрел, как их сбрасывают в яму бульдозерами, ответил он.

Я не знал, что и сказать. Стоял с раскрытым ртом.

Смотрел, как их сваливают в кучу и сжигают, точно мусор.

Боже. Где?

Не важно. И не спрашивай.

Я взмахнул мотыгой, камень брызнул искрами, я опять выпрямился. Покосился на Финтана и решил – все, тема закрыта. Но он, не отрывая взгляда от мусорника, задрал майку, почесал живот.

Яма больше вот этого котлована. Вырытая машиной. Полная тел. И представь себе. Я сидел в тени буддлеи и пил чай. Великолепный был чай, и куст красивый.

Не понимаю.

Я тоже. Почему я не испытывал боли? Зато при виде моей родной матушки, которая лежала мертвой на своей постели, я ополоумел.

В смысле – чокнулся?

Не совсем. Хотя ощущения похожие. Не было ни запаха, ни мух. Матушка отошла мирно, во сне. В камине горел торф, за окном негромко гудел транспорт… Тем не менее выглядело это ужасно. Ужас, который невозможно принять. Добрые люди приносят какао, а ты смотришь на него, будто на отраву. И, кажется, больше никогда не сможешь ни есть, ни пить.

Что произошло раньше?

Ась?

Что произошло раньше – ваша мама или то, другое?

Мы что же, не соблюдаем сегодня правила, юноша?

Не знаю, буркнул я. А неприкосновенность моего телефона соблюдаем?

О, опять ты за свое. Неужели в тебе нет ни толики милосердия?

Я хотел спросить, где Финтан видел яму, вырытую бульдозером и заполненную телами. И еще я не знал, что такое буддлея. Но я закусил губу и продолжил копать – спорить не хотелось. Через минуту опять заговорил, рассказал о тете Мардж и ее словах про хорошую смерть. Рассказал, как они меня прошибли. Неправильные слова, с какой стороны ни глянь.

Наверное, тетя хотела сказать, что твоя бабушка умерла легко, пояснил Финтан. Это действительно благо. Умирать можно очень тяжело…

Знаю, кивнул я.

Боюсь, что знаешь.

Я такое видел.

Да, юноша. Я ощущаю это в тебе ежедневно.

Если у одних смерть легкая, а у других тяжелая, то что имела в виду тетя?!

Ох, Джекси, кто же скажет?

Я думал, вы-то должны знать. Священник…

Финтан вдруг застонал.

Я не знаю, знаю ли я. Когда-то я ратовал за благородную кончину, за образчик храброй, прекрасной, безупречной смерти. Ей-богу, почти все, кого я знал и любил, отправились на поиски чего-то подобного, дабы воссоздать… Мы тогда помешались. Наверное, добрую половину отпущенного нам на земле времени потратили на организацию собственной хорошей смерти. Теперь это кажется мне абсурдным и порочным, совершенно чудовищным. Впрочем, не мне судить чудовищ. Не знаю, почему идея хорошей смерти отталкивает меня сейчас: то ли потому, что она сама по себе отталкивающая, то ли потому, что у меня больше нет мужества на ее поиски.

Я ничегошеньки не понял, заявил я Финтану. Можешь объяснить по-человечески?

Он прижал кулаки к голове. Для человека, который даже не брался за мотыгу, Финтан выглядел очень уставшим.

Ладно, сказал он. Тебе ведь известно, что такое самопожертвование?

Анзаки.

Ась?

Когда умираешь за свою страну, ответил я.

А, понятно. В общем-то, да. За семью, за страну, за веру.

А ты думаешь по-другому?

Меня воспитывали именно так, юноша. Вот это и есть хорошая смерть. По всей видимости. Однако нас с тобой кое-что объединяет. Мы оба испытываем отвращение к подобной точке зрения. Любая смерть ужасна, разве нет? Любой конец означает катаклизм, надругательство.

Финтан пожевал пластмассовыми зубами и пнул ржавую бочку. Старая посудина на сорок четыре галлона затряслась, но не покатилась.

Подонки, которые взрывают себя возле больниц и рынков. Идиоты, которые направляют самолет в городское здание. Они считают себя мучениками, понимаешь ли. Они этому учатся – тому, как обеспечить себе хорошую смерть.

Никакое это не самопожертвование, твою мать. Это убийство.

Знаешь, чтобы стать убийцей, тоже необходимо какое-никакое мужество.

Бред. Они психи.

Еще – солдат. Или бюрократ. Или священник, который внушает миллионам людей, что их смерть угодна Богу. Плод послушания, прекрасный узор, вплетенный в их благоговение перед жизнью…

Я плюнул на ладони, лишь бы отвести взгляд. Потому что уже пожалел о своих расспросах. Не любил я такие разговоры. И ненавидел глаза Финтана в такие моменты. Глаза бычка, идущего на убой. Не мог я смотреть на Финтана, меня начинало тошнить.

Джекси, порадуйся за свою бабушку. Легкая смерть достойна зависти. Тут нечего стыдиться. Любой здравомыслящий человек желал бы себе такой кончины – мирной, во сне. Верно?

На хрен кончину. Я вообще не хочу умирать. Буду сражаться до последнего.

Иногда сдаться труднее, чем умереть.

Господи, да что ты мелешь! Мужество, чтобы стать убийцей. Труднее сдаться. Гребаные слова! Где твои яйца, е-мое?!

Чепуха, мальчик. Мы еще не закончили рыть яму?

Держи, бросил я мотыгу в сторону Финтана. Сам, мать твою, заканчивай.

В небе над озером висели деревья, вниз головой. Выглядело красиво и забавно, как и рассказывал Финтан. Значит, хоть в чем-то он был прав. Эта картина мешала на него сердиться. Всего-навсего идиотский мираж, но я глазел на него, пока не смирился с тем, что он ненастоящий.

Короче говоря, ссоры у нас с Финтаном случались. Он называл это культурной беседой. И, похоже, не подозревал, что после некоторых его высказываний мне очень хотелось проломить ему башку. А может, старику было плевать. Но в общем-то все шло мирно, более-менее. Пока ветер не поменял направление и не подул с севера.