Текст книги "Свирепые калеки"

Кардинал был человеком практичным.

– Я слыхал, в это время года в пустыне на диво красиво, – промолвил он. И подмигнул Сканлани. Подмигнул так выразительно, что даже бархатная шапочка на голове подпрыгнула.

* * *

Январь. Февраль. Март. Период монотонного ожидания. Альфред Хичкок на грейпфрутовой диете. Часы, которые тикать – тикают, а идти – не идут: когда ни глянешь – без пяти минут полночь. Бомба с отсыревшим взрывателем. Второй тапочек, что падает с ноги, и падает, и падает. Подледный лов в качестве олимпийского вида спорта. Напряженность столь постоянная, давление столь однородное, что бывали недели, когда, казалось бы, в пору соскучиться – да как соскучишься на грани отчаяния.

Именно угроза серьезной опасности удерживала Свиттерса в Сирии. Верно, сестры нуждались в его компьютере, но он вполне мог оставить нотик им и благополучно отбыть в Южную Америку с одним только сотовым телефоном. Да, компьютер-то они приняли бы с благодарностью, но вот с «Береттой Кугар 8040G», сделанной по индивидуальному правительственному заказу, никакого дела иметь не желали, сколько бы Свиттерс ни расхваливал на манер Тома Клэнси[255]255
  Клэнси Том (р. 1947) – американский писатель, автор техногенных триллеров с сильным военным подтекстом; основные темы его книг – секретные операции, разведка, терроризм, торговля наркотиками.


[Закрыть] его неземную легкость, его почти неощутимую отдачу, и боковую кнопку извлечения магазина, и всесторонние совершенства. («Не то чтобы я в таком уж восторге от всяких там пиф-паф, – уверял он Красавицу-под-Маской, – но мы, ангелы, просто не вправе допустить, чтобы все развлечения достались на долю ковбоям».) Так что Свиттерс остался в оазисе, почитая своим долгом защищать монастырь, пока ситуация так или иначе не разрешится. Да, им двигали чувство ответственности и преданность, но нельзя умолчать и о том, что владело им также тривиальнейшее любопытство.

Им же написаны несколько инструкций по использованию оружия с упором на вооружение американской армии.

Не то чтобы Свиттерс счел бы любопытство мотивом низменным или хотя бы заурядным. Au contraire. В ходе самого первого своего оперативного задания от ЦРУ он тайно сопровождал победивший в конкурсе школьный оркестр из Нью-Ричмонда, штат Висконсин, в поездке в Россию. В России не было ровным счетом ничего даже отдаленно похожего на разодетую в пух и прах, украшенную перьями группу из восьмидесяти музыкантов, что картинно промаршировала вслед за размахивающей жезлом мажореткой в короткой юбочке и белых сапожках от парка Горького до Красной площади, наяривая бравурную, «забойную» вариацию на тему «Иисус Христос – суперзвезда»; и Свиттерс, когда ему с трудом удавалось оторвать взгляд от мажоретки (всякая надежда забраться к ней в трусики была безжалостно подавляема при одном лишь взгляде на внушительную фалангу наседок из нью-ричмондской АРУ[256]256
  Ассоциация родителей и учителей; создается в каждой школе и выполняет функции попечительского совета.


[Закрыть]), не мог не отметить, сколь многие русские просто-напросто поворачивались к этому зрелищу спиной и шли себе дальше по своим унылым делам. «Даже если вы столь воинствующе исполнены антиамериканских настроений, – думал Свиттерс, – ну неужто вам хотя бы не любопытно?» В последующие годы, оказываясь единственным чужаком, просто-таки первым представителем кавказской расы, в глухой африканской или азиатской деревушке, он то и дело замечал, что одни жители открыто глазеют на него во все глаза, усмехаясь ему радостно и словно бы подначивая, а другие смотрят мимо него или равнодушно отворачиваются. Со временем Свиттерс понял, что существуют две разновидности людей: те, кому любопытен мир, и те, чьи ограниченные помыслы обращены главным образом к тому, что касается их личного благополучия, – и не дальше. И пришел к выводу, что Любопытство, пожалуй, стоило бы добавить к списку характеристик – к Юмору, Воображению, Эротизму, Духовности, Мятежному Духу и Эстетике, – что, если верить его бабушке, отделяют людей полноценных от недоразвитых. Разумеется, четвероногое зверье любопытству тоже не чуждо, что охотно подтвердят многие погубленные кошки, да и Маэстрины узколобые «недостающие звенья» порой тоже способны заинтересоваться пустяками вроде личной жизни кинозвезд и знати; но подобные вспышки энтузиазма слабы и жаяки в сравнении с пытливым изумлением чутких к чуду, с одержимыми исканиями ученых и художников или даже с едва ли не протестующими рассуждениями тех, кому не терпится узнать, что произойдет в следующий миг.

Можно сказать, что в этом смысле и Ватиканом отчасти двигало любопытство. Папа, естественно, любопытствовал узнать, что за предсказание такое заставило его предшественника проливать слезы точно ледяная скульптура в аэродинамической трубе. Доктор Гонкальвес любопытствовал с чисто теоретической точки зрения. И даже вкрадчиво-надменный Сканлани наверняка испытывал что-то вроде любопытства. Безусловно, Церковь стремилась завладеть фатимским пророчеством, опасаясь, что документ, чего доброго, подтолкнет возрожденный культ Девы Марии в сторону феминизма, и еще потому, что Богородица предсказала некое духовное возрождение, в котором христианский истэблишмент, что немыслимо, сыграет отнюдь не ключевую роль. При том, что Церковь воспринимала пророчество не иначе как со страхом и неприятием, Церковь изнывала от любопытства. Домино, с помощью Свиттерса, любопытство это распалила – и «обломала». И теперь они и община в целом ждали последствий.

Январь. Февраль. Мартовские иды. Накрытая крышкой неба ночная равнина. Нагруженный звездами свод. Бедняга-луна – нет ей озера, чтобы прихорошиться. Ветер – а вокруг ни листика, пошуршать нечем. Козодой – а вокруг ни провода, опуститься некуда. Пара – и за угол ей не завернуть, ведь углов-то и нет. Песок шуршит под ее сандалиями и его колесами – словно попкорн жуют.

Она присела помочиться; он наблюдал. Она вела себя будто так и надо. Он насвистывал мотивчик из какого-то мюзикла. Притом, что эти двое даже не прикасались друг к другу, ощущалась в них лучистая, невыносимая для посторонних близость давних, «ненапряжных» любовников. Если она пописает достаточно, луне, пожалуй, таки будет куда поглядеться.

Теперь, когда интимные встречи в башенной комнате прекратились, Домино со Свиттерсом частенько выходили ночами прогуляться. Точнее, она – прогуляться, он – прокатиться. (Шагать на ходулях в сопровождении пешей спутницы – это ж с ума сойдешь друг под друга подлаживаться!) Прогуливаться-прокатываться Свиттерс обычно предпочитал за пределами оазиса, в пустыне, – отчасти потому, что там можно было беседовать свободнее, а отчасти потому, что он проверял внешнюю границу на предмет вторжения незваных гостей. К марту Ватикан, по всей видимости, отказался от попыток вынудить Сирию депортировать пахомианок: благодаря Солю Глиссанту они обладали законным правом на свою землю. Над оазисом больше не летали военные вертолеты, и последний налет полиции – где-то в начале февраля – опять ни к чему не привел; «фараонам» в третий раз не удалось отыскать на территории чужака-американца мужеского пола. («Обнаружены одна хорошенькая монахиня, – докладывал дежурный офицер, – и девять страхолюдных, включая старуху аббатису, которая то и дело трет нос, и дородную, дюжую немую девицу, прикованную к постели».) И все же бдительность еще никому не повредила. Свиттерс хорошо запомнил исламских активистов из ближней деревни; если бы, например, тайные агенты Рима подговорили их шпионить за монастырем или даже напасть на общину, он бы ну ни капельки не удивился.

Вот уже более двух месяцев, пока аббатиса расхаживала по своим покоям, рассеянно, но с маниакальной настойчивостью наводя лоск на непривычно правильные грани своего заново выструганного «хобота», Домино вовсю торговалась с Римом. От имени Церкви выступал Сканлани, в электронном общении оказавшийся столь же многоречивым, сколь молчалив был при личной встрече. Сперва – отсчет начался примерно две недели спустя с того дня, как Свиттерс прогнал его с Гонкальвесом с территории монастыря, – его сетевые официальные сообщения сводились к коварному запугиванию – к угрозам уличного задиры, облеченным в витиеватое юридическое словоблудие, за каковое крючкотворы-адвокатишки презираемы во всем мире. Когда же стало ясно, что Домино так просто не устрашить, когда она сперва намекнула, а потом объявила открытым текстом, что ее тетя, пожалуй, и впрямь нагрянет на конференцию к «Современным католичкам» со спорным документом в руках, Сканлани постепенно и неохотно сбавил тон. Разумеется, на тот момент Красавица-под-Маской, все еще остерегаясь его предположительно исламского подтекста, совершенно не собиралась обнародовать послание Девы Марии в Амстердаме или где бы то ни было еще, но стратегию племянницы она вполне одобрила. «Если Его Святейшество согласится восстановить в правах орден святого Пахомия, – снова и снова писала Домино, – тогда орден святого Пахомия передаст Ватикану единственный сохранившийся текст третьего фатимского пророчества».

В конце концов в мозгу престарелой аббатисы зажглась промышленного масштаба вотивная свечка. Она фыркнула. Погладила свой вопиюще гладкий носяру.

– Chantage,[257]257
  Шантаж (фр.)


[Закрыть] – произнесла она.

– Ага, – ухмыльнулась Домино в ответ. – Шантаж.

Они рассмеялись. Они кусали губы, языки, мякотную прослойку щек изнутри – и продолжали хохотать. Они были противны сами себе, они угрызались совестью и стыдом, но – по крайней мере сию минуту – сама мысль смешила их несказанно. Шантажировать Папу!

И вот настал день – март как раз перевалил за середину, – когда Папа сморгнул. Сканлани дал знать, что в обмен на возвращение пресловутой церковной собственности Его Святейшество официально примет пахомианок обратно в лоно Церкви. Разумеется, без подвоха не обошлось; именно условия предложения от Рима и занимали Домино со Свиттерсом во время их прогулки-прокатки в ту ночь по выжженному, но остывающему песку, когда луна, как и ожидалось, в самом деле принялась изучать свои прыщи в лужице, над которой, широко расставив ноги, возвышалась Домино, точно первобытная Мать Океанов.

Наверное, потому, что юность ее прошла в Филадельфии, Домино так и не приобрела французскую привычку промакиваться краем юбки, так что она посидела немного на корточках, приспустив трусики и словно дожидаясь, чтобы ветер ее обсушил. Дабы отвлечься, Свиттерс попытался развернуть кресло, но бесполезно – попробуй заложи вираж на заднем колесе, если вокруг – песок! Наконец Домино встала – на краткое мгновение взгляду его открылось то, что в Южной Африке белые называют poes и moer, цветные именуют коек, а многие негры знают как indlela eya esizalweni (как говорится, попробуй произнеси!): культурологическая информация, скрытая в разнообразии названий, используемых этими соседями по стране по отношению к одному и тому же заурядному и в то же время неизменно загадочному органу, – это ж просто хлеб насущный для захватывающих диссертаций по социологии; хотя не для нашего друга Свиттерса, нет – тот был счастлив и рад просто заучить имена, на случай, если вдруг подвернется возможность обратиться к этой штуковине на ее собственном местном языке. В любом случае Домино снова стояла рядом с ним, повторяя условия ватиканского предложения.

– Они вернут нам сан, но на финансовую поддержку пусть мы даже не рассчитываем; что вполне о'кей – мы к бедности привыкли и отлично сами справляемся. Однако они еще требуют, чтобы мы не вмешивались в политику Церкви, держали рот на замке и воды не мутили.

– И с этим вы категорически не согласны?

– Mais non![258]258
  Конечно, нет! (фр.)


[Закрыть] Мы просто обязаны говорить. Это наш долг перед самой жизнью. Положить конец этому бурному, безответственному деторождению – все равно что найти лекарство от рака. У «самцов-производителей», как вы их называете, собственно, очень много общего с раком – это ж ходячие опухоли. Клетка становится злокачественной, когда неверно истолковывает или искажает информацию ДНК, – и тогда ее заботит лишь бездумное самовоспроизведение – по крайней мере я так читала, – и она слепо, эгоистично копирует себя снова и снова, даже если при этом душит здоровые, ни в чем не повинные клетки вокруг. И, разумеется, такая клетка в итоге гибнет сама, уничтожив свою же среду. Тогда все вымирает. Так самовлюбленные производители неверно толкуют слово Господа или культурологическое определение мужественности, и…

– Ага, аналогию я уловил, возлюбленная сестрица. – Более того, с аналогией этой Свиттерс вполне соглашался, хотя в ее устах это прозвучало как-то резковато. Уж не передался ли ей отчасти его собственный жизнеутверждающий цинизм? Гадал Свиттерс и о том, лелеяла ли она когда-либо мечту обзавестись собственными детьми – и если да, то насколько сильна была эта мечта?

То и дело взгляд улавливает в бездетной женщине определенного возраста всевозможные характеристики детей, которых она так и не родила. Ее тело осаждают призраки неживших душ. Недоношенные призраки. Полупризраки. Иксы без игреков. Игреки без иксов. Они подали заявление на ее чрево и получили отказ, но предназначались-то они ей и ни кому другому, так что и уходить они не желали. Точно крохотные суслики из эктоплазмы, они скорчились в ее слезных протоках. Они мерцали в ее вздохах. Частенько, к вящей ее досаде, они смягчали ее голос в ходе рыночной перебранки. Когда она проливала вино, это они, расшалившись, толкнули бокал. Они выкликали ее имя в ванной или когда на улице ей встречались настоящие дети. Призрачные младенцы сопровождали ее повсюду – и повсюду обрекали ее на одиночество, – но обижались на нее не больше, чем семя обижается на несъеденный плод. Точно ручные мошки, точно фосфоресцирующее свечение, точно ожерелье из вздохов, они последуют за нею в вечность.

Такое сопровождение приставлено отнюдь не ко всякой бездетной женщине – вероятно, только к тем, что, хотя бы отчасти, на некоем уровне, мечтали о мальчиках и девочках, которых, в силу какой бы то ни было причины, предпочли не зачинать. Но когда Свиттерс пристально вглядывался в Домино, как, например, сейчас, он видел – она насквозь пронизана другими жизнями. Интересно, знает ли она о своем призрачном выводке? Нет, спрашивать он не станет. А то, едва он затронет эту тему, бесенок, чего доброго, примется играться с кокосом, а в следующее мгновение он, глядишь, приступится к Домино с расспросами, а что она думает о нем как о потенциальном отце. Свиттерс любил детей, и дети любили его – больше, чем многие взрослые, к слову сказать, – но такие мужчины, как Свиттерс, в неволе не размножаются. О нет. Собирался он спросить совсем о другом, и уже не в первый раз, кстати, а именно: почему она и Красавица-под-Маской, медленно и неуклонно отдаляясь от древних патриархальных доктрин, тем не менее по-прежнему стремятся вернуться в лоно традиционной Церкви. До сих пор разъяснения ее были довольно невнятны, хотя Свиттерс подозревал про себя, что причины эти отчасти родственны чувствам, заставляющим его порой ностальгически вздыхать о ЦРУ.

Но не успел он задать вопрос, как внимание их отвлек легкий шум. Шорох в непосредственной близости от оазиса, там, где из-за стены свешивались усеянные бутонами ветви апельсинового дерева. Что-то вроде сдавленного покряхтывания, родственного тявканью наоборот, – словно кто-то пытался сдержать кашель. Свиттерс явил лунным лучам мистера Беретту. Шепотом велел Домино катить его кресло в сторону источника шума, и она тут же послушалась – явно нервничая, но волнения своего ничем не выдавая.

Они приблизились: в тени что-то завозилось. Сжав пистолет обеими руками, Свиттерс рявкнул что-то по-арабски, удивляясь про себя, отчего не выбрал итальянский. Сей же миг от стены метнулись две фигурки. Приземистые. Мелкие. Весьма смахивающие на собак. И прыжками умчались в дюны, разматывая за собою ленту мускуса.

Домино облегченно вздохнула.

– Я… я не знаю, как будет по-английски…

– Шакалы, – просветил ее Свиттерс. – В наши дни они – редкость. Нам здорово повезло – прогулка в заповеднике, да и только.

Домино сморщила нос на шакалий запах. Сморщила нос на Свиттерсов пистолет. Нахмурилась на его восхитительное уродство. Помотала головой – и лунные блики замерцали в ее волосах вспышками рыжины.

– Скажи, а когда ты был тайным агентом, у тебя было ноль-ноль-семь? Ну, разрешение убивать?

– У меня? Ноль-ноль-семь? – Свиттерс расхохотался. – Ответ отрицательный, милая. У меня было три ноля. Разрешение на сироп «Bay!».

Домино знала, что под «Bay!» Свиттерс подразумевает восторженный вопль, восклицание абсурдной радости, причем основанное на Священном Писании – «Воскликните Богу», – но в том, что она способна отличить такого рода безудержное ликование от чисто детской бравады, Домино отнюдь не была уверена. Так что она продолжала глядеть на него с ласковым неодобрением, чуть сведя брови.

Между тем Свиттерс долго и сосредоточенно глядел вслед удирающим шакалам.

– Вот уж думать не думала, что ты такой энтузиаст дикой природы, – заметила Домино спустя какое-то время. Свиттерс мог бы на это возразить, что дикая природа – единственная форма жизни, что его и впрямь занимает, но он не отозвался ни словом: лишь вглядывался вдаль и прислушивался. Шакалы его встревожили. Ощущалось в них что-то недоброе. Свиттерс знал, что, хотя мало кто выбирает шакалов в домашние любимцы по причине их вони, но приручаются эти звери легко. Отчего бы заинтересованным лицам не обучить шакалов рыскать под стенами оазиса? В шерсти одного из них или даже обоих нетрудно спрятать «жучка» – подслушивающее устройство, которое запишет любой голос, прозвучавший чуть громче шепота в пределах пятидесяти ярдов. Возможно, ватиканские органы безопасности оборудованием столь сложным похвастаться не могут, да и интеллект у них не настолько тонкий и извращенный, зато технари консервной фабрики на всяких противозаконных прибамбасах, как говорится, собаку съели. Они и не на такое способны.

Если Мэйфлауэр Кэбор Фицджеральд настолько в нем, в Свиттерсе, заинтересован, чтобы приставить к нему «хвост» в Сиэтле, он скорее всего ввел его имя в спутниковую систему телеслежения. А это означает, что всякий раз, как кто-либо набирает имя «Свиттерс» на компьютере, будучи подключен к сетям, или произносит имя «Свиттерс» по телефону – причем в любой точке мира, – этот факт регистрируется, с точным установлением места и времени, одним из тех тайных спутников, что контора вывела на орбиту.

Пока Свиттерс размышлял над такой вероятностью, сидя там под житницей звезд, которые не все – звезды, ему вдруг пришло в голову, что гигантские колбочки, блестящие черно-медные стручки, что кружатся вокруг земного шара – во всяком случае, так ему привиделось под влиянием мощно расширяющего сознание йопо и аяхуаски, – эти колбочки, что называли себя владыками мира и похвалявшиеся, будто они-то и заправляют всем шоу, эти стручки, от которых шаман просто-напросто отмахнулся – дескать, выпендрежники те еще!.. так вот, что, если эти колбочки-хозяева – всего-то-навсего новое, более продвинутое поколение спутников-шпионов? Тот факт, что индейцы Амазонии, по всей видимости, знакомы с ними вот уже не первый десяток лет, если не веков, ровным счетом ничего не значит в краях, где прошлое – это сегодня, а сегодня – это завтра: связанность электронных технологий и первобытной мифологии там не то чтобы вероятна, а просто-таки неизбежна, если принять как данность научную теорию и мистический принцип взаимопроникновения реальностей. Да разве «продвинутая» кибернетика не на порядок ближе к медитативным и психоделическим состояниям, нежели насущно-важная коммерция повседневной жизни?

– Эй! Ты где витаешь? – Домино встряхнула его за плечи, хотя и не без опаски: Свиттерс по-прежнему сжимал пистолет – свою «шипелку», по меткому выражению монахини.

Свиттерс встряхнул головой, возвращаясь на грешную землю. И решил не делиться своими опасениями насчет шакалов. Все равно наверняка это чушь несусветная. До сих пор ничто не наводило на мысль о том, будто контора как-то причастна или хотя бы сколько-то заинтересована в споре по поводу фатимского пророчества. Да, Ватикан порой сотрудничал с ЦРУ – в конце концов, оба свято верили, что кровно заинтересованы в контролировании человеческого поведения и поддержании статус-кво, – но скорее всего Церковь предпочтет улаживать скандал своими силами – под сенью собственной колокольни, так сказать. Свиттерс напомнил себе, что пустыня провоцирует паранойю. При отсутствии теней разум начинает их придумывать. История доказывала это сотни и сотни раз на ландшафте, где мираж для одного – это божественное откровение для другого.

Нет, он просто не вправе себе позволить галлюцинации такого рода: конторские буки и бяки плюс дрессированные шакалы. В одном Свиттерс был уверен на все сто процентов: Сканлани и его боссы просто взбесятся, услышав, что пахомианки отвергли их предложение. А это значит, что из Сирии он уедет не скоро. И в шорохе сухого, как скелет, ветра Свиттерс слышал, как расширяется пропасть между ним и тремя из четырех самых ему дорогих представителей рода человеческого.

Когда спустя две недели после Рождества Свиттерс в Сиэтле так и не появился, Маэстра написала ему по электронной почте, а Бобби позвонил. Оба просто готовы были взорваться негодованием – так на него злились. А затем, примерно неделю спустя, пришло электронное письмо от Сюзи. Первые два коммюнике он ожидал, а вот Сюзино застало его врасплох и, даже будучи совсем иным по тону, взволновало его ничуть не меньше.

«Когда ты был мальком несмышленым, – писала бабушка, – я тебе советовала ни в жизнь не доверять тому, у кого нет никаких секретов. Совет, безусловно, разумен, но мне себя отдубасить хочется за то, что я так глубоко впечатала эту мысль в твой мягкий крохотный мозг. Я создала чудовище треклятое». Маэстра желала лицезреть его дома, желала вытащить его из инвалидного кресла и снять с «этих придурочных ходулей», и если просьбы ее не будут незамедлительно выполнены, она желала подробных объяснений, отчего все так. Его пресловутая подпольная деятельность просто бесит. Маэстра намекала, что она одной ногою стоит в могиле и что ежели он хочет застать ее в живых, то пусть не мешкает. Свиттерс готов был поклясться, что пассаж насчет смертного одра – трюк чистой воды, и тут же отписал старушке, напоминая, что не кто иной, как она сама, научила его тако же, что чувство вины – эмоция абсолютно никчемная. Впрочем, он все равно беспокоился, тем более когда, вне всякого сомнения, разобиженная его легкомыслием и скрытностью Маэстра на его последнее письмо так и не ответила.

Что до Бобби, он просто-таки заорал в телефонную трубку:

– Ты где, друган, черти тебя заешь?! Ты что, все еще там?

– В смысле, здесь? Боюсь, что так.

– С ней?

– Вовсе не обязательно.

– Тогда какого черта?

Свиттерс выдержал паузу – и обронил:

– Не твое это дело.

Ответ заключал в себе толику сладкой мести, но удовольствие длилось недолго. Отлично зная, что Свиттерс не работает ни на контору, ни на Одубона По, Кейс, по его образному выражению, «не скушает и одной техасской унции этого «сверхсекретного» лошадиного дерьма».

Иссушая окинавские рисовые плантации жаром своего негодования, Бобби сообщил, что всегда считал Свиттерса на порядок выше всех прочих горячих голов, возмутителей спокойствия, сумасбродов, чудаков, буянов, отморозков и психов, с которыми, в силу собственного своего несоответствия образу ответственного гражданина, он обречен водить компанию, но он, Свиттерс, оказался хуже их всех вместе взятых.

– Как-то раз ночью в Бангкоке я подумал, что, ежели ты не отлипнешь от этого траханого Джеймса Джойса, в один прекрасный день ты точно с ума свихнешься, – и вот тебе, пожалуйста, так и вышло.

А еще Бобби сказал, что грядет его отпуск, и он намерен таковым воспользоваться и взять дело в собственные руки. И пригрозил, что нагрянет в Сирию, точно торнадо из Хондо. Свиттерс ему даже отчасти поверил. Но Бобби так и не появился. И не написал, и не позвонил.

Письмо от сводной сестрички пришло позже, в январе – пришло беззвучно, словно призрак, – лишенное плоти древесного волокна, лишенное чернил, переправляющих суть его к глазам, точно так же, как кровь несет кислород мозгу; пришло как стандартный набор подсвеченных значков на холодном стеклянном дисплее – ненадушенное Сюзиными духами, не заклеенное ее влажным язычком, – никаких тебе слезных разводов, никаких тебе следов помады и пиццы; стерильная передача, эфемерная недолговечность которой еще усиливалась тем фактом, что компьютер был запрограммирован удалять все до одного сообщения спустя шесть часов в силу причин государственной безопасности (вот уж презренное слово!). Умилительно старым, примитивным карандашом Свиттерс переписал письмо на форзац «Поминок по Финнегану» (а вот бумага, к слову сказать, вся в пятнах – тут и вино, и пиво, и пепел от сигар, соевый соус, рыбный соус, подливка, кровь, неописуемые, необъяснимые растительно-животно-минеральные отложения – кляксы, способные расцветить простыни в пляжном мотеле третьего мира). И перечитывал его раз в неделю. Не реже и не чаще.

Привет!

Что, не ждал получить от меня весточку спустя столько времени, а? Мне столько всего нужно тебе сказать, и это все я сберегаю до того дня, когда увижу тебя снова. Все были ужасно разочарованы, когда ты не приехал домой на Новый год. Хотя на самом деле это ведь для тебя никакой не дом, правда? И я знаю, что у тебя есть веские причины делать то, что ты делаешь в настоящий момент. И, Свиттерс, еще я понимаю, что у тебя наверняка были веские причины вести себя так, как ты вел себя в Сакраменто.

Мне ужасно жаль, что в ту ночь я так сглупила. Мне следовало больше тебе доверять, а не думать, будто ты обманщик бессовестный или там спятил и все такое. Наверное, я просто растерялась. Я тогда была таким ребенком – просто сущим младенцем. Как подумаю, что я была за негодница, меня просто наизнанку выворачивает. Даже не верится, всего год назад!.. Теперь мне семнадцать, как ты, конечно же, помнишь, и я ужасно изменилась. Забавная штука время, верно? Планета, состоящая из воды и камня, описывает несколько оборотов в пространстве или где бы то ни было, и бац! – ты вдруг совсем другая, чем прежде. Просто фантастика. Ну, словом, я теперь в Сиэтле, наслаждаюсь дождем. Ха-ха. В моей новой школе есть очень даже клевые ребята, но Маэстра меня почти не отпускает потусоваться. Ничего, она сама – просто класс, и когда я дурью маюсь, она ставит старые блюзы и все такое. Читает мне из Шекспира – мне ужасно нравится! Не хочу утомлять тебя рассказами о своей жизни, но сегодняшним дерьмовым утром у меня в мыслях жуткая неразбериха – вопросы так и бьют ключом из незримых глубин или, может, из-под радуги. А ты мудрее всех, кого я знаю, ты всегда умел сделать так, чтобы в любой момент жизнь стала не просто о'кей, но забавной и прекрасной. Ты меня, конечно, в прошлом частенько шокировал, однако я знаю, что все это – от любви и страсти, и я знаю, что ты – человек глубоко чувствующий, вот только прячешь свои чувства за дурацкими выходками, и еще я знаю, что ты жизни не пожалеешь, чтобы меня защитить от чего угодно и от кого угодно – что бы уж мне ни угрожало. Теперь я старше и «опытнее», так что ты убедишься, что я теперь совсем другая, как говорится. Пожалуйста, прости меня, что в прошлом я была такая соплячка бестолковая. И, пожалуйста, сохрани частичку меня в своем сердце. Потому что в своем я храню частичку тебя, и по мере того, как расту я, растет и она.

Я по тебе Скучаю.

Сюзи.

Один раз по меньшей мере, перечитывая ее письмо, Свиттерс отпер потайное отделение в своем достославном чемодане крокодиловой кожи, извлек из него пресловутое нейлоново-хлопчатобумажное изделие (заляпанное едва ли не столь же живописно, как «финнегановский» форзац) и покачал им в свете свечи – двойные чашечки, пусть пустые, словно бортовые иллюминаторы, зеркально отражали как атмосферу, так и непосредственно полушария его мозга. У Свиттерса как бывшего кибернетика были – что, пожалуй, неудивительно! – некие теории о двухкамерном мозге и его фрактальном отражении вселенной, пропитанной парадоксами; как, одновременно и неразрывно, мозг функционирует в качестве компьютера, запускающего программы, и в качестве программы, запускаемой на компьютере; как наличие предкоррекции зачастую все равно не защищает его от случайных сигналов, вирусов или вмешательства «бесенят». Ну, такого рода вещи. Разумеется, если вспомнить о том, что Свиттерс любил думать, будто его организм стимулируется и управляется шаром, заполненным таинственным белым светом – чем-то вроде мерцающего кокоса, – понятно, что в достоверности его воззрений возможно и усомниться.

Как бы то ни было, подключившись к сетям, чтобы набросать ответ Сюзи, он воздержался от побуждения сослаться на тяготение мозга – ярко проявленное в шизофрении и практически отсутствующее у «недостающих звеньев» – к состояниям амбивалентным или противоречивым. Даже невзирая на наглядный пример ее лифчика, такого рода теоретизирования вылились бы в неуместную эзотерику и, что еще хуже, оказались бы в опасной близости от самоанализа.

Равно как – и ну никак – не мог он писать Сюзи в той лукаво-озорной манере, которую предпочитал в прошлом: например, сообщить, что между медовых бедер она «упруга, как пластмассовая куколка, поскрипывает, как пенополистироловый сандвич, а на вкус – сладко-соленая, как барвинковый пирожок». При том, что все эти сравнения наверняка соответствуют действительности, он уже не считал себя вправе их проводить – да его и не тянуло.

Потому, стерев этак с дюжину различных вариантов начала, Свиттерс свел свой ответ к простому заверению любви и признательности. Он благодарен ей за эти слова, писал он, и слов этих не забудет и воспримет очень серьезно. «Мужчины не знают, – написал в заключение он, цитируя строчку из Уилли Диксона, популярного певца блюзов, наверняка в Маэстриной подборке записей он был, – но девочки понимают».

Из всех изобретений человеческого разума вертолет – наиболее деспотичен. Варварски агрессивный, он использует свою маневренность в вертикальной плоскости – свою способность подниматься, снижаться, зависать и кружить, – дабы шумно вторгаться в укромные уголки жизни, расшвыривая псам и крысам последние сладкие крошки человеческой уединенности. Крестьяне на рисовых полях, гум-больдтские[259]259
  Округ Гумбольдт в Калифорнии – один из центров культуры хиппи; там находятся лагеря хиппи и там же интенсивно выращивают марихуану.


[Закрыть] хиппи на своих марихуанных плантациях, бесшабашные гуляки на вечеринках в гетто, водители на скоростной автостраде, отдыхающие, что загорают себе голышом на безлюдных пляжах, – все они дичь и легкая добыча для этих злобных вооруженных «вертушек» с властными голосами и любопытными глазами. Шум вращающихся лопастей – мусор-мусор-мусор-мусор! – идеально подходит летательному средству, что стало своего рода символом возможностей полицейского государства и автоматически воплощает в себе ночной кошмар любого борца за свободу личности.