Текст книги "Вилла «Инкогнито»"

Когда наконец зазвонил, прервав астматический свист кондиционеров, телефон, все трое подскочили. Однако это оказался не посредник, а американский бизнесмен, иногда подрабатывавший информатором, тот самый, кто, не зная подробностей, отрекомендовал своему старинному приятелю Томасу посредника как человека знающего, осторожного и опытного.

– Извини, Пэтт. Ничего не выходит. Едва он узнал, кто твой напарник, сразу дал задний ход.

– Хочешь сказать, он нашего святошу Мэйфлауэра не уважает? Отличный знак. Мне этот тип уже нравится. Ты меня с ним все-таки свяжи. Я за три минуты его на этот счет успокою. Просто договорись о встрече.

– Не могу. Он уехал. Отправился с одной из своих жен куда-то на юг.

– С одной из? А сколько их у парнишки?

– По-моему, две.

– Всего-то? Какая жалость. Тайские дамочки чудо как хороши. А я и не знал, что у них тут полигамия.

– Никакой полигамии. Одна жена европейка, другая – американка.

– Шутишь!

– Я так слышал. Причем они и не мормоны. Странные нынче времена, Пэтт. Двадцать первый век. Хрен знает что творится. Ты, видать, давно из своего кабинета не выходил.

– Тут ты прав, дружище. Стопроцентно прав. И у меня зреет намерение пойти прогуляться по Бангкоку, понять, что здесь к чему. А ты, прошу тебя, отыщи мне двоеженца. Отыщи, прижми к стенке, объясни ему, что я – камень в желчном пузыре Мэйфлауэра, и если он поддастся, звякни мне на спутниковый. Спасибо, друг.

Через час полковник, сержант и пропавший без вести – все трое в одинаковых брюках хаки и синих футболках – направлялись к Патпонгу. Наручники (на которые в «Зеленом пауке» никак не прореагировали) были сняты, и Томас с Кентербери шли, крепко держа Дерна под руки, хотя вел их он. В толпе идти троим в ряд было трудно, поэтому то и дело один из стражей оказывался либо впереди, либо позади пленника и другого стража. Так они и вошли в Патпонг.

И вдруг их оглоушил страшный рев – это со всех сторон выли эскадрильи музыкальных автоматов. Тяжелый тропический воздух источал ласковые улыбки и призывные речи. Отовсюду неслись дурманящие запахи: благовония, кокосовые коктейли, шипящее масло, жгучие специи, сладковатый запашок марихуаны и нежные девичьи ароматы – у кого духов, у кого природные. У американцев кровь забурлила, как газированная, – перед ними предстала дикая и таинственная красота, почти такая же древняя, как сама природа. Они словно листали оживший мужской журнал, изданный в Гоморре племянницами-нимфоманками Вавилонской блудницы. Страницы были жирными и дымящимися, и у «читателей» пересохло во рту.

Они держали путь в ближайший бар, и тут дорогу им преградил старичок в засаленном костюме. Несмотря на весьма сомнительный вид, старичок держался с таким достоинством, что просто отпихнуть его было невозможно. Полковник Томас шел впереди, поэтому старичок обратился к нему.

– Эй, мистер, – воскликнул он. – Хотите смотреть, как девушка трахается с тануки?

– Чего? – Томас ушам своим не верил.

Профессор вежливо повторил:

– Хотите смотреть, как девушка трахается с тануки?

Томас расхохотался.

– Слыхал, а? – обернулся он к Кентербери.

Но Кентербери не слыхал, поскольку отвлекся на двух обалденных малолетних шлюшек, одетых как воспитанницы католического приюта. Томас обернулся к Фоли. Но Фоли тоже не слыхал, поскольку Фоли рядом уже не было.

Фоли был метрах в ста от них, Фоли бежал со всех ног, несся сквозь толпу, подрезая, расталкивая, сбивая с ног прохожих, бежал великолепно, как лучший защитник университетской сборной, которым он некогда так мечтал стать. Сержант Кентербери, грязно выругавшись, кинулся за ним в погоню, однако Дерн бежал в самую гущу пат-понговского хаоса, в неразбериху лабиринта, знакомого ему, но не его преследователям, бежал вдохновенно, и Томас понимал, что сержанту, хоть он и моложе Дерна лет на двадцать, ни за что его не догнать. «Ушел, – подумал Томас. – Без вести пропавший пропал вторично».

Томас обернулся к Профессору. Тот стоял рядом – невозмутимый и непроницаемый.

– Хотите смотреть…

Полковник улыбнулся.

– Отведите меня туда, – сказал он – И назовите цену.

* * *

Вернувшись в Фань-Нань-Нань, мадам Пхом не застала там Дики Голдуайра. Дики с утра отправился в селение хмонг за рубинами, дабы поправить расстроившиеся финансы, и, хотя дело уже шло к вечеру, еще не вернулся. Поскольку ей еще нужно было сходить в виллу «Инкогнито» и обратно, а в темноте по проволоке не пройдешь, она положила письмо Лизы Ко поверх вещей Дики, которые он свалил в кучу посреди хижины, будто собрался в далекий путь. Мадам Пхом это удивило, но едва она поставила ногу на канат, как тут же выкинула из головы все мысли о Дики и Лизе и направила каждый эрг своей энергии на проволоку.

– Ходить не страхуясь – высшее наслаждение, – частенько напоминал ей папаша Пхом. – Ходить не сосредоточившись – самоубийство.

Соответственно она практически не обращала внимания на посторонние вещи – в том числе и на пролетевшую мимо кукушку, в клюве у которой было нечто, напоминавшее золотой волосок.

Слуга по имени Лан впустил ее на виллу, но дал знак молчать, поскольку Марс Альберт Стаблфилд читал лекцию. Лан шепнул мадам Пхом, что ей повезло – выступление только началось и она почти ничего не пропустила. Ответить гимнастка не успела – Лан уже пробрался в гостиную и присел на корточки возле хозяина.

Стаблфилд заметил мадам Пхом, кивнул ей, смочил горло холодным шампанским и начал снова:

– Как я уже говорил, многие из вас наверняка заметили длительное отсутствие мсье Фоли. Среди нас есть по крайней мере две молодые женщины, которые уже почувствовали недостаток внимания. – Стаблфилд улыбнулся, но указывать на упомянутых женщин не было необходимости – у обеих был достаточно злой, обиженный, взвинченный и раздраженный вид, и он продолжил: – Однако большинство из вас ни впрямую, ни косвенно не упоминали о том, что моего и вашего друга нет уже несколько недель. Обитателям виллы свойственна сдержанность – врожденная или благоприобретенная, – да и отсутствует Фоли не столь долго, чтобы встревожиться, однако я убежден: выяснись, что это продлится еще неизвестно сколько, ваше поведение не изменилось бы. И только благодаря тому, что вы, будучи жителями Азии, признаете и принимаете непостоянство материального мира, за который мы, люди Запада, цепляемся зубами и ногтями. Вот так-то…

На Стаблфилде был его любимый лиловый шелковый костюм. Он был босиком и с голой грудью, так что тигр предстал во всем великолепии. Во время утреннего туалета, когда Стаблфилд, как всегда, принял ванну и умастил себя маслами, сожительницы вплели ему в бороду свежие цветы (возможно, дикие хризантемы – по сезону). «Девочки его, конечно, почитают, – подумала мадам Пхом, – но все равно относятся как к игрушке». Пытаясь привлечь его внимание, она помахала письмом, но он готовился развить основную тему и прерываться не хотел. – Нам, людям западной цивилизации, необходимо нечто несомненное, объяснимое и абсолютное. Собственно говоря, «Абсолют» – один из эвфемизмов нашего одинокого монобога. И как ни забавно, но это очень подходящее слово. Бог абсолютен. Он – абсолютная тайна, абсолютная двусмысленность, абсолютная неопределенность. Ха-ха-ха.

В нашем мире, созданном Богом (или же Матерью Природой), господствуют случай и новизна, что делает все рассуждения о стабильности абсурдными. Парадоксально, что, когда мы решаем принять в себя неопределенность, когда начинаем ее пестовать и лелеять, только тогда мы ощущаем внутри присутствие Абсолюта. Тот, кто не принимает неопределенности, не принимает Бога.

Разглагольствования Стаблфилда оказывали гипнотическое воздействие, и хотя мадам Пхом мало что понимала, она бы с удовольствием прослушала все до конца. Более того, она бы осталась после лекции на ужин (с кухни уже доносились соблазнительные ароматы). Но, увы, солнце должно было вот-вот зайти, и ей следовало торопиться. Она снова помахала письмом, но Стаблфилд на нее и не взглянул, а, отклонившись от курса, пустился рассуждать о патологически искореженном эго американских патриотов, об их неумении извлекать уроки из истории и принимать неизбежность перемен.

– Эти маниакально самодовольные психи убедили себя, что не было и не будет страны сильнее Соединенных Штатов. Они забыли, что гибли и куда более могущественные империи, что Америка существует всего двести двадцать пять лет, и не хотят ни на секунду допустить, что, возможно, за следующие двести двадцать пять лет она исчезнет. А небоскребы, которые для всех присутствующих являются наглядными символами Америки, ее богатства и силы, могут – по причине природного катаклизма или по воле человека – рухнуть в одночасье. Многие американцы-христиане, противореча сами себе, настаивают на том, что Америка была, есть и будет, и тут же утверждают, что верят в скорый конец света. Таким образом они попадают в ловушку абсурда, но не осознают этого и потому урока извлечь не могут. – Он вздохнул. – Должен признаться, я почти тоскую по их параноидальному бреду. Да-да, почти тоскую. Это отменная трагикомедия. Завораживает как удав кролика.

Этих слов, как и тех, что за ними последовали (уж не готовил ли лектор слушателей к своему неминуемому уходу?), мадам Пхом уже не услышала, поскольку, просунув в конце концов письмо Лизы Ко под дверь кабинета Стаблфилда, тихонько покинула виллу. Перебравшись по канату через ущелье – это должно было уже стать привычным делом, но переход всегда и пугал, и возбуждал, – она отправилась домой, где, утомленная долгой дорогой из Вьентьяна, тут же легла. Когда Марс Стаблфилд и Дики Голдуайр обнаружили и прочитали свои письма, она уже давно спала, и снились ей, как ни странно, птицы и сверкающие волоски.

* * *

Мой драгоценный! Наставник, друг, возлюбленный, мой «отец»! Я уже давно тебе говорила, что'этот день близок, и вот он настал.

Так начиналось письмо Лизы Стаблфилду. Далее речь шла о том, что ключи к ее будущему были спрятаны в прошлом ее матери, бабки и прабабки. Лиза писала:

И вот скоро семейная тайна раскроется, я наконец узнаю, чем я отмечена, почему отличаюсь от остальных женщин. Может, это окажется какая-нибудь мелочь, ерунда, сплошное разочарование. Однако пока ситуация у меня во рту все усложняется, и я трепещу от страха, опасаясь узнать что-то на редкость странное, что невозможно будет ни объяснить, ни вынести. Да, конечно, оно есть оно, и я есть оно, но его «есть» и мое «оно» выходят за пределы понятий «есть» и «оно». Тем не менее одновременно (а я помню, как ты ценишь парадокс) меня переполняет неземная радость!

У меня есть ощущение, предчувствие, что то, что делает меня особенной, вообще-то имеется у всех людей. Но только у женщин нашего рода это проявилось столь удивительным образом. Что я есть? Отголосок прошлого? Живое эхо древних правремен? Или же глашатай (заблаговременное предупреждение) времени, которое еще не настало? Или я и вправду придаю преувеличенное значение физиологической особенности, унаследованной мною от двух или трех поколений глупых, суеверных женщин без роду без племени, подвинутых на дзене? Надеюсь, что когда-нибудь смогу ответить тебе на эти вопросы, мой любимый, хотя в данный момент не верится, что мы когда-нибудь встретимся снова.

Далее Лиза сообщала о своей беременности:

Хочешь верь, хочешь нет, но и об этом я была предупреждена. Я не могу сказать тебе, кто отец. Не то что не хочу – не могу. Я собиралась родить в доме Дики, будучи его женой, а когда настанет пора мне уйти (на встречу с судьбой – ты уж извини за напыщенное выражение), оставить ребенка на попечение Дики, потому что из него наверняка получился бы замечательный отец. Но арест Дерна спутал мне все карты. Теперь Дики, да и тебе тоже, по-видимому, придется бежать, и вас, наверное, будут преследовать. Мне очень не хотелось бы, чтобы моя доченька жила в бегах, чтобы ее прятали в большом городе. Я убеждена, что она должна жить как можно ближе к тому, что осталось от естественного мира. А если Дики поймают и посадят в тюрьму, тогда что?

О беременности и о том, что мне нужно уехать, я написала и Дики. Конечно, для него это будет ударом. Тебе онтак же дорог, как и мне, и ты должен помочь ему – не понять, нет, потому что понять он не сможет, а принять. У Дики есть способность радоваться всем сердцем, и его радость – легкая, не столь сложная, как твоя напористая joie de vivre.[37]37
  радость жизни (фр.).


[Закрыть] Пообещай мне, что ты поможешь ему ее сохранить, не дашь впасть в отчаяние. Такова моя прощальная просьба.

Далее она с нежностью вспоминала о времени, проведенном с ним, и слова так изящно шли одно за другим, словно кто-нибудь из Пхомов вышагивал по канату, отделяющему духовное от эротического. Завершалось письмо так:

Те замечательные вещи, которым ты меня научил (за исключением замечательного сам знаешь чего), кому-то могут показаться отрицающими мудрость, полученную мной от предков, но я благодарна тебе за твои уроки. К незнанию может прийти лишь тот, у кого есть знание. Чем ярче сияет знание, тем покойнее тишина конечного незнания. Так, опрокинутый чан, некогда наполненный до краев, кажется куда более пустым, чем чан, в котором молока никогда и не было. Спасибо, что наполнил мое ведерко.

* * *

Помещение – ни театром, ни клубом его назвать нельзя, уж слишком оно было тесным, – располагалось над баром, вела туда шаткая плохо освещенная лестница. Сам бар был из разряда сомнительных, куда захаживают лишь сутенеры да рикши. В театре же (все-таки назовем его так, ибо там имелся крохотный бамбуковый помост, выполнявший роль сцены) присутствовал налет некоторой изысканности, поскольку все, что только можно, было задрапировано кроваво-красным шелком. В зале стояла дюжина столиков с железными стульями, и это создавало атмосферу (усугубленную отсутствием кондиционеров и вентиляторов) кафе-мороженого на главной улице ада.

На сцене стояла клетка, накрытая чем-то вроде льняной скатерти. Справа от клетки лежал замызганный матрац, а рядом сидела на стуле простоватого вида пухленькая тайка в свободном халатике. Она сидела спокойно, прикрыв глаза, а в клетке что-то непрерывно шевелилось, оттуда доносилось урчание и хрюканье, словно ее обитателю не терпелось употребить то… то, что было ему обещано.

Полковник Томас и сержант Кентербери уселись подальше от сцены. Сержант был возбужден – видать, переживал, что упустил Дерна Фоли, – но полковник, похоже, выбросил это из головы. Если его что и огорчало, так это цена здешнего пива.

Большинство столиков было занято японцами в деловых костюмах. Они пили отвратительное тайское виски, болтали, хихикали и непрерывно щелкали фотоаппаратами. Исключение составлял лишь соседний с американцами столик. Там сидела дама азиатской внешности в нефритово-зеленом платье с высоким воротником. Она сидела одна, погруженная в собственные мысли, и пила «колу». Только глаза у нее странно блестели. Полковник Томас уставился на нее.

– Видишь женщину, – шепнул он Кентербери, – за соседним столиком?

– Да, сэр.

– Она из цирка, что выступал в Сан-Франциско. В представлениях она не участвовала, но я видел ее по телевизору, в рекламе. Это ее был номер с тануки, тот, который испоганила пьяная в стельку клоунесса. Ставлю причитающуюся мне пенсию, это она. – Томас не дослужился бы в разведке до такого высокого чина, если бы не был наблюдательным. – Смотри, на ней черные сапоги. Может, она набирает команду для нового номера. Ну и ну!

Томас, нимало не смущаясь, наклонился к женщине и собрался вступить с ней в беседу. Но не успел он открыть рот, как случились две вещи: убавили свет, что означало начало представления, и у Томаса в кармане зазвонил спутниковый телефон.

Томас чуть было его не отключил. С клетки убрали покрывало, девушка снимала халат, а женщина, к которой он намеревался обратиться, улыбнулась ему. Вот ведь дурацкое стечение обстоятельств. Вот она, ирония судьбы. Но в конце концов в Томасе возобладало пошатнувшееся в последнее время чувство долга.

– Слушаю!

Окажись это Мэйфлауэр, он бы дьявольски разозлился.

– Полковник Томас? Сэр, вы слышали новости? – раздался дрожащий голос лейтенанта Дженкса.

– Какие такие новости?

До этого мгновения Кентербери бы поклялся причитающейся ему пенсией, что черный человек побледнеть не может.

– Вставайте, сержант, – резко бросил Томас. – Мы уходим.

Сержант вскочил и с надеждой спросил:

– Фоли?

– Да пошел он к черту! Какие-то гады протаранили в Нью-Йорке небоскреб. Террористы. Полный кошмар!

Когда они мчались вниз по лестнице, до них донеслись странные звуки вроде пла-бонга, пла-бонга. А барабанов на сцене, кажется, не было.

* * *

Служащие почтового отделения «Куин Энн» в Сиэтле утром во вторник никак не могли сосредоточиться. Но посетители не жаловались, поскольку сами были потрясены новостями. Радио в углу зала не умолкало. Слезы текли из глаз не одной Бутси Фоли, хотя у нее слез, пожалуй, было больше, чем у остальных.

Но в обеденный перерыв Бутси не пошла вместе с коллегами в кафе, где по телевизору снова и снова показывали, как самолеты-смертники врезаются в башни-близнецы. Нет, она отправилась на поиски Пру, которая не отвечала на звонки по сотовому и сама не звонила.

К счастью, до Главной арены было всего несколько кварталов. Когда Бутси (на сей раз не обращавшая ни малейшего внимания на «восхитительные» краски осени) туда пришла, оказалось, что вечернее представление отменили. На манеже не было ни души, и Бутси подошла к кассе, где выстроилась очередь сдававших билеты. Кассирша ей сообщила, что, поскольку представление отменено, труппу отпустили, но в среду все вернутся – либо на прощальное выступление, либо собрать реквизит.

Поскольку за пятнадцать лет Бутси не пропустила по болезни ни дня, начальник к просьбе отпустить ее домой отнесся с пониманием. Она взяла такси и, увидев у дома старенький серо-черный «хиндай» Пру, напоминавший походный котелок, одновременно обрадовалась и встревожилась. У двери Бутси остановилась – ее удивило, что не слышно телевизора.

– Боже ты мой, – пробормотала она.

Открыв дверь, она снова воскликнула: «Боже ты мой!» Это было «Боже ты мой» в квадрате, «Боже ты мой» в кубе, «Боже ты мой» в тринадцатой степени. На софе сидела растрепанная, с размазанной губной помадой Пру Фоли и обнималась с клоуном.

* * *

Из Дики словно выпустили воздух. Он не мог дышать. Он даже опустился на колени. Письмо выпало из рук.

Да, конечно, это было очень теплое письмо, нежное и ласковое, но по сути это был отказ, а такой отказ – слишком горькая пилюля, которую не подсластить и всей патокой африканского континента. Дики был поражен, Дики был обижен. Дики был раздавлен утратой. И, наконец, он был зол.

Он поднял письмо с пола и заметался по комнате. Лиза Ко так легко не отделается! Ей придется объясниться. Если это его ребенок, как она смеет его забирать? А если это не его ребенок, как она посмела его зачать? Неужели она думает, что после стольких лет можно вот так подбросить ему в хижину письмо и… Где же она? А, все ясно! Есть только одно место, где она может быть!

Дики был в маловменяемом состоянии, поэтому выскочил из дому, не спрятав сокровище, полученное им днем. Забрав у вдовы из селения хмонг пяток совсем мелких и неказистых рубинов, Дики уже собирался с ней распрощаться, но тут она, испуганно оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, вытащила из кармана сине-красный камень неслыханного размера и чистоты. Он поверить не мог, что она отдаст этот рубин ему – такую редкость положено было сдавать деревенским старейшинам, и при обычных обстоятельствах Дики ни за что бы его не принял. Как не сделал бы того, чего она ожидала от него в награду. Но данные обстоятельства вряд ли можно было считать обычными. Преодолеть стыд и отвращение он смог, напомнив себе про мисс Джинджер Свити и про то, каким унижениям постоянно подвергается эта чудесная девушка ради того, чтобы иметь возможность самой вершить свою судьбу.

В конце концов огромный рубин вернул Дики бодрость духа. Его доля от продажи позволила бы ему, а впоследствии и Лизе Ко, уехать далеко-далеко. Но теперь он ушел, бросив сокровище на столе, словно это был огрызок перца чили (или же осколок его собственного сердца).

Ему был необходим канатоходец. Увы, в доме мадам Пхом было темно и тихо.

Он помчался в дом ее кузенов. Те сидели ужинали, предложили и ему к ним присоединиться.

– Очень хороший там маак хунг.

Когда он сказал, что ему нужно на виллу «Инкогнито», они только засмеялись и напомнили ему, что уже вечер.

– В темноте по проволоке никто не ходит. Даже призрак папаши Пхома. – И снова засмеялись.

Конечно же, Дики прежде всего необходимо было успокоиться. Его уже однажды отвергли (помните Шарлин?), да он не был настолько хрупкой или зацикленной на себе натурой, чтобы мариновать себя в формалине затяжной депрессии. Но зеленый червь уже обвил ствол его мозга, и Дики не хотел тихо ждать, пока тот его ужалит. Ему не терпелось действовать, пускай действие будет поспешным, никчемным и ошибочным. Да, из школы кошмаров ему удалось сбежать, но в списках Купидоновой Академии Бессмысленной Мелодрамы его имя числилось до сих пор.

Возле ущелья было темно, начала подниматься луна – бледная и осунувшаяся, как лицо наркомана, но Дики не нужны были ни лампа, ни фонарик. Его глаза светились, как у лемура или у какого другого животного рода полуобезьян. Он встал на помост и смерил взглядом всю длину троса, отделявшего его от виллы «Инкогнито», где горели огни и где скорее всего происходило то, о чем он изо всех сил старался не думать.

Он простоял так минут десять, пытаясь себя отговорить, напоминал себе, что было, когда он последний, точнее, единственный раз перебирался по канату. Хотя человеческие особи по сути своей трусливы и под маской цивилизованности и образованности остаются такими же трусливыми, какими были, обитая в джунглях и пещерах, есть чувства, способные превратить черный пот страха в розовый лимонад. Не то чтобы у Дики не похолодело в животе, нет, он был вполне испуган, но его страх, равно как и его рассудок, получив меньшинство голосов, были сняты с повестки дня. Кроме того, его ведь всегда тянуло… не к высотам – к падению.

* * *

Он обхватил трос сначала правой ладонью, затем левой. Сталь была на ощупь столь же холодной и твердой, сколь жаркими и мятущимися были его мысли. Трос хоть и висел над почти бездонной пропастью, в нем было что-то основательное. Схватившись за него, Дики сразу же сосредоточился, собрался, успокоился. И уже не колебался ни секунды. Нет, наоборот: не успели его ноги оказаться рядом с помостом, там, где стояла некогда маленькая Ко Ко, – а в следующее мгновение они уже висели в воздухе.

И, перебирая руками, он отправился в путь. Над ущельем было довольно прохладно, тихо и покойно. Дики не помнил, когда он был вот так – один. Именно что не в одиночестве, а один, как будто во всей Вселенной существовал единственный сгустокжизни – он сам. Да, признаться, руки уже начали уставать, но он заметно продвинулся. Ночью передвигаться по канату куда проще. Первая рука пошла, потом вторая, и снова – первая.

И тут из тиковых зарослей наконец вылезла луна. Ее лучи накрыли его как сетью. В лунной паутине он казался себе огромным серебристым насекомым. «Господи, – подумал он (а об этом он уже сколько лет не думал), – видели бы меня сейчас каролинские ребятки!»

Трос стал провисать, и Дики понял, что приближается к середине. Но провисал он больше, чем раньше, а еще и трясся. Наверное, потому, что Дики за эти годы прибавил пару фунтов. Но не за счет мышечной массы – плечи заныли всерьез.

А трос провисал еще больше. И заколыхался так сильно, что очень трудно стало держаться. В Дики, как газировка в сифоне, поднялась паника. Он услышал шум – словно кто-то ругался и смеялся. Причем совсем рядом. Вытянув шею, Дики посмотрел вперед и в нескольких ярдах от себя увидел очертания человеческой фигуры. По спине побежали мурашки: Дики понял, что на канате он не один.

* * *

– Ба! Неужто это лейтенант Голдуайр?

– Стаблфилд? Да какого…

– Слушай, с такими встречами надо кончать.

– Стаблфилд! Что ты тут делаешь?

– Дышу свежим воздухом, мальчик мой, дышу свежим воздухом. О-о-о… И воздух осени свеж и прян. – Он действительно дышал свежим воздухом, причем с трудом. – А в тиши ночных часов / На крылах летучей мыши/ С каждым взмахом мчусь все выше.[38]38
  У. Шекспир. «Буря». Акт V, сцена 1. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть] – Цитата из Шекспира прерывалась присвистами и вздохами.

– Какого хрена ты сюда поперся? – В голосе Дики сквозило отчаяние, руки дико болели.

– Тебя решил навестить (вздох). Фоли оставил вертолет в Таиланде. Знал ведь я, что нужно съездить его забрать. Дьявол! Староват я для этого. (Присвист.) Гимнастика – не мое призвание. Фигура неподходящая.

– А Лиза? Лиза где?

Стаблфилд застонал.

– Лиза? Одно знаю: она не висит в семистах пятидесяти футах над землей. – И он снова застонал. – Про Лизу ничего не знаю. Мадам Пхом (вздох) оставила мне ее письмо. Я так понимаю, она и тебе написала. Я решил, ты расстроишься. Отправился тебя подбодрить. Дьявол! Плечи просто отваливаются.

Дики не знал, что и думать.

– Так Лизы вообще здесь не было? Ну, теперь все понятно. А ты решил меня утешить.

– Я – твоя официально назначенная Синяя Птица. – Стаблфилд, прерывисто дыша, затянул, сюсюкая, песенку: – Если ты счастлив и знаешь это, хлопни в ладоши, раз-два. – Он задумчиво взглянул на провисший канат. – Но, по зрелому размышлению…

– Стаб, ты спятил!

– Нет, это ты спятил. А я должен тебя вразумить.

– Слушай, нам надо отсюда выбираться. Отправляйся-ка в обратный путь. – Двуглавая и треглавая мышцы Дики уже дымились, а дельтовидная опасно потрескивала.

– Уж не знаю, смогу ли…

– Возвращайся назад. Это ближе. Я за тобой! Давай!

Дики продвинулся вперед, но Стаблфилд не шелохнулся. Они были уже совсем рядом.

– Ты (стон) встал у меня на пути, Голдуайр. У тебя уважения к личности не больше, чем у женщин, с которыми я живу.

Совсем рядом прошмыгнула стайка летучих мышей, чей писк и визг звучал как минималистская музыка к спектаклю про двух мужчин, висящих бок о бок на канате. Если бы на спине летучей мыши действительно сидела фея, она бы решила, что эти две освещенные луной фигуры – часть силуэта какого-то далекого города.

– Ну двигайся же, черт тебя подери!

– Ладно-ладно… Голдуайр, ты вынуждаешь меня отступить? Ты что, забыл (вздох), что я из тех (вздох), кто идет только вперед?

Медленно, с трудом они продвигались к платформе на обрыве. Несмотря на серьезность ситуации, Дики не сдержался и крикнул:

– А что насчет ребенка?

– Ребенка (вздох)?

– Кто отец?

Стаблфилд так резко остановился, что Дики чуть на него не налетел.

– Это не наше дело, – бросил он раздраженно. – Не наше дело, Голдуайр. У женщин свои тайны. Это надо уважать. – Голос его слабел. – Наша Лиза… больна неземной болезнью… Ты что, не догадывался? Лиза имеет дело с могущественными силами (выдох). С силами, вызывающими благоговение и почтение. А мы с тобой имеем дело разве что с правительством. – Он фыркнул, и правая рука соскользнула с троса. Его роскошное, облаченное в лиловый костюм тело осталось висеть на одной левой.

– Стаб, держись! О господи! Хватай канат! – Дики понимал, насколько это трудно: у него самого пальцы начали неметь. – Хватай его, Стаб! Хватай, умоляю! Ну же! – Он почти рыдал. – Прошу тебя!

– Меня… этот способ передвижения… разочаровал. – Стаблфилд раскачивался все сильнее. – Теряешь… собственное… достоинство. Пожалуй, я… выберу… другой. – Он крикнул нечто вроде: «Пусть гадают!»

И исчез.

Именно что исчез. Дики не видел, чтобы он падал. Просто Стаблфилд был, и вдруг его не стало. Ноги Дики так отчетливо ощущали пустоту внизу, словно он стоял на груде острых камней. А из глубин бездонной пустоты не донеслось ни крика, ни всплеска, ни стука, ни рокота прощальной отрыжки – ничего, что обозначило бы завершение. Слышны были только писк летучей мыши, кукушкино ку-ку и призывный гул забвения.

* * *

Последователи Карла Юнга утверждают, что совпадений не существует. Кроме того, среди наших знакомых есть такие, кто пытается нас убедить, что и ошибки быть не может, а следовательно, надо сделать вывод – не может быть и счастливого случая. Кто скажет наверняка, по чистой случайности или по подсказке подсознания полковник Пэтт Томас очутился 15 сентября в храме Чинго-до в Токио? Чинго-до – храм, посвященный тануки, и Томас точно отправился туда не специально.

Узнав о террористических актах, полковник тут же связался по телефону с командующим разведкой военно-воздушных сил. Томасу и сержанту Кентербери было приказано немедленно отправляться в посольство США в Токио и оставаться там для выполнения спецзаданий в этом регионе. В конце их краткой беседы полковник Томас сообщил, что дезертир Дерн Фоли был «нейтрализован» и больше хлопот с ним не будет. (Он скрестил на счастье пальцы.)

– Ну и хорошо, – прорычал полковник, и вопрос был закрыт. И пусть Мэйфлауэр Кэбот Фицджеральд что хочет, то и думает, хотя у этого кретина наверняка сейчас на уме проблемы посерьезнее, чем осточертевшие всем «без вести пропавшие». Вот оно: нет худа без добра.

В Токио полковник встретил своего старинного приятеля. Билл Леворк, бывший офицер разведки, служил теперь в посольстве, в отделе связей с общественностью. В субботу днем Леворк предложил показать полковнику город, и поскольку приказов от начальства не поступало и дел не было никаких, тот согласился. Томас не был в Токио лет двадцать и составил список мест, которые хотел посетить. Среди них значился и храм, но не Чинго-до. Леворк храмы знал плохо и привез друга в Чинго-до по ошибке. (По ошибке ли?)

Точнее сказать, Леворк привез его в Сенсо-дзи, огромный буддистский комплекс в Асакусе, квартале Токио, который вместе с соседним Иосиварой стал для Токио тем же, чем стал для Бангкока Патпонг. Храм Чинго-до находится совсем рядом с Сенсо-дзи, на торговой улочке сразу же за храмом, где продается все, от туристических сувениров до настоящего антиквариата, но на роскошный Сенсо-дзи он похож мало. (Пятиэтажная пагода Сенсо-дзи окружена садами, а вход в Чинго-до – рядом с обувным магазином.).

Билл Леворк был крайне озадачен.

– Нет, – сказал он, – это вроде не то. – Он остановился прочитать табличку на выкрашенных красным воротах, после чего сообщил Томасу, что в 1872 году Совет попечителей Чинго-до посвятил этот храм обожествленному животному – «енотовидной собаке». Эти зверьки прежде обитали в больших количествах на территории Сенсо-дзи, и считалось, что они отпугивают разбойников и предотвращают пожары. – Просто какая-то помесь медвежонка Смоуки[39]39
  Смоуки – талисман Службы леса США – медвежонок в форме лесника и с лопатой в руках. В 1950-х гг. по решению Конгресса стал символом борьбы за предотвращение лесных пожаров.


[Закрыть] с сержантом Макдаффом, – презрительно усмехнулся Леворк и собрался уже идти дальше. – Твой храм, наверное, где-то поблизости.