Текст книги "Мэр Кэстербриджа"

Глава XXXIV

На следующее утро она встала в пять часов и вышла на улицу. Еще не рассвело; над землей стлался густой туман, и в городе было темно и тихо, только с аллей, окаймлявших его с четырех сторон, доносились еле уловимые шумы: это падали водяные капли, сгустившиеся на сучьях, и их шорох долетал то с Западной аллеи, то с Южной, то с обеих вместе. Элизабет-Джейн дошла до конца Зерновой улицы и остановилась; она хорошо знала, в котором часу обычно выходит Фарфрэ, и, прождав всего несколько минут, услышала знакомый стук хлопающей двери, потом быстрые шаги. Они встретились у того места, где последнее дерево окаймлявшей город аллеи росло у последнего на этой улице дома.

Фарфрэ не сразу узнал девушку, но, вглядевшись в нее, воскликнул:

– Как… это вы, мисс Хенчард?.. Что это вы так рано встали?

Она извинилась, что подстерегла его в столь неурочный час.

– Но мне очень нужно поговорить с вами, – продолжала она. – А к вам заходить не хотелось, чтобы не напугать миссис Фарфрэ.

– Да? – весело отозвался он тоном человека, сознающего свое превосходство. – Что же вы хотите мне сказать? Буду рад вас выслушать.

Девушка поняла, как трудно будет заставить его признать, что ее опасения не лишены основания. Но все-таки ей каким-то образом удалось начать разговор и упомянуть имя Хенчарда.

– Я иногда боюсь, – сказала она, сделав над собой усилие, – как бы он не сорвался и не попытался… оскорбить вас, сэр…

– Но мы с ним в прекрасных отношениях.

– …или как-нибудь не подшутил над вами, сэр. Не забудьте, что ему пришлось перенести много горя.

– Но мы с ним очень дружны.

– Боюсь, как бы он не сделал чего-нибудь… что повредит вам… обидит вас… огорчит.

Каждое ее слово отзывалось в ней болью, вдвое более длительной, чем само слово. Но она видела, что Фарфрэ все еще ей не верит. Хенчард – бедняк, служащий у него в работниках, по его мнению, был уже далеко не тем человеком, которому он, Фарфрэ, когда-то подчинялся. А в действительности Хенчард был все тем же человеком, больше того – темные страсти, некогда дремавшие в нем, теперь проснулись к жизни от полученных им ударов.

Однако Фарфрэ, счастливый и далекий от всяких подозрений, только посмеивался над ее страхами. Так они расстались, и она отправилась домой, в то время как поденщики уже появились на улицах, возчики шли к шорникам за упряжью, отданной в починку, лошадей вели из ферм в кузницы, и вообще весь трудовой люд спешил по своим делам. Элизабет вошла в свою комнату расстроенная, сознавая, что не принесла никакой пользы, а только поставила себя в глупое положение своими неубедительными намеками.

Но Дональд Фарфрэ был одним из тех, для кого ничто не проходит бесследно. Он обычно пересматривал свои взгляды с разных точек зрения, и выводы, сделанные им под первым впечатлением, не всегда оставались без поправок. В этот день он несколько раз вспоминал серьезное лицо Элизабет-Джейн в сумраке холодного рассвета. Зная, как она рассудительна, он не мог считать ее предостережения пустой болтовней.

Но он все-таки решил не бросать доброго дела, которое задумал на днях с целью помочь Хенчарду, и, встретив под вечер адвоката Джойса, секретаря городского управления, заговорил с ним на эту тему, как будто у него не было никаких причин охладеть к своему начинанию.

– Хочу поговорить с вами насчет семенной лавочки, – сказал он, – той, что против кладбища и теперь продается. Я не для себя хочу купить ее, а для нашего неудачливого согражданина Хенчарда. С этого дела, пусть маленького, он мог бы начать сызнова, и я уже говорил членам совета, что надо устроить подписку, чтобы помочь ему приобрести эту лавку, причем я первый подпишусь… подпишусь на пятьдесят фунтов, если все члены совета вместе наберут еще пятьдесят.

– Да, да, я слышал, и против этого ничего не скажешь, – согласился городской секретарь просто и искренне. – Но, Фарфрэ, другие замечают то, чего не замечаете вы. Хенчард вас ненавидит… да, ненавидит вас, и вы должны это знать. Насколько мне известно, он был вчера вечером в «Трех моряках» и при всех говорил о вас так, как говорить не следует.

– Вот как… вот как? – отозвался Фарфрэ, опустив глаза. – Но почему он так ведет себя? – с горечью продолжал молодой человек. – Чем я его обидел и за что он пытается мне навредить?

– Один бог знает, – ответил Джойс, подняв брови. – Вы проявляете великое долготерпение, стараясь ладить с ним и держа его у себя на службе.

– Но нельзя же уволить человека, который когда-то был мне добрым другом! Могу ли я забыть, что это он помог мне стать на ноги? Нет, нет. Покуда у меня есть хоть малейшая возможность давать работу людям, он будет у меня работать, если захочет. Не мне отказывать ему в таких пустяках. Но я подожду устраивать его в этой лавке, я еще подумаю хорошенько…

Дональду было очень неприятно отказываться от своего проекта. Но все то, что он слышал в этот день, а также другие дошедшие до него слухи расхолодили его, поэтому он решил не делать никаких распоряжений насчет семенной лавки. Зайдя в лавку, Фарфрэ застал там хозяина и, считая нужным как-то объяснить прекращение переговоров, сказал, что совет отказался от своего намерения.

Хозяин, обманутый в своих ожиданиях, очень огорчился и, встретив затем Хенчарда, сразу же сообщил ему, что совет хотел купить для него лавку, но этому воспротивился Фарфрэ. Это недоразумение усилило вражду Хенчарда к шотландцу.

Когда Фарфрэ в тот вечер вернулся домой, чайник шумел на высоком выступе в полуовальном камине. Люсетта, легкая, как сильфида, побежала навстречу мужу и схватила его за руки, а Фарфрэ поцеловал ее.

– Ой! – шутливо воскликнула она, обернувшись к окну. – Смотри: шторы еще не опущены, и нас могут увидеть… какой стыд!

Когда зажгли свечи, опустили шторы и молодожены уселись за чайный стол, Люсетта заметила, что ее муж чем-то озабочен. Не спрашивая прямо, чем именно, она сочувственно всматривалась в его лицо.

– Кто сегодня заходил к нам? – спросил он рассеянно. – Кто-нибудь спрашивал меня?

– Нет, – ответила Люсетта. – А что случилось, Дональд?

– Да так… ничего особенного, – ответил он уныло.

– Ну и не обращай внимания. Ты это преодолеешь. Шотландцам всегда везет.

– Нет… не всегда! – хмуро возразил он, покачивая головой и не отрывая глаз от хлебной крошки на столе. – Я знаю многих, кому не повезло! Сэнди Макферлейн поехал в Америку искать счастья и утонул; Арчибальд Лейт был убит! А несчастные Уилли Данблиз и Мэйтланд Макфриз… те пошли по плохой дорожке и кончили так, как всегда кончают люди в подобных случаях!

– Но… глупенький… я же говорила вообще! Ты всегда понимаешь все буквально. А теперь, после чая, спой-ка мне ту смешную песенку про туфельки на высоких каблучках с серебряными висюльками на шнурках… и про сорок одного поклонника.

– Нет, нет! Сегодня мне не до пения! Все дело в Хенчарде – он меня ненавидит, и я при всем желании не могу быть ему другом. Я бы понял, если бы он мне немножко завидовал, но не вижу никаких оснований для такой сильной неприязни. Ну, а ты, Люсетта, понимаешь, в чем тут дело? Все это больше похоже на старомодное соперничество в любви, чем на торговую конкуренцию.

Люсетта слегка побледнела.

– Я тоже не понимаю, – сказала она.

– Я даю ему работу… не могу отказать ему в этом. Но нельзя же закрывать глаза на то, что от человека с такими страстями можно всего ожидать!

– А что ты слышал… Дональд, милый? – спросила Люсетта в испуге. Она чуть было не сказала: «Что-нибудь про меня?» – но удержалась. Однако она не могла скрыть своего волнения, и глаза ее наполнились слезами.

– Нет, нет… это не так важно, как тебе кажется, – проговорил Фарфрэ, стараясь ее успокоить, хоть и не знал, как знала она, что это действительно важно.

– Хотелось бы мне, чтобы ты решился на то, о чем мы в свое время говорили, – печально промолвила Люсетта. – Бросил бы ты дела, и мы бы уехали отсюда. Денег у нас достаточно, так зачем нам здесь оставаться?

Фарфрэ, видимо, был склонен серьезно обсуждать эту тему, и они говорили об этом, пока им не доложили, что пришел гость. Вошел их сосед, член городского совета Ватт.

– Вы слышали: бедный доктор Чокфилд скончался! Да… сегодня, в пять часов дня, – сказал мистер Ватт.

Чокфилд был тем членом городского совета, который вступил на пост мэра в прошлом ноябре.

Фарфрэ выразил сожаление, а мистер Ватт продолжал:

– Ну, что поделаешь… ведь он уже несколько дней был при смерти, а его семья хорошо обеспечена, значит, нам остается только принять это к сведению. А зашел я к вам, чтобы задать вам один вопрос, совершенно частным образом. Если я назову вашу кандидатуру в его преемники и не встречу сильной оппозиции, вы согласитесь занять этот пост?

– Но другие лица ближе на очереди, нежели я; к тому же я слишком молод, и люди могут сказать, что я карьерист! – проговорил Фарфрэ, помолчав.

– Вовсе нет. Я говорю не только от своего имени – вашу кандидатуру называло несколько человек. Вы не откажетесь?

– Мы собирались уехать отсюда, – вмешалась в разговор Люсетта, бросив тревожный взгляд на Фарфрэ.

– Это только так, фантазии, – негромко проговорил Фарфрэ. – Я не откажусь, если этого хочет значительное большинство совета.

– Прекрасно, в таком случае считайте себя избранным. У нас и так уже было слишком много мэров-стариков.

Когда он ушел, Фарфрэ промолвил задумчиво:

– Вот видишь, как нами распоряжаются высшие силы! Мы собираемся делать одно, а делаем другое. Если меня хотят выбрать в мэры, я останусь, а Хенчард пусть бесится, сколько его душе угодно.

С этого вечера Люсетта потеряла спокойствие духа. Не будь она такой опрометчивой, она не поступила бы так, как поступила, случайно встретив Хенчарда дня два-три спустя. Правда, они встретились в рыночной толчее, а в такой обстановке вряд ли кто стал бы обращать внимание на их разговор.

– Майкл, – начала она, – я снова прошу вас, как просила несколько месяцев назад, вернуть мне все мои письма и бумаги, которые у вас остались… если только вы их не уничтожили! Вы должны понять, как важно предать забвению весь тот период на Джерси в интересах всех нас.

– Вот это мне нравится! Я запаковал каждый клочок бумаги, исписанный вами, чтобы отдать вам все у почтовой кареты… но не пришли-то вы!

Она объяснила, что смерть тетки помешала ей выехать в тот день.

– А куда вы девали пакет? – спросила она.

Этого он не может сказать… постарается припомнить. Когда она ушла, он вспомнил, что оставил целую кучу ненужных бумаг в своем сейфе, вделанном в стену его прежнего дома, теперь принадлежащего Фарфрэ. Возможно, что ее письма остались там вместе с другими бумагами.

Лицо Хенчарда исказилось кривой усмешкой. Интересно, открывали уже этот сейф или нет?

В тот самый вечер в Кэстербридже громко зазвонили в колокола, и город наполнился звуками волынок и медных, деревянных и струнных ансамблей, причем ударные инструменты гремели с отчаянной щедростью. Фарфрэ стал мэром – двести которым-то по счету в длинной веренице мэров, составляющих выборную династию, что восходит к временам Карла I, и за прекрасной Люсеттой ухаживал весь город… Да вот только этот червь в бутоне – этот Хенчард… что он мог бы сказать?

А Хенчарду, уже разъяренному ложными слухами о том, что Фарфрэ противился приобретению для него семенной лавочки, теперь преподнесли новость о результатах муниципальных выборов, результатов беспрецедентных (ибо Фарфрэ был человек еще молодой и к тому же шотландец), а потому возбуждавших исключительный интерес. Колокольный звон и музыка, громкая, как труба Тамерлана, невыразимо уязвляли поверженного Хенчарда, и ему казалось, что теперь он вытеснен окончательно.

На следующее утро он, как всегда, отправился на зерновой склад, а около одиннадцати часов Дональд вошел во двор через зеленую калитку, ничем не напоминая человека, отмеченного почетным избранием. Выборы подчеркнули, что он и Хенчард переменились местами теперь уже во всех отношениях, и скромный молодой человек, видимо, чувствовал себя немного неловко; но Хенчард сделал вид, будто все это ничуть его не задело, и Фарфрэ сразу же оцепил по достоинству его поведение.

– Позвольте спросить вас, – начал Хенчард, – насчет одного пакета, который я, должно быть, оставил в бывшем своем сейфе в столовой.

Он подробно описал пакет.

– Если оставили, значит, он и теперь там, – сказал Фарфрэ. – Я еще ни разу не открывал сейфа, потому что сам храню свои бумаги в банке – так спокойнее спится.

– Пакет не особенно нужен… мне, – продолжал Хенчард, – но я все-таки зайду за ним сегодня вечером, если вы ничего не имеете против.

Было уже очень поздно, когда он отправился к Дональду. Он подкрепился грогом – что теперь вошло у него в привычку – и, подходя к дому, сардонически усмехнулся, словно предвкушая некое жестокое удовольствие. Что бы он ни чувствовал, но чувства его еще больше обострились, когда он вошел в этот дом, где еще ни разу не был с тех нор, как перестал владеть им. Дребезжание дверного колокольчика показалось ему голосом знакомого слуги, которого подкупили, чтобы он не впускал в дом бывшего хозяина, а движение открывавшихся дверей возрождало к жизни умершие дни.

Фарфрэ пригласил его в столовую и там сейчас же открыл в стене железный сейф – его, Хенчарда, сейф, сделанный искусным слесарем по его указанию. Вынув из сейфа пакет и еще какие-то бумаги, Фарфрэ извинился, что не отдал их владельцу раньше.

– Не важно, – сухо отозвался Хенчард. – Тут главным образом письма… Да, – продолжал он, усаживаясь и развертывая пачку страстных писем Люсетты, – это они. Вот уж не ожидал, что снова их увижу! Надеюсь, миссис Фарфрэ чувствует себя хорошо после утомительного вчерашнего дня?

– Она немного устала и рано легла спать.

Хенчард снова занялся письмами и с видимым интересом начал их сортировать, а Фарфрэ сел против него, в конце обеденного стола.

– Вы, наверное, не забыли, – продолжал Хенчард, – ту любопытную главу из моей жизни, которую я вам рассказал; вы еще тогда, помните, немного помогли мне? Дело в том, что эти письма связаны с той прискорбной историей. Впрочем, теперь все это, слава богу, в прошлом.

– А что сталось с той бедной женщиной? – спросил Фарфрэ.

– К счастью, она вышла замуж за другого и – удачно, – ответил Хенчард. – Так что упреки, которыми она мне досаждала, теперь уже не терзают моей совести, как могли бы терзать, будь все иначе… Вот послушайте, как пишет разгневанная женщина!

Фарфрэ, желая сделать удовольствие Хенчарду, вежливо приготовился слушать, хотя не испытывал ни малейшего интереса к письмам и с трудом удерживал зевоту.

– «Для меня, – начал читать Хенчард, – в сущности, уже нет будущего. Женщина, которая предалась Вам наперекор всем общепринятым условностям и которая не мыслит себя женой другого, но которая тем не менее Вам не ближе, чем первая встречная, – вот кто я. Я не обвиняю Вас в сознательном намерении причинить мне горе, но Вы – та дверь, через которую горе вошло ко мне. Утешительно думать, что в случае смерти Вашей жены Вы поставите меня на ее место, но… когда это будет? Итак, я осталась ни при чем, отвергнутая своими немногими знакомыми и отвергнутая вами!..»

– Вот как она взялась за меня, – заключил Хенчард. – Исписала целые акры подобными словами, а разве я мог поправить дело?

– Да, – отозвался Фарфрэ рассеянно, – женщины всегда так.

Сказать правду, он очень плохо знал женщин, но, усмотрев некоторое сходство в стиле между излияниями избранной им женщины и письмами той, которую считал чужою, сделал вывод, что Афродита всегда выражает свои мысли подобным образом, в какую бы женщину она ни воплотилась.

Хенчард развернул другое письмо и тоже прочел его от начала до конца, так же опустив подпись.

– Я не называю ее имени, – сказал он мягко. – Раз я на ней не женился, а женился другой, негоже мне называть ее имя.

– Пр-равильно, пр-равильно, – согласился Фарфрэ. – Но почему вы не женились на ней, когда умерла ваша жена Сьюзен?

Фарфрэ задал этот вопрос, как, впрочем, и другие, спокойным и равнодушным тоном человека, к которому все это имеет весьма отдаленное отношение.

– А… это действительно вопрос! – отозвался Хенчард, и мрачная усмешка снова искривила его рот, придав ему очертания полумесяца. – Когда я, из чувства долга, великодушно предложил ей руку и сердце, оказалось, что она, вопреки всем своим уверениям, не для меня.

– К тому времени она, может быть, уже вышла замуж?

Хенчард подумал, что вдаваться в подробности, пожалуй, опасно, – и ответил:

– Да.

– Очевидно, сердце у этой молодой особы очень легко выносит пересадку!

– Именно, именно! – подтвердил Хенчард с жаром.

Он развернул и прочел третье, потом четвертое письмо. Теперь он дочитывал письма до самого конца, так что казалось, будто он обязательно прочтет и подпись. Но он все-таки опускал ее. Сказать правду, он, как, вероятно, уже догадался читатель, хотел заключить эту драматическую историю грандиозной катастрофой, прочитав вслух подпись; с этой мыслью он сюда и пришел. Но хладнокровно выполнить свое намерение здесь, в этом доме, он не смог. Так разбить человеческие сердца не осмелился даже он. В пылу гнева он мог бы уничтожить этих людей, но, при всей его враждебности к ним обоим, у него не хватило духу отравить их ядом доноса.

Глава XXXV

Как уже говорил Дональд, Люсетта утомилась и рано ушла в свою комнату. Однако она не легла спать, а села в кресло у кровати и, взяв книгу, то читала ее, то перебирала в уме события дня. Когда Хенчард позвонил, она удивилась и стала гадать, кто бы это мог зайти в такой поздний час. Столовая была расположена почти под спальней, и Люсетта слышала, как туда провели кого-то, а потом до нее донеслось неясное бормотание, – казалось, кто-то читал вслух.

Настало и прошло время, когда Дональд обычно поднимался наверх, а чтение и разговор все не прекращались. Это было очень странно. Люсетта никак не могла себе этого объяснить, и ей пришло в голову, что, очевидно, кто-то совершил из ряда вон выходящее преступление и гость, кто бы он ни был, читает заметку об этом в экстренном выпуске газеты «Кэстербридж кроникл». Наконец Люсетта вышла из спальни и спустилась по лестнице. Дверь в столовую была открыта, и в тишине спящего дома молодая женщина, еще не дойдя до нижнего марша лестницы, без труда узнала голос чтеца и свои собственные слова. Она остановилась как вкопанная. Слова, написанные ею и произносимые голосом Хенчарда, летели ей навстречу, как духи, вырвавшиеся из могилы.

Люсетта прислонилась к перилам и, словно ища у них утешения в горе, прижалась щекой к их гладкой поверхности. Она замерла в этой позе, а слова стучались ей в уши одно за другим. Но что удивило ее больше всего, так это тон ее мужа. Он говорил, как человек, снисходительно внимающий кому-то, и только.

– Позвольте, – заговорил он, когда, судя по шуршанию бумаги, Хенчард принялся развертывать новое письмо, – хорошо ли вы поступаете по отношению к этой девушке, читая постороннему человеку то, что она писала для вас одного?

– Нет, конечно, – ответил Хенчард. – Но я не назвал ее имени и тем самым только показал, каковы все женщины, не опозорив ни одной из них.

– Будь я на вашем месте, я бы уничтожил все это, – сказал Фарфрэ, начиная проявлять некоторый интерес к письмам. – Она жена другого, и, если секрет раскроется, это может ей повредить.

– Нет, я их не уничтожу, – пробормотал Хенчард и спрятал письма.

Он поднялся, и Люсетта больше не стала слушать.

Она вернулась в спальню в полуобморочном состоянии. Ей было так страшно, что у нее не хватило сил раздеться, и, присев на край кровати, она стала ждать. А что, если Хенчард откроет тайну, когда будет прощаться? Тревога ее дошла до крайних пределов. Признайся она во всем Дональду в начале их знакомства, он, может быть, посмотрел бы сквозь пальцы на ее прошлое и все-таки женился бы на ней, хотя тогда это и казалось ей маловероятным; но если он теперь услышит об этом от нее или от кого-нибудь другого, последствия будут роковые.

Хлопнула дверь; Люсетта услышала, как ее муж задвигает засов. Обойдя, по своему обыкновению, комнаты, Дональд не спеша поднялся наверх. Блеск в глазах Люсетты почти угас, когда ее муж появился в дверях спальни. Несколько секунд она испытующе смотрела на него, но вот, к своей радости и удивлению, поняла, что муж глядит на нее с чуть иронической улыбкой человека, который только что с облегчением закончил скучный разговор. Тут она не выдержала и истерически разрыдалась.

Успокоив ее, Фарфрэ, естественно, заговорил о Хенчарде.

– Кто-кто, а этот человек – поистине нежеланный гость, – сказал Фарфрэ, – впрочем, мне кажется, что он немного свихнулся. Он прочел мне целую кучу писем, связанных с его прошлым, и мне волей-неволей пришлось уважить его и выслушать.

Этого было довольно. Значит, Хенчард ничего не выдал. Прощаясь с Фарфрэ и уже стоя на пороге, Хенчард сказал лишь:

– Ну… Очень благодарен за внимание. Может, когда-нибудь расскажу о ней поподробнее.

Догадавшись, что Хенчард не раскрыл ее тайны, Люсетта стала недоумевать, к чему он вообще затеял всю эту историю, – ведь в таких случаях мы склонны приписывать своему врагу последовательность, которой никогда не находим ни в себе самих, ни в своих друзьях, забывая, что у мстительных людей, так же как у великодушных, порой не хватает духу осуществить задуманное.

Все следующее утро Люсетта провела в постели, размышляя о том, как отразить грозящее нападение. Она уже подумывала, не решиться ли на смелый шаг, не сказать ли Дональду правду; по этот шаг все-таки казался ей слишком смелым – она боялась, как бы муж ее не подумал, как думали другие люди, что в прошлом своем была виновата она сама, а не ее злая судьба. Она решила действовать убеждением – не на Дональда, но на своего врага. Ей казалось, что у нее, как у женщины, нет другого оружия. Обдумав все это, она встала и принялась писать тому, кто держал ее в таком напряжении.

«Вчера вечером я случайно услышала Ваш разговор с моим мужем, – писала она, – и поняла, куда направлена Ваша мстительность. Мысль об этом убивает меня. Пожалейте несчастную женщину! Если бы Вы меня видели, Вы бы сжалились надо мной. Вы не представляете себе, как повлияла на меня тревога Я буду на Кругу, когда Вы кончите работать, – перед самым закатом солнца. Пожалуйста, придите туда. Я не успокоюсь, пока не встречусь с Вами и не услышу из Ваших уст, что Вы прекращаете эту жестокую игру».

Закончив письмо, она сказала себе: «Если слезы и мольбы могут помочь слабому бороться с сильным, то пусть они помогут мне теперь!»

И она оделась так, как никогда не одевалась. С тех пор, как Люсетта стала взрослой, и до этого дня она всегда старалась подчеркнуть свои природные прелести и не была новичком в этом искусстве. Но на сей раз она этим пренебрегла и даже попыталась обезобразить себя. Она не спала всю ночь, и ее хорошенькое, хоть и немного увядшее личико казалось преждевременно постаревшим от глубокого горя. Из всех своих нарядов она выбрала – отчасти под влиянием душевной усталости, отчасти умышленно – свое самое недорогое, простенькое, давно заброшенное платье.

Не желая, чтобы ее узнали, она закрыла лицо вуалью и быстро вышла из дому. Солнце покоилось на холме, словно капля крови на веке, когда Люсетта, свернув на дорогу, ведущую к амфитеатру, торопливо вошла в него. Внутри царил сумрак и не было ни души.

Но робкие надежды, с которыми она ждала Хенчарда, не были обмануты. Хенчард показался наверху, потом стал спускаться, а Люсетта ждала его приближения, едва дыша. Но, сойдя на арену, он повел себя как-то странно: остановился в нескольких шагах от Люсетты и стоял, не двигаясь, – она не понимала почему.

Да и никто бы не понял. Дело в том, что, назначив свидание в этом месте и в этот час, Люсетта, сама того не ведая, подкрепила свою просьбу таким доводом, который сильнее всяких слов подействовал на этого человека, склонного поддаваться настроениям, унынию и суеверию. Ее одинокая фигура в центре огромного амфитеатра, необычная для нее простота наряда, выражение надежды и мольбы на ее лице – все это настолько оживило в его душе память о другой, обиженной им женщине, которая вот так же стояла здесь в давно минувшие дни, а теперь обрела вечный покой, что он дрогнул и устыдился того, что хотел покарать существо столь слабого пола. Когда он подошел к ней, ее игра была уже наполовину выиграна, прежде чем она успела вымолвить хоть слово.

Он шел сюда, настроившись на цинично-небрежный лад, но теперь его мрачная усмешка угасла, и он сказал ласково и мягко:

– Добрый вечер. Я пришел охотно, раз я вам нужен.

– Ах, благодарю вас, – промолвила она робко.

– Мне очень жаль, что у вас такой нездоровый вид, – нерешительно проговорил он, не скрывая своего сострадания.

Она покачала головой.

– Разве можете вы меня жалеть, – сказала она, – если вы сами сознательно довели меня до этого?

– Как! – оторопел Хенчард. – Неужели это я виноват в том, что вы чувствуете себя так плохо?

– Да, вы всему виной, – ответила Люсетта. – У меня нет других горестей. Если бы не ваши угрозы, счастье мое было бы прочным. О Майкл! Не губите меня! Неужели вам все еще мало? Когда я приехала сюда, я была молодой женщиной; теперь я быстро превращаюсь в старуху. Ни мой муж, ни другие мужчины не будут больше интересоваться мною.

Хенчард был обезоружен. Он давно уже испытывал чувство презрительной жалости ко всем женщинам вообще, и теперь оно усилилось при виде этой второй умоляющей женщины, казавшейся двойником первой. Кроме того, бедная Люсетта была все так же беспечна и недальновидна, как и в те времена, когда эти ее недостатки послу жили причиной всех ее треволнений; она назначила ему свидание в очень компрометирующей обстановке, не понимая, как это рискованно. Охотиться за такой мелкой дичью не стоило; Хенчарду стало стыдно, и, потеряв всякое желание унизить Люсетту, он перестал завидовать удаче Фарфрэ. Шотландец женился на деньгах, и только. Хенчарду уже не терпелось умыть руки и прекратить игру.

– Ну, чего же вы хотите от меня? – спросил он мягко. – Я исполню все очень охотно. Если я читал вслух письма, так это просто шутки ради, а сказать я ничего не сказал.

– Отдайте мне все мои письма и другие бумаги, в которых есть хоть намек на замужество или что-нибудь компрометирующее меня.

– Хорошо. Вы получите все до последнего клочка… Но скажу вам прямо, Люсетта, рано или поздно он неизбежно что-нибудь да узнает.

– Ах! – воскликнула она страстно. – Если и узнает, то к тому времени я уже сумею доказать ему, какая я верная и хорошая жена, и тогда он, быть может, простит мне все!

Хенчард молча смотрел на нее: даже теперь он почти завидовал Фарфрэ, завоевавшему такую любовь.

– Хм… будем надеяться, – проговорил он. – Во всяком случае, вы обязательно получите все письма. И тайна ваша будет сохранена. Клянусь!

– Как вы добры!.. Когда же я получу письма?

Подумав, он сказал, что пришлет их завтра утром.

– Не сомневайтесь во мне, – добавил он в заключение. – Я умею держать слово.