Текст книги "Квартеронка"

Глава XLIV
«Хоума»

Я недолго сидел на пристани. Вскоре до меня донеслось хриплое пыхтенье, вдали показались огни топок, бросавшие на воду багровый отсвет, затем послышалось хлопанье пароходных плиц, бьющих по бурой воде Миссисипи, звон колокола, громкие слова команды, передаваемой от капитана его помощнику, а от него – матросам, и минут через пять пароход «Хоума», идущий с Ред-Ривер, подошел вплотную к старой «Султанше».

Я взбежал по сходням, бросил на палубу свой багаж, поднялся наверх и уселся под тентом.

Десятиминутная суматоха, тяжелое топанье ног по сходням и палубе – одни пассажиры спешили сойти на берег, другие торопились на пароход, – пронзительные гудки, грохот огромных поленьев, бросаемых в топку; в промежутке – громкая команда, взрыв раскатистого смеха в ответ на грубую шутку и сдержанный шепот прощанья… Десять минут шума и суеты, и снова звон большого колокола, возвещающий об отплытии.

Я уселся в кресло возле стойки тента, почти у самого борта. Отсюда видны были сходни, соединявшие пароход с плавучей пристанью, которую я только что покинул.

Рассеянно и равнодушно смотрел я на суматоху внизу. Если я и думал о ком-нибудь, то предмет моих мыслей был не здесь, и самое воспоминание о нем заставляло меня отворачиваться от этих суетящихся людей и устремлять свои взоры на левый берег реки. Быть может, эти мимолетные взгляды сопровождались вздохами, но когда я отводил глаза, мои мысли не останавливались ни на чем определенном, и мелькавшие передо мной люди казались мне тенями.

Вдруг что-то вывело меня из глубокой апатии. Мой взгляд случайно упал на две человеческие фигуры, стоявшие на плавучей пристани, но не вблизи мостков, где фонарь бросал яркий свет на торопливо бегущих пассажиров, а в отдаленном углу, под тентом. Я не различал ни их лиц, ни фигур под черными плащами, но по их позам, по тому, что они старались держаться подальше от света, и по их явно взволнованному шепоту я решил, что это влюбленные. Сердце подсказало мне это заключение, и я уже не искал другого.

«Да, это влюбленные! Счастливые влюбленные! Впрочем, нет, не такие уж счастливые: их ждет разлука. Очевидно, юноша – начинающий конторщик или торговец – уезжает в город на зимний сезон. Ну так что ж! Весной он вернется и снова пожмет эти тонкие пальчики, обнимет этот прелестный стан, повторит те же ласковые слова, которые после долгого молчания прозвучат еще нежнее… Счастливый юноша! Счастливая девушка! Что значит печаль вашего прощания перед той жестокой разлукой, что выпала на мою долю! Аврора! Аврора!.. О, если бы ты была свободна! Если бы ты была дочерью знатных людей! Не потому, что я любил бы тебя больше – больше, чем я люблю, любить невозможно! – но я мог бы смелее домогаться твоей любви, лелеял бы надежду… А сейчас – увы! – между нами разверзлась бездна, нас разделяет пропасть социального неравенства! Но и она не разъединит наши сердца! Любовь преодолеет все!..» Ах!..

– Хэлло, мистер! Что случилось? Кто-нибудь упал за борт?

Я не обратил внимания на этот грубый оклик. Жгучая боль сжала мне сердце, из груди вырвался невольный крик, который и дал повод к этому вопросу.

Пожав друг другу руки и обменявшись поцелуем, молодая чета рассталась. Юноша быстро взбежал по сходням. Я даже не посмотрел на него, когда он прошел мимо, освещенный ярким светом фонаря. Он меня не интересовал. Я не мог отвести глаз от девушки. Мне хотелось увидеть, как поведет она себя в последнюю минуту расставанья.

Убрали сходни. Прозвучал колокол. Мы отчаливали.

В это мгновение закутанная в плащ женская фигура выступила из тени, отбрасываемой тентом. Девушка хотела поймать прощальный взгляд возлюбленного. Сделав несколько шагов, она очутилась у самого края плавучей пристани, там, где горел фонарь. Соломенная шляпка, завязанная под подбородком на манер капора, съехала на затылок. Луч света упал на ее лицо, скользнул по волнам черных волос, сверкнул в чудесных глазах.

Боже милосердый, глаза Авроры!..

Неудивительно, что я крикнул отчаянным голосом:

– Это она!

– Что вы сказали? Женщина за бортом? Где? Где?

Человек был встревожен не на шутку. Услышав мой крик, он, очевидно, счел его ответом на свой предыдущий вопрос, а мой взволнованный вид подтверждал его предположение, что какая-то женщина упала в воду.

Стоявшие поблизости пассажиры расслышали его слова и передали их соседям. Тревога распространилась по судну с быстротой лесного пожара. Пассажиры выбегали из кают и салонов и мчались к переднему тенту с криком: «Кто? Как? Где?» Кто-то громко крикнул: «Человек за бортом! Женщина!»

Я-то знал причину этой нелепой тревоги и потому даже не оглянулся. Мои мысли были заняты другим.

Первая вспышка отвратительного чувства – ревности – поглотила все мое существо, и я не обращал внимания на то, что творится вокруг.

Не успел я разглядеть лицо девушки, как судно, развернувшись против течения, заслонило ее от меня. Я кинулся вперед, к трапу. Но тут рулевая рубка загородила мне вид на берег. Это меня не остановило. Я решил залезть на нее. Взбудораженные пассажиры оттеснили меня, и прошло немало времени, прежде чем мне удалось забраться на покатую крышу рубки. А когда мои усилия увенчались наконец успехом, было поздно: пароход отошел на несколько сот ярдов. Я видел издали плавучую пристань с ярко горящими фонарями, различал даже фигуры стоящих на ней людей, но уже не видел той, которую искал мой взор.

Разочарованный, я перешел на штормовой мостик, который почти соприкасался с крышей рулевой рубки. Там я надеялся остаться наедине со своими горькими мыслями.

Но и в этом было мне отказано. Снова послышались громкие голоса, топот тяжелых сапог и быстрые шаги женщин, и в то же мгновение поток пассажиров хлынул на штормовой мостик.

– Вот этот джентльмен! Вот он! – раздался чей-то голос. В один миг возбужденная толпа окружила меня.

– Кто упал за борт? Кто? Где? – посыпались вопросы.

Я, разумеется, сразу понял, что вопросы относятся ко мне и что пора наконец объясниться и прекратить эту беспричинную панику.

– Леди и джентльмены! – сказал я. – Мне ничего не известно о том, что кто-то упал за борт. Почему вы обращаетесь ко мне?

– Хэлло, мистер! – вскричал виновник переполоха. – Разве вы не сказали…

– Ничего я не говорил.

– Но я же спрашивал вас, не упал ли кто за борт?

– Спрашивали.

– И вы ответили мне…

– Ничего не ответил.

– Будь я проклят, если вы не сказали не то: «Вот она!», не то: «Это она!» или что-то в этом роде.

Я повернулся к говорившему, который, как я заметил, начинал уже терять доверие пассажиров.

– Мистер, – произнес я ему в тон, – очевидно, вы никогда не слыхали о человеке, который нажил огромное состояние, занимаясь исключительно своими собственными делами.

Моя реплика положила конец переполоху. Она была встречена взрывом хохота, который нанес моему противнику полное поражение, и он, немного покипятившись и покричав, отправился в бар, чтобы утопить обиду в стаканчике спиртного.

Публика постепенно разошлась по каютам и салонам, и я снова остался один на штормовом мостике.

Глава XLV
Ревность

Любили вы когда-нибудь девушку простого звания? Прелестную юную девушку, которой предназначен самый скромный удел, но чья блистательная красота уничтожает всякую мысль о социальном неравенстве? Пословица «Перед любовью все равны» стара, как мир. Любовь смиряет гордые сердца, учит высокомерных снисхождению, но главное ее свойство – все возвышать и облагораживать. Она не превратит принца в простолюдина, но зато превратит простолюдина в принца.

Взгляните на вашу богиню, когда она хлопочет по дому. Вот она возвращается от колодца с кувшином воды. Босая, идет она по хорошо знакомой тропинке, и эти нежные ножки в их целомудренной наготе не могли бы быть прекраснее даже в самых изящных атласных или шелковых туфельках. И разве не тускнеют перед блеском ее черных растрепавшихся кудрей золотые шпильки и драгоценные диадемы, венки из цветов и жемчужные нити, украшающие затейливые прически светских дам, гордо восседающих в ложах бельэтажа? Она несет свой глиняный кувшин с такой грацией, будто ее голову венчает золотая корона, и каждый ее жест, каждое движение достойны резца ваятеля или кисти художника. Ее простое холщовое платьице в ваших глазах милее самого роскошного туалета из лионского бархата. Но что вам ее наряд! Вас привлекает не оправа, а жемчужина, заключенная в ней.

И вот девушка исчезает в хижине, в своем убогом жилище. Убогом? В ваших глазах оно уже отнюдь не убого. Эта маленькая кухонька с табуретами и столом из некрашеного дерева, с сосновой полкой, где в порядке выстроились кружки, чашки и расписные тарелки, с выбеленными стенами, увешанными дешевыми литографиями – на одной изображен солдат в красном мундире, на другой матрос в синей рубашке, – эта хижина, крошечный храм, посвященный пенатам бедняка, вдруг озаряется светом, придающим ей такой блеск и великолепие, перед которыми меркнут раззолоченные гостиные богачей. Маленький, увитый зеленью домик с низкой кровлей превратился во дворец. Свет любви преобразил его! Это рай, и рай запретный. Да, при всем вашем богатстве и власти вы с вашей изысканной внешностью, громкими титулами, безукоризненным костюмом и лаковыми сапожками не посмеете переступить его порога.

И как вы завидуете смельчаку, отважившемуся войти туда! Как вы завидуете и франтоватому подмастерью и этому детине в холщовой рубахе, который громко хлопает кнутом и беспечно насвистывает, будто идет за плугом, хотя благоговейный трепет перед прекрасным видением должен был бы сковать его уста! Пусть он неуклюж, как медведь, но вас гложет ревность, и вы готовы убить его за милые улыбки, которые, как вам кажется, она расточает именно ему.

Возможно, что эти улыбки ничего не значат, что они выражают только доброту ее сердца, дружбу и невинное кокетство, но вы не можете подавить в себе зависть и подозрение. А если она улыбается не без причины, если это улыбка любви и простая девушка сделала своим избранником молодого подмастерья или этого увальня с кнутом – вас ждут самые ужасные страдания, какие только знает человеческое сердце. Это не простая ревность. Это гораздо более мучительное чувство, потому что оно отравлено ядом уязвленного самолюбия. О, его нелегко пережить!

Такие именно муки испытывал я, шагая взад и вперед по штормовому мостику. Счастье еще, что пассажиры все разошлись. Я не в силах был скрывать обуревавшие меня чувства. Мой вид и дикая жестикуляция выдали бы меня и дали бы повод к насмешкам и шуткам. Но я был один. Рулевой в своей стеклянной будке меня не замечал. Он сидел ко мне спиной, устремив пристальный и зоркий взгляд на воду, и был слишком поглощен песчаными отмелями, корягами и плывущими по реке бревнами, чтобы обращать внимание на мои безумства.

То была Аврора! В этом я нисколько не сомневался. Я не мог ошибиться, не мог спутать ее ни с кем. Только она одна на свете обладала столь пленительной, но, увы, пагубной красотой!

Но кто же он? Какой-нибудь городской сердцеед? Молодой приказчик? Служащий на плантации? Кто? Быть может, – при этой мысли сердце во мне дрогнуло, – он тоже принадлежит к гонимой расе? Может быть, это негр, мулат или квартерон – словом, раб? Иметь соперником раба! Соперником? Он – ее счастливый избранник! Подлая кокетка! Как мог я поддаться ее чарам, принять ее лукавство за простодушие, ее лицемерие – за искренность!

* * *

Но кто же он? Я обыщу весь пароход и найду его! К сожалению, я не видел его лица и не заметил, как он одет. Когда они расстались, я смотрел только на нее. В темноте я не мог хорошенько его разглядеть, а когда он проходил мимо фонаря, я даже не взглянул в его сторону. Нелепо думать, что я разыщу его. Как узнаешь его в толпе пассажиров?

Я спустился вниз, прошел через салон к переднему тенту, обошел палубу. Я всматривался в каждое лицо с таким вниманием, что это могло показаться дерзостью. Все молодые, красивые мужчины возбуждали во мне ревность, и я пристально изучал их. Таких среди пассажиров оказалось несколько человек, и я старался угадать, кто сел в Бринджерсе. Некоторые, судя по всему, сели недавно, но это было, в сущности, лишь предположение, и мои поиски счастливого соперника не увенчались успехом.

Расстроенный своей неудачей, я вернулся обратно на штормовой мостик, но едва я туда поднялся, как меня осенила новая мысль. Я вспомнил, что всех невольников должны были отправить на рынок с первым пароходом. Не с нашим ли они едут? Я видел, как целую толпу негров – мужчин, женщин и детей – гнали вверх по сходням. Тогда я не обратил особого внимания на эту картину, так как ее можно было наблюдать ежедневно и ежечасно. Мне и в голову не приходило, что это могли быть невольники с плантации Безансонов.

Если это действительно они, еще не все потеряно. Пусть Аврора не с ними, но это ничего не значит. Хотя она такая же раба, ее вряд ли могли заставить ехать на палубе. Когда я увидел ее на плавучей пристани, сходни были уже убраны – значит, она осталась. Мысль, что невольники Безансонов находятся на нашем пароходе, успокоила меня. Я стал надеяться, что мои опасения напрасны.

«Почему?» – спросите вы. Да просто потому, что юноша, который так нежно прощался с Авророй, мог быть ее братом или близким родственником. Я не знал, есть ли у нее родные, но это было возможно, к тому же истерзанное ревностью сердце жадно цеплялось за любую догадку.

«Надо положить конец мучительным сомнениям», – решил я и, прервав свою прогулку, поспешил вниз, на пассажирскую палубу, а оттуда по главному трапу на нижнюю, где стояли котлы. Ловко лавируя между грудами мешков с кукурузой и бочками с сахаром, то ныряя под колесный вал, то карабкаясь на гигантские кипы хлопка, я добрался до кормы, отведенной для палубных пассажиров, где бедные ирландские и немецкие иммигранты ютятся бок о бок с чернокожими рабами юга.

Я не ошибся. Вот их добродушные черные лица. Здесь были все: и старый Зип, и тетушка Хлоя, и малютка Хло, и новый кучер Ганнибал, и Цезарь, и Помпей – словом, все, кого ждал страшный невольничий рынок.

Я не сразу подошел к ним. Свет падал в ту сторону, и, пользуясь этим, я несколько мгновений рассматривал их, прежде чем они заметили меня. Это было печальное сборище. Не слышно было ни смеха, ни задорных шуток, как бывало, когда они после долгого дня работы усаживались отдохнуть на пороге своих лачуг. Здесь царили печаль и уныние. Даже маленькие дети, которые обычно не задумываются над тем, что их ждет, казалось, прониклись тревожным настроением старших. Они не возились, не шалили. Они даже не играли, а сидели притихшие и молчаливые. Эти маленькие рабы уже знали достаточно, чтобы страшиться за свое будущее и трепетать при одном слове «невольничий рынок».

Все были подавлены. И немудрено: они привыкли к доброму обращению и теперь боялись очутиться во власти жестокого надсмотрщика. Никто не знал, где он окажется завтра и какой деспот будет его господином. Но это еще не все, их ждало горшее испытание. Друга разлучат с другом, родных разметают по разным плантациям, и кто знает, суждено ли им будет когда-нибудь свидеться! С болью в сердце, с мучительной тоской глядел теперь муж на жену, брат – на сестру, отец – на сынишку, мать – на своего беспомощного малютку.

Как тяжело было смотреть на этих несчастных, видеть их страдания, читать следы душевной тревоги на каждом лице, думать о той несправедливости, которую один человек, прикрываясь законом, вправе причинять другому, попирая все законы человеческого сердца! О, как тяжело было смотреть на эту картину!

Единственное, что смягчало мою боль, – это сознание, что я своим появлением хоть ненадолго рассеял их печаль. Меня встретили радостными возгласами и улыбками, и эти улыбки согнали с их лиц суровую тень. Будь я даже их спасителем, и тогда я не мог бы рассчитывать на более горячий прием.

Среди пылких изъявлений радости слышались и страстные мольбы купить их, стать их господином, и торжественные обещания преданно служить мне. Увы, они не знали, какие муки доставляла мне в эту самую минуту мысль о том, удастся ли мне спасти ту, которую я так страстно мечтал выкупить.

Я старался казаться веселым, ободрить и утешить их, тогда как сам нуждался в утешении.

Между тем я напряженно всматривался в окружавшие меня лица. Здесь горело два фонаря, так что было довольно светло. Среди молодых мужчин оказалось несколько мулатов, и я подозрительно приглядывался к каждому. Как трепетало при этом мое сердце! О радость! Я не находил никого, кто был бы достоин ее любви. Но все ли здесь? Сципион уверял, что все – все, кроме Авроры.

– А где Аврора? – спросил я. – Ты слышал что-нибудь о ней?

– Нет, масса! Говорят, Рора уехала в город. Ее отправили туда в карете, не на пароходе. Так мне рассказывали.

Мне показалось это странным. Отведя негра в сторону, я спросил:

– Скажи, Сципион, нет ли среди вас каких-нибудь родственников Авроры? Сестер, братьев, родных или двоюродных?

– Нет, масса, нету! Ей-богу, никого нету! Рора почти такая же белая, как мисса Жени, а здесь все чернокожие или смуглые. Рора – она квартеронка, а у нас все мулаты. Родных у Роры никого нет. Я был удивлен и испуган. Ко мне вернулись прежние подозрения, и вновь вспыхнула ревность.

Сципион не мог мне объяснить этой тайны. Его ответы на другие мои вопросы тоже не помогли ее разгадать, и я вернулся наверх с тяжелым чувством растерянности.

Меня поддерживала только мысль, что я ошибся. Вероятно, это все-таки была не Аврора.

Глава XLVI
Джулеп по последнему слову науки

Люди пьют, чтобы потопить в вине заботы и горе. Спиртные напитки, принятые в надлежащей дозе, способны заглушить и физическую и нравственную боль – правда, только на время. Но нет таких физических и нравственных мук, которые было бы труднее укротить, чем терзания ревности. Надо много и долго пить, прежде чем смоешь этот разъедающий сердце яд.

Однако и бокал вина может принести какое-то облегчение, и я прибегнул к этому средству. Я знал, что действие его кратковременно и что мученья мои скоро возобновятся, но даже такая недолгая передышка была мне желанна. Уж слишком тяжело было оставаться наедине со своими мыслями.

Я не из тех, кто мужественно переносит боль. Сколько раз я прибегал к вину, желая успокоить ноющий зуб! Таким же точно способом я решил успокоить и жестокие страдания сердца. Лекарство было под рукой, и притом любое – на выбор.

В одном углу курительного салона помещалась роскошная буфетная стойка, уставленная шеренгами графинов и бутылок с этикетками и серебряными пробками, стаканами, горками лимонов; тут же стояли ступки для сахара и пряностей, висели пучки благоухающей мяты, красовались душистые ананасы, бокалы с соломинками, через которые тянут мятный джулеп, кобблер с хересом и другие не менее изысканные напитки.

И над всем этим великолепием царил бармен. Но не подумайте, что это был какой-нибудь субъект из породы официантов, испитой, с землистыми щеками и нечистой кожей, это сомнительное украшение всех английских отелей, которое одним своим видом способно отбить всякий аппетит. Напротив: представьте себе щеголя, одетого по последней моде – разумеется, по моде своей страны и своего сословия, то есть людей на Миссисипи. При исполнении обязанностей он не носит ни сюртука, ни жилета, но рубашка его достойна особого описания: она из тончайшего полотна ирландских мануфактур, слишком тонкого, чтобы его могли носить те, кто ткет, а такой прекрасной работой не может похвалиться даже первоклассный лондонский поставщик с Бонд-стрита. В манжетах золотые запонки, в пышных складках жабо на груди сверкают брильянты. Из-под отложного воротничка виднеется черная лента, повязанная спереди бантом а ля Байрон; впрочем, тут уж скорее повинно жаркое тропическое солнце, чем желание подражать поэту-мореплавателю. Поверх рубашки он носит шелковые, искусно вышитые подтяжки с массивными золотыми пряжками. Шляпа-панама, сплетенная из ценной травы с островов Океании, венчает его напомаженные кудри. Таков наш бармен с парохода. О нижней половине его туловища говорить не стоит: эта часть бармена невидима, она закрыта стойкой.

Словом, это отнюдь не подобострастно ухмыляющийся холуй, а франтоватый, весьма самоуверенный модник; ему нередко принадлежит буфет со всем его содержимым, и ведет он себя столь же независимо, как стюард или даже сам капитан.

Я еще не подошел к буфету, а уж на стойке оказался стакан, и молодой человек бросил в него несколько кусочков льда. А ведь мы еще не обменялись с ним ни единым словом. Он не стал дожидаться заказа, прочтя в моих глазах твердое намерение выпить.

– Кобблер?

– Нет, – сказал я, – мятный джулеп.

– Прекрасно! Я приготовлю вам такой джулеп, что на ногах не устоите.

– Спасибо. Вот это как раз мне и нужно.

Тут бармен поставил рядом два больших бокала. В один он насыпал ложку сахарной пудры, бросил туда ломтик лимона, ломтик апельсина, несколько веточек зеленой мяты, затем пригоршню толченого льда, добавил треть стакана воды и наконец большую стеклянную стопку коньяку. Покончив с этим, он взял в обе руки по бокалу и стал переливать содержимое из одного в другой с такой скоростью, что лед, коньяк, лимон и все прочее находились как бы во взвешенном состоянии между двумя сосудами. Заметим, что расстояние между бокалами было по меньшей мере два фута. Это искусство, которое дается лишь долгой практикой, составляло, как видно, предмет особой профессиональной гордости бармена и неотъемлемую принадлежность его ремесла. После многократных эволюций джулепу наконец разрешено было остаться в одном из двух бокалов и украсить собою стойку.

Теперь надлежало завершить творение. От ананаса был отрезан тонкий ломтик, затем этот ломтик зажали между большим и указательным пальцами, перегнули его пополам и ловким круговым движением протерли им края бокала.

– Новейшая орлеанская мода, – заметил с улыбкой бармен, заканчивая манипуляцию.

Последняя процедура имела двоякое назначение. Ломтик ананаса не только снимал налипшие на стекло остатки сахара и кусочки мяты, но, пуская сок, добавлял свой аромат к напитку.

– Новейшая орлеанская мода, – повторил бармен. – Последнее слово науки.

Я кивнул в знак одобрения.

Наконец джулеп был готов – это явствовало из того, что бокал пододвинули ко мне по мраморной стойке.

– Соломинку? – последовал краткий вопрос. – Да, пожалуйста.

В бокал была опущена соломинка, и, зажав ее губами, я стал жадно втягивать в себя, быть может, самый упоительный из всех алкогольных напитков – мятный джулеп.

После первого же глотка я почувствовал его действие. Пульс стал ровнее, лихорадка улеглась, кровь спокойнее потекла по жилам, а сердце будто погрузилось в струи Леты[18]18
  Лета – в древнегреческой мифологии река забвения в подземном царстве. Ее вода заставляла души умерших забывать перенесенные на земле страдания.


[Закрыть]. Облегчение наступило почти мгновенно, и я не понимал, как раньше до этого не додумался. На душе у меня, правда, все еще было скверно, но теперь я знал, что нашел безотказное средство утешения. Пусть действие его будет временным, но я был рад и этому. И, припав к соломинке, я стал жадно, большими глотками втягивать в себя божественный напиток и втягивал его до тех пор, пока звон потревоженных соломинкой кусочков льда о дно бокала не оповестил меня о том, что джулеп иссяк.

– Еще один, пожалуйста!

– Вам понравилось?

– Чрезвычайно!

– Я же вам говорил. Смею вас уверить, сударь, что на нашей посудине вам смешают мятный джулеп не хуже, если не лучше того, что подают в Сент-Чарльзе или на Веранде.

– Великолепная штука!

– Могу вам предложить кобблер с хересом – тоже язык проглотите.

– Не сомневаюсь, но я не люблю хереса, предпочитаю вот это.

– Вы правы. Я лично – тоже. А ананас – это новинка, и я нахожу – новинка удачная.

– И я нахожу.

– Возьмите другую соломинку.

– Спасибо.

Бармен был на редкость любезен. Я полагал, что любезность эта вызвана моими похвалами его джулепу. Но, как я установил потом, дело было не в этом. В Луизиане люди не так-то податливы на дешевую лесть. Я был обязан его хорошему мнению о моей особе совершенно иной причине – тому, что я так ловко осадил назойливого пассажира! Возможно также, что ему стало известно, как я проучил подлеца Ларкина. Весть о подобного рода «подвигах» очень быстро распространяется на Миссисипи, где такие качества, как сила и мужество, ценятся превыше всего. Посему в глазах бармена я был лицом, которое можно удостоить вниманием, и за дружеской беседой с ним я проглотил второй джулеп, а затем попросил и третий.

Аврора была на время забыта, а если образ ее вдруг всплывал в моем воображении, то не вызывал уже прежней горечи. Иногда я снова видел сцену прощания, но поднимавшаяся в душе боль постепенно притуплялась, была не так невыносима, как прежде.