Текст книги "Деревянный ключ"

– Спасибо. Что с твоей работой?

– А я не сказал? Через неделю уезжаю в Принстон.

– Эк они тебя взяли в оборот!

– Кто – они?

– Розенкрейцеры. Всем известно, что в Принстоне у них главное прибежище. Они прознали про нашу книгу и вот заманивают тебя к себе, как Эйнштейна в тридцать пятом.

– Как прознали?

– А откуда они вообще все знают? Если б я это знал, я бы тоже был розенкрейцером.

– А почему тебя не заманивают?

– Бесполезно, я не поддамся.

– Почему?

– Я не верю в Америку.

– В смысле?

– Никакой Америки нет. Есть Атлантический Стикс, на том берегу которого – царство Аида. Новоприбывших там встречают суровые мертвые розенкрейцеры и сразу надевают им на голову специальный шлем, транслирующий прекрасные картины жизни. За плохое поведение, а то и просто для профилактики, трансляцию временно отключают, и нет большей муки для души, чем эта. А тем, кого отпускают на побывку в мир живых, грозят, в случае чего, строжайшими мерами, начиная с пожизненного отключения от канала грез и заканчивая полным развоплощением по возвращении. О том же, что делают с невозвращенцами, думать вовсе не хочется.

– Так что ж, мне не ехать теперь? Билеты уж куплены.

– Да уж езжай. Может, чего нового разузнаешь. Будем общаться спиритически, через Интернет.

Состояние, в котором пребывала Вера в эти дни, принято называть бесчувственным, хотя вернее было бы назвать его бессмысленным – очнувшись, она некоторое время отчетливо помнила свои ощущения и видения, наспех смётанные воспаленным мозгом из лоскутков памяти и обрывков яви безо всякой логики и порядка.

Она бежала от красного-красного огня по краю жестяной крыши, оступившись, попадала ногой на ржавый водосточный желоб и срывалась вниз, но серый асфальт мягко пружинил и отбрасывал ее обратно в огонь, и она снова бежала и снова срывалась, пока асфальт не превращался в прозрачную озерную воду, и старушка с незнакомым лицом – Вера почему-то знала, что это была бабушка, – учила ее плавать в озере, приговаривая на каком-то забавном языке, и Вера начинала смеяться и вдруг захлебывалась, а бабушкины руки становились жесткими и грубыми и не давали ей поднять голову из воды, а на берегу стояли Паша с Мишенькой в купальных трусиках, и оба весело махали ей руками, как тогда в Коктебеле, а вода становилась все горячее и горячее, закипала, и Вера видела из-под воды, как муж и сын уходят, взявшись за руки, руки, и снова руки вынимали ее из воды и укладывали на холодный стол и намазывали чем-то густым и липким, и Вера долго превращалась в бабочку, а потом порхала и порхала, покуда какой-то добрый с виду старик не поймал и не пришпилил ее к пробковой пластинке, как была в то лето у Мишеньки, но Вере не было больно, а только скучно, а потом она висела за стеклом на стене, стекло было такое мутное, сквозь него пробивались солнечные лучи и нещадно припекали, а потом приползла огромная змея, и надо было отрубить ей голову топором, но топор почему-то все время поворачивался в ладони и ударял плашмя, а этот рыжий, а кто собственно он такой – она забыла, хотя знала, конечно, – он спас ее, и она хотела поблагодарить его, но он только прижал прохладную руку к ее губам, улыбнулся и покачал головой, а этот разбойник – из книжки с картинками, которую она читала Мишеньке, – такой смешной, он был из Африки, а сказал, что из Одессы, а они были в Одессе в тридцать третьем, а в Африке не были, и тут Вера понимает, что очень устала и вот-вот заснет и не успеет познакомиться с разбойником, а Мишенька из-за этого ужасно расстроится, она поскорее называет свое имя и засыпает с чувством, что теперь-то все будет хорошо.

Пробудившись на следующее утро, а точнее – ближе к полудню, Вера сперва лежит с закрытыми глазами и прислушивается к собственным ощущениям и к тому, что происходит вокруг. Она чувствует, что у нее «сосет под ложечкой» – так говаривала бабушка, подразумевая голод, и что она настолько слаба, что не в силах даже приподнять веки. Снаружи же доносятся звуки, вполне умиротворяющие: громкое тиканье часов, звяканье посуды, тихие скрипы паркета и птичье чириканье.

Вера собирается с силами, открывает глаза, долго изучает высокий лепной потолок и пытается вспомнить, где находится. Но память отказывается сотрудничать, а Вера не в том положении, чтобы оказывать на нее давление, поэтому продолжает осматриваться в надежде на какую-нибудь подсказку. Комната, в которой лежит Вера – судя по разноцветным каракулям, виднеющимся там и сям на голубеньких обоях, – бывшая детская, бывшая – потому что в ней нет ни игрушек, ни книжек. Возле кровати – накрытая чем-то белым и кружевным тумбочка, уставленная склянками, и большое удобное кресло. На столике подле кресла – лампа в виде японской вазы с абажуром цвета само́[29]29
  Цвет само – от французского saumon – лосось.


[Закрыть], и книга – разобрать, что написано на ее корешке, под таким углом невозможно. Перед собой Вера видит слегка приоткрытую застекленную дверь, в которой косо отражается большое окно с синими занавесками, очевидно находящееся за изголовьем кровати. В итоге – ничего такого, за что память могла бы зацепиться. Есть хочется все сильнее, и Вера начинает злиться – на себя, на свою память и на того, кто бросил ее в таком унизительно беспомощном положении.

Но тут дверь открывается и в комнату заглядывает худощавый огневолосый мужчина с грустными глазами на веселом лице, и Вера вспоминает все, что было, и с тем ощущение, что все будет хорошо, исчезает, будто его затянул маленький черный смерч, раскрутившийся за грудиной.

– Доброе утро, Вера! – с улыбкой говорит рыжий по-немецки. – Меня зовут Мартин. Я, если помните, здесь живу, а вы, по всей видимости, упали на меня с неба, поскольку, как и положено падшим ангелам, не имели при себе никаких документов. Поэтому лечить вас мне пришлось самому. По счастью, я оказался врачом. И как врач настаиваю, чтобы вы по возможности сохраняли молчание в ближайшие сутки, хотя я, не скрою, безумно заинтригован вашим визитом.

У Веры возникает подозрение, что Мартин все время смотрит в точку над ее головой, поскольку ей никак не удается поймать его взгляд. Он же, откашлявшись, продолжает:

– Полагаю, что за время болезни вы порядком проголодались?

Вера кивает.

– Вот и прекрасно, сейчас мы вас накормим. – Рыжий совершает нечто вроде полупоклона и пропадает за дверью.

Неожиданная мысль вгоняет Веру в краску – она поднимает одеяло и заглядывает под него. Как и следовало ожидать, на ней не платье, а длинная ночная рубашка с глухим воротом. «Это значит, он меня переодевал? И все такое?.. Боже, боже!» – Она истерически хихикает. Но ответ на ее вопрос появляется тут же – в комнату входит суровая дородная старуха с подносом в руках.

– Я – Берта! – представляется она. – При тебе сижу. Ежели надо чего, мне говори.

Вера облегченно выдыхает, округлив глаза. Берта усмехается и, усевшись рядом, начинает кормить ее с ложечки куриным бульоном.

На следующее утро Вера проснулась рано и почувствовала в себе силы сесть – она спустила ноги с кровати и поглядела в окно. Солнечный свет, пробивая синие маркизы, делал комнату похожей на аквариум с морской водой. «Я – золотая рыбка, – подумала Вера и вздохнула. – Только вот желания исполнять не умею».

Берта, вероятно, хлопотала на кухне – из-за двери доносились постукивания и побрякивания, а в воздухе пахло чем-то кондитерским, напоминающим о детстве. Вера попробовала встать, и это ей удалось, хотя колени и ходили из стороны в сторону, как у новорожденного жеребенка. Она постояла немного, придерживаясь за спинку кровати и заново привыкая к вертикальности, от которой слегка повело голову, и несмело сделала первый шаг. Ночная рубашка была сильно велика Вере – наверное, это Бертина, догадалась она, – и ей приходилось мелко семенить из опасения наступить на волочащийся подол и грохнуться с этакой высоты. Придержать же его на манер статс-дамы Вера не могла, поскольку руки ее были заняты балансированием. Осторожно перебирая босыми ногами, она вышла в коридор и остановилась в нерешительности – поди догадайся, где у них тут удобства! – наугад двинулась направо и за первой же дверью обнаружила искомое. Потом она долго стояла в ванной, разглядывая в зеркале свой бледный лик и досадуя, что нечем припудрить эту ужасную синеву под глазами – ведь не зубным же порошком, затем распустила толстые тугие косы, придававшие ей гимназический вид, слегка взбила волосы и, повертев головой вправо-влево, сочла результат удовлетворительным. Из зазеркалья на нее смотрела томная особа с глубоким загадочным взором кинозвезды начала двадцатых. «А и ничего!» – сказала она вслух и продолжила путешествие по квартире.

Сквозь стекло третьей двери Вера увидела странное – хозяин дома, одетый в синюю шелковую пижаму, полуприкрыв глаза, исполнял какой-то удивительный плавный танец. Ноги рыжего осторожно выделывали замысловатые па, будто ступали не по паркету, а по скользким камням, торчащим из воды, а руки ласково гладили больших и маленьких невидимых зверей, стоявших вокруг. Вера напрягла слух, но ничего похожего на музыку не уловила. Устав стоять в одном положении, она переступила с ноги на ногу – половица издала громкий хриплый стон, – рыжий замер на месте и посмотрел в сторону, откуда послышался звук. Вере почудилось, что в глазах его мелькнул страх. Она отворила дверь и вошла.

– Простите, мне показалось, что я напугала вас. – Она развела в стороны руки в широких рукавах и виновато улыбнулась. – В этом я, наверное, выгляжу привидением?

По внезапно окаменевшему лицу Мартина она поняла, что сказала что-то не то, и попыталась исправить положение:

– Я заблудилась. И вдруг увидела, как вы тут танцуете без музыки. Это было так… необычно.

– Это не совсем танец, – глуховато ответил Мартин. Он уже овладел собой и говорил вполне приветливо. – Это – китайская гимнастика. А музыка есть, просто она звучит в голове у исполняющего упражнение. Я довольно долго прожил на Востоке, – пояснил он в ответ на удивленный взгляд Веры.

– Никогда не видала ничего подобного. Мне понравилось. Извините, что помешала вам!

– Это пустяки! – поспешил заверить ее Мартин. – А вот то, что вы фланируете по квартире, да еще босиком, это очень и очень плохо! Сейчас я отведу вас в постель, вы позавтракаете, а после я буду всецело в вашем распоряжении, и мы сможем болтать хоть целый день, если вам угодно.

Когда Вера была водворена Бертой в свою комнату и накормлена свежеиспеченными булочками с кофе, ее посетил переодевшийся в домашнюю куртку хозяин, а с ним явился некто в черном старомодном сюртуке – в таких ходили пожилые врачи во времена Вериного детства. Представленный Мартином как доктор Шоно, этот невысокий человек с непроницаемым азиатским лицом, гвардейской осанкой и иссиня-черными волосами поклонился от порога и, быстро приблизившись к Вере, взял ее левую кисть, словно для поцелуя. Но вместо того, чтобы целовать, он развернул руку ладонью вверх и стал диковинным способом мерить пульс – как будто играл на виолончели своими сильными сухими пальцами. Так он музицировал довольно долго, а потом попросил расстегнуть рубашку. Вера вопросительно посмотрела на Мартина. Тот мягко пояснил:

– Вера, доктор Шоно – врач, он вместе со мной, а вернее, я вместе с ним, лечил вас все это время. Он хочет выслушать ваши легкие. Я отвернусь, – и отвернулся.

– К тому же, девочка моя, – неожиданно сказал азиат по-русски без малейшего акцента, – я старенький старичок. Меня можно уже не стесняться.

– Какой же вы старичок? – изумилась Вера. – Вам и пятидесяти не дашь!

– Тем не менее мне семьдесят лет! – с видимой гордостью и не без кокетства заявил Шоно. – Ну, если честно, то шестьдесят девять с половиной. Только не говорите об этом Мартину – ему я сказал, что мне восемьдесят.

Вера рассмеялась и обнажилась без смущения.

Моложавый старик сперва приник ухом к ее спине и потребовал, чтобы она перестала хихикать. Потом приложил ухо к груди. Через минуту разрешил ей одеться.

– Мартин, можешь повернуться, – по-немецки сказал он. – Что ж, я доволен результатами наших трудов. Все чисто. Впрочем, это было слышно и на расстоянии.

– Что?! – возмущенно вскричала Вера. – Ах, вы!..

– Простите старика. Не смог отказать себе в удовольствии.

– Шоно шутит, – извиняющимся тоном, хоть и улыбаясь, уверил ее Мартин. – У него своеобразный юмор.

– Уфф! – не придумав, что ответить, фыркнула она.

– А теперь, мадемуазель, – Шоно сделался серьезен, – мы будем рады узнать вашу историю. Согласитесь, мы это заслужили.

Он остался сидеть на кровати, только отодвинулся к изножью, чтобы опереться на спинку, а Мартин устроился в кресле. При этом Вера не могла видеть обоих собеседников одновременно.

– Это допрос? – насторожилась она.

– Что вы, что вы! – замахал руками Шоно. – Просто мы с Марти обожаем интересные истории, а интересная история в наше время – это такая редкость! – Он горестно покачал головой. – К тому же, чем больше мы будем знать о вас, тем лучше сможем вам помочь, верно?

– Ваша правда, – согласилась Вера. – С чего же мне начать?

– У нас на Востоке говорят: «Когда не знаешь, с чего начать, начни с самого начала!» И, прошу вас, побольше подробностей! Детали – вот что делает истории интересными! Правда, Марти?

– Я не слыхал этой поговорки. Думаю, что ты ее только что выдумал. Как обычно.

– Тогда это делает честь моей скромности – иначе зачем бы я стал выдавать свою мудрость за чужую? Итак, мадемуазель?

– Я – мадам, – поправила его Вера, – а история моя, боюсь, вас разочарует. Но слушайте. С начала, так с начала.

– Я родилась в Вильно в тысяча девятьсот… – Вера запинается на миг, и с вызовом в голосе договаривает: – Восьмом году.

– Ни за что бы не сказал, что вам больше двадцати четырех! – галантно восклицает Шоно.

– Квиты. Жили мы на Погулянке, на углу Александровского бульвара, напротив лютеранского кладбища. Я достаточно подробно рассказываю?

– О да! Продолжайте, пожалуйста!

– Мы – это отец, мать, Катя, Гриша, Ося и я. Гриша умер совсем маленьким. Катя была старше меня. Ну, то есть, она и сейчас старше, конечно. Папу звали Исаак Розенберг, он служил инженером на железной дороге. Он был из бедной семьи, сын ремесленника, но сумел пробиться и поступить в Технологический институт в Санкт-Петербурге. Оттуда его выгнали за участие в студенческих волнениях, и ему пришлось доучиваться в Германии, в Карлсруэ. Там он познакомился с мамой – она была из очень богатой еврейской семьи, училась в консерватории по классу фортепиано, но бросила все и уехала за ним в Россию. Отцу не разрешено было жить в центре страны из-за его неблагонадежности, и он устроился на работу в Вильно. А вскоре туда перебрался его младший брат.

Мама поначалу давала частные уроки музыки, но после рождения детей занималась только с нами…

То время сохранилось в моей голове набором раскрашенных старых фотографий. Папин вицмундир с блестящими пуговицами, который он надевал по праздникам, и мамино концертное платье с турнюром. Зеленые церковные купола с золотыми крестами, видные из угловой комнаты. Длинная тенистая улица, спускающаяся к вокзалу, – там была папина служба, на которую он в любую погоду ходил пешком – для моциона. Мы с Осипкой были уверены, что на службе папа водит паровозы, – это казалось нам высшей точкой железнодорожной карьеры. Узнав, чем он занимается на самом деле, мы за него ужасно обиделись. Тогда он рассказал, что, когда мне было всего полгода, Пилсудский[30]30
  Юзеф Пилсудский (1867–1935) – выдающийся польский государственный муж, первый руководитель возрожденной Речи Посполитой. Родился под Вильно, с младых ногтей мечтал о независимости Польши от Российской империи. За участие в революционной деятельности был сослан в Сибирь, вернувшись, продолжил свою борьбу. В Первую мировую во главе созданных им легионов воевал против России. В советско-польской войне 1919–1920 успешно провел кампанию, в результате которой были захвачены Вильно и Минск. Мечтал о гегемонии Польши в Восточной Европе.
  Упомянутый в книге эпизод с ограблением почтового вагона произошел 26 сентября 1908 года на станции Безданы под Вильно. В результате операции было похищено около 200 000 рублей – сумма по тем временам огромная.


[Закрыть] со своей бандой подорвал и ограбил поезд, в котором папа ехал с инспекцией. Папа не испугался и даже высунулся в окно, потому что подумал – взорвался паровой котел, но тут загремели выстрелы и засвистели пули, и стало понятно, что – налет. Рассказ немного примирил нас с отцовской профессией, а Осипка долгое время изводил бумагу, рисуя один и тот же сюжет: «Папа съ энспекціей стрhляютъ въ Пилсуцкава». Потом – война. Папу мобилизовали – армия остро нуждалась в инженерах. В последний раз видела его в зеленой суконной гимнастерке со скучными капитанскими погонами без звездочек – такого молодого и незнакомого – мы никогда не видели его в одних усах с гладко выбритым подбородком. Он показывал нам свою саблю и складную походную кровать. Осипка утащил из прихожей саблю в ножнах и стал скакать с нею по кровати, козлы сложились и прищемили ему руку, и все бегали за ним по дому со льдом в полотенце.

А летом пятнадцатого – эвакуация. Эвакуацию мы с Осипкой видели своими глазами во время прогулки с няней Вандой – огромный черный памятник человеку, который непонятно и смешно назывался графом муравьев[31]31
  Граф Муравьев–Виленский (1796–1866) – российский государственный деятель, генерал от инфантерии. Титул графа Виленского получил за жестокое подавление польского восстания 1863 года. В либеральных кругах прозван «вешателем». Установленный на одной из центральных площадей Вильно в 1898 году памятник графу был воспринят местными националистами как пощечина. В 1915 году перед сдачей города немцам монумент был снят и переправлен в Россию.


[Закрыть], болтался в пяти саженях над землей, подцепленный канатами за шею и ноги к деревянным лесам. Городовой был зол и курил папиросу прямо на посту – это было неслыханно. А на следующий день на площади уже ничего не было, кроме постамента. А еще приказчики из лавки ритуальных товаров купца Чугунова грузили на подводу иконы. В небе все чаще барражировали аэропланы, но рассмотреть их в мамин театральный бинокль нам не удавалось, а однажды вдоль всей Большой Погулянки долго плыл похожий на раздутого леща дирижабль. Кухарка Михалина с забинтованным пальцем жаловалась, что на рынке все страшно кусается, и мы воображали себе взбесившиеся по случаю эвакуации овощи. Брат отца решил не покидать Вильно, у него было свое дело и жена на сносях. Бабушка – папина мама – осталась с ним. А мы бежали от немцев. Зачем моей матери понадобилось спасаться от соотечественников, не знаю до сих пор – скорее всего, ей попросту был тесен провинциальный губернский город и хотелось в столицу, подальше от дирижаблей, кусающихся овощей и прочих ужасов войны. Поезда в те дни приходилось брать штурмом. Нам повезло: какой-то офицер, которому очень понравилась мама – а она была потрясающе красива, – пригласил ее в свое купе. Он, наверное, не предполагал, что обольстительная красотка поедет с тремя маленькими детьми. Помню его начищенные до зеркального блеска сапоги, приятный запах одеколона и противный – спиртного, а лица не помню, разве что усики, похожие на стрелки часов. Случайно выглянув в коридор, увидела, как он за какую-то провинность хлестал перчатками по физиономии своего денщика, а может, просто срывал злость из-за неудавшегося флирта.

Потом был Петроград, нас как детей беженцев определили в разные школы – на казенный кошт. Я попала в первый класс Демидовской гимназии. Это было лучшее женское учебное заведение города после Смольного института. Мне повезло – там хорошо учили иностранным языкам, некоторые предметы преподавали даже университетские специалисты. Подруг у меня в классе было две – Катя Смолянинова и Маня Рубин – до самого окончания гимназии.

В 1916 году мы узнали страшное – папа пропал без вести. Потом была революция. За ней другая. Помню, зимой было так холодно, что в дортуарах на стенах утром выступал иней, а на занятиях мы сидели в пальто и перчатках. На Рождество впервые не было елки и мандаринов. Летом мы каким-то чудом выезжали на дачу под Лугу и там подкармливались крыжовником и зелеными лесными орехами.

Странно, о школьных годах, пришедшихся на лихие времена, мне почти нечего вспомнить, кроме книг, в которых искала убежища от грязи и убожества внешнего мира. Нашим – Катиным, Маниным и моим – тайным спасительным средством была тонкая, позже она разбухла до размеров гроссбуха, «зеленая тетрадь». Своего рода общий дневник-цитатник. Каждая из нас получала тетрадь на неделю и должна была ежедневно заносить туда лучшее из прочитанного. В ход шло все: афоризмы, максимы, обширные выдержки из романов, стихи и, непременно, собственные умные мысли. Чтобы не ударить в грязь лицом перед подругами, приходилось еженедельно перелопачивать тысячи страниц на всех известных нам живых и мертвых языках – сперва в школьной, а позже и в университетской библиотеке.

Еще более странно было после всего этого выйти в окружающий мир с тонной заемной мудрости в голове и с абсолютным незнанием жизни, этакой полной академической дурой. Впрочем, реальность быстро взяла свое.

– В двадцать четвертом году я закончила школу и поступила в Институт иностранных языков. Тогда же нашу маму отыскал папин старый друг Сергей Александрович, с которым они сообща занимались подпольной деятельностью до революции и вместе были исключены из института. При советской власти он стал большим начальником в Народном комиссариате путей сообщения. Сергей Александрович взял нашу семью под свое покровительство. Его сын, Павел, незадолго до этого окончивший Петроградский технологический институт, начал за мной ухаживать, это при том, что за него хотел выдать свою вторую дочь тесть Сталина, старый большевик Аллилуев. Но Паша сделал предложение мне, и я пошла за него. Он был очень талантливым изобретателем и вскоре стал получать большие деньги. В двадцать девятом у нас родился сын Миша. Паша стал главным инженером судостроительного завода, получил большую квартиру. У нас был свой автомобиль «форд». У детей – бонна-немка, настоящий бильярд в комнате. Я работала переводчиком. Тогда в Советский Союз приезжало работать много инженеров из Германии, а немецкий язык благодаря маме для меня такой же родной, как и русский. Плюс английский, французский, итальянский. Мы очень хорошо жили в те годы. Завели собаку, фокстерьера. Его звали… – Вера покосилась на Мартина, – его звали Мартын.

– Как-как? Мартын? – Брови рыжего поднялись домиком.

Шоно хрюкнул.

– Это то же самое, что и Мартин, только по-русски, – пояснил он.

– Ни один из моих знакомых немцев не был способен произнести звук «ы»! – удивилась Вера.

– Марти может, я сам его научил. Правда, на это ушло десять лет. Так что же ваш пес?

– Он стал лаять по ночам. Просто надрывался. Мы сначала не понимали, в чем дело. А потом узнали, что это из-за ночных арестов. В доме жило много тех, кто стал почему-то неугоден режиму. Тогда же начались наши несчастья. В тридцать восьмом умерла мама – она переписывалась с родней, а ее обвинили в шпионаже в пользу Германии, и в тюрьме у нее случился разрыв сердца. А в декабре Мишенька заболел крупом… – Вера замолчала, отвернулась к стене.

– Вера, если вам так тяжело вспоминать, давайте покончим с этим теперь же! – предложил Мартин взволнованно.

– Ничего, я уже это пережила… – Вера подавила вздох. – Не успели мы его похоронить, как забрали Пашу. Он имел несчастье часто принимать в гостях немецких сотрудников. Предвидя и мой арест, Паша велел мне обратиться за помощью к нашему старому приятелю, капитану загранплавания. Этот капитан был в меня безответно влюблен и однажды, будучи в подпитии, позволил себе лишнее, а муж отказал ему от дома. «Но теперь, – сказал он мне, – это уже не важно. Только Владимир может помочь тебе бежать». Паше по статье за вредительство дали десять лет без права переписки.

– Что это значит? – тихо спросил Мартин.

– Это значит расстрел, – ответил за Веру Шоно. – Ты же помнишь, в прошлом году я выводил в Китай остатки своей сибирской родни…

– Да, это значит расстрел, – подтвердила Вера бесцветным голосом. – Я собрала чемоданчик и пошла к капитану. Он, сильно рискуя, вывез меня на своем пароходе в резервуаре с углем. Так я попала в Данциг, где рассчитывала найти дядю, от которого уже два года не имела никаких вестей. Чемодан с вещами и ценностями пришлось отдать одному таможеннику в порту, чтобы он тайно провез меня через кордон. Вот, собственно, и все. Я же предупреждала, что мою историю интересной не назовешь. А теперь я бы хотела отдохнуть. Извините, господа.

Вера продремала до сумерек и проснулась от слабого скрипа. Сквозь ресницы она увидела давешнего азиата, стоящего в дверях, и решила было притвориться спящей, но тот заговорил по-русски:

– Проснулись? Вот и славненько – перед уходом я хотел вам дать кой-какие медицинские рекомендации.

– А как вы узнали, что я не сплю? – поинтересовалась Вера, открывая глаза.

– Услышал, что у вас дыхание изменилось. Кстати, первая моя рекомендация касается именно дыхания. Вам надо научиться правильно дышать.

– Как это – правильно?

– Вы дышите грудью, а надобно – животом.

– Я не знаю, как у вас, а у меня там легких нет! – заявила Вера.

– А вы забудьте все, что знаете из анатомии и физиологии. Просто представьте себе, что внутри вас одна большая полость, и попробуйте всю ее заполнить воздухом. Для этого сядьте поудобнее, расслабьтесь…

– Я и так слаба, что дальше некуда, а внутри меня очень маленькая полость, – проворчала Вера, усаживаясь в постели.

– За-ме-ча-тель-но! – пропел Шоно. – А теперь вообразите четыре времени года как жизненный цикл: весна – рождение – первый отчаянный вздох, до пупа, до самого донышка, потом – лето – юность – страсть, переполненность энергией, жизнь на грани возможностей, затем осень – зрелость – когда уже хочется выдохнуть все, что накопилось и накипело, а после – зима – старость – желание покоя и последнее издыхание. Положите руку вот сюда и попробуйте! Вдыхаете носом, выдыхаете ртом. Живот выпячивается и втягивается до предела! Сильнее!

– Я не могу сильнее! У меня слишком маленький живот! – пожаловалась Вера и горделиво добавила: – Грудью у меня бы получилось лучше. И вообще, это какой-то неженский способ. Сколько мне еще так мучиться?

– Это только поначалу трудно, пока не войдет в привычку. А потом начнете получать удовольствие. Правильное дыхание – основа здоровья и долголетия.

– А кому оно нужно – долголетие? – помрачнев, спросила Вера.

– Тем не менее, у вас впереди долгая жизнь. И, полагаю, вам еще есть зачем жить.

– Почем вы знаете, что долгая? И что есть зачем?

– Это профессиональный секрет. У нас ведь у всех есть свои маленькие секреты, верно? – сказал Шоно, понизив голос, и подмигнул. – Что же до дыхания, то я настоятельно советую попрактиковаться. А еще сложите руки вот так, – он переплел пальцы рук, отставив большой палец правой и обхватив его кольцом из большого и указательного левой, – и подышите как следует хотя бы четверть часика. Эта мудра называется «поднимающей». Очень хорошо помогает при легочных заболеваниях.

– Мудра? – переспросила Вера.

– Мудрами у йогов называются лечебные жесты. Мартин покажет вам несколько других. Сейчас пришлю его к вам.

– Погодите! Я вот теперь при каждом выдохе должна представлять все это… про смерть? Это же кошмар какой-то!

– Напротив, постоянное размышление о смерти низводит ее восприятие до нормального обыденного уровня. Ведь что такое смерть? Всего лишь переход в новое воплощение.

– Вы что, верите в метемпсихоз? Вы же врач!

– Во-первых, я врач тибетской медицины. Про Петра Бадмаева слыхали? Который самого Николая Саныча Романова пользовал? Вот, как он, только лучше, хе-хе. А во-вторых, я буддист. Вы бы ещё спросили электрика, верит ли он в электричество! – Шоно разразился театральным ухающим смехом.

– Ну, вы сравнили! – возмутилась Вера. – Электричество существует, подтверждается всякими опытами, оно работает, наконец! А душа? Что это вообще такое?

– Душа тоже подтверждается и работает. А что она такое?.. Вы знаете, что такое электричество?

– Ну, я не специалист… – замялась Вера. – Но есть наверняка какое-нибудь определение! Как бы там ни было, я точно знаю, что электричество существует! Меня им било, вот!

– А я вот специалист по реинкарнациям. И точно знаю, что переселение душ не менее реально, чем этот ваш электрический ток.

– Это, видимо, какое-то особенно тайное знание! – саркастически усмехнулась Вера.

– Не бывает никакого тайного знания! – серьезно и даже торжественно сказал Шоно. – Тайна и знание в принципе несовместны, как гений и злодейство. Там, где начинается одно, кончается другое. Большая часть того, что принято называть тайным знанием, валяется под ногами, как камни, надо только не лениться поднять. Иногда нужно перевернуть несколько камешков, реже – несколько валунов, и уж совсем изредка приходится вооружаться лопатой и киркой, чтобы докопаться до основания огромной скалы. Это называется наукой и к тайнам не имеет никакого отношения.

– Как-то вы все абстрактно говорите. Моему слабому женскому разумению без примеров недоступно.

– Извольте! Человечество накопило огромный опыт в отношении здорового образа жизни, и что же? Многие ли учатся на нем? Отнюдь! Вот и вы отказываетесь от правильного дыхания! – Шоно улыбнулся, похлопал Веру по руке и встал, намереваясь уходить.

– Я не отказываюсь, просто мне сейчас и обычным способом дышать трудно.

– Это ничего, это скоро пройдет. Что ж, мне пора. Сейчас меня сменит Мартин, с ним вам будет повеселее, чем с таким нудным стариканом, как я.

– Одну секунду! – удержала его Вера. – Вы не сказали мне, что же такое, по-вашему, тайна?

– Тайна – это цветок, растущий в идеальном мире, скажем, на Древе Жизни. Иногда он превращается в плод, который, созревши, роняет свои семена в мир материальный. И тогда в нашем мире может произрасти двойник или, вернее, отражение тайны. Но для этого необходимо сочетание многих условий – как и для обычных земных растений. Так вот, если этот двойник прорастает, то он рано или поздно превращается в знание для тех, в чей сад угодил. Но источаемый им аромат притягивает не только садовников, но и тех, кто жаждет пожрать оный плод. Эти последние обладают поразительно чутким нюхом, но интересует их не знание, а единственно удовлетворение некоей страсти, вроде властолюбия или похоти. Понимаю, что сия метафора требует комментария, но объяснять на бегу невозможно, а я и вправду должен откланяться. Но обещаю, что мы еще с вами вернемся к этой теме, – так сказал Шоно, учтиво поклонился и вышел, оставив Веру в глубокой задумчивости.

Вера слышит, как Шоно и Мартин обмениваются в коридоре парой коротких фраз на неведомом, похожем на кашель, наречии, а через минуту раздается деликатный стук в дверь. Вера напускает на себя вид скучающей одалиски и грудным голосом отвечает:

– Входите!

Появляется Мартин, смахивающий на усталого рыжего клоуна, только что смывшего с лица грим. Его глаза совершают ряд трудноуловимых движений, словно следя за полетом мухи, и замирают, вперившись в точку над Вериной головой. Вера невольно поднимает взгляд, пытаясь понять, куда он смотрит, но, не обнаружив ничего, достойного внимания, интересуется:

– У меня там нимб? Или рога?

Мартин заметно розовеет и переводит взор на подушку.

– Пророка Моисея часто изображали с рогами на голове, – сообщает он неожиданно, – а все потому, что по-древнееврейски «рога» и «лучи» называются одним словом – карна́им. Вот и получились рога мудрости вместо лучей.

Вера весело хохочет:

– А я-то думала, что ему жена изменяла! Кстати, у него была жена, да? А как ее звали?