Текст книги "Деревянный ключ"

Когда коляска въехала в город, миновав большую площадь с конной статуей какого-то кайзера, в глаза Вере бросилось некое вопиющее зияние – прореха в плотной ткани города. Мартин прочитал вопрос во взгляде спутницы и ответил с экскурсоводческой интонацией:

– Здесь еще пару месяцев назад было одно из красивейших строений Данцига. Если использовать вашу стоматологическую метафору, то отсюда вырвали еврейский зуб мудрости. Это была великолепная синагога в неоренессансном стиле, с органом и крупнейшей коллекцией иудаики. В прошлом году нацисты пытались сжечь здание. А в начале этого года Сенат попросту выкупил за триста тысяч гульденов всю еврейскую общественную недвижимость, и к концу июня тут осталось пустое место.

В этот момент молчавший всю дорогу извозчик вдруг повернул голову и процедил сквозь зубы:

– Wnet pomści Pan na nas te czyny. Spuści Pan na miasto deszcz z siarki i ognia, jak spuścil na Sodomę i Gomorę.

– Что он сказал? – спросил Мартин Веру.

– Кажется, что-то вроде того, что Господь Бог за это еще поразит город огнем и серой.

Чуть позже, когда они под руку возвращались домой, Вера тихо сказала Мартину:

– Странно, вот ведь ничего во мне еврейского нет, кроме отчества: языка не знаю, к религии никакого отношения не имею – в семье ни о чем таком никогда не говорили, воспитана в атеистическом обществе, но, когда вы сказали про эту синагогу, почувствовала в сердце непривычную боль. Новую.

– Наш возница и вовсе не еврей, но не у него одного в городе та история вызывает такие эмоции. Думаю, что дело тут в наличии совести. Вам ведь знакомо чувство жгучего стыда за других?

– Конечно, знакомо, но здесь совсем другое что-то! – возразила Вера. – То есть если бы снесли… не знаю… к примеру, тот собор, где мы сегодня были, то было бы тоже больно и стыдно, хотя я и не лютеранка, а тут… Тут еще и обидно, что ли?.. Не могу объяснить толком. Вот брат мой Ося, тот вообще крестился и поступил в семинарию. Его, правда, за блуд с прихожанками три раза от церкви отлучали, а он после строчил покаянные письма, а когда религию запретили и стали разрушать храмы, устроился от нечего делать в оперетту – у него богатый серебряный баритон. Ну, да это я так, к слову. Вот ему понятно, за что обидно – он эту религию сам выбрал. А мне-то сейчас почему? Какое мне дело до иудаизма?

Мартин отозвался не сразу:

– Наверное, когда у дерева подрубают корень, ветвям тоже становится больно. А вы не так далеки от своих корней, как вам кажется. Человек уж так устроен, что ему необходимо чувствовать себя частью какой-то общности. Даже если это общность людей, отрицающих свою причастность к чему бы то ни было, – усмехнулся он невесело. – Мне в этом смысле еще сложнее, чем вам, – в моей родословной такое смешение кровей, что стыдно и обидно практически за всех.

– А вам известна ваша родословная? Насколько глубоко?

– Порядочно.

– Завидую вам! – вздохнула Вера. – Сама я дальше прапрадеда по материнской линии никого не знаю, а ведь, в отличие от вас, росла в родной семье.

– Мне просто повезло. Если б не Шоно, я бы знал куда меньше вашего.

– Расскажете мне о своих предках?

– Обязательно. Но как-нибудь в другой раз – мы уже пришли.

– Потрясающе, я умудрилась забыть, как выглядит ваш дом снаружи! – заразительно засмеялась Вера. – Какая я все же дурочка!

– Скажите, Вера, – только не оборачивайтесь резко, – вы уже видели сегодня вон тот автомобиль серого цвета? – Мартин, продолжая улыбаться, показал ей глазами направление.

– Бог с вами! Для меня они все на одно лицо, или как у них это называется! А почему вы спрашиваете?

– Дело в том, – сказал Мартин, придерживая перед ней дверь, – что, кажется, я его слишком часто встречаю на своем пути в последнее время.

– Ужас какой! – притворно испугалась Вера, а потом вцепилась острыми коготками в руку Мартина и заговорила «страшным» голосом: – Он на вас охотится! Я читала у одного русского писателя рассказ, который так и назывался – «Серый автомобиль». Про то, как человека преследует в сером авто прекрасная женщина, которая на самом деле ожившая механическая кукла, а этот человек ее разоблачил и пытался уничтожить. В результате его упекли в сумасшедший дом. Я только так и не поняла, он и впрямь был безумен или кукла действительно ожила.

– Или и то, и другое вместе… – пробормотал Мартин, сняв шляпу и ероша волосы на затылке.

Пока Докхи в прихожей бурно изливает свою радость по поводу долгожданного возвращения хозяина, Вера стоит в сторонке и внимательно наблюдает за обоими, потом с тоской говорит:

– А я даже не успела толком попрощаться со своей собакой. Отвела к сестре и убежала поскорее… Он что-то такое чувствовал, не хотел даже по лестнице подниматься.

– Да, – печально кивает Мартин, – больше всего в жизни они боятся, что их оставят. Как люди боятся быть оставленными Богом.

– А вы боитесь?

Мартин смотрит куда-то сквозь стену, кривит губы и отрицательно качает головой:

– Уже нет. Бог умер.

– Мы убили его. Вы и я, – восклицает Вера. – Это Ницше, я знаю!

– Нет, ни мы, ни Ницше тут ни при чем. Это случилось значительно раньше. Хотите чаю? – спрашивает Мартин.

– Не откажусь, – отвечает Вера, несколько удивленная столь резкой переменой темы. – Скажите, что это за порода? Никогда не видала таких огромных собак. Я думала, они бывают только в сказках.

– Это тибетский мастифф[37]37
  Тибетский мастиф – порода, которой не меньше трех тысяч лет. А До-Кхи – это, собственно, и есть название породы на тибетском.


[Закрыть], храмовая собака. Их осталось очень мало. Докхи еще сравнительно невелик – судя по древним костям, которые я видел, его предки достигали размеров пони, – охотно объясняет Мартин, почесывая псу спину и бок, отчего тот уморительно дергает задней лапой. – Добрейшие существа, совершенно безобидные, несмотря на устрашающую внешность.

– Ну уж и безобидные! – сомневается Вера.

– Разумеется, они будут защищать тех, за кого чувствуют ответственность, до последнего. Но только в случае настоящей опасности. Я часто видел, как дети и маленькие тибетские терьеры терроризируют мастифов совершенно безнаказанно. Вы с Докхи подождете меня в гостиной, пока я приготовлю чай?

– Обещаю, что не стану его терроризировать! Разве что немного потискаю, ладно?

– Хорошо, только остерегайтесь Беэра, он станет ревновать, если узнает! – улыбается Мартин.

– Кого к кому? – смеется Вера.

– К вам обоим. У него большое сердце.

Когда Мартин возвращается с подносом, он застает Веру стоящей возле кабинетного рояля.

– Какой у вас прекрасный инструмент! – говорит она, подходя к чайному столику. – Интересно, как его втащили на третий этаж по такой узкой лестнице?

– Думаю, что дом попросту построили вокруг него, – разливая чай, отвечает Мартин. – Я, собственно, эту квартиру и купил из-за фортепиано. Ваш дядя был профессиональным музыкантом?

– Нет, – помедлив, отзывается Вера, – любителем. А что удивительного? У нас, например, стоял дома дивный «Мюльбах», хоть я тоже не профессионалка.

– «Мюльбах»? Звучит по-немецки, но я никогда не слышал о такой марке.

– Была такая немецкая мануфактура в России. Хозяин был вынужден закрыть ее из-за войны и уехать из Петербурга в Германию. Как раз когда я приехала в Петербург.

– Понимаю. А про дядю вашего я спросил потому, что внести сюда рояль можно лишь через окно с большим трудом, да и инструмент этот весьма дорогой. Для любителя было бы проще приобрести пианино.

– Ну, не знаю, возможно, он, как и вы, купил квартиру вместе с роялем! – Вера нетерпеливо пожимает плечами и переводит разговор на другое: – Мартин, можно я попрошу вас сыграть мне что-нибудь?

– Отчего же нельзя? Только предупреждаю: вряд ли вам особенно понравится. Я весьма посредственный пианист.

– Я почему-то вам не верю! – Вера идет к роялю. – Я выберу сама, хорошо? – И, не дожидаясь разрешения, начинает рыться в нотной папке. – Вот, сыграйте мне это, пожалуйста!

Мартин подходит и, заглянув в ноты, хмыкает:

– Я почему-то так и думал, что это будет что-то из Шуберта. Но эта вещь предполагает исполнение в четыре руки. Вы присоединитесь?

– О нет! – энергично протестует Вера. – Я уже почти два года не прикасалась к клавишам, да и с таким маникюром играть стыдно. Самое большее, на что я способна, – это переворачивать вам страницы.

– Что ж, тогда усаживайтесь поудобнее! – Мартин похлопывает по широкому бархатному сиденью слева от себя, открывает крышку и некоторое время внимательно вглядывается в клавир. – Петь я с вашего разрешения не буду. А вы, если почувствуете желание, не сдерживайтесь, пожалуйста!

Вера пристраивается рядом с Мартином. От соприкосновения с его бедром по телу ее разбегаются горячие мурашки. Вера искоса смотрит на Мартина, но тот, похоже, ничего этакого не ощущает. «Видимо, это оттого, что женская материя много тоньше мужской», – нервно шутит она про себя.

Мартин набирает полную грудь воздуха и на выдохе осторожно, как в горячее молоко, окунает кончики пальцев в слоновую кость клавиатуры.

Сперва Вера наблюдает за его руками – он держит кисти плоско и вольно, слегка наклонив к мизинцам, то мягко и нежно поглаживая клавиши, то требовательно теребя их, то снова успокаивающе лаская, – и Вера завидует клавишам. В переворачивании листов нет никакой необходимости, Мартин уверенно играет по памяти, прикрыв глаза, и Вера вдруг спохватывается, что совершенно не слушает музыку, и тоже закрывает глаза и пытается сосредоточиться на звуках. Это дается ей с трудом, ибо Мартин то и дело легко касается локтем ее плеча, отчего у Веры каждый раз прерывается дыхание и электрическая лава тяжело выплескивается из сердца. В один из пассажей, когда левая рука Мартина спускается низко в басы и ненароком задевает грудь Веры, она вдруг обхватывает его шею и жарко шепчет в самое ухо:

– Ты сказал, чтобы я не сдерживалась, если почувствую желание!

Мартин смотрит на нее неясным, отрешенным взглядом и раскрывает губы, чтобы что-то произнести, но Вера стремительно приникает к ним своими так, словно хочет проглотить его ответ…

– Что ты считаешь?

– Твои родинки. Ты ими усеян, как небо звездами. Никогда не видела родинок на ладони. И между пальцами. Кстати, у тебя красивые пальцы.

– А у тебя красивое все.

– Да, я знаю. Можно, я тебя укушу вот сюда?

– Пожалуйста.

– Мм… А сюда?

– Сделай одолжение.

– Вкусно. А сюда?

– Не стоит. Хотя, ладно. Только не увлекайся! Вдруг еще понадобится зачем-нибудь?

– О чем ты думаешь?

– О тебе.

– И что ты обо мне думаешь?

– Ты сама знаешь.

– Что я похотлива и развратна?

– Да. Ай! Нет! Ты – само целомудрие! И у тебя очень острые зубы.

– Между прочим, я действительно целомудренна. Просто ты так прекрасно играл, что я не могла не выразить свое восхищение.

– Ты всегда его выражаешь таким экстравагантным способом? Ай-ай! Все, больше не буду! Я только хотел убедиться в собственной уникальности!

– Ты гадкий, негодный музыкантишка!

– Вот и мой преподаватель утверждал, что я никогда не добьюсь серьезного успеха, однако ты прямое подтверждение обратному. Или мой успех у тебя нельзя считать серьезным?

– Не знаю, не знаю. Не помешало бы его поскорее закрепить!

– Прямо сейчас? Я не уверен, что мне это по силам. Видишь ли, мой организм…

– Я все вижу!

– Передай мне зажигалку, пожалуйста! Так что там говорил твой преподаватель?

– Он был вечно недоволен моим звукоизвлечением.

– Он был несправедлив к тебе, милый. Ты хорошо извлекаешь звуки.

– Ты имеешь в виду фортепиано, или?..

– Нет, это невыносимо! Я сейчас тебя снова укушу!

– Все, молчу, молчу. У тебя бешеный темперамент. Я не думал, что такой бывает у русских.

– У русских чего только не бывает.

– Кстати, он тоже был русский. Вернее, из русских немцев.

– Кто?

– Мой учитель. Из эмигрантов. До революции преподавал в петербургской консерватории. Шоно познакомился с ним в двадцать пятом году, он же сам родом из России и все время поддерживал связи с земляками в Берлине. Не странно, что они сошлись, – профессор тоже обладал весьма своеобразным чувством юмора.

– В чем оно выражалось?

– Однажды, разучивая сложную пьесу его сочинения, я все время упускал один бемоль и в ответ на замечание имел наглость заявить автору, что этот бемоль противоречит логике фразы. Тогда он вскричал: «Противоречит? Ах он мерзавец!», бросился к инструменту, сделал вид, будто вырвал из нот крошечный кусочек – брезгливо, как блоху, ногтями, – швырнул на пол и стал с остервенением топтать ногами, приговаривая: «А мы его вот так, вот так!»

– Забавно. Как его звали?

– Александр Адольфович. Он требовал, чтоб я его так и именовал, по-русски, а фамилию я запамятовал, как-то на «в». Винер? Винкель?

– Бог ты мой!

– Что такое?

– Винклер! Он был мамин большой друг! Это его «Мюльбах» стоял у меня дома! Невероятно! Мы потеряли связь в тридцать четвертом. Ты что-нибудь знаешь о нем?

– Он умер в том самом году. Меня здесь тогда не было, ты же знаешь. Но это действительно поразительное совпадение.

– Ох, да… Между прочим, я тоже забыла, какая теперь у меня… у нас фамилия.

– Гольдшлюссель.

– Смешно.

– Почему?

– Есть такая сказка…[38]38
  Гольдшлюссель – золотой ключ (нем.)


[Закрыть] Неважно. А какое у нее происхождение?

– Искусственное. Шоно выдумал. Это тоже своеобразная шутка, потом объясню.

– Ну, а настоящая фамилия у тебя есть?

– Есть. Только это секрет. Ты умеешь хранить секреты?

– Вот еще! Женщина должна уметь хранить очаг, и только. Но ты можешь быть спокоен – мне некому проболтаться. К тому же у меня дырявая память.

– Ладно. Моя настоящая фамилия Барабас.

– Ка-ак?

Часть вторая

Anno Domini ini millesimo centesimo octuagesimo octavo quidam Turcus nomine Saladinus cepit Sanctum Sepulcrum et Acaron et multas alias civitates. Unde Fridericus imperatore Romanorum exivit contra eum cum plus quam centum milia hominum; et fuerunt ex ipsis nobiles milites quadraginta milia et obiit imperator cum suo exercitu. Et Venetici cum magno navigio et milites et magna multitudo populorum ivit in adiutorium Sancti Sepulcri.

Annales venetici breves.

Марко Барабассо очнулся от жуткого кошмара, в котором его закопали в землю так, что лишь голова торчала наружу, и долго били колотушкой по затылку. Он попытался подняться, но с ужасом понял, что ничего не видит и не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, а голова от боли и впрямь вот-вот разлетится на куски, будто перебродивший египетский арбуз. Марко дико завопил и стал биться и извиваться всем телом, как угорь на жаровне, и через несколько секунд умудрился выпростать руку из окутавших его пелен. Дальше было проще. Выпутавшись из тенет, оказавшихся влажным от росы куском парусины, в который Марко, видать, сам и замотался во сне, и попытавшись встать на колени, он тотчас схлопотал увесистую мокрую оплеуху ветра, повалился на спину и проснулся окончательно. Разлепить глаза не получилось – так бывает, когда ресничие из шалости сплетают спящему нижние и верхние ресницы в косички. Тут надобно запастись терпением и подождать, пока от слез они не распустятся сами. Марко знал об этом и потому сосредоточился, насколько это позволила гудящая голова, на звуках. Судя по размеренным ударам тимпана[39]39
  Тимпан – древний ударный инструмент, родственный литаврам. – Ред.


[Закрыть], парусному хлопанью, деревянным скрипам и водяному плеску, он находился там, где и должен был, – на своей galia[40]40
  Галера (итал.).


[Закрыть], а судя по качке и ветру – in alto mare[41]41
  В открытом море (итал.).


[Закрыть]. Барабанный ритм внезапно изменился – за сильным ударом тотчас следовал слабый, и это означало, что гребцы по левому борту пропускают гребок, и галера принимает влево – гораздо быстрее, чем с помощью одного лишь руля. «Заметили риф, – подумал Марко, – или поворачиваем домой. Только это вряд ли. Ох, господи, что ж это с башкой творится?»

На лицо ему упала тень, и хриплый голос comito спросил: «Очухался?» Марко приоткрыл один глаз и промычал нечто невразумительное.

– Да задрыгался вроде, – весело ответил за него откуда-то справа и снизу голос Николо Майрано. – Всю ночь чуркой провалялся. Крепко огреб вчера – на башке гуля с мой кулак. Кабы я не подоспел, был бы упокойник.

– Сам-то как? – поинтересовался комит. – Ходить можешь?

– Да чепуха, командир, пара царапин! Вот видели бы вы, как я этого нормандского барана разделал! – возбужденно откликнулся Николо. – Подставился ему справа, а он, дурилка, купился…

– Кончай трепаться! – жестко прервал его начальник. – И коли можешь ходить, принеси ему воды! Герой хренов.

– Вы чего, маэстро? – возмутился Николо. – Я ж его спас! Франки первые начали задираться, а этот петух полез с малым пером на вертел! Что ж, я должен был смотреть, как его вздрючат?

– Якорь тебе в зад и провернуть, Майрано! – заорал комит. – Тебя самого вздрючить надо! И кабы не твоя семья, мамой пресвятой клянусь, я бы тебя приковал к веслу и не спускал с цепи до самого Константинополя! Как, черт тебя в дупло дери, вы там оказались? Или не было приказа держаться от франков подальше? Я не верю, что Барабассо поперся к этим шлюхам по собственному почину! И помяни мое слово: если еще раз ты полезешь куда не следует, я не знаю, что с тобой сделаю, но тебе это сильно не понравится!..

Он задохнулся от злости, круто развернулся и ушел на корму, бормоча под нос что-то совсем не похожее на «Отче наш».

– Старый пердун! – прошипел тихонько Николо, весело подмигнув Марко. – На баб уже, небось, не стоит, вот он и бесится. Приказ у него! А у меня уже все ладони в волдырях, как у последнего galioto![42]42
  Галерный гребец (итал.).


[Закрыть] И всё одно – щегла дыбится, хоть спать не ложись! Те бабенки были ничего, а? Хотя против девочек из Ядеры – деревенщина, конечно. Чертовы франки! Так обломать!.. – застонал он и откинулся на тюфяк.

Поскольку приказ принести воды никто исполнять не собирался, а во рту у Марко было сухо, как в глазах мертвеца, пришлось предпринять путешествие к бочке ползком на карачках. По пути мутная картина давешнего происшествия немного прояснилась.

Сказанное Николо комиту не совсем соответствовало истине. По правде говоря, задираться с франками начал именно он, а законопослушный и миролюбивый Марко как раз пытался его удержать и попал под удар, предназначавшийся приятелю. Дальнейшее по понятным причинам стало ему известно лишь нынче, да и то со слов Николо, веры которым было мало. И получалось, что по всем понятиям Марко теперь обязан жизнью не только своим родителям, но и Майрано, тогда как на самом деле одною лишь Божьей милостью тот не сделался причиной его гибели. Это было очень в духе Николо – всегда и все вывернуть себе на пользу.

Вообще, чрезвычайно забавно, что в глазах окружающих Николо и Марко были что твои Ахилл и Патрокл, ибо невозможно вообразить себе более разных людей с непересекающимися интересами: Николо – из родни крупнейшего венецианского арматора[43]43
  Арматор – судовладелец (Ред.).


[Закрыть] Романо Майрано, сын владельца салины[44]44
  Соляная копь (итал.).


[Закрыть], отпетый шалопай, здоровенный забияка, наглый темноволосый красавец, тупой, как турнирное копье, но обаятельный, как цирюльник, с трудом разбирающий буквы, но ловко считающий деньги, и Марко – приемный сын небогатого книжника и лекаря Чеко, рыжеватый худощавый блондин, тихий и замкнутый малый, спокойно сносящий насмешки по поводу своего пристрастия к книгам, говорящий чуть ли не на всех языках Средиземноморья. Единственным, что объединяло юношей, было то, что оба отправились в круасаду не по жребию, а волонтерами. Что же до мотивов, то и они разнились бесконечно – Николо в войне искал выхода своей кипучей разрушительной энергии, страсти к рисковым играм и авантюрам, но более всего женобесию, поскольку был одержим поистине сатировой похотью, а Марко исполнял последнюю волю отца, который на смертном одре только и говорил о том, что судьба сына ждет его в Святой Земле. Правда, после разноса Ядеры[45]45
  Ядера – хорватский город Задар. На момент захвата его крестоносцами был под властью венгерского короля.


[Закрыть], а особенно – после разграбления Керкиры[46]46
  Керкира – греческий остров Корфу.


[Закрыть] Марко понял, что попасть в Святую Землю ему не суждено, и, как ни претило примерному христианину участие в неправедном деле, выхода у него не было – за измену присяге полагалась петля. Тут оставалось лишь выжидать и постараться не замарать себя. И, слава Создателю, за полгода похода Марко удалось не пролить ни капли христианской крови – ни чужой, ни своей. Во время баталий он исполнял роль вестового, поскольку, по общему мнению, другого толку в бою от него не было.

Дело в том, что соратники Марко держали его за малахольного и слегка юродивого, и на то у них были причины, помимо его отстраненности и любви к чтению. В отличие от всех, он носил за кушаком странный кривой меч, доставшийся ему в наследство от отца, что само по себе было смешно, на стоянках часто куда-то пропадал, а однажды Николо с товарищами случайно застал его на пустынном берегу, выделывающим с этим инструментом такие несуразные движения, что всем сделалось ясно, что фехтовать парень не умеет совершенно и, стыдясь этого, тщетно пытается научиться самостоятельно. Вот тогда-то Николо и решил взять Марко под свою защиту. Сурово пресекая издевательства команды – эту прерогативу он оставил за собой, – Николо принялся обучать Марко тонкостям владения мечом. Успеха в этом предприятии он не добился, ибо ученик ему достался безнадежный, но продолжал таскать того повсюду с собой, точно красавица, что появляется на людях, оттеняя свою прелесть уродством спутницы. Марко покорно сносил это покровительство, хотя при каждом удобном случае норовил улизнуть в укромный уголок с книгой – у него время от времени случалась такая возможность благодаря комиту, который пускал его в свою каюту и даже снабжал собственными манускриптами. Разговоры, вернее, монологи Николо, крутившиеся вокруг одной излюбленной темы, Марко научился пропускать мимо ушей, но вот походы «по ласку», в которые тот неизменно тянул «постника и святошу», и последующие похабные рассказы о них на борту, превратились для Барабассо в нескончаемую муку.

И вот теперь придется к тому же многократно слушать про собственное спасение!

Марко осторожно потрогал затылок и тихонько застонал. Не столько от физической боли, впрочем, сколько от душевной.

Тем временем солнце вошло в зенит, и даже под навесом стало жарко. Цепляясь за бочку, Марко встал на ноги и подставил лицо свежему бризу. Спокойное, нестерпимо блестящее море было от края до края усеяно судами крестоносной армады. Приплясывали на мелкой зыби похожие на скорлупки грецких орехов крутобокие навы, выполаскивая в небесной синьке пестрые рыцарские флажки. Неуклюжие, тучные остиарии с лошадьми и провиантом в объемистых чревах, напрягая изо всех сил паруса, натужно врезались в волны, точно самоходные плуги. В полумиле же справа по борту алой стокрылой стрекозой хищно и величаво скользила по-над водой огромная галера дожа, а за нею вслед мчался прицепившийся к мачте крылатый лев Сан-Марко с лапой на книге.

– Видишь, ньоко[47]47
  Парень (вен.).


[Закрыть], – неслышно подошедший Николо хлопнул Барабассо по плечу, отчего тот дернул головой и скривился от боли, – книжка-то у него закрыта[48]48
  Лев Сан Марко – на гербе Венеции изображен в лазурном поле крылатый золотой лев с лапой на раскрытой книге – символ евангелиста Марка, покровителя морской республики, чьи мощи венецианцские купцы в 828 году выкрали из Александрийского собора в Египте и вывезли на корабле, спрятав от мусульман под свиными тушами. На военных штандартах лев изображался с закрытой книгой.


[Закрыть]. Не время сейчас читать. Пока молодой, надо покрывать себя славой… ну, и баб, само собой. Глядишь, тогда и про нас напишут. Хотя в этих твоих книжках одно сплошное вранье.

– Может быть… Но что бы ни написали тут, там, – Марко воздел к небу указательный палец, – все будет записано точно. И ответ нам придется держать по той книге.

– Помрем – увидим! – заржал Майрано и удалился, донельзя довольный своей шуткой.

– Антракт! У меня во рту пересохло.

– У меня тоже – слушаю тебя, как дура, с открытым ртом. Нет-нет, не вставай, я принесу чего-нибудь!

– В холодильнике, кажется, есть початая бутылка белого мозельского. Не задерживайся – я буду скучать!

– …Вот, я уже тут.

– Что был за шум?

– Споткнулась о твоего черного пса, который занял стратегический пост в самом темном месте коридора. Счастье, что он такой большой и мягкий, а то тебе бы пришлось снова меня лечить. Но мне не терпится узнать, что там было дальше с этим твоим Марко. Только прежде, чем ты продолжишь свой увлекательный рассказ, проясни мне, пожалуйста, некоторые моменты!

– С удовольствием!

– Во-первых, к стыду своему, я плохо знаю историю. Какой это крестовый поход? Их же было чуть ли не десяток.

– Четвертый и самый загадочный из всех. Взятие Константинополя франками и венецианцами.

– А, я вспомнила! У нас это было в курсе по Средним векам. Венецианцы поймали на крючок крестоносцев и использовали их в своей игре с Византией. Там ведь все плохо кончилось, да?

– Для всех, кроме Венеции. Для нее-то это стало началом многовекового расцвета.

– Ясно. Тогда второе – я не поняла несколько слов. Про большинство я догадалась по контексту, но что это за «щегла» такая?

– Мм… Это от древнескандинавского слова sigla, то есть мачта. Видишь ли, я же не знаю, как говорили венецианцы в начале тринадцатого века, да и никто не знает, потому что писали-то они тогда только по-латински. Вот я и решил: пускай говорят на современном языке, изредка вставляя всякие архаичные словечки. Я понимаю, что стилизатор из меня никудышный…

Карта IV крестового похода

Взятие Константинополя

– Нет-нет, у тебя очень живо получается! Во всяком случае, мне нравится. И держу пари, что ты поэт!

– Это всё в прошлом.

– Так не бывает. Если поэт, то это на всю жизнь.

– Та моя жизнь давно кончилась.

– Ладно, оставим эту тему, хотя я с тобой и не согласна. Объясни мне, что мешает Марко послать этого Николо к черту? Он боится остаться в одиночестве? Ведь нет?

– Конечно. Одиночество – его любимое состояние с тех пор, как умер отец. Хорошо ли ты себе представляешь плавание на боевой галере в те времена?

– Боюсь, что очень приблизительно.

– Вообрази себе длинную узкую ладью, метров сорок длиной и пять-шесть шириной. Вдоль бортов банки для гребцов, ворочающих тяжеленные весла, по три человека на каждое. На Средиземноморье их называли пренебрежительно chiurma, или zurma в венецианском варианте. Я думаю, что это слово заимствовано у арабов, у которых sh’warma означает тонкие ломти мяса, жарящиеся на вертеле.

– Звучит цинично.

– Что поделать, в те времена гребцами были рабы, а их не считали за людей. Так вот, между банками остается неширокий проход – метра полтора от силы. В трюме припасы и оружие, так что для команды места остается совсем чуть-чуть – небольшой кубрик на корме. При этом отдельная каюта есть только у комита…

– Это капитан, да?

– Именно. Позже так стали называть начальника гребцов. Кстати, французское comte – граф, тоже происходит от этого слова. Короче говоря, жизненное пространство крайне ограничено, и по нему целыми днями болтается два десятка изнывающих от скуки молодцов, поскольку делом заняты только моряки, а viri navi pugnantes[49]49
  Морские пехотинцы (лат.).


[Закрыть] возможность размяться выдается редко. Это я говорю затем, чтобы ты поняла, что способов уединиться там ни у кого не было. Кроме Марко с его книгами.

– Но на суше-то он мог отделаться от Николо?

– Мог, но не хотел. Причина в том, что Марко составил для него гороскоп – да, он был весьма сведущ в астрологии, – согласно которому выходило, что Николо не вернется из похода, погибнув от руки единоверца, а еще, что он попадет в историю. Первую часть предсказания Марко утаил, к чему зря расстраивать молодого человека, не обремененного ни семьей, ни какими-либо обязательствами? А то, что про него напишут в книге, конечно, сказал. По картам же он прочел, что погибнуть Николо суждено из-за блудницы. Вот Марко, без особой, впрочем, надежды перебороть фатум, и пытается по мере сил охранять своего распутного дружка и затем (и только затем!) сопровождает его во всех загулах, считая это своим христианским долгом. Николо к гаданию отнесся внешне скептически, однако, как видно, мысль о том, чтобы стать книжным персонажем, крепко засела у него в голове.

– Как трогательно! А что говорит Марко его собственный гороскоп?

– А собственный гороскоп Марко составить никак не может, потому что не ведает ни часа, ни дня, ни даже года своего рождения. Тут надо сказать, что у него к сарацинам имеется личный счет. В году от Рождества Христова тысяча сто девяносто первом на захваченном венецианцами недалеко от Акры египетском судне врач-путешественник Антонио Чеко… Почему ты смеешься?

– Нет, ничего… Продолжай, пожалуйста!

– …заметил среди смуглых и черноголовых невольников мальчонку лет шести-семи, с золотыми волосами и фиалковыми глазами. И хотя ребенок был обрезан и говорил только по-арабски, Антонио ни на миг не усомнился в его христианском происхождении, поэтому усыновил и окрестил, дав имя Марко. А как еще назвать венецианцу найденыша, если не в честь святого патрона Республики? Данное же им впоследствии сыну прозвище Barabasso – златоцвет, или огонь-трава, по-нашему – он объяснял тем, что тот был худой, долговязый и желтоголовый, как это целебное растение, распространенное повсеместно в странах Середины Земли, по которым лекарь Чеко бродил в поисках медицинских знаний, поскольку ими мусульмане в ту пору были несказанно богаче европейцев. К этим сокровищам он стал приобщать сызмальства и Марко, оказавшегося на редкость смышленым парнишкой. Приблизительно к восемнадцати годам Барабассо вызубрил труды Гиппократа, Диоскорида, Галена и Павла Эгинского, которых читал по-гречески, изучил все работы Альбукасиса, Гебера, Альхазена, Разеса и Авиценны – по-арабски и на латыни. Сверх того, он основательно проштудировал по-арабски все доступные рукописи древних индийских врачей Чараки и Сурушты и досконально знал анатомию Бхатта…

– О боже мой! Из всех этих имен я слышала только два или три!

– Представь себе, что европейские врачи тогда знали немногим больше тебя. И только благодаря Востоку мудрость древних пришла на Запад. Венецианцы в силу своих занятий находились как раз на границе между Востоком и Западом, и поэтому достижения восточной цивилизации были для них доступнее, а сами они оказались восприимчивее прочих европейцев. Но я отвлекся. На чем я остановился?

– На том, что Марко к восемнадцати стал ходячей библиотекой. Бедный мальчик!

– Ну, в остальном-то он был вполне нормальным юношей… Когда отец почувствовал, что стареет, и осел в родном городе, он решил, что Марко должен получить лицензию врача, и послал его в знаменитую медицинскую школу в Салерно. Но проучиться там Марко удалось лишь полгода, потому что Антонио серьезно заболел. Пока его письмо дошло до сына, пока тот добрался до Венеции… В общем, Марко застал отца при последнем вздохе, в невнятном полубреду, из которого сумел понять только то, что он должен зачем-то отправляться в Святую Землю. Марко перерыл все бумаги Антонио, в надежде найти хоть малейший намек на смысл его наказа, но тщетно – и это было тем более странно, что отец всегда аккуратно записывал все сколько-нибудь важные мысли и события.

– А почему Марко решил, что это не просто навязчивый бред умирающего?

– Решил – и все. Этого было вполне достаточно, чтобы отправиться в поход. Бедный Марко не предполагал, что его соотечественники направят корабли совсем в другую сторону. И вот долгие месяцы он мучается неизвестностью и невозможностью выполнить волю отца и подолгу украдкой разглядывает загадочный медальон…