Текст книги "Деревянный ключ"

– Ципора, то есть птица. Но интересно, что это имя можно перевести и как «лучезарная». Только я не думаю, что она изменяла мужу. Хотя бы из чувства благодарности. Он ведь был ее избавителем.

– О, вы не знаете женщин! Мы такие змеи! – продолжает резвиться Вера. – А от чего он ее избавил?

– Видите ли, э-э… это, собственно, только гипотеза… – смущенно мнется Мартин. – К тому же она довольно пикантного свойства…

– Давайте, выкладывайте вашу пикантную гипотезу! Я уже давно не школьница! – Вера делает большие глаза, подпирает подбородок кулачками и становится похожа как раз на любопытную школьницу.

– Что ж… Я вас предупредил. Дело в том, что в те времена была широко распространена религиозная проституция.

– Как это – религиозная? – изумляется Вера.

– Это явление подробно описано еще Геродотом. В Вавилоне каждая женщина должна была раз в жизни прийти к храму Афродиты, или Милитты по-ассирийски, и там отдаться во имя богини любому пожелавшему этого чужеземцу. Плата же отходила в пользу храма. А кроме такой одноразовой, существовала и постоянная религиозная проституция – девушки, посвященные богине любви Иштар, то есть Астарте, жили при храме на полном содержании, а их дети воспитывались в царском дворце. Это было весьма почтенное занятие. Во времена Моисея женщины служили богам и богиням таким образом практически повсеместно – и в Египте, и на Кипре, и в Персии, и в Индии. В Земле Израиля хиеродулы, как правило, сидели у источников в оазисах, через которые проходили все караванные пути. Таких… э-э… служительниц культа называли хозяйками колодца – baaláth beér.

Вера прыскает в кулак.

– Что вас так рассмешило? – удивляется Мартин.

– Извините, просто по-русски грубое название проститутки очень похоже на это вот, что вы сказали. Продолжайте, прошу вас!

– Ну, это-то как раз не странно. Да, на чем я?.. А! Так вот, Ципора была дочерью главного священника, человека, бесспорно, богатого. И тем не менее Моисей – которого все принимают за египтянина, то есть чужестранца, – встречает ее возле колодца. Спрашивается, чем занималась там девушка из богатой религиозной семьи? Навряд ли она пришла туда за водой. Священник должен был бы иметь для этого слуг, согласитесь! Позднейшие предания объясняют это дочерним усердием, оно и понятно – иудаизм со времен царя Иосии крайне негативно относился к блуду во славу Ашер, сиречь Астарты.

– А в чем же заключалось избавление?

– Моисей прибыл к источнику в тот момент, когда Ципору и ее шестерых сестер обижали семеро пастухов – здесь, по всей видимости, имеет место гипербола, вполне обычная для древних текстов. Скорее всего, и она была там одна, и пастух, который имел на нее виды вполне определенного толка, тоже. Трудно поверить в то, что Моисей справился бы в одиночку с семерыми мужчинами, хотя… qui sat?[32]32
  Кто знает? (лат.)


[Закрыть] Ну, а потом он взял Ципору в жены, избавив таким образом ее от… э-э… жертвенной деятельности.

– Потрясающе! – восклицает Вера и аплодирует. – Откуда вы только все это знаете?

– Ну, это просто входит в сферу моих интересов… – помявшись мгновение, отвечает Мартин.

– Какие у вас интересы интересные! А что еще в нее входит? Я же про вас ничего не знаю, а вы про меня – все! А это нечестно! Расскажите мне про себя! Пожалуйста!

– Право же, я совсем про себя рассказывать не умею. К тому же это вам будет скучно.

– А вот и ни капельки не верю. Ну, пожа-алуйста! – И Вера умоляюще складывает руки на груди.

– Ох, ладно. С чего же начать?

– Как говорит ваш таинственный друг с рентгеновским взглядом, начните с начала! С самого рождения!

– С какого из них? – улыбается Марин и в первый раз смотрит Вере прямо в глаза. – Говорят, что я родился в сентябре 1899 года в Саксонии-Анхальт, в окрестностях Магдебурга. Во всяком случае, меня там нашли в одном из приютов, когда мне было всего три года.

– А кто говорит?

– Шоно. Только не спрашивайте, как он это вычислил, я не посвящен в тонкости его мастерства. Но ему можно верить, на моей памяти он ошибался всего единожды, да и то потому, что не ошибиться было практически невозможно.

– О, я охотно верю! Этот человек… В его присутствии мне отчего-то делается жутковато. Он похож на недоброго колдуна, уж простите.

– Я знаю Шоно всю мою жизнь, поэтому привык к его э-э… экстравагантности, но могу вас понять. В самом нежном возрасте я усвоил, что пытаться обмануть его бесполезно. Что же до вашего сравнения, то оно верно лишь отчасти – Шоно действительно можно назвать колдуном, да только я не припомню случая, чтобы он причинил кому-нибудь зло.

– Ну, хорошо, может, я действительно к нему несправедлива. Но он меня пугает. Бог с ним. Продолжайте, прошу вас! Вы сказали, что вас нашли. Кто?

– У меня в памяти запечатлелась картина, правда, я не уверен, что это не ложная память, основанная на позднейших впечатлениях. Двое мужчин в сюртуках, молодой и пожилой, сидящих в небольшом кабинете. У пожилого, на самом-то деле ему тогда было всего сорок пять лет, большая квадратная борода, длинные закрученные кверху усы и добрые лукавые глаза. Но больше всего мне понравились его волосы, уложенные так, что напоминали те самые рожки на голове Моисея. Этот человек посадил меня к себе на колени, но пока он беседовал с директором приюта, я сполз на пол и развязал ему шнурки на ботинках. А второй человек с густыми бровями, у которого не было вообще никакой растительности на голове, сделал мне страшные глаза, и я спрятался от него под стул и оттуда показал язык. То было наше первое знакомство с Шоно. А бородатый оказался известным писателем-драматургом Германном Зудерманном.

[Германн Зудерманн (Hermann Sudermann) – видный немецкий романист и драматург, обладатель блестящего пера и прекрасного чувства юмора. Родился 30 сентября 1857 года в Матцикене, что в Восточной Пруссии (ныне в Литве). Учился в Тильзите и Кенигсберге. Умер в Берлине 21 ноября 1928 года от воспаления легких.]

– Ого!

– О, вам знакомо это имя?

– Еще бы! Разумеется, мы изучали Зудерманна в институте. И пьесы его я видела – «Честь» и «Служанку».

– Понятно. Но я-то, разумеется, узнал о том, к какому выдающемуся человеку в руки попал, значительно позже. Тогда же я заинтересовался, отчего он принял во мне такое участие. Он объяснил, что хорошо знал моих родителей, а после их гибели при загадочных обстоятельствах приложил все усилия, чтобы меня найти. Как выяснилось в дальнейшем, это было полуправдой.

– В каком смысле?

– Долгая история. Об этом я расскажу как-нибудь в другой раз. Как бы то ни было, мне очень повезло – мой опекун был человеком замечательной доброты и глубокого ума, и к тому же весьма обеспеченным. У него была любимая дочь Хеде, но и ко мне он относился как к сыну. Так что у меня никогда не было матери, но зато было два отца.

– Второй – это Шоно?

– Именно. Правда, он часто уезжал и подолгу отсутствовал, и тогда я безвыездно жил у Германна в его замке в Бланкензее, к югу от Берлина. Получал домашнее образование, учился рисованию и музыке, постепенно превращался в книжного червя – библиотека в доме была превосходная. Когда же Шоно возвращался из своих вояжей, он забирал меня к себе, в свою берлинскую квартиру, и проводил со мной очень много времени, в отличие от вечно занятого светского льва Германна. Когда мне сравнялось шестнадцать, я поступил в Гейдельбергский университет, на медицинский.

– А отчего не в Берлинский?

– Мне тогда ужасно хотелось глотнуть свободы и расширить горизонты, да и студенческие традиции Гейдельберга богаче. К тому же милитаристский угар там ощущался меньше, чем в столице, хотя и не намного, конечно. Впрочем, все каникулы я проводил в Берлине или в Бланкензее, и это было незабываемо. У Германна часто бывали в гостях разные замечательные люди. Например, Эйнштейн, который снимал дом неподалеку от Бланкензее, или министр иностранных дел Ратенау[33]33
  Вальтер Ратенау (Walhter Rathenau, 1867–1922) – немецкий промышленник еврейского происхождения, политик, писатель, министр иностранных дел Германии. Был убит экстремистами за подписание Раппальского мирного договора с Советской Россией.


[Закрыть]…

– Это тот, которого убили за мирный договор с Россией?

– И за это в частности. Германн очень тяжело переживал… Да и с ним самим тоже было безумно интересно разговаривать, он был глубоким человеком с очень славным чувством юмора.

– Когда он умер?

– В двадцать восьмом. У него случился удар, началась пневмония. Я незадолго перед этим получил приглашение на работу в Геттинген и перебрался туда с женой. Когда я примчался в Берлин, было уже поздно…

– Вы сказали с женой? Где она теперь?

– Ее нет. Она скончалась при… родах в двадцать девятом. А я не смог ее спасти.

– Ох, простите!

– Не страшно.

– Я знаю по себе, чего стоит это «не страшно». Как вы это все пережили?

– С трудом. Если б не Шоно… Я тогда прекратил заниматься медициной, вообще всем. Тупо сидел на пепелище и заживо истлевал. Он просто силком выдернул меня с того света и утащил с собой в Тибет.

– Вы долго там пробыли?

– Почти десять лет. Успел совершенно отвыкнуть от Европы. В Тибете ведь все иначе. И время, и пространство.

– А чем вы теперь занимаетесь? Вернулись в медицину?

– Нет, я не практикую больше. Ваш случай был исключением. Я заканчиваю книгу.

– Художественную?

– Научную. По музыкальной семиологии, хотя такой науки пока что и не существует.

– У вашей книги уже есть название?

– Рабочее. «Сегментация мелоса в древних нотациях Востока и Запада».

– О господи! Я только сейчас поняла, насколько безобразно относилась к занятиям по теории музыки! Нич-чего не поняла!

– Уверяю вас, что название – это самое сложное, что есть в моей работе. Если пожелаете, я вам как-нибудь объясню в общих чертах.

– Обязательно пожелаю! Простите за нескромный вопрос, а чем вы зарабатываете на жизнь?

– Беэр выделил мне стипендию. Он сказал, что всю жизнь мечтал побыть меценатом. К тому же он организовал договор об издании книги в Принстонском университете.

– А кто такой Беэр?

– Наш с Шоно друг. Вы с ним познакомились первым делом, как очнулись. Помните – чернобородый великан со шрамом?

– Ой, я была уверена, что он мне приснился. Я приняла его за разбойника из детской книжки!

– Вы были недалеки от истины. Он такой разбойник!.. Сейчас, наверное, где-нибудь на большой дороге добывает для вас документы, без которых мы вас даже на прогулку вывести не можем.

– Думаете, у него получится?

– Не сомневаюсь. У него всегда все получается. Он обещал зайти завтра. А теперь вам надо отдохнуть, вы устали, у вас слипаются глаза.

– Вы меня гипнотизируете? Я не поддаюсь…

Под утро ей приснилось что-то приятное, и она пробудилась с улыбкой.

Вера смутно помнила свое сновидение, однако в нем точно фигурировал Мартин, играющий на рояле. Вера попыталась восстановить еще какие-нибудь подробности и, когда ей это удалось, почувствовала, как заливается краской. Она резко села на кровати и схватилась за горящие щеки. «Ой-ой-ой, что ж это с тобой, девочка, такое делается? – начала выговаривать себе мысленно. – Даже думать не смей об этом! Он, конечно, ужасно симпатичный и милый и к тому же, может быть, даже спас тебя от смерти, ну и что с того? Что с того, что он добрый и умный? Ты – сука, волчица, и должна вести себя соответственно. А иначе… Ты знаешь, что будет иначе… А этого ты не имеешь права допустить. Ты и так слишком много потеряла. И нечего тут».

Отчитав себя хорошенько, Вера встала и поразилась ощущению легкости в теле. Она накинула халат и отправилась в ванную, а когда вернулась, обнаружила у себя в комнате симпатягу Мартина.

– Доброе утро! – поприветствовал он Веру и улыбнулся. – А я уж было решил, что вы выздоровели и упорхнули обратно на небо.

«Если бы я могла!» – с тоской подумала она, а вслух сказала:

– Есть такая русская поговорка: «Рад бы в рай, да грехи не пускают». Да и крылышки мне, боюсь, насовсем подрезали.

– Извините, – понурился Мартин. – Я что-то совсем никакой шутник стал. А вы замечательно выглядите! Как самочувствие?

– Спасибо, превосходно! Были бы крылья – и впрямь бы взлетела! Вы прекрасный врач!

– О нет, это Шоно прекрасный, его и благодарите. Кстати, он велел заниматься с вами дыхательной гимнастикой. Вы можете принять позу лотоса?

– Боюсь, у меня сейчас получится разве что поза примятой ромашки. А лотос – это как?

Мартин живо скинул туфли и уселся на пол, где стоял, скрестив ноги:

– Вот таким образом.

– Я после попробую, если вы не возражаете. Не очень-то прилично заниматься этим в дезабилье.

– Хорошо, тогда просто сядьте, расслабьтесь и выпрямите спину.

– На это я, пожалуй, способна. Что теперь?

– Теперь сложите пальцы рук в такую фигуру и положите свободно на колени. Это мудра жизни – она придаст вам силы и выровняет энергетический потенциал.

– Надо же, точно так крестятся староверы – двумя перстами.

В этот момент со стопкой одежды в руках вошла Берта и остановилась, внимательно прислушиваясь к разговору.

– А кто такие староверы? – спросил Мартин.

– Это такие консервативные православные христиане, которые из-за неприятия церковной реформы готовы были сжечь себя заживо, лишь бы не креститься по-новому.

– Святые мученики, – с одобрением заявила Берта, – точно как наши.

– А-а, – протянул Мартин. – Наверное, эта традиция имела какой-то сакральный смысл, ради которого они были готовы идти на смерть. Вы знаете, что и обычай осенять себя крестным знамением гораздо старше христианства?

– Нет, откуда же!

– На самом деле, древние описывали перед собой восьмерку – восточный символ бесконечного единства идеального и материального миров, дарующий защиту и силу, – сочетание двух сильнейших магических знаков – круга и креста. Занятный факт: если над кровоточащей ранкой несколько раз описать в воздухе лемниск, кровь быстрее остановится – я проверял. А один знакомый швейцарец убеждал меня, что правильное фондю получается, только если помешивать его не по кругу, а той же восьмеркой.

Берта шумно хмыкнула и сообщила:

– Господин доктор, там по вашу душу энтот Голиаф пришел. Непонятный он мне. Выряжен как мильонщик, а лезет через черный ход, будто точильщик какой. В будущий раз в дымоход нырнет, помяните мое слово.

– Берта, он не Голиаф, а совсем наоборот. А в дымоход ему нельзя – застрянет. Вера, извините, я вас покину. Если хотите, присоединяйтесь к нам – я вижу, Берта принесла вам платья.

Глядя вслед Мартину, Берта покачала головой:

– Вот ведь, умный человек, а и то иногда чепуху несет. Все-то у него восточное, все-то идеальное. А я тебе одежу кой-какую собрала – твою-то стирала-стирала, да все одно – грязно. У меня племянница нынче на сносях, так она в энти платья не влезает уже. На вот, держи, все стирано-глажено. Тут вот и туфли, должны быть тебе впору.

– Ох, огромное спасибо, Бертхен! Я у вас в долгу! – Вера вскочила с кровати, бросилась к Берте и попыталась обнять ее монументальный стан.

– Другим отдашь, кому нужней! – отрезала старуха, но было заметно, что она тронута. – Ну, я вижу, что ты уж не хворая, коли так скачешь, а значит, нужды во мне боле нету. Так что пойду я. Тут хорошо, а дома все лучше.

Когда Вера, приодевшись, вошла в кабинет Мартина, Беэр – кстати, вполне похожий на Голиафа, если бы не шикарный костюм – вылетел из кресла и разразился восторженными возгласами на разных языках, иные из которых Вера даже не смогла определить. Гигант галантно поцеловал ей руку и усадил в свое кресло, а сам опустился перед нею на колено.

– Приветствую вас, любезнейшая фрау Элиза Гольдшлюссель!

– Почему Гольдшлюссель? – удивилась Вера.

– Потому что отныне вы – законная супруга вот этого хмурого типа. Ну, если не перед Богом, то перед людьми, а главное, перед полицией! – И он протянул Вере маленькую красную книжицу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась паспортом гражданинки Вольного Города Данцига.

Вера раскрыла документ и вздрогнула – с левой стороны была ее собственная фотография с двумя вытисненными на ней печатями. Она подняла встревоженный и недоумевающий взгляд на Беэра.

– Покорнейше прошу простить, но нам пришлось воспользоваться вашим семейным фото! Но, не волнуйтесь, это копия, а оригинал ничуть не пострадал. Обратите внимание на качество ретуши! Все приметы соответствуют – рост, форма лица, цвет глаз и волос! Каково? – затараторил Беэр убедительно, как восточный торговец древностями.

– Погодите, вы меня совсем сбили с толку! Это что, настоящий паспорт? – пролепетала Вера растерянно.

– Он лучше, чем настоящий! Его делал вдохновенный мастер, с фантазией и душой, а не какой-нибудь унылый доходяга-конторщик.

– Но как вам это удалось?

– Исключительно благодаря личному обаянию и умению находить полезные знакомства! Ну и немножко денег, естественно. Так что, берете?

– А чего мне это будет стоить? – смеясь, осведомилась Вера.

– Вам придется совершить со мной поход по лучшим магазинам этого грешного города. Вы одеты по позапрошлогодней моде, а это не пристало такой роскошной женщине. Мартин, ты доверишь мне охранять честь твоей благоверной? Обещаю, что буду паинькой!

– Беэр, тебя заносит! – ответил тот, поморщившись.

– Что поделаешь, у меня большая масса, и оттого я сильнее прочих подвержен инерции.

– А какой вам профит с этого времяпрепровождения? – В отличие от Мартина, Вера вполне приняла шутливый тон Беэра.

– О, мне с того большой профит! – Великан закатил глаза. – Во-первых, пройтись под руку со сногсшибательной дамой, так, чтобы все поумирали от зависти. Во-вторых, избавиться хотя бы от небольшой части своего состояния. Марти вам сказал, что я неприлично богат? А в-третьих, вволю потрепаться на родном языке – по-немецки я говорю с таким чудовищным английским акцентом, что вызываю здесь всеобщую неприязнь. Итак? Идем?

– Идем, идем. Грех лишать вас стольких радостей одновременно, – милостиво кивнула Вера.

– Марти, ты слышал? Я умыкаю сию сильфиду немедленно. Верну нескоро. – Беэр поднялся и изысканным жестом протянул Вере руку.

– Вера же еще не завтракала! – запротестовал Мартин.

– Я тоже. Позавтракаем в кафе, – отмахнулся Беэр. – И пообедаем тоже.

– Протестую! Вера еще не настолько оправилась, чтобы так долго гулять!

– Напротив, – возразила Вера, – я ощущаю необычайный подъем сил и воодушевление.

– В крайнем случае, я буду иметь счастье носить вас на руках, – проворковал Беэр ей на ухо. – Ciao[34]34
  Ciao – пока (итал.).


[Закрыть], Марти! Не скучай без нас.

Вера с Беэром возвращаются затемно. Верин заливистый хохот слышен еще с улицы. Мартин отрывается от рукописи, с недоверием смотрит на часы, потом в окно, потирает пальцами веки, глубоко вздыхает и идет в прихожую, сопровождаемый пробудившимся Докхи.

Женщина, что второй раз в жизни перешагивает порог его жилища так, словно делает это уже многие годы, теперь похожа не на промокшую до нитки принцессу из сказки Андерсена, а на королеву, и думать забывшую о горошине, которой она обязана своим положением. На ней короткое оливковое платье – чуть ниже колен, темно-зеленое болеро, отделанное бронзовой тесьмой, зеленый берет с фазаньим пером, надвинутый на правую бровь, замшевые туфли и перчатки того золотисто-коричневого цвета, в какой окрашены оленята накануне зимы. В руках сумочка в тон платья. Прекрасные волосы Веры слегка завиты и укорочены так, что едва достигают плеч. Карие глаза, оттененные зеленовато-коричневым, смеются, левая бровь приподнята, малиновые губы сложены в победительную улыбку.

Вера останавливается перед Мартином, совершает пируэт и застывает в картинной позе:

– Каково?

– Волшебно! – искренне восхищается Мартин. – Диана-охотница!

Докхи обходит Веру кругом, словно видит ее впервые, шумно втягивая носом незнакомые запахи, и затем на всякий случай прячется позади хозяина.

За спиной у Веры появляется Беэр, обвешанный коробками, картонками, пакетами и свертками. Шляпа его сбилась на затылок, глаза блестят, в зубах зажата потухшая сигара. Великан заметно навеселе.

– Еще какая охотница! А вот и добыча! – зычно трубит он, освобождаясь от поклажи. – Мы нынче много настреляли. Разделывать и ощипывать будешь ты, Марти, а мне нужно бежать – чего доброго таксист укатит вместе с моими обновками. Мадам, позвольте ручку! Это был лучший день моей угрюмой холостяцкой жизни за последние двадцать лет! Докхи, малыш, дай я тебя чмокну! Марти, see you soon![35]35
  До скорого! (англ.)


[Закрыть]

И Беэр грузным мотыльком выпархивает за дверь, взвихрив воздух так, что портьеры колышутся еще с полминуты после его ухода.

Вера проходит в гостиную и падает на диван.

– Этот человек едва не уморил меня своими анекдотами! У меня все ребра от смеха болят! – жалуется она, снимая берет и перчатки. – Поразительный тип! Безумно обаятельный, остроумный, щедрый и хвастливый одновременно!

– О, Беэр хвастлив только с теми, кого числит в друзьях, а таких крайне мало. И это ведь всего лишь клоунада, которая нас весьма забавляет. Мы-то знаем, что внутри он гораздо больше, чем снаружи, если так можно выразиться.

– Неужели возможно быть еще больше? – Вера комически хлопает ресницами. – Кто он вообще такой на самом деле? Бизнесмен? Биржевик?

– Он вам не сказал?

– Отшутился, дескать, промышляет разорением гробниц.

– Отчасти так оно и есть. Беэр – выдающийся ученый-палеограф, и имел бы мировое имя, если бы того пожелал. Но его не интересует этот аспект научной деятельности, и…

– Ну вот, теперь мне стыдно, что я столько потратила!

– Ничего, ограбит пару-тройку гробниц и поправит дела.

– У него было такое счастливое лицо, когда я что-то выбирала. И, представляете, он мне помогал! Я ему сказала, что у него прекрасный вкус, а он ответил, что этого нельзя утверждать наверняка, покуда не откусишь кусочек.

– Он так и ходил с вами повсюду?

– Да, только когда я была в парикмахерской… Как вам моя прическа?

– Вам очень идет.

– Спасибо! Да, так вот, пока я была в парикмахерской, а потом мне делали маникюр, – Вера показывает Мартину свои ногти, покрытые золотым лаком, – тогда он меня оставил ненадолго. Объявил, что скоро начнется сезон охоты на слонов, и ему надо экипироваться. Вернулся через час с большим рюкзаком и сумкой – это очень забавно сочеталось с его костюмом. Вам, правда, нравится, как я выгляжу?

– Правда. Вы похожи на эту актрису… Гарбо, кажется. Мы… Я видел ее в кино. Давно. Только она была черно-белая и немая, а вы – цветная и говорящая. И еще хорошо, что вы не выщипываете брови, как все.

– Это мне просто повезло – они и так достаточно тонкие. А я больше люблю Марлен Дитрих, но и за сравнение с Гарбо я на вас, так и быть, не обижусь.

– Ох, извините, ради всего святого! Это был неуклюжий комплимент. Я сто лет не практиковался. С тех пор, как ухаживал за своей женой.

– Как же вы тогда общались с женщинами, несчастный?

– Да я и не общался особенно. Разве что с Бертой…

Вера ошеломленно смотрит на Мартина:

– Что же вы делали десять лет?

– Учился жить заново. И еще много чему. Книгу писал, я уже вам говорил…

– Да я не о том… О господи! Это же вредно!.. Ох, простите, я лезу не в свое дело…

– А, вы об этом! Ничего особенно вредного, существуют специальные даосские техники. – Мартин говорит совершенно спокойным, ровным голосом, но на лицо его набегает тень. – Впрочем, я бы предпочел сменить тему.

– Да-да, конечно, простите еще раз! – Вера до боли кусает губы и трижды мысленно обзывает себя идиоткой.

Мартин неспешно закуривает и лишь после этого бросает Вере спасательный круг:

– Как вам показался наш город?

Вера с радостью хватается за предложенную тему:

– Он чудесный! И совершенно не похож на Питер, на Ленинград то есть. Но, надо признаться, я пока мало что видела.

– Если хотите, я завтра проведу вас по лучшим местам. Обидно будет уехать, не посмотрев.

– С огромным удовольствием! – Вера некоторое время теребит браслет новых часиков, а после напряженно спрашивает: – Мартин, а куда уехать? Что со мной будет дальше?

– Это будет зависеть от того, успеет ли Беэр достать для вас американскую визу и билет. Видите ли, мы с ним и Шоно должны были сегодня отплыть в Нью-Йорк.

– Успеет до чего?

– До того, как начнется война.

– И вы из-за меня остались? – У Веры моментально пересыхает во рту, а сердце наполняется жидким свинцом вместо крови.

– Ну, не могли же мы вас бросить тут одну! – Мартин каким-то образом умудряется улыбаться, опуская уголки губ книзу.

– А если Беэр не успеет?

– Тогда мы придумаем какой-нибудь другой план, – уверенно говорит Мартин, и Вера неожиданно для себя успокаивается.

– Что ж, если мне завтра предстоит еще один долгий поход, то я, пожалуй, быстренько приму ванну и юркну в постель. Вы не против?

– Это самое правильное, что можно сделать! Я дам вам кое-какие травы для ванны.

Вера встает с дивана и направляется в свою спальню, но внезапно останавливается:

– Мартин! А что вы делали, пока меня не было?

– Книгу писал, – отвечает Мартин.

Наутро Вера вышла к завтраку в шикарном изумрудного шелка халате поверх персиковой пижамы, а перед выходом переоделась в льняной брючный костюм – простой, но элегантный, поколебавшись, обула бежевые легкие туфли на низких каблуках и повязала на шею шелковый платок цвета молочного шоколада. Посокрушалась, что нет подходящей сумочки, ввиду же ясной и теплой погоды головной убор и перчатки решила не надевать. Из косметики ограничилась лишь коричневатыми тенями для глаз и темно-красной помадой. Повертелась перед зеркалом и нашла себя вполне готовой к намеченной кампании.

Выходя из дома под руку с Мартином, всё косилась – оценил ли? По всему, должен был, но кто его, монаха этакого, знает? Сам-то он был одет скорее удобно, чем хорошо, – темный полотняный пиджак, мешковатые светлые брюки с отворотами, некогда белая мягкая шляпа, расстегнутая на верхние пуговицы рубашка в крупную полоску, поношенные, хотя и до блеска начищенные ботинки. Первым делом Вере сразу захотелось приодеть своего спутника получше, однако, по здравом размышлении, она подумала, что такая небрежность может сойти и за богемный стиль – в присутствии эффектной дамы рядом, разумеется. С приятным удивлением Вера почувствовала, что рука Мартина, на которую она – зачастую без особой надобности – налегала, весьма мускулиста. Видимо, эта его хитрая китайская гимнастика была значительно эффективнее, чем могло показаться на первый взгляд.

Наверное, Мартин был прекрасным гидом – для человека, прожившего в Данциге менее двух лет, он знал на удивление много – и чудным рассказчиком, но уже через полчаса прогулки Вера осознала, что с упоением слушает не повествование, а голос Мартина, завораживавший ее, как завораживало в детстве весеннее падение капель с карниза или пляска языков пламени в очаге. Подобно гаммельнским ребятишкам, она зачарованно следовала за этой музыкой, растеряв из головы все свои мысли, и в ней теперь топтались, как в чистилище, толпы королей, магистров, палачей, купцов и философов. Там же громоздились сваленные бессмысленной грудой пыльного бурого кирпича башни, ворота, храмы и бастионы вперемежку с сухими ворохами дат и цифр. Время от времени Мартин прерывал свою речь с тем, чтобы раскурить трубку или пропустить лязгающий трамвай, и Вера ненавидела и трубку, и трамваи, и вообще все, что мешало ей наслаждаться волшебными звуками.

Очевидно, эти переживания настолько отчетливо отражались на ее лице, что в конце концов были замечены Мартином, потому что он внезапно смутился, скомкал фразу и буднично проговорил:

– Я вижу, что совсем вас заговорил. Извините, что так увлекся. Довольно истории и географии. Давайте разговаривать просто так.

– Вы совершенно напрасно извиняетесь. Я, верно, мало что запомнила, зато получила невероятное удовольствие, слушая вас. Ваш голос… Это что-то необыкновенное! Словно гипноз! Я готова была идти за вами на край света!

– Надеюсь, что так далеко нам заходить не придется! – засмеялся Мартин. – А вот в свой любимый табачный магазин я бы с вашего разрешения зашел. Тут неподалеку, на углу. Заодно посетим остров Шпайхер и сможем оттуда посмотреть на старый город новыми глазами. Вы не против?

– Конечно же нет! А если вы купите мне там каких-нибудь дамских сигарет, то будет совсем замечательно!

Вера уже оправилась от мо́рока и вновь начала резвиться. Проходя сквозь Коровьи ворота, она громко замычала, а на одноименном мосту заявила, что им с Мартином ни в коем случае нельзя шагать в ногу, иначе мост рухнет. Узнав, что тот разводной, фыркнула и сказала, что даже самый маленький разводной мост в Питере будет вдвое больше этого, а самый маленький переулок даст фору любой здешней улице, и что вообще непонятно, как можно жить в такой тесноте. Потом сравнила улицы с челюстями, усаженными острыми однообразными зубами, которые веками пережевывают людей, а сами крошатся от древности. Через несколько минут, впрочем, безо всякой видимой логики Вера назвала город «миленьким» и «уютным», сообщила, что готова прожить в нем всю жизнь, восхитилась видом на набережную Лангебрюкке и спросила, что это там за дивное место по онпол Моттлау, несмотря на то, что прошла по нему меньше часа назад. Мартин только посмеивался уголками глаз и покашливал при самых неожиданных выходках Веры.

Получив в табачной лавке легкие сигареты и длинный янтарный мундштук в придачу, Вера сказала, что ей безумно хочется курить, но курить натощак – это моветон, и Мартин покорно повел ее обратно в главный город по Зеленому мосту в «один довольно приличный ресторанчик». Вера уже перестала вздрагивать при виде полицейских в серо-зеленой форме, после того, как Мартин успокоил ее, объяснив, что хорошо одетая красивая женщина совершенно не вызывает подозрений у блюстителей порядка, и теперь с таким любопытством рассматривала их, что на Йопенгассе один усатый вахмистр даже улыбнулся ей и молодцевато вскинул руку к лаковому козырьку своего чако.

После обеда в «довольно приличном ресторанчике», который привел Веру в восторг и кухней, и убранством, Мартин предложил посетить собор Мариенкирхе, благо тот находился поблизости. Вера милостиво согласилась, однако при условии, что Мартин не заставит ее карабкаться на стометровую колокольню.

Церковь, угрюмо нависавшая над окружающими домами, как какой-нибудь химерический шипастый единорог из средневекового бестиария над сбившимися в кучу кроликами, снаружи произвела на Веру мрачное впечатление, но изнутри оказалась поразительно светлой и воздушной. Больше часа Вера с Мартином провели в этой поражающей воображение базилике, изучая знаменитый триптих Мемлинга[36]36
  Ганс Мемлинг (1433?–1494) – фламандский живописец немецкого происхождения. – Ред.


[Закрыть] и прочие картины, детали декора и полустертые надписи под ногами. Им даже повезло послушать орган, счастья играть на котором, по утверждению Мартина, безуспешно пытал в молодости сам Иоганн Себастьян Бах.

Выйдя из-под каменных сводов, Вера заявила, что с нее хватит духовного, и потребовала немедленно прокатить ее на трамвае. Но в уютном полупустом «пульмане» она скоро сделалась грустна и молчалива. На вопрос Мартина, что ее так опечалило, сказала невпопад, что в родном городе ежедневно ездила на службу в трамвае. Мартин сделал вид, что удовлетворился этим объяснением, и до кольца они ехали, не разговаривая. По выходе из трамвая, впрочем, Вера снова развеселилась и легко дала уговорить себя совершить поездку в наемном экипаже вдоль холма Хагельсберг, пыталась болтать по-польски с суровым мазуром-извозчиком, и была счастлива, когда сумела с грехом пополам втолковать ему, что в этом месте Данциг очень похож на ее родное Вильно. Утомившись сим подвигом, она всю дальнейшую прогулку промечтала об удивительном голосе Мартина, тем более что сам он бесед не заводил и лишь время от времени, спохватываясь, называл Вере очередную достопримечательность.