Текст книги "Статус. Почему мы объединяемся, конкурируем и уничтожаем друг друга"

В 1933 году около пяти тысяч кулаков и «деклассированных элементов» были вывезены на остров на реке Обь и брошены там всего с несколькими мешками заплесневевшей муки. Кто-то попытался доплыть до берега и утонул в ледяной воде, некоторые стали нападать друг на друга и убивать ради пары обуви или куска хлеба. Некоторые были съедены. Только за один день, согласно официальному отчету, обнаружили пять трупов, у которых «были вырезаны печень, сердце, легкие и мясные части тел (грудина, ноги)». Свидетель вспоминает «красивую девушку», за которой ухаживал охранник Костя Веников. «Он защищал ее. Однажды ему надо было уехать ненадолго, и он сказал своим товарищам: „Позаботьтесь о ней“ <…> Люди поймали эту девушку, привязали к дереву, отрезали грудь, вырезали мускулы и все, что можно было съесть. <…> Когда вернулся Костя, девушка была еще жива. Он попытался спасти возлюбленную, но она потеряла слишком много крови. Девушка умерла. Парню не повезло». В советской системе наказаний каннибализм был довольно распространенным явлением, для тех, кого собирались съесть, даже было название – коровы. Переводчик Сталина, а впоследствии узник ГУЛАГа Жак Росси писал, что «коровой» выбирали неопытного заключенного, которому опытные предлагали бежать вместе с ними. Новичку обычно льстила связь с авторитетными преступниками. Однако он не знал, что, если им не хватит еды, его убьют и съедят».

Тем, кто отвечал за «искоренение кулачества» в СССР, статус присваивался за активное подавление естественной человеческой эмпатии. «Выбросьте в окно свое буржуазное человеколюбие и действуйте как большевики, достойные товарища Сталина», – инструктировали их. «Последние догнивающие останки капиталистического земледелия должны быть уничтожены любой ценой!» Один из таких людей, Лев Копелев, ругал себя за то, что его расстроили звуки детского плача, и рассказывал себе героическую историю, в которой считалось аморальным «предаваться ослабляющей жалости». «Мы сознавали историческую необходимость. Мы выполняли свой революционный долг. Мы добывали хлеб для социалистической родины». Некоторые успокаивали себя, повторяя: «Они не люди, они кулаки».

Многие кулаки голодали. Декрет 1932 года ввел наказание в виде десяти лет на тяжелых работах или смертной казни за «любое хищение или вред социалистическому имуществу», к которым относилась и кража нескольких колосков зерна ради пропитания. Крестьяне начали есть траву и кору деревьев. Горы их зерна, литры молока, тонны молочных продуктов, множество яиц и мясо вывозили из деревни и продавали за границу, чтобы финансировать сталинскую индустриализацию, в то время как около шести миллионов крестьян умирали от голода. Уничтожение кулаков стало, по мнению Файджеса, «катастрофой для советской экономики». «Колхозы лишились лучших, самых трудолюбивых крестьян, ведь именно такими были на самом деле „кулаки“, и это в конце концов привело к необратимому падению сельскохозяйственного сектора советской экономики». В начале 1930-х из магазинов в городах стали исчезать товары, начались перебои с продуктами, одеждой и другими жизненно важными вещами. По мнению экономиста профессора Алека Ноува, к 1933 году СССР переживал «самое резкое падение уровня жизни в мирное время, известное истории».

Затем, в 1936 году, случился неурожай.

Кого-то надо было обвинить в проблемах революции. И это, разумеется, не могли быть коммунисты. Но кто же тогда? Враждебные силы, вступившие в заговор против революции: отступники, тайные капиталисты, ведьмы. Проблема заключалась в том, чтобы найти их. Это была очень напряженная игра, которая продолжалась уже почти 20 лет: согласие с линией партии было определяющим образом жизни. Верхушка страны не принимала концепцию частной жизни. «Все, что человек делал, было „политическим“», пишет Файджес, и в этом качестве «подлежало цензуре коллектива». Прокоммунистический писатель из Франции, посетивший СССР в 1936 году, отмечал «исключительное однообразие» в одежде встреченных им людей и добавлял: «Несомненно, то же самое обнаружилось бы и в умах <…> человек настолько сливается с толпой, так мало в нем личного, что можно было бы вообще не употреблять слово „люди“, а обойтись одним понятием „масса“».

Но если каждый говорил, что верит в коммунистические иллюзии, как можно было выяснить, кто отступник? Как Сталин мог понять, кто из элит действительно предан ему, а кто тайком играет в другую игру? Хотя Сталин находился на вершине официальной коммунистической игры, у него не было способа понять, где его место в истинной игре, которая ведется в головах его окружения. «И тогда, – пишет Файджес, – начались чистки среди большевиков с целью разоблачить потенциальных врагов».

И случилось то, что, вероятно, остается самым печально известным проявлением статусной паранойи в истории – большой террор. Настоящие коммунисты должны быть всегда на страже, чтобы вовремя заметить опасных отступников с их опасными отступническими мыслями, затесавшихся в партийных рядах и выдающих себя за настоящих коммунистов. Было объявлено, что «явные и скрытые враги» партии, которые «подвергают сомнению и дискредитируют ее решения и планы», будут из партии исключаться. Исключили около полумиллиона человек. Из-за обвинений и исключения из игры, которой они посвятили собственные жизни, многие чувствовали себя отверженными. Один из исключенных жаловался, что теперь он «изолирован ото всех, стал для людей врагом, перестал быть человеком, полностью оторван от всего, что составляет смысл его жизни». Другой спрашивал: «Неужели все может вот так разрушиться? Возможно ли, что я стал врагом партии, которая сформировала меня? Нет, это ошибка».

Элиты и бывшие их члены были первыми, кого следовало подозревать: представителей дореволюционной интеллигенции презрительно называли «буржуазными спецами». Также подвергались преследованию духовенство, кулаки и так называемые нэпманы – предприниматели, занимавшиеся мелким бизнесом во время ленинского НЭПа. Многих заподозренных в инакомыслии допрашивали об их взглядах на собраниях, посвященных чисткам. «Проходить чистку, – пишет Фицпатрик, – означало бесконечно каяться и каяться в своих прегрешениях, особенно если ты принадлежал к оппозиции или имел плохое социальное происхождение, однако этот ритуал не освобождал тебя от их бремени. Ты „признавал свои ошибки“, молил о прощении и, если повезет, отделывался выговором. Но ошибки оставались при тебе [до следующего раза]». Проводились показательные процессы, их жертвы всегда оказывались виновны, их увольняли с работы, расстреливали, ссылали в лагеря. Со слов одной из жертв: «Позорный опыт моего падения показывает, что достаточно малейшего отрыва от партии, малейшей неискренности с партией, малейшего колебания в отношении руководства, в отношении Центрального Комитета, как ты оказываешься в лагере контрреволюции».

Как и в другие периоды экстремальной напряженности, которые мы уже обсуждали на примере нацизма и испанской инквизиции, началась волна разоблачений. Миллионы людей стали доносчиками – друзья, коллеги, члены семьи, – мотивированные страхом, злобой и негодованием, личными амбициями, а порой из чистосердечной веры в идеалы партии. Люди доносили на знаменитостей, про которых только читали в газетах; рабочие доносили на начальство; жена одного биолога донесла на его научного противника, назвав его в своем доносе «выскочкой, пускающим людям пыль в глаза, жалким научным пигмеем, плагиатором и компилятором»; историки обнаружили множество писем от известных актеров, актрис, оперных певцов и певиц с доносами на театральных режиссеров, которые оскорбили их или не давали им хороших ролей».

На одного поэта донесли, потому что он не подписал групповое заявление в поддержку казни двух старых революционеров, на писателя донесли, потому что он выпивал вместе с человеком, на которого тоже написали донос. О студентах властям докладывали, что их отцы были кулаками или что они «выросли в купеческой семье». Когда фотограф посетовал, что до революции фотобумага была лучшего качества, на него донес ученик, и фотографа расстреляли. Фицпатрик пишет, что некоторые амбициозные воины становились «супердоносчиками, практически профессиональными государственными осведомителями». Один из них описывал потом, как он и его партнерша ходили на собрания с «готовыми списками лиц, которых собирались обвинить в том, что те – враги <…> Когда мы появлялись, на собрании не просто возникало смятение. Некоторые испуганные члены партии торопились покинуть здание». Когда арестовывали истовых коммунистов, все еще пребывающих в иллюзии полной непогрешимости партии, они были абсолютно сбиты с толку. Вот что писал один из них: «Тот факт, что я нахожусь здесь, должен означать, что я сделал что-то плохое, но я не знаю что».

Во времена большого террора милиции спускались квоты в процентах, согласно которым определенное количество людей стоило расстрелять или отправить в лагеря. 2 июня 1937 года было приказано «репрессировать» 35 тысяч человек только в одном районе, пять тысяч из них были расстреляны. С 1937 по 1938 год было арестовано 165 200 священнослужителей, расстреляно – 106 800. В тот же период казнили в среднем по полторы тысячи человек в день. Полтора миллиона простых россиян были арестованы НКВД, около 700  тысяч были казнены за «контрреволюционную деятельность». Были уничтожены все ближайшие политические противники Сталина, включая почти всю элиту ленинского поколения.

Сталин разрушил сельское хозяйство страны и положил конец жизням миллионов людей, прошедших через чистки, кампании по ликвидации и голод, но одновременно он изо всех сил форсировал модернизацию СССР. Он отдавал распоряжения о строительстве новых городов, фабрик и заводов. Многие рабочие трудились во имя будущего семь дней в неделю. Большой террор, масштабный и смертельный, сосредоточенный на успешных игроках, создавал новые вакансии, а это означало новые возможности для миллионов. Началась интенсивная программа «пролетаризации» интеллигенции: те, кто вступил в эту новую игру, «добивались во время больших чисток необыкновенно быстрых успехов». Эти люди стали новой элитой, заполнившей собой игры промышленности, искусств и политики. Советская бюрократическая система рекрутировала неопытных игроков с низким статусом, многие из которых были полуграмотными. «По всему Советскому Союзу, на всех уровнях, менялся социальный статус людей, – пишет Фицпатрик. – Крестьяне перебирались в город и становились рабочими, рабочие переходили на инженерные должности или становились партийными функционерами, бывшие школьные учителя превращались в университетских профессоров».

Сталин создавал для людей статусные игры, вдохновлял их, подстегивал их амбиции, придавал им смысл. Эти новые движущиеся вверх классы еще больше поощрялись за счет поразительного отказа Сталина от основополагающей мечты о всеобщем равенстве. Вместо того чтобы уничтожить социальные классы, он объявил, что их существует всего три: пролетариат, крестьянство и интеллигенция. Старые символы иерархии, включая ученые степени и почетные звания, упразднялись, а на смену им вводились новые: «Герой Советского Союза», «заслуженный мастер спорта». В 1917-м были упразднены армейские знаки отличия, должности, ранги и маркеры статуса, такие как, например, эполеты, – теперь они возвращались. «Эгалитаризм», требовавший, чтобы рабочим платили одинаково независимо от их квалификации, объявлялся «крайне левой» идеологией. Сталин высмеял эгалитаризм как «профанацию равенства». Он защитил идею наличия у граждан собственного скота. «Человек есть человек, – сказал Сталин. – Ему хочется чего-то для себя». И в этом не было «ничего неправильного».

Для тех, кто был на самом верху, когда-то существовал «партийный максимум» зарплаты. Его отменили. «Сталин <…> энергично потребовал, чтобы личные навыки и усилия вознаграждались более высоким уровнем заработной платы и другими материальными благами, – пишет социолог профессор Юкка Гронов. – По мнению Сталина, нужно было поощрять рабочих к личной заинтересованности в результатах своего труда». Сотни тысяч игроков стали преуспевать. Но какой прок в деньгах, когда так мало символизирующих статус товаров, на которые эти деньги можно было бы потратить? «Власти однозначно понимали, насколько важны высококачественные товары и магазины, где они будут продаваться».

В 1936 году по личному указанию Сталина началось производство советского шампанского. Директор производства получал две тысячи рублей в месяц, в десять с лишним раз больше рабочего на заводе. Также запустилось производство пива, вин и ликеров, томатных соусов, духов, конфет, мороженого и шоколада: в 1934 году было импортировано 1400 тонн какао-бобов. К 1937 году объем производства шоколада вырос до 11 100 тонн. Запрещенные когда-то рождественские елки возвратились в виде «новогодних елок»: в 1938 году только в Ленинграде их было продано 210 тысяч. В одном из крупных городских продуктовых магазинов продавалось 50 видов хлеба, 200 разновидностей конфет и шоколада, 38 видов колбасных изделий, «включая 20 абсолютно новых, которые раньше нигде не продавались».

Особое внимание, которое часто подстегивалось болезненным сравнением с зарубежными конкурентами, уделялось качеству и новаторству. Из капиталистических стран поступали подробные отчеты о методах, с помощью которых американцы делают пять тысяч гамбургеров в час, и сообщалось, что немцы используют одноразовую посуду: «мороженое в Германии фасуют в одноразовые бумажные стаканчики. В тех же магазинах можно поесть сосисок с бумажных тарелок. Необходимо немедленно организовать в системе министерства торговли заведения, где все продают на бумажных тарелках или в бумажных стаканчиках». Среди советских инновационных изобретений были складной зонт и термотарелки (которые, впрочем, не принесли коммерческого успеха). Открывались рестораны, причем ресторанам определенного уровня разрешалось поднимать цены на 30 %, чтобы обеспечить качество продуктов и обслуживания. Некоторые, гордясь своими успехами, стали презентовать себя как образцовые заведения. Это иногда приводило к смертельному диссонансу: на амбициозных игроков игр успеха доносили как на «группу фашистских бандитов, – пишет Гронов, – ведущих активную политику, направленную на открытие дорогих ресторанов».

В 1930-е годы сформировалась сложная статусная иерархия. Хотя Сталин и признавал существующими всего три класса, социологи насчитывали их по крайней мере десять: правящая элита, высший слой интеллигенции, общая масса интеллигенции, рабочая аристократия, служащие, зажиточные крестьяне, средний слой пролетариата, средний слой крестьянства, малообеспеченные рабочие, граждане, занятые принудительным трудом. Фицпатрик пишет о том, что сталинский режим «ввел систематическую дискриминацию по классовому признаку в любых контекстах, важных для повседневной жизни: образовании, юриспруденции, проживании, питании» и прочих. Даже «право голоса существовало только для тех, кто происходил из „трудящихся“ классов. У молодых рабочих был приоритетный доступ к высшему образованию, членству в коммунистической партии и многим другим преимуществам, в то время как сын дворянина или священника страдал от соответствующих притеснений и ограничений». Социальное положение человека было даже указано в его паспорте.

В партию принимали выборочно: процедура приема предусматривала рекомендации и проверку социального происхождения, приоритет был за выходцами из рабочих семей. Аналогичным образом контролировалось поступление в вузы. Престижные премии в сфере искусств часто доставались представителям национальных меньшинств. «Они дают медали армянам, грузинам, украинцам – всем, кроме русских», – жаловался один художник. Инженеры и новая, одобренная, политически правильная интеллигенция также получали особые привилегии. Промышленные рабочие составляли около 40 % работающего населения, но получали при этом около 75 % продуктов питания. И даже рабочие столовые были разного уровня: «Самые важные рабочие самых важных фабрик ели лучшую пищу по самым низким ценам», – пишет Гронов. Рабочие столовые часто и сами делились минимум на три зоны на основе статуса едоков. «Этот принцип иерархии – поощрение за воображаемый вклад в зависимости от должности или типа работы – пронизывал все слои общества». Сталин покупал «лояльность нового среднего класса не только с помощью „побрякушек“, но и с помощью реальных привилегий <…> увеличивая тем самым разницу в статусах».

Новые элиты получали доступ к спецжилью, за ними автоматически закреплялись лучшие товары. Их дети проводили лето в элитных пионерских лагерях. У них были отпуска, машины с шоферами и деньги. Для них было «нормальным» наличие прислуги с проживанием. Часто такой прислуге не отводилось в доме даже кровати, она была вынуждена спать на кухне, под столом или на стульях. «Они были хуже „хозяек“ прежних времен, эти жены инженеров, врачей и „ответственных работников“», – рассказывала одна из домработниц, осмелившаяся пожаловаться. Они старались отвлечься от диссонанса между роскошной жизнью, которую вели, и мыслями о том, что при коммунистах никакие предоставленные блага им не принадлежат. Все принадлежало государству. Привилегия элиты состояла в доступе, а не в праве собственности – отмена собственности ведь была краеугольным камнем происходящего, не так ли? Что же касается государства, оно настаивало, что предоставленные элите привилегии временны, потому что скоро так будет жить весь Советский Союз. Предлагалось думать, что это была не привилегированная элита, а авангард.

Элиту коммунистической партии, включая управленцев, высшие армейские чины и государственных служащих, называли номенклатурой. В 1933 году, в разгар голода, когда кулаки ели траву, кору деревьев и друг друга, комфортабельные поезда увозили представителей номенклатуры в отпуск на южные курорты. В одном из официальных документов приведен перечень продуктов, израсходованных за месяц в одном из вагонов-ресторанов таких поездов: 200 кг сливочного масла, 150 кг швейцарского сыра, 500 кг колбасных изделий, 500 кг курятины, 550 кг разных видов мяса, 300 кг рыбы (плюс 350 кг рыбных консервов и 100 кг сельди), 100 кг икры, 300 кг сахара, 160 кг шоколада и конфет, 100 ящиков фруктов, 60 тысяч сигарет. Один из очевидцев писал: «Номенклатура живет на другой планете. Это Марс. И дело не только в хороших автомобилях и квартирах. Речь идет о постоянном удовлетворении твоих прихотей, об армии лизоблюдов, дающих возможность часами спокойно работать. Низовые аппаратчики готовы сделать для тебя все. Выполнить каждое твое желание. Ты можешь в любой момент захотеть пойти в театр, ты можешь улететь в Японию прямо из своего охотничьего домика. Это жизнь, в которой тебе все достается легко <…> Ты как король: только укажи пальцем, и все будет сделано». К моменту распада Советского Союза в стране насчитывалось около трех миллионов номенклатурных работников и их семей, около 1,5 % населения. Согласно наблюдениям историка профессора Ричарда Пайпса, это был «примерно тот же процент, что процент дворян при царизме в XVIII веке. И блага, которые были доступны этим людям, напоминали о положении помещиков в те давние времена».

Что же пошло не так? Предполагалось, что коммунизм приведет всех в «царство равенства». Дело было вовсе не в том, что Советскому Союзу не повезло с руководителями, Лениным и Сталиным, и не в том, что классовая тирания присуща местной культуре. Подобные ужасы можно найти и в недавней истории Камбоджи и Китая. Ошибку, которую сделали коммунисты, можно отследить еще в диалогах Платона. Более чем за две тысячи лет до Октябрьской революции Платона, изобретшего коммунистическую иллюзию, поправил его студент Аристотель, который заметил, что на самом деле не богатства и не частная собственность пробуждают в человеке жажду движения вперед. Эта жажда – часть нашей натуры: «Скорее уж следует уравнивать человеческие вожделения, а не собственность».

Притча о коммунизме показывает, что вытравить игру из нашей жизни невозможно. Стремление обгонять всегда будет напоминать о себе. Оно в нас. Так мы мыслим, и такие уж мы есть. Уже в первые десятилетия Советский Союз столкнулся со всеми прелестями статусной игры: с ее неукротимостью; способностью порождать жестокость среди проигравших и чувство собственного величия у удачливых игроков; неизбежностью существования элиты; ловушкой, заставляющей людей верить, что они всегда заслуживают более высокого статуса; использованием унижения в качестве абсолютного оружия; страхом перед кузенами и их даром угнетать окружающих; идеологическими войнами за умы масс; с нашей уязвимостью – верить почти любой иллюзии, если от нее зависит наш статус; способностью этой иллюзии помешать нашему восприятию реальности; с опасностью активных убеждений, эзотерическим языком, фанатичными лидерами, бредящими божественным статусом в будущих землях обетованных и выискивающими врагов своих идей; со злобой и энтузиазмом, которые они приносят с собой; с циклом «сплетни – негодование – консенсус – наказание»; с паранойей, которая может поразить лидеров, и продиктованным ей террором; с токсичной моралью и ее хитрыми трюками, заставляющими зло выглядеть как добродетель; с тем, что игра, чтобы продолжаться, должна генерировать статус; с меняющей мир мощью погони за статусом в режиме «золотой лихорадки».

Если верить историям о человечестве, которые порой рассказывают идеалисты, мы – прирожденные искатели равенства. Но это неправда. Утописты говорят о несправедливости, выстраивая новые иерархии и помещая себя на вершину. Мы все делаем это. Такова наша природа. Жажда статуса неистребима. Тайная цель нашей жизни в том, чтобы завоевать статус для себя и своей игры – и приобрести как можно больше для себя, для себя и еще раз для себя. Именно это придает жизни смысл. Именно так мы обретаем свою идентичность. Это худшее в нас, и это же лучшее в нас, это правда о нас, от которой никуда не деться: равенство навсегда останется для человечества несбыточной мечтой.