Текст книги "Статус. Почему мы объединяемся, конкурируем и уничтожаем друг друга"

И так обстоят дела не только в университетах. В 2019 году New York Times писала, что индустрия обеспечения многообразия, равенства и инклюзии «процветает, создавая все новые карьерные направления и должности». По данным одного из американских бюро по трудоустройству, количество объявлений по поводу соответствующих вакансий возросло с 2017 по 2018 год на 18 %, а с 2018 по 2019 год подскочило вверх еще на 25 %. Опрос среди 234 компаний, входящих в рейтинг S&P 500, показал, что за последние три года 63 % из них назначили или повысили в должности специалистов по обеспечению многообразия, равенства и инклюзии. Университеты, включая Йельский, Корнеллский и Джорджтаунский, начали предлагать соответствующие образовательные программы с выдачей дипломов. Регистрационный сбор за участие в некоторых конференциях по многообразию, равенству и инклюзии составляет 2400 долларов, а корпорация Google потратила на соответствующие программы в 2014 году 114 миллионов долларов и еще 150 миллионов – в 2015-м. Согласно оценкам, американские компании тратят на тренинги по вопросам многообразия, равенства и инклюзии восемь миллиардов долларов ежегодно. Куда же идут все эти деньги? По просочившимся в СМИ данным, с 2006 по 2020 год только один такой консультант выставил федеральным органам США, в том числе Министерству юстиции и Генеральной прокуратуре, счет более чем на пять миллионов долларов за свои тренинги, в 2011 году тот же консультант получил от NASA полмиллиона долларов за семинары по «вопросам власти и привилегий в связи с сексуальной идентичностью».

Благотворительная организация Time’s Up, созданная в результате деятельности движения #MeToo, собрала за первый год существования 3,6 миллиона долларов и потратила 1,4 миллиона на зарплаты персонала – в том числе 342 тысячи долларов на генерального директора, 295 тысяч долларов на директора по маркетингу и 255 тысяч долларов на финансового директора, – и только 312 тысяч долларов было перечислено в фонд помощи жертвам сексуального насилия. Все это позволяет предположить, что новые левые стали влиятельным массовым движением, раздающим призы в виде высокого статуса и его символов, включая благосостояние, для тех, кто играет достаточно хорошо. Тысячи возможностей заработка зависят теперь от активной веры в доктрины новых левых, несметное количество игроков зарабатывают себе высокий статус, участвуя в играх журналистики, книгоиздательства, политики и соцсетей. Эта игра крайне успешна, поскольку усвоила трюк, впервые использованный адептами монотеистических религий. Христиане придумали ад, создав тем самым тревогу по поводу спасения, а затем представили свою игру как единственный способ избежать вечных мучений. Аналогичным образом новые левые активисты угрожают всем адом, полностью переписав условия, на которых могут предъявляться обвинения в нетерпимости, снизив планку таким образом, что один только белый цвет кожи или мужской пол становятся признаками вины. Привнеся эсхатологическое напряжение, новые левые затем представляют присоединение к ним как единственную возможность получить индульгенцию. Угрозы ада можно избежать только с помощью хорошо заметной, фанатичной и очень правильной игры.

Напряженные игры добродетели навевают враждебные иллюзии. Эти игры происходят внутри воображаемых территорий, продуваемых ветрами токсичной морали. Их игроки мнят себя героями, сражающимися с гротескными силами несправедливости. Эти комиксы по мотивам реальности опасны потому, что низводят врагов до одномерных образов карикатурных злодеев. В то время как воспитательная риторика новых левых рисует врагов из белых (особенно белых мужчин), новые правые демонизируют этнические меньшинства, которым, по их мнению, образованной элитой несправедливо присвоен высокий статус. Доцент факультета политологии и государственного управления Университета Джорджа Мейсона Джастин Джест обнаружил такие настроения в двух районах проживания белых представителей рабочего класса, Янгстауне в Огайо и Дагенхэме в восточной части Лондона. В обоих районах белые представители рабочего класса чувствовали численное превосходство представителей «меньшинств» и считали себя исключенными из политического процесса жертвами расовых предрассудков. «Многие белые представители рабочего класса воспринимают борьбу за равноправие как потерю личного статуса – как кампанию по унижению белых, а не по возвышению остальных».

За последние сто лет Янгстаун лишился самопровозглашенного положения «металлургической столицы мира» и опустился до положения региона со средним доходом населения всего 14 996 долларов в год. «Это настоящий американский кошмар, – сказал Джесту один из опрашиваемых. – Если вы спросите меня, здесь шансов нет ни у кого». Типичными ответами на обращенный к белым представителям рабочего класса вопрос Джеста, кто заботится об их правах, были «никто», «ты да я» и – чаще всего – «я забочусь о себе сам». В ответах часто звучала расовая ненависть, которая во многих случаях сопровождалась историями о том, что о правах афроамериканцев пекутся несопоставимо больше. Мать двоих детей сказала Джесту: «Все ведут себя так, будто белые хорошо устроились. Если ты белый, то, стало быть, богат. Мы работаем на двух работах и стараемся изо всех сил, чтобы выучить детей в школе. Но раз ты белый, ты можешь себе это позволить. Тебе не нужна помощь. Никаких займов для меньшинств, никаких субсидий от правительства». Женщина показала на соседний дом и продолжила: «В этом доме живут бандиты <…> Они держат в страхе весь район. Из-за них мы живем тут как в аду <…> Попробуй только тронуть черного ребенка, заговорить с ним или пригрозить ему. Зато они могут сделать с белым ребенком все что захотят». Другие опрашиваемые жаловались иносказательно на людей, которые «разъезжают в новых машинах, а я не могу позволить себе даже велосипед. Правительство оплачивает за них аренду и коммунальные услуги, они тратят бабки на золотые цепи и „Кадиллаки“, а я едва могу себе позволить дешевый „Шевроле“».

В Дагенхэме прибегают к иносказаниям другого рода. Когда-то здесь жили в основном белые, а сегодня население более чем наполовину состоит из африканцев, выходцев из стран Карибского бассейна, Южной Азии и Восточной Европы. Рабочие места жителям прежде в основном предоставлял завод Ford, но он закрылся в 2002 году. Джест посетил дом пятидесятидевятилетней Нэнси Пембертон с садом, украшенным пятью флагами Соединенного Королевства, один из которых развевался на шесте высотой три с половиной метра, а другой был высажен из цветов на клумбе. «Когда-то мы были сообществом, – рассказала Джесту Нэнси. – И состояло оно в основном из англичан. Была одна девочка из Азии. И один черный мальчик. Его мама была большой жирной лесбиянкой, которая вела не самый спокойный образ жизни. Но мы всегда ладили, и англичан было все же большинство». Пембертон считает, что Евросоюз лоббирует иммиграцию в Англию. «Нет лучше места для получения льгот. А нам хватает и собственных дармоедов, слишком ленивых, чтобы поднять свой зад. Я сошла как-то вечером с поезда в Баркинге, а кругом были десятки румынских женщин с детьми, и ясно было, что они ищут, чего бы стащить. Поганые людишки эти румыны. Выходишь на улицу – а там столько шума от всех этих халяльных магазинов. И мусор на улицах. У нас теперь тут как в пригороде Найроби».

Расистские взгляды высказывали не только пожилые люди. Двадцатидвухлетняя девушка рассказала Джесту: «Если иммигрант не проходит собеседование, то работодателя объявляют расистом. Мне кажется, что они забирают наши рабочие места, дома и все, что правительство пытается делать для англичан. Им все достается в первую очередь». Восемнадцатилетний юноша заявил Джесту, что выходцы из Азии «ходят с таким видом, как будто они лучше нас, а ведь это мы приняли их у себя в стране. Это очень всех раздражает. Я чувствую себя так, словно это я тут чужой».

В рассказах часто мелькало: «Я не расист, но…» Джест счел это не извинениями за мракобесные взгляды, а просьбой выслушать, что пытались донести собеседники, – ведь, по их мнению, слово «расист» стало «кнопкой отключения звука, которую можно нажать, когда кто-то жалуется на чувство утраты». Джест провел 40 интервью и в 32 случаях слышал: «Я не расист, но…» Вот небольшая выборка примеров: «Я не расист, но здесь было прекрасное местное сообщество англичан, пока не понаехали все эти албанцы и африканцы». «Я не расист. И я охереть как люблю, извините за грубость, карри из козлятины[76]76
  Ямайское блюдо, популярное и за пределами страны.


[Закрыть]. Но такую политику, когда английские семьи не на первом месте, я считаю неправильной». «Я вовсе не расист <…> но поляки заняли все рабочие места, они занимаются проституцией и распространяют наркотики». «Я не расист, но страну заполонили черные и боснийцы».

Белые представители рабочего класса из Дагенхэма живут внутри токсичной иллюзии, потому что играют в игры, где присутствуют символы расовой принадлежности и национальности. Неолиберальный и глобализационный проект застопорил их продвижение в игре, и теперь повсюду они видят одни лишь сигналы о своем поражении. Для них не имеет значения, что иммиграция хорошо влияет на британскую экономику. Из их эмпирического опыта не следует, что за снижение их статуса в ответе в том числе автоматизация и аутсорсинг. Они видят только, что катятся вниз. «Я горжусь тем, что я англичанка, и я люблю Англию, но мне противно видеть, как она исчезает, как наш язык уходит из-за того, что многим он не родной, – написала обладательница пяти британских флагов Нэнси Пембертон в письме одному политику. – Мне противно видеть, как присущий нам образ жизни отходит в прошлое, а все наши ценности игнорируются. Противно, что немногие оставшиеся островки зелени застраиваются домами, чтобы в них поместилось еще больше иммигрантов, которые присосались к нашему обществу и уж точно не приносят нам никакой пользы». В 2007 году жителей Дагенхэма и Баркинга спросили, что можно сделать, чтобы улучшить положение их районов. Самый распространенный ответ был: «Вернуть все так, как было пятьдесят лет назад».

Наши сны часто одновременно реалистичны и бредовы. Они не оторваны полностью от жизни: во снах мы бываем собой и встречаем знакомых людей в знакомых местах, но вся эта симуляция реальности тесно переплетается с галлюцинозом. То, как мы видим жизнь и ее иерархии, немногим от этого отличается. Новые левые говорят, что игра захвачена сексистами и сторонниками идеи превосходства белых. Они видят нетерпимость и мракобесие своих оппонентов. Новые правые настаивают, что образованные элиты совершенно перестали о них заботиться. Они упирают на презрение в адрес белых, которым приходится страдать, и заискивание перед меньшинствами. Все это ошибки преувеличения: не все белые – шовинисты, и не все представители образованной элиты с предубеждением относятся к белому рабочему классу. Все игроки заблуждаются по умолчанию, так как не видят, что в каждой из конфликтующих иллюзий есть как поводы к раздору, так и отражение реальности.

28. Притча о коммунизме

Что, если бы мы могли жить без статуса? Создать общество, в котором уже не нужно никого обходить и важно только, как мы сходимся с другими? Горе и несправедливость, возникающие в результате статусных игр, зависть, ярость и чертова усталость – все исчезло бы. Только представьте! Это была бы утопия, рай на земле, последняя, чудесная глава истории человеческого прогресса. Но как бы этого добиться? С чего бы начать? Прежде всего давайте подумаем, что создает существующие барьеры между людьми? Откуда берется неравенство? Все дело в богатстве. Частная собственность – на имущество, товары, землю, предприятия и целые отрасли – на все. Вот с нее и начнем. Частной собственности больше нет. Все должно быть общим. Будем жить и работать сообща. Если мы все будем стараться друг ради друга, а не для себя, то создадим невероятное изобилие, из которого можно будет раздавать материальные блага по потребностям, забыв о корысти. И назовем мы все это коммунизмом.

Считается, что первые намеки на эту идею появились еще в Древней Греции: именно там земля впервые стала товаром, и там же появилось неравенство, связанное с возникшей системой отношений. Платон писал об идеальном государстве, где всем, включая жен и детей, владеют совместно, «частное и личное исключены из жизни, а вещи, по природе своей личные, скажем глаза и руки, становятся общими». Само слово «коммунизм» было изобретено в Париже 1840‑х годов, и означало оно идеальное платоновское равенство, при котором индивидуальное начало устранялось из социальной реальности, а частная собственность объявлялась вне закона. Это слово также подразумевало соответствующую политическую программу и грядущий строй, который бы претворил в реальность мечту о ничем не омраченных связях между людьми.

Именно в этот период, последовавший за началом Промышленной революции, стало особенно заметным резкое неравенство между классами. До этого 80–90 % мировой экономики традиционно приходилось на сельское хозяйство. Но теперь новый класс – промышленники, капиталисты, буржуазия – становился ощутимо богаче, добираясь до роскошной жизни на спинах притесняемых и униженных рабочих. Гнев нарастал, и охвачен им был не только рабочий класс, но и интеллектуалы, которые с негодованием восприняли рост статуса нуворишей. Среди таких мыслителей были Карл Маркс и Фридрих Энгельс, написавшие в 1848 году «Манифест коммунистической партии»: «Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности»[77]77
  Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. М.: Вагриус, 1999.


[Закрыть].

Авторы верили, что при коммунизме прекратится разделение труда, с которого начались десятки тысяч лет неравенства. Люди больше не будут посвящать себя одной и той же игре профессиональной компетентности: вместо этого они будут переходить от одной задачи к другой. Маркс писал о том, что в коммунистическом мире «общество регулирует все производство и именно поэтому создает для меня возможность делать сегодня одно, а завтра – другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике – как моей душе угодно, – не делая меня в силу этого охотником, рыбаком, пастухом или критиком».

Коммунисты предлагали иллюзию о перерождении человеческой особи. Капиталистическая система оторвала людей от естественного для них сотрудничества, заменив его конкуренцией – жестоким миром, где любовь и готовность делиться исказили и искалечили до состояния прибавочной стоимости, прибыли и торговли; миром, в котором человеческое существо ценится только с той точки зрения, насколько оно может помочь другим вырываться вперед. Такая погоня за статусом, придуманная жадными капиталистами, «буржуазией», отравила наше восприятие. «Дом может быть большим или маленьким, – писал Маркс. – До тех пор пока окружающие дома такие же маленькие, он удовлетворяет все социальные потребности хозяина в жилище. Но стоит только возле него появиться дворцу, как он из маленького дома сразу же превращается в лачугу». Даже если маленький дом растет и растет, «когда соседний дворец растет так же или даже быстрее, обитатель относительно маленького дома будет испытывать все больший дискомфорт, неудовлетворенность, будет ощущать себя зажатым в четырех стенах».

Буржуазная элита, согласно этой истории, была способна только тратить деньги на дворцы и оберегать свое место на вершине с помощью частной собственности на средства производства. Они злоупотребляли приобретенной таким образом властью, эксплуатируя всех остальных. Именно из-за частной собственности возникли классы, она привела к пауперизации[78]78
  Пауперизация (англ. pauper – нищий) – в марсистской терминологии неизбежное обнищание пролетариата в результате действия объективных экономических законов капитализма.


[Закрыть] бедных; это из-за частной собственности «возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации». Чтобы достигнуть рая всеобщего равенства, право собственности на средства производства следовало уничтожить. Тогда все получится. В этом не было никаких сомнений. Поскольку система была уязвимой по своей природе: капиталисты пожирали друг друга, их число сокращалось просто в результате конкуренции, в то время как численность рассерженного, эксплуатируемого, не имеющего собственности рабочего класса, или пролетариата, должна была постоянно расти. Революция во всем промышленном мире была неизбежна. «Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией, – писали Маркс и Энгельс. – Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир».

А когда они это сделают, наш биологический вид обретет землю обетованную, переродившись с трансцендентальным уровнем статуса, близким к тому, что представляли себе нацисты и поклонники культа «Небесных врат». «Человеческий род, застывший homo sapiens, снова поступит в радикальную переработку», – писал революционер Лев Троцкий. Человек превратится в «более высокий общественно-биологический тип, если угодно – сверхчеловека <…> несравненно сильнее, умнее, тоньше; его тело – гармоничнее, движения ритмичнее, голос музыкальнее <…> Средний человеческий тип поднимется до уровня Аристотеля, Гёте, Маркса. Над этим кряжем будут подниматься новые вершины».

Самую известную попытку сделать эту сказку былью предпринял Владимир Ильич Ульянов, больше известный как Ленин. Его ненависть к буржуазии была слепой, жестокой и всепоглощающей; многие современные историки усматривают корни этой ненависти в унижении, которому подверглась его собственная семья, принадлежащая к верхушке среднего класса, после того как его брат Саша был казнен после «смехотворно дилетантского», но чуть не ставшего успешным покушения на царя. Родители Ленина были амбициозными и удивительно успешными в достижении статуса людьми. Его отец, родившийся в 1831 году в семье портного, стал дворянином и был награжден престижным орденом Святого Владимира III степени. Но, оказавшись на этих вершинах, семья чувствовала себя не так уж уверенно. Историк профессор Роберт Сервис писал о том, что «бóльшая часть дворянства Симбирской губернии обладала своими титулами на протяжении нескольких поколений». К недавно поселившемуся в городе отцу Ленина представители местной элиты часто относились со снобским пренебрежением.

После ареста и казни Саши гордая семья снова была вытеснена «на задворки общества». Высокопоставленные гости перестали бывать в их доме, старые друзья больше не заходили, незнакомые люди глазели на них на улице. «После казни от Ульяновых отвернулся весь город». Каждый член семьи, включая детей, считался виновным в преступлении и подвергался «нескончаемому социальному остракизму». Бойкот был таким безжалостным, что Ульяновым пришлось уехать. Историк профессор Виктор Себестьен пишет: «Это породило злобную, иногда неконтролируемую ненависть к либералам и „мелкобуржуазным доброхотам“, которую Ленин демонстрировал с тех пор до самой своей смерти. „Буржуи <…> они всегда будут предателями и трусами, – повторял он много лет с мрачным упорством“. Политика – это личное, и это было личным». Он стал «радикалом почти за одну ночь». Один из соратников Ленина позже напишет, что его основной характеристикой была не забота о бедных, а ненависть.

И ненависть этого человека изменила мир. Устроенная Лениным Октябрьская революция 1917 года стала началом семидесятилетнего правления коммунистов в России, к 1970-м под властью этой иллюзии оказалось более трети населения земного шара. Однако, по крайней мере вначале, ленинская большевистская партия не была популярна: даже на самых успешных для себя выборах они набрали меньше четверти голосов. После насильственной узурпации власти у большевиков не просто не было поддержки большинства населения – они оказались в окружении соперничающих фракций эсеров и анархистов. Но во главе большевиков стоял амбициозный мужчина, которым двигал травматичный опыт унижения. Он возглавлял высокостатусную группу, известную активным участием в игре доминирования-добродетели и параноидально неуверенную в своем положении, окруженную высокостатусными врагами, как реальными, так и воображаемыми. По логике статусной игры, это была идеальная ситуация для создания ада на земле.

Маркс считал, что прежде, чем сможет возникнуть утопическое бесклассовое общество, необходим временный переходный период, во время которого, чтобы перестроить общество и вырвать собственность из когтей капиталистов, нужно прибегнуть к доминированию. Речь шла о так называемой диктатуре пролетариата. Поэтому Ленин отдал приказ начать «экспроприацию экспроприаторов» – конфискацию денег, товаров и имущества у буржуазии, представителей которой унижали, отправляя на тяжелые общественные работы, например на чистку снега и уборку улиц. Один из ведущих революционеров сформулировал это так: «На протяжении столетий наши отцы и деды убирали грязь и мусор за правящими классами, а теперь мы заставим их убирать грязь за нами». Представителей буржуазии стали называть «бывшими людьми», им приходилось «бороться за выживание», пишет историк профессор Орландо Файджес. «Они были вынуждены продавать последнее, чтобы прокормиться. Баронесса Мейендорф продала бриллиантовую брошь за пять тысяч рублей. Их хватило, чтобы купить мешок муки».

Доминирование коммунистов на нейронной территории нации должно было стать тотальным, а их критерии обретения статуса – единственно возможными. Ленин запретил другие политические партии и фракции внутри своей. Все, кто мог представлять угрозу, считались классовыми врагами и подвергались террору. К врагам относились и христиане – огромная группа, имевшая в России очень высокий статус. Тысячи священников и монахов «убивали, некоторых распинали, кастрировали, хоронили заживо, бросали в котлы с кипящей смолой». В 1918 году, после покушения на жизнь Ленина, игра стала еще напряженнее. В прессе прозвучали призывы отомстить буржуазии, тысячи человек были арестованы, многих из них пытали, иногда обваривая им руки кипятком, пока кожа не слезала, как перчатка.

После объявления государственной монополии на все зерно в сельскую местность были направлены военные, чтобы его конфисковать. Когда зерна нашли недостаточно, Ленин объявил охоту на выдуманных ведьм, плетущих коварные заговоры, – относительно богатых и успешных крестьян, кулаков, которых объявили капиталистами, утаивающими свое зерно. «Кулаки – бешеный враг советской власти, – писал Ленин. – Эти кровопийцы нажились на народной нужде <…> Эти пауки жирели <…> на счет <…> рабочих. Эти пиявки пили кровь трудящихся, богатея тем больше, чем больше голодал рабочий в городах <…> Беспощадная война против этих кулаков! Смерть им!»[79]79
  Процитировано по собранию сочинений Ленина, т. 37. ТОВАРИЩИ-РАБОЧИЕ! ИДЕМ В ПОСЛЕДНИЙ, РЕШИТЕЛЬНЫЙ БОЙ! URL: https://leninism.su/works/76-tom-37/1351-tovarishhi-rabochie-idem-v-poslednij-reshitelnyj-boj.html


[Закрыть] Его психопатическая безжалостность очевидна из отправленной в 1918 году телеграммы:

Товарищи!

Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес всей революции, ибо теперь везде последний решительный бой с кулачьем. Образец надо дать.

1. Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийцев.

2. Опубликовать их имена.

3. Отнять у них весь хлеб.

4. Назначить заложников <…>

Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц кулаков.

Телеграфируйте получение и исполнение.

Ваш Ленин.

P. S. Найдите людей потверже.

Что касается новой бесклассовой утопии, ей еще предстояло наступить. Историк профессор Шейла Фицпатрик пишет о том, что коммунисты «вели политику жесткой дискриминации „бывших людей“, представителей старых привилегированных классов, в пользу пролетариата, нового „диктаторского класса“». Один из видов проявления новой статусной иерархии состоял в том, что людям были доступны разные рационы питания. Верхушка – солдаты Красной армии и представители бюрократии – ели больше всех; затем шли рабочие и затем, наконец, ненавистная буржуазия, которой давали, со слов одного из главных революционеров, «лишь столько хлеба, чтобы не забыть его запах». Люди понимали, что самым верным способом преуспеть в этой новой коммунистической игре было вступить в партию или работать на нее. В 1920 году в России насчитывалось 5,4 миллиона человек, занятых непосредственно в качестве государственных служащих. «Госслужащих в Советской России было в два раза больше, чем рабочих, и именно они были социальной базой нового режима, – пишет Файджес. – Это была не диктатура пролетариата, а диктатура бюрократии».

Долго играя в игру, люди начинают в нее верить. Миллионы ставили на кон свой персональный статус внутри игры коммунистов, проникались ее иллюзиями, становились ее честными и преданными последователями. Вожди рассказывали им неотразимую историю, в которой СССР должен был превратиться из сильно отстающего от Запада общества, каким его считали, в самую передовую страну мира. «Вряд ли могут быть сомнения в том, что в середине 1920-х многие советские граждане с энтузиазмом думали о будущем своей страны», – пишет политолог профессор Лесли Холмс.

Игра распространилась и за пределы СССР. Завораживающую картину образа мыслей новообращенного можно увидеть в эссе писателя Артура Кёстлера, вступившего в 1931 году в Коммунистическую партию Германии. После того как экономический кризис уничтожил средние классы, Кёстлер стал свидетелем разделения их представителей на крайне левых и крайне правых. В Манифесте коммунистической партии Кёстлер прочел предсказание Маркса о том, что «целые слои господствующего класса» будут приносить пролетариату «большое количество элементов образования [и прогресса]». Ему понравилось, как это звучит. «К восторгу своему, я обнаружил, что этим самым „элементом образования и прогресса“ был я».

Как только Кёстлер вступил в партию, правила и символы коммунистической игры начали встраиваться в его игровое оборудование. Как мы уже видели, когда рассматривали миры учащихся в Итоне и адептов культа «Небесных врат», символически членство в группе часто выражено во владении особым, эзотерическим языком. После того как Кёстлеру вручили членский билет, ему объяснили, что теперь он все время должен говорить «ты» вместо «вы». Он обнаружил, что не стоит использовать слово «спонтанный», которое часто употреблял Лев Троцкий, объявленный уже к тому моменту классовым врагом. Считалось также, что не существует такого понятия, как «меньшее зло», которое является не чем иным, как «философским, стратегическим и тактическим софизмом; троцкистской, диверсионной, ликвидаторской и контрреволюционной концепцией». Среди слов и фраз, которые советовали употреблять, были «трудящиеся», «раскольнический», «геростратский» и «конкретизировать» (например: «Ты не мог бы конкретизировать свой вопрос, товарищ?»). В период запрета компартии нацистами одна из знакомых Кёстлера выдала свою принадлежность к ней, употребив слово «конкретизировать». «Комиссар гестапо до этого слушал ее со скучающим видом и был уже практически убежден, что его подчиненные ошиблись, арестовав эту женщину, пока она не употребила роковое слово во второй раз».

Игра между тем все больше захватывала нейронную территорию Кёстлера, вскоре включился его механизм «подражай – льсти – приспосабливайся», и он обнаружил, что его художественные и музыкальные вкусы перестраиваются в соответствии со вкусами представителей его элиты: Ленин читал Бальзака, поэтому Бальзак стал для Кёстлера «величайшим писателем всех времен», любое полотно без дымящей фабричной трубы или трактора игнорировалось как «эскапистское». Сама правда была поглощена иллюзией. Любой вопрос о линии партии расценивался как саботаж, во время собраний все выражали друг другу одобрение, по очереди выходя на трибуну, чтобы повторить правильные лозунги. Ценность свободы слова стала восприниматься как отступничество. «Один из лозунгов немецкой партии гласил: „Фронт – не место для дискуссий“. Другой: „Где бы ни был коммунист, он всегда на передовой“».

Как и последователи культа «Небесных врат», которых учили создавать «белый лист» в ответ на неправильные мысли, Кёстлер скоро научился мыслить правильно. Когда он задавал вопросы по поводу анализа партией некоторых вещей, противоречащего очевидной реальности, ему объясняли, что он все еще находится во власти «механистического подхода». Вместо этого его призывали мыслить «диалектически» и смотреть на мир глазами партии. «Постепенно я научился не доверять своей механистической увлеченности фактами и рассматривать окружающий мир в свете диалектического толкования. Это безмятежное состояние удовлетворяло меня. Когда ты уже проникся этой техникой, факты перестают тебя волновать, они автоматически приобретают нужную окраску и встают на свои места». Как и последователи культа, Кёстлер добровольно потерялся в иллюзии игры. «Мы жаждали единства и простоты». По мере того как игра захватывала его и он начинал бороться за статус в этой игре, связь этого очень умного человека с реальностью все ослаблялась и ослаблялась: «Вера – удивительная вещь; с ее помощью можно не только сдвинуть горы, но и заставить себя поверить, что селедка – это скаковая лошадь».

А между тем в СССР продолжалось создание идеальной бесклассовой утопии. В 1921 году, чтобы подстегнуть экономику, Ленин объявил новую экономическую политику (НЭП), в которой присутствовали черты капитализма: например, были разрешены некоторые виды мелкого бизнеса, конфискация хлеба у крестьян была заменена налогом. Экономика пошла в гору. Но НЭП никогда не пользовался популярностью среди правоверных большевиков, которые расшифровывали эту аббревиатуру как «новую эксплуатацию пролетариата».

Здоровье Ленина стало ухудшаться, и в 1924 году он умер. Пришедший ему на смену Сталин заменил НЭП программой ускоренной индустриализации и насильственной коллективизации крестьянских хозяйств. Вооруженные отряды отправляли на реорганизацию села. Они же должны были привезти зерно, чтобы накормить страну и финансировать строительство светлого будущего, в котором им предстояло превзойти своих врагов с Запада. «Мы идем на всех парах по пути индустриализации – к социализму, оставляя позади нашу вековую отсталость, – писал Сталин. – Мы становимся страной металлической, страной автомобилизации, страной тракторизации. И когда посадим СССР на автомобиль, а мужика на трактор, – пусть попробуют догнать нас почтенные капиталисты, кичащиеся своей „цивилизацией“! Мы еще посмотрим, какие из стран можно будет тогда определить в отсталые и какие – в передовые».

Новый натиск на село совпал с очередным витком охоты на ведьм, жертвами которой стали наиболее компетентные из крестьян, производившие почти три четверти экспортируемого зерна. Сталин стремился к «ликвидации кулаков как класса». Только за первые два месяца 1930 года около 60 миллионов крестьян заставили вступить в колхозы. Два года спустя примерно 1,4 миллиона человек были высланы «на поселение» в ледяные пустоши на востоке страны. По документальным сведениям, только в одном поезде, отправлявшемся с небольшой областной станции Янценово в Сибирь, был 61 вагон, где ехали около 3500 кулаков. За время поездки умирали около 15 % пассажиров. Один из свидетелей вспоминает, что стал «привыкать видеть по утрам трупы; подъезжал вагон, и больничный конюх Абрам складывал тела умерших. Умирали не все. Многие бродили по пыльным неприглядным маленьким улочкам, едва волоча обескровленные посиневшие ноги, распухшие от водянки, и провожая каждого прохожего умоляющим собачьим взглядом <…> Но им ничего не давали».