Текст книги "Статус. Почему мы объединяемся, конкурируем и уничтожаем друг друга"

13. Жить иллюзиями

В 14 лет я купил на распродаже в Woolworths[25]25
  Австралийская сеть супермаркетов.


[Закрыть] футболку Mötley Crüe (мерч тура Theatre of Pain; 3,99 фунта). Я был до смешного горд собой, выйдя в ней на улицу в первый раз. Мой нарциссизм как бы покоился на всех фанатах глэм-метала: мы были лучше всех этих идиотов, любящих бойз-бенды или рейвы. Я в этом нисколько не сомневался. И вот теперь я стал живым тому подтверждением: воображаемый статус наполнял меня, пока я разгуливал по тротуару, как дурачок. Такое поведение, разумеется, не назовешь необычным. Это обыденная часть человеческой жизни. Социальное табу, наложенное на поведение в стиле «важной птицы», не распространяется на хвастовство от имени своей группы. Напротив, выражение таких чувств считается вполне обычным и даже достойным похвалы.

Чтобы понять, почему это так, совершим путешествие в город Маради Республики Нигер. В 1974 году профессор-антрополог Джером Барков столкнулся с загадкой. Многие жители Маради были потомками королевской династии, изгнанной из соседнего королевства Кацина. В XIX столетии их предки были вынуждены покинуть родину, которую захватили исламские джихадисты. Все эти потомки королей были бедны, им так и не удалось вернуть себе элитный статус предков. Барков ожидал, что они затаят ненависть к мусульманам, лишившим их статуса. Но, как ни удивительно, все оказалось ровно наоборот. «Я был очень удивлен, не увидев, несмотря на историю региона, даже намека на неприязнь к исламу, – писал ученый. – Вместо этого я встречал одного за другим людей, которые не просто не испытывали к исламу ненависти, но были его последователями и изучали Коран». Ислам стал могущественной силой и продолжал наращивать влияние.

Это казалось бессмысленным. И Барков начал задавать вопросы. Он нашел и опросил двух прямых потомков королевской династии Кацины. Один из них принял ислам, другой нет. Дайа с детства учился в школе, где изучали Коран. К 16 годам он выучил Коран наизусть и мог цитировать его целыми сурами – это дало ему право участвовать в престижной выпускной церемонии под названием саука. Дайа продолжал изучать Коран по несколько часов в день. У него было две жены, трое детей, он был беден, но горд. В это время Маради был французской колонией. Дайю возмущали соотечественники, которые стали играть по правилам колонизаторов, с удовольствием получая французское образование и статус внутри действующей системы власти. «Он очень едко отзывался об учившейся у французов бюрократической элите. Дайа уважал только исламских ученых, проводил много часов в их обществе и жертвовал им бóльшую часть собственного заработка».

Шида, как и Дайа, был прямым потомком королей Кацины. Он тоже не стал пользоваться преимуществами французского образования. Но исламского образования Шида не получил. Вместо этого он выбрал более традиционный путь – ремесло, и пошел в ученики сначала к портному, а потом к скупщику арахиса. Но ученичество Шиде не понравилось. Он ссорился с наставниками, рвал профессиональные отношения. Близкий друг винил в неудачах Шиды его «сердце аристократа». Он считал, что принадлежность Шиды к королевской семье сделала его слишком гордым; оттого Шида не мог снизойти до ранга ученика скупщика арахиса. Когда Барков встретил Шиду, его содержали жена и мать. «В отличие от Дайи, который производил впечатление человека энергичного и уверенного в себе, Шида казался физически слабым, поникшим и неуверенным».

Оба мужчины с удовольствием говорили о своем статусном королевском происхождении. Оба вступили во взрослую жизнь с большими амбициями. Но только Дайа нашел себе игру, обеспечившую достаточный статус, чтобы удовлетворить его аристократическое сердце. Дайа «строил самооценку на представлении о себе как о хорошем мусульманине». Для него, как и для других королевских потомков, с которыми разговаривал Барков, «престижным было только исламское образование. О других видах обучения, если их вообще соглашались обсуждать, отзывались с пренебрежением – только как о способе дорваться до денег. Дайа и многие ему подобные в частных беседах ругали французскую элиту, которая, однако, во многом монополизировала политическую власть в стране… но Дайа мог считать себя выше правящих бюрократов по критерию престижа, связанного с исламом».

Чтобы его статусная игра работала, Дайа должен был верить в свой «критерий престижа». И его мозг сплел для Дайи иллюзию, где игра в ислам была не актом коллективного воображения, а истиной. Он был праведником в созданной Богом реальности. Она стала его чертогом разума, его миром. Его правила и символы – «критерии престижа» – ощущались как действующие безусловно. Заучивание Корана было чем-то важным. Дайа верил, что его иллюзия – это явь, и верил беспрекословно. У него не было другого выхода. Внутри логики статусной игры мы считаем свои группы достойными высокой оценки. Если же мы не верим, что у нашей группы изначально есть статус, как мы можем получать его от нее? Вера в иллюзию поддерживала Дайю, наполняла его аристократичное сердце «энергией и уверенностью в себе». Он стал марионеткой, причем привязал себя к веревочкам сам. Эта вера стала его идентичностью. Так же как Бен Ганн спасался от риска лишиться статуса, обретенного в тюрьме, Эллиот Роджер убегал от издевательств и неприятия в World of Warcraft, Дайа справлялся с утратой королевского ранга, присоединившись к той самой игре, что сокрушила его предков. И в то время как один из их потомков расцвел, второй зачах. Шида не верил, что скупка арахиса может принести ему статус, и это делало его «слабым, поникшим и неуверенным».

В рамках наших игр мы друг за другом приглядываем. В интересах каждого, чтобы игры оставались справедливыми и стабильными, а «важных птиц» можно было держать под контролем. Но контроль исчезает, если соревнование за статус происходит между играми. И напротив, те, кто играет с нами в общую игру, присваивают нам статус, когда наше поведение повышает ранг всей игры и уменьшает значение игр наших соперников, например когда мы говорим, что франкоговорящая элита думает только о деньгах. Когда нас тревожит беспокойство по поводу статуса, мы часто смотрим на игры наших соперников – корпорации, религии, футбольные клубы, фан-клубы музыкальных групп, школьные группировки, нации – и убеждаем себя, что наша игра в чем-то лучше. Даже если они стоят выше нас в иерархии игр, мы рассказываем истории, из которых следует, что нам лучше находиться именно там, где мы находимся. Наша игра – именно та игра: наша футбольная команда, наша компания, наша тусовка, наше племя, наша религия. Чувство исключительности, которое мы испытываем в отношении своих игр, особенно заметно в спорте. Даже если футбольная команда занимает невысокое место в лиге, ее поклонники могут тратить значительную часть свободного времени, убеждая друг друга, что на самом деле именно они круче всех. Болельщики подыскивают хитрые аргументы, чтобы обесценить соперников, объявляют проигрыши несправедливыми (или выставляют их почти победами) и вспоминают былую славу. Чем больше они убеждают друг друга, тем крепче становится опутавшая их иллюзия, тем большей самовлюбленностью они преисполняются в контексте своих игр. Это и есть статусная игра. В ней полно лжи и злобы, но это одно из самых больших удовольствий человеческой жизни.

Чувство группового величия отчетливо проявляется и в национализме. В ходе одного из исследований «национального нарциссизма» был проведен опрос среди студентов из 35 стран. Всех их просили ответить на один вопрос: «Какой вклад, по вашему мнению, внесла страна, где вы живете, во всемирную историю?» Сумма этих вкладов достигла невозможных, уморительных 1156 %. Подобно спортивным фанатам, многие граждане, пусть и подсознательно, выводят личный статус из статуса собственной нации. Я не считаю себя националистом ни в малейшей степени, но когда переехал в Австралию, то вдруг с изумлением обнаружил, что говорю при посторонних с подчеркнуто английским акцентом. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы снова начать говорить нормально. Мне было неловко, и это была просто ужасная стратегия для завоевания статуса в Австралии. Тем не менее для какой-то кретинской части моего мозга было очевидно важным ощущение себя как англичанина (а еще меня бесило, когда они называли нас «британскими нытиками», хотя на самом деле мы именно такие).

Изучение влияния национального статуса на личный уровень счастья показывает, что я такой не один. Исследование изменений уровня счастья в Великобритании на протяжении двух столетий через анализ языка миллионов книг и газетных статей выявило, что пик национального самодовольства пришелся на 1880-е. И хотя это было время широко распространенной бедности, болезней и эксплуатации детского труда, тогда же Британия со своей могущественной империей оказалась почти на самой вершине глобальной статусной игры. Удовольствие, пробуждаемое таким статусом в простых людях, можно проследить по мемуарам писателя Лори Ли, который вспоминал, что в 1920-х в его классной комнате «была стена, увешанная картами, где были отмечены красным цветом все колониальные владения, и мы сидели рядом с ней. Мы были в то время очень бедными, но ни на что не жаловались, питались вареной да печеной капустой, как босяки. Но мы сидели в классе, глядя на эти карты и думая о том, что мы выше всех в мире. Нам принадлежали все закрашенные красным участки на этой карте, карте мира. Вся Африка, вся Индия, все эти острова в Тихом океане. Мы чувствовали себя центурионами».

Идет ли речь о нациях, религиях или футбольных болельщиках, статусные игры состоят из людей. Чтобы верить в то, что наши игры превосходят все прочие, мы должны верить и в то, что в них играют лучшие игроки. Психологам давно известно о первобытном инстинкте, заставляющем нас думать лучше о товарищах по игре. Люди относятся к таким, как они, с универсальным подсознательным предубеждением, которое возникает при малейшей провокации. Как только мы объединяемся в группу на основе даже самых некрепких связей, начинается неоправданная эскалация статуса. В ходе одного из исследований пятилетним детям давали надеть цветные футболки, а потом показывали картинки других детей, одни из которых были в таких же футболках, другие нет. Дети знали, что цвета выбраны случайно и ничего не означают, но все равно отзывались более позитивно о тех, кто был одет в футболку одного с ними цвета, считали их более добрыми и щедрыми. И еще они незаслуженно их награждали, давая больше игрушечных монет. Даже в памяти участников исследования «свои» оставались более статусными: дети лучше помнили хорошие поступки одетых с ними в одинаковые футболки, чем точно такие же поступки тех, на ком были футболки других цветов.

Такова правда о человеческой природе: все мы завзятые игроки и запрограммированы играть нечестно. Мозг судит о нашем статусе в режиме соревнования, сравнивая с другими то, что есть у нас. Чем большим владеет группа и чем выше ей удается подняться относительно соперников, тем прекраснее приз, который достается нам лично. И, пожалуй, то, что мозг прячет от нас эти особенности нашего поведения, вреднее, чем алчность и скрытность. Нам рассказывают лестную историю, где мы предстаем не расчетливыми игроками, а высоконравственными героями. Это не мы и не наши товарищи по игре заблудшие, жадные и развращенные, это кто-то другой. Это люди в синих футболках на самом деле круче всех, это исламисты, французы, Британская империя, и тот дурачок с района, потративший четыре фунта в Woolworths и мнящий себя королем Танбридж-Уэллс.

14. Порабощение, революция, цивилизация

Наша склонность верить в истории, сплетенные мозгом и культурой, не раз становилась причиной вселенской несправедливости. Решив, что мы должны присваивать все призы себе и своим товарищам по игре, мы хорошо научились воспринимать только лестные для нас фрагменты правды. Такие истории часто действуют в нашу пользу, убеждая в справедливости борьбы, которую мы ведем, побуждая играть усерднее, все время стремясь к более высокому рангу. Но иногда они могут работать против нас. Могут даже убедить нас принять участие в собственном порабощении.

Именно такую роль сыграли мировые религии. Неприглядная правда в том, что они являются статусными играми: мусульмане, буддисты, индуисты и христиане соглашаются с набором правил и символов игры, затем формируют иерархию, в рамках которой происходят их взлеты и падения. Иллюзии, сплетенные поверх этой правды, часто полны обещаний награды – высокого статуса не в этой, а в следующей жизни. Вряд ли необходимо объяснять, что религии – игры добродетели. А значит, чтобы заслужить связи и уважение в этой жизни, а затем на небесах или в лучшей жизни после реинкарнации, игрок должен принять правила морали, быть верным, покорным и преисполненным чувства долга. Игроки должны поступать так, как велят им их боги, жрецы и священные тексты.

Конечная цель всех статусных игр – контроль. Они были задуманы эволюцией для сотрудничества между людьми, для принуждения (в случае доминирования) или подкупа (в случае игр престижа: в успех и добродетель), необходимых, чтобы мы подчинились. Считается, что основные религии возникли как способ контролировать беспрецедентное количество людей, которые начали жить бок о бок в первых «мегаобществах». Одних сплетен было недостаточно, чтобы координировать сотни тысяч несопоставимо разных людей, как это было в эпоху охотников и собирателей, и мы придумали морализаторствующих богов, которые искушали и наказывали нас, добиваясь определенного поведения. В 2019 году в ходе исследования четырехсот обществ, проживавших в 30 регионах более тысячи лет, обнаружилось, что боги, склонные к морализаторству, «последовательно» появлялись после того, как численность населения достигала миллиона. Вера в богов-морализаторов создала стандартный набор правил и символов, с помощью которых игроки разного этнического происхождения и разной культуры, говорящие на разных языках, могут играть в одну и ту же игру. И люди поверили в эти правила. Они купились на эту иллюзию и стали жить ею.

Это была эра господства игр добродетели, затрагивающих веру, сословия и суверенов. Свойства этой сильно стратифицированной, завязанной на добродетели жизни прослеживаются в индуистской кастовой системе. Ей две тысячи лет, и это, наверное, самая старая на земле культура статусной игры. И, вероятно, самая сложная с ее 3000 каст и 25 000 субкаст, объединенных в пять основных уровней: на вершине находятся священники и учителя, которых сотворили из головы бога Брахмы; рыцарей и правителей сотворили из его рук; земледельцев, ремесленников и торговцев – из его бедер; рабочих – из его ступней, а в самом низу этой иерархии находится каста неприкасаемых. Принадлежность к той или иной касте определяет не только профессию игрока, но и его права, обязанности, ритуалы и правила поведения, в том числе чем может владеть игрок, как он будет похоронен, и даже особенности личной гигиены.

Жизнь неприкасаемых тысячелетиями напоминала жизнь дикарей. Первые письменные упоминания о неприкасаемых встречаются в сборнике Законов Ману, который датируется III–II веками до нашей эры. Исследователь Малай Неерав писал, что люди выражали «глубокую тревогу» и испытывали «ужас» от «любого рода контакта» с неприкасаемыми. Если высокостатусный человек дотрагивался до неприкасаемого, он должен был принять ванну; если тень неприкасаемого падала на пищу учителя, пища объявлялась нечистой и уничтожалась. Неприкасаемые жили отдельными колониями и не пользовались общими колодцами. Романтические связи с ними были запрещены. В Мехране, деревне около Нью-Дели, 16-летнюю девочку, принадлежащую к одной из высших каст, застали с ее неприкасаемым 20-летним бойфрендом. Старейшины деревни совещались всю ночь, придумывая для них наказание. Когда предложили казнь, решение было принято «без возражений». Около трех тысяч жителей, почти вся деревня, смотрели, как влюбленных вешают на баньяне. Это было в 1991 году. Сегодня в Индии живет более 160 миллионов неприкасаемых. По данным National Geographic, они до сих пор «могут выполнять только самую черную работу и живут в постоянном страхе, что их безнаказанно прилюдно унизят, заставят пройтись голыми, побьют или изнасилуют представители высших индуистских каст, желая указать неприкасаемым на их место. Просто пройтись по району, где живут представители высших каст, считается опасным для жизни преступлением».

За счет чего эта система остается стабильной? Если мы все такие амбициозные игроки, то почему же неприкасаемые тысячи лет участвуют в создании этих ужасающе унизительных иллюзий реальности? Во многом потому, что верят в них. Богобоязненные неприкасаемые принимают идею, что заслужили свое унижение, нагрешив в прошлой жизни, и только следуя правилам в этой жизни, они могут заслужить более высокий статус в следующей. Именно так большинство религий принуждает людей к соучастию в собственном порабощении. Ты выигрываешь за счет того, что знаешь свое место и придерживаешься его в ожидании награды после смерти. По логике религий, все было создано Богом так, что люди находятся именно там, где он задумал. В одном англиканском гимне[26]26
  «О всех созданиях, прекрасных и разумных», Сесил Ф. Александр, 1848.


[Закрыть] об этом поется: «И богачу в дворце, и бедняку у его ворот, Бог каждому нашел место и чем кому владеть».

И если в обществе, строящемся на моральных принципах, таком как Индия, игрок из низшей касты решит добиваться более высокого ранга, другие игроки часто вступают в сговор, чтобы скинуть его обратно вниз. Романист Видиадхар Сураджпрасад Найпол писал о бизнесмене, который, впечатлившись умом неприкасаемого слуги, оплатил его образование и обеспечил продвижение по карьерной лестнице. Годы спустя, вернувшись в Индию, бизнесмен увидел этого человека за прежним занятием – чисткой туалетов. «Его клан объявил ему бойкот за то, что тот оторвался от них; его даже не допускали на вечерний перекур. И он не мог вступить ни в одну другую группу, не мог жениться ни на одной женщине. Положение отверженного было невыносимо, и он вернулся к выполнению своего долга». Комментируя этот случай, политический экономист профессор Тимур Куран написал, что, «подвергая остракизму товарища, получившего лучшую работу, чистильщики туалетов могут защитить свою личную и коллективную репутацию. Они могут сигнализировать всему сообществу, включая группы, стоящие в социальной иерархии выше, о своей готовности жить по общепринятым социальным правилам». Оказалось, можно добиться статуса, затравив амбициозного человека, чтобы он скатился обратно вниз, повинуясь злой логике игры.

В наше время не все индийские неприкасаемые готовы в полной мере проникнуться древним мифом, определяющим их судьбы. Результаты одного из исследований показывают, что около трети согласны с тем, что заслужили свою неприкасаемость, совершив грехи в прошлых жизнях, но другие обвиняют во всем несправедливость или верят в более лестную для них версию индуистской иллюзии, утверждая, что «их не поражали в статусе и на самом деле они замаскированные брахманы». Примечательно, что некоторые неприкасаемые стараются восстановить ощущение относительного статуса за счет презрения к неприкасаемым еще более низкого статуса. Неприкасаемый писатель Хазари говорит в своей автобиографии языком истинного игрока: «Мы считаем неприкасаемых Пенджаба ниже нас, неприкасаемых Соединенных Провинций[27]27
  Соединенные провинции Агра и Ауд – административная единица в Британской Индии и Индийском союзе, с образованием Республики Индия в 1950 году носит название штата Уттар-Прадеш.


[Закрыть]; мы не сочетаемся с ними браком и даже не пьем из той же посуды».

Другая серьезная причина того, почему общественная иерархия остается стабильной и не скатывается постоянно в хаос гражданской войны, состоит в том, что мы запрограммированы играть в локальные игры, лицом к лицу с окружающими. Существует огромная масса людей, не склонных к революциям и свержению правителей. Многие не стремятся к абсолютному превосходству. В ходе одного из исследований выявлено, что более 65 % людей не хотят «самого высокого статуса» в своей группе. Вместо этого нас заботят хлопоты повседневной жизни и статус, который мы ожидаем получить от нее. Это особенно заметно в обществах и эпохах, где игру определяет добродетель. В давние времена королевств и империй гипотетически над нами властвовали далекие от нас лидеры, но на практике больше всего нас заботили обязательства перед своими сплоченными кланами и следование их местным правилам и символам. Жизнь была компактной, она ограничивалась небольшой территорией и небольшим сообществом. Играть приходилось с людьми из непосредственного окружения.

Пока такие игры работали нормально, а наша группа получала ожидаемые награды, статус-кво сохранялся. Устойчивы те общества, где бóльшая часть населения защищена от внешних угроз, а статус достигается понятными и предсказуемыми способами. Даже если элитные группы – те, кто играет в религиозные, юридические, военные, бюрократические, аристократические игры – получают почти все награды, а нижним сословиям практически не достается призов, стабильности, как правило, ничего не угрожает. Предпосылки для революции создает не острое неравенство, а впечатление, что от игры нет нужной отдачи.

Вот почему бедность сама по себе не ведет к революциям. Революции – если рассматривать их как движение масс по свержению правящего строя во имя социальной справедливости – происходят в странах со средними доходами населения чаще, чем в беднейших странах. По мнению социолога профессора Джека Голдстоуна, «важно, что люди чувствуют, что теряют надлежащее место в обществе по причинам, которые не являются неизбежными и не возникают по их вине». Беспокойство, вызванное тем, что игры утрачивают статус, сродни тревоге, выявленной в исследованиях депрессий и суицидов. То, что верно для нас, верно и для наших групп: когда мы и наше окружение ощущаем снижение коллективного статуса, в нас растет опасное напряжение.

Когда игра теряет статус, игроки могут стать безжалостными. Но для успеха революции игрокам у подножья социальной лестницы необходима помощь элит. «В самом деле, – писал Голдстоун, – в большинстве революций именно представители элиты мобилизуют население, чтобы помочь сбросить режим». Исследования предреволюционных периодов регулярно выявляют, что, когда «правители становились слабыми, непоследовательными и агрессивными, значительная часть элиты переставала чувствовать привилегированность и поддержку и дистанцировалась от режима». Тогда элита вступала в сговор с игроками рангом пониже, с «группами, объединявшими представителей масс», такими как крестьянские общины, профсоюзы, профессиональные гильдии или молодежные организации, которые также чувствовали, что их положение ухудшается и они не получают ожидаемых наград.

Такая динамика привела к «Жасминовой революции» в Тунисе. За 28 дней в декабре 2010-го и январе 2011 года в этой довольно зажиточной по меркам континента стране рухнула власть Зин аль-Абидина Бен Али – президента, занимавшего свой пост 24 года. Перед этим в Тунисе произошел «резкий скачок роста молодого населения». Это привело к нехватке продовольствия и отмене субсидий на образование, топливо и продукты питания, а также к сокращению количества статусных должностей в государственных органах, доступных выпускникам. Кроме того, свирепствующая безработица особенно уязвила образованных представителей среднего класса, лишившихся престижных карьерных перспектив. Одновременно Бен Али щедро одаривал свой ближний круг, залезая в карманы обложенного взятками бизнеса.

Статусные игры нации забуксовали. В этом обвинили президента. Негодование было частично направлено на полицию, которая становилась все более агрессивной и коррумпированной. 17 декабря уличный торговец Мохаммед Буазизи совершил самосожжение в знак протеста против постоянного вымогательства. В тот день его унизила муниципальный инспектор Фаида Хамди: члены семьи Мохаммеда утверждают, что женщина отобрала у него весы, ударила его и оскорбила его покойного отца. «Акция Буазизи срезонировала среди тунисцев, которые тоже чувствовали, что при Бен Али в их жизнях нет перспектив, зато очень много притеснений», – писал Голдстоун. Стали собираться толпы. Полиция открыла огонь и убила некоторых протестующих. Попытка контролировать информацию через цензуру СМИ провалилась: молодые тунисцы пользовались фейсбуком активней, чем молодые люди других североафриканских стран, и это дало им возможность распространить фотографии протеста, а вместе с ними и сам протест. Что важно, революцию поддержало «удивительное количество разных организаций». Одна из них, Всеобщий профсоюз работников Туниса, организовала общенациональные забастовки. Затем армия отказалась стрелять по тунисским гражданам. Игроки на каждом уровне иерархии обратились против Бен Али. Через четыре недели после акции Буазизи президент сбежал из страны.

Голдстоун на множестве примеров показывает, что «перепроизводство социальной элиты» можно считать прогнозируемой предпосылкой социального коллапса – он происходит, когда появляется слишком много элитных игроков, которые вынуждены сражаться за немногочисленные высокостатусные должности. В умеренной степени такое перепроизводство полезно, так как создает здоровую конкуренцию и повышает качество элиты в лице тех, кому в результате гонки удается занять престижные должности в правительстве, СМИ, юриспруденции и так далее. Однако в экстремальных формах перепроизводство ведет к тому, что несостоявшиеся представители элиты, будучи преисполнены негодования, создают собственные статусные игры – и встают в оппозицию к тем, кому улыбнулась удача. Они начинают войну за статус, нападают на правящий аппарат и дестабилизируют его. Голдстоун проследил такую динамику в годы, приведшие к гражданской войне в Англии, Французской революции, кризисам в Китае и Турции. Мы снова видим: после того как статусные игры перестают приносить ожидаемые награды, наступает хаос и вершится история.

Даже когда общества не доходят до перепроизводства элиты и революции, статусная игра способна укротить и свергнуть правителей. Так было с цивилизациями, которые существовали веками. Когда жадные до статуса имперские силы завоевывают народ, они назначают себя его элитой. Поколения сменяют друг друга, коренные народы ищут статуса и всё чаще играют в имперские игры, принимают правила и символы элиты: говорят на их языке, поклоняются их богам, работают на их институты. В конце концов, охваченные желанием полной и безоговорочной принадлежности к элите, они требуют равного статуса, зачастую весьма агрессивно, в форме гражданского неповиновения, судебных исков или насилия. Тогда начинается падение основателей империи. Историк профессор Юваль Ной Харари описывает это как «цикл развития империй», с помощью которого имперские игры «переваривают» завоеванные культуры и продолжают «процветать и развиваться», даже после того как от основателей империи давно избавились.

Именно эта объединительная динамика создала такие крупные цивилизации, как Китай и Индия. Британия принесла Индии угнетение, убийства, эксплуатацию, но она же и объединила то, что было до этого «пестрой мозаикой воюющих царств, княжеств и племен»[28]28
  Харари Ю. Н. Sapiens. Краткая история человечества. М.: Синдбад, 2016.


[Закрыть], основала ее юридическую систему, построила железные дороги, жизненно важные для экономики, и создала до сих пор работающую административную структуру. Во время британского колониального правления «множество индийцев с пылом новообращенных приняли западные идеи, в первую очередь понятия о самоопределении наций и правах человека, и возмутились, когда англичане отказались блюсти свои же принципы и предоставить индийцам либо равные права граждан Британской империи, либо независимость»[29]29
  Там же.


[Закрыть], – пишет Харари. Эта модель стремления к статусу преобразовала мир. Большинство сейчас живущих на свете людей играют по правилам и с использованием символов своих поверженных владык.

Скрытые правила статусной игры помогали двигать вперед человеческую историю. На протяжении сотен и тысяч лет наши бесконечные устремления вели к вторжениям, порабощению, революциям, угнетению и цивилизации. Что не удивительно. В конце концов, историю делают люди, а люди рождены, чтобы играть.