Текст книги "Легион"

– Не забудь о них. А вот у меня сегодня выдался чудеснейший денек в Джорджтаунской больнице. Неужели тебе не интересно?

– Что же там произошло?

– Пожалуй, я еще не готов к обсуждению. Тем не менее, горю желанием узнать, что ты думаешь по этому поводу. Хотя пока это только теория. Понимаешь? Просто некоторые факты. Известный психиатр, занимающий в больнице видное место, скажем, заведующий целым отделением, делает зачем-то откровенно неуклюжую попытку выгородить одного из своих коллег, скажем, невропатолога, работающего над проблемами боли. Так вот, когда я спрашиваю психиатра, не напоминает ли ему определенный почерк руку одного из его коллег, он вдруг начинает притворяться. Психиатр целый час буравит меня взглядом, а затем очень четко и громко произносит слово «нет». И я, как опытная лиса, тут же делаю вывод, что между ними уже давно кошка пробежала. Может быть, я и ошибаюсь, но почему-то уверен. Ну, и какое же умозаключение можно вывести из всего сказанного, Аткинс?

– Несомненно, психиатр хочет подставить невропатолога, но боится сделать это открыто.

– А почему, Аткинс? – выпытывал следователь. – Не забывай, ведь своим «нет» он вводит следствие в заблуждение.

– Вероятно, он чует за собой вину. Может быть, он и сам впутан в какую-то историю. Однако, если он кого-то и покрывает, то его самого уж никак не заподозришь.

– Да, хитрая бестия. Но я с тобой вполне согласен. Однако должен сообщить и кое-что более важное. В городе Белтсвилл, штат Мэриленд, существовала когда-то больница для пациентов, умирающих от рака. Врачи назначали безнадежным больным большие дозы ЛСД. Хуже ведь от этого уже не стало бы. Верно? Наркотик снимает боль. Однако странное дело: все пациенты, независимо от своего прошлого и религиозных убеждений, переживали одни и те же невероятные ощущения. Будто сквозь бесчисленные слои грязи, помоев, нечистот и прочей гадости они проникают в самые недра земли. Так вот, в короткие мгновения несчастные чувствуют себя частью этой мерзости, сливаясь и растворяясь в ней. И вдруг направление резко меняется. Они внезапно взлетают и движутся вверх до тех пор, пока вое вокруг не преображается до неузнаваемой ослепительной красоты. Тогда они вроде бы являются пред ясны очи Господа. А Он им и заявляет: «Придите же скорей ко Мне, это же вовсе не Ньюарк!»

Аткинс, каждый больной испытал подобное хотя бы раз. Ну, ладно-ладно, пусть не сто процентов. Но девяносто – уж точно. Вот так. Однако суть не в этом. Все пациенты в один голос утверждали, будто их пронизывает ощущение абсолютного слияния со всей Вселенной. В эти мгновения больные понимали, что они и весь космос – одно и то же. Они словно чувствовали себя неким единым существом. И разве неудивительно, что подобные переживания испытывал каждый? И еще, Аткинс, покумекай над теорией Белла: в любой системе, состоящей из двух частей, изменение спина одной ее части тут же влечет за собой изменение спина другой ее части. При этом совершенно все равно, каково между ними расстояние. И неважно, о чем идет речь: о галактиках или световых годах!

– Лейтенант...

– Помолчи, пожалуйста, когда глаголет твой шеф! Я еще не все сказал. – Следователь подался вперед, глаза его заблестели. – А еще пораскинь-ка мозгами над автономной системой. Это она управляет всеми заумными процессами, которые поддерживают твое драгоценное тело в полном здравии. Но эта система лишена собственного разума. Да и твое сознание не властвует ни над ней, ни над самими процессами. «Так что же ею управляет?» – справедливо поинтересуешься ты. Твое подсознание. А теперь прикинь в уме: Вселенная – это твое тело, а эволюция и охотящаяся оса суть автономная система. Так что же всем управляет, Аткинс? Ну-ка, поразмышляй. Да, и не забудь про коллективное 'подсознание. А вообще-то, на эту тему можно без умолку чесать языки. Так ты навестил старушку или нет? Впрочем, для нас это не так важно. Она душой и телом принадлежит Джорджтаунской больнице. Звякни, куда надо, и пусть ее заберут. Она обитает в психиатрическом отделении, и, видимо, пожизненно приговорена к заключению.

– Старушка умерла, – сообщил Аткинс.

– Что?

– Сегодня днем она умерла.

– От чего?

– Сердечный приступ.

Киндерман несколько секунд не шевелился, а потом, опустив голову, кивнул.

– Да, для нее это, наверное, единственный выход, – пробормотал он. Его вдруг охватила тоска – горькая и мучительная. – Мартина Отси Ласло, – с искренней нежностью произнес он, глядя на Аткинса. – Это была великая старушка. В жестоком мире, где любовь так недолговечна, старушка была просто грандиозна. – Киндерман выдвинул ящик и достал из него заколку, найденную на пристани. Он грустно взглянул на нее и произнес: – Я надеюсь, она уже с Ним. – Потом положил, заколку на место и задвинул ящик. – У нее брат где-то в Виргинии, – обратился он к Аткинсу. – Его фамилия Ласло. Позвони, пожалуйста, в больницу и сообщи им. Свяжись с человеком по фамилии Темпл, доктор Темпл. Он заведует отделением психиатрии. Но только не позволяй ему гипнотизировать себя. Я думаю, с него станется сделать это даже по телефону.

Следователь встал и направился к двери, но, как обычно, дойдя до выхода, резко повернулся и снова подошел к столу.

– Ходьба полезна для сердца, – констатировал он и, прихватив папку с надписью "Дело «Близнеца», мельком взглянул на Аткинса. – А вот наглость, наоборот, вредит, – предупредил Киндерман. – И даже не пытайся мне возражать. – Он подошел к двери и, взявшись за ручку, оглянулся на помощника: – Проверь по всему округу рецепты на сукцинилхолин за последние два месяца. Особое внимание обрати на имена Винсент Амфортас и Фримэн Темпл. Послушай, а сам-то ты ходишь по воскресеньям в церковь?

– Нет.

– Почему нет? Знаешь, Немо, ведь именно про таких, как ты, монахи говорят: этот человек создан для трех таинств: крещения, венчания и смерти. – Аткинс безразлично пожал плечами:

– Я об этом никогда не задумывался, – признался он.

– Теперь у тебя появилась такая возможность. Последний маленький вопросик, Аткинс, и я готов отдать тебя на растерзание всем желающим. Если бы Христос не позволил распять себя, как бы мы узнали о воскрешении из мертвых? Не отвечай, ибо это так очевидно, Аткинс. Благодарю тебя за убитое время и великое усилие порассуждать вместе. Ну, а теперь наслаждайся в полной мере, погружаясь в морскую пучину. Уверяю тебя, ничего интересного ты там не найдешь – на тебя только и будет глазеть стая глупых рыбешек. Речь, конечно, не идет об их вожаке – карпе весом тринадцать тонн и с мозгом дельфина. Вот он-то весьма необычен, Аткинс. Старайся избегать его. Если карп поймет, что мы с тобой заодно, он может предпринять нечто ужасное. – С этими словами следователь покинул кабинет. Аткинс видел, как Киндерман прошел в дежурную комнату и остановился посередине, приветствуя кого-то и касаясь пальцами полей своей потрепанной шляпы. И тут его чуть было не сбил с ног полицейский, тащивший упирающегося нарушителя: Киндерман что-то сказал им обоим, но Аткинс был далеко и поэтому не расслышал. Наконец, Киндерман очутился на улице и исчез из поля зрения сержанта.

Аткинс подошел к столу и сел. Он выдвинул ящик и. разглядывая розовую заколку, с удивлением вспоминал слова лейтенанта о любви. Что имел в виду Киндерман? Неожиданно сержант услышал чьи-то шаги и поднял голову. Рядом со столом стоял Киндерман.

– Если когда-нибудь из моего ящика пропадет еще хотя бы одна конфетка, учить тебя я больше никогда ничему не буду. Кстати, в котором часу умерла та старушка?

– В три часа пятьдесят пять минут, – отчеканил Аткинс.

– Понятно. – Киндерман уставился куда-то в пустготу, а потом, не вымолвив ни слова, повернулся и вышел. Аткинс так и не понял, зачем это лейтенанту приспичило узнать время смерти несчастной старушки.

Киндерман сразу же отправился домой. Сняв в прихожей шляпу и пальто, он прошел на кухню. Джулия сидела за столом и увлеченно читала какой-то модный журнал, а Мэри с матерью суетились у плиты. Мэри что-то усердно размешивала в блюде. Наконец она оторвала от него взгляд и улыбнулась.

– Здравствуй, дорогой. Хорошо, что ты успел к обеду.

– Привет, па, – не поднимая головы, произнесла Джулия.

Теща демонстративно повернулась к лейтенанту спиной и принялась протирать разделочный столик.

– Здравствуй, милый пончик, – откликнулся Киндерман, целуя жену в щеку. – Без тебя жизнь походила бы на пустой стакан и черствую пиццу. А что это вы тут стряпаете? – спохватился он. – Пахнет обалденно.

– Это блюдо вообще не пахнет, – пробурчала Ширли. – У тебя что-то с носом.

– Ну, насчет носа пусть волнуется Джулия, – мрачно отозвался Киндерман и уселся за стол напротив дочери. Папка с делом о «Близнеце» лежала у него на коленях. Джулия, сложив на столе руки, продолжала читать журнал, и ее длинные черные волосы касались обложки. Она рассеянно откинула локон и перевернула страницу.

– Так что у нас насчет Фебрэ? – нарушил молчание Киндерман.

– Папочка, пожалуйста, не заводись, – коротко бросила Джулия, переводя взгляд на следующую страницу.

– А кто заводится?

– Я ничего еще не решила до конца.

– Как, впрочем, и я.

– Билл, не приставай к ней, – одернула его Мэри.

– А кто к кому пристает? Только, Джулия, все ведь не так-то просто. Понимаешь, если один человек в семье решает вдруг поменять фамилию, проблем особых не возникает. Но вот когда все трое собираются сделать подобный шаг, тогда это совсем другое дело, я прямо-таки не знаю. Это может привести к массовой истерии, не говоря уже о мелких недоразумениях. Может быть, нам сообща следует все хорошенько продумать?

Джулия перевела, наконец, взгляд на отца. Пытаясь сосредоточиться, она уставилась на него своими красивыми и удивленными глазами:

– Извини, я не уловила – что ты сказал?

– Дело в том, что мы с твоей мамой меняем фамилию на Дарлингтон.

Деревянный половник громко стукнулся о раковину, и Киндерман заметил, как Ширли, фыркнув, стремглав вылетела из кухни. Мэри еле слышно хохотнула и отвернулась к холодильнику.

– ДАРЛИНГТОН? – ахнула Джулия.

– Да, – подтвердил Киндерман. – Кроме того, мы меняем вероисповедание.

Джулия чуть не задохнулась от ужаса.

– Вы что, станете католиками? – воскликнула она.

– Не говори ерунду, – устало произнес Киндерман. – Это ничуть не лучше, чем оставаться евреями Мы тут подумываем о лютеранстве. – Он услышал, как и Мэри вслед за матерью торопливо ретировалась из кухни. – Разумеется, твоя мать немного расстроена. Любые перемены весьма мучительны и болезненны. Ну, да ничего, это пройдет. Однако в один миг ничего не изменишь. Все нужно делать постепенно, шаг за шагом. Сначала фамилия, потом вера, а потом мы уже всей семьей подпишемся на «Нэшнл Ревью».

– Я тебе не верю, – твердо заявила Джулия.

– Придется поверить. Мы вступаем в период Великой Каши. И теперь мы будем представлять собой некое Пюре... или Фебрэ Неважно. Если неизбежно. Единственная проблема заключается в том, чтобы действовать согласованно. Поэтому свои предложения просьба обсуждать вместе с нами, Джулия. Ну, что ты на это скажешь?

– Мне кажется, вам не следует менять фамилию, – с жаром возразила девушка.

– Почему же?

– Потому что это ТВОЯ фамилия! – продолжала она. Увидев, что вернулась мать, Джулия с ходу обратилась к ней: – Мам, вы что, серьезно?

– Конечно, Джулия, совсем не обязательно Дарлингтон. Если тебе не нравится, мы подыщем другую фамилию, такую, чтобы она устраивала нас всех. Например, Бунтинг, – вставил Киндерман.

Мэри задумчиво поглядела на них и кивнула:

– Мне нравится.

– Бог ты мой, это же просто невыносимо, – застонала Джулия. Она вскочила со стула и бросилась вон из кухни, натолкнувшись на бабушку, возвращавшуюся из комнаты.

– Ты все еще продолжаешь свои сумасшедшие бредни? – сердито проворчала Ширли. – В этом доме невозможно ничего понять, кажется, будто все свихнулись. Скоро, наверное, у меня начнутся слуховые галлюцинации, и вы с удовольствием упечете меня в психушку.

– Да-да, разумеется, – искренне согласился Киндерман. – Приношу свои извинения.

– Ну вот, что я говорила! – взвизгнула Ширли. – Мэри, скажи же ему, пусть немедленно прекратит это издевательство!

– Билл, довольно, – осекла мужа Мэри.

– Уже прекратил.

В семь часов все дружно отобедали. Киндерман, пытаясь сбросить с себя груз дневных забот и волнений, погрузился в горячую ванну. Однако, как оно и повелось, ванна не помогла. «Как же складно выходит у Райана, – размышлял Киндерман. – Надо будет непременно выведать у него секрет. Для этого подкараулим, покуда он совершит что-нибудь героическое, из ряда вон выходящее и разоткровенничается». Зацепившись за слово «секрет», следователь тут же перескочил на рассуждения об Амфортасе, «Это весьма загадочная личность – ну просто тайна, покрытая мраком». Киндерман чувствовал, что Амфортас многого не договаривает, но чего? Лейтенант потянулся за пластмассовым флаконом и щедро плеснул в воду пенящейся жидкости, чуть было не опрокинув флакон.

После ванны Киндерман облачился в банный халат и, захватив папку с делом о «Близнеце», направился в свой кабинет. Стены там были сплошь увешаны плакатами. Они рекламировали старые черно-белые киноленты – шедевры 40-х и 50-х годов. На темном деревянном столе валялось множество книг. Киндерман вдруг поморщился. Он пришлепал сюда босым и теперь случайно наступил на острый край книги, лежавшей на полу. Сей труд назывался «Феномен человека» Тейяра де Шардена. Лейтенант нагнулся и, подняв книгу, бережно положил ее на стол, а потом включил лампу. Световой поток выхватил из полумрака целые залежи скатанных в шарики фантиков, притаившихся в закутках между книгами. Киндерман расчистил место для папки, уселся за стол и, почесав нос, попытался сосредоточиться. Он перерыл все книги, отыскал, наконец, свои очки и, рукавом халата протерев стекла, водрузил очки на нос. Но ничего не увидел. Тогда он прищурил один глаз, затем другой, снял очки и повторил процедуру. Тут его осенило. Он решил, что без левой линзы читать будет неизмеримо легче. Тогда он обернул ее краем рукава и выдавил на стол. Стекло шлепнулось на его поверхность и благополучно раскололось надвое. Киндерман насупился и что-то мрачно буркнул, затем, вновь взметнув на нос очки, попытался прочесть несколько строк.

Бесполезно. Сегодня, видимо, надо поставить на этом крест. Глаза устали и не желали слушаться. Киндерман снял очки, и, выйдя из кабинета, побрел в спальню.

И приснился ему сон. Будто сидит он вместе с психами и смотрит кино. Ему казалось, что крутили «Потерянный горизонт», хотя на экране отчетливо мелькали кадры из «Касабланки». Но при этом Киндерман не ощущал никакого противоречия. Тут же за пианино сидел сам Амфортас. Он как раз пел песенку «А время проходит», когда в кабачок «У Рика», где все они находились, вошла героиня, которую в фильме играла Бергман. Но во сне ею оказалась Мартина Ласло, а ее мужем – доктор Темпл. Ласло и Темпл приблизились к пианино, и Амфортас произнес: «Оставьте его, мисс Илье». Тогда Темпл скомандовал: «Пристрелите его», и Ласло, выхватив из сумочки скальпель, вонзила его прямо в сердце Амфортасу. Неожиданно Киндерман сам очутился на экране. Он восседал за столиком в компании Хэмфри Богарта. «Документы подделаны», – заявил Богарт. Да, я знаю", – кивнул Киндерман. Он поинтересовался, не замешан ли в этом деле его братец Макс, но Богарт только пожал плечами и заметил: «Это же кабачок Рика». «Да, многие шляются сюда, – подхватил Киндерман. – Я видел эту картину уже раз двадцать». – Хуже от этого не будет", – возразил Богарт. Внезапно Киндерман заволновался, потому что никак не мог вспомнить своих первоначальных реплик. Тогда он быстренько свернул тему и перевел разговор на проблему зла. Он вкратце изложил Богарту свою теорию. Во сне это заняло какую-то долю секунды. «Ну, теперь-то я вас здорово зауважал», – восхитился Богарт и сам затеял беседу о Христе. «Что-то в вашей теории Ему не нашлось места, – удивился Богарт. – Будьте предельно осторожны, а то немецкие курьеры пронюхают это». – «Нет-нет, я обязательно включу Его в свою теорию», – поспешно воскликнул Киндерман, и в этот момент Богарт почему-то превратился в отца Дайера, а Ласло с Амфортасом пересели к ним за столик. Ласло на этот раз была молодой и очень красивой. Дайер выслушивал исповедь невропатолога и, когда отпустил тому все грехи, получил от Ласло одну-единственную белоснежную розу. «Я никогда не покину тебя», – пообещала она Амфортасу. «Иди и не живи более», – напутствовал доктора Дайер.

В следующий миг Киндерман оказался среди зрителей. Он уже знал, что все это ему только снится. Экран разросся, он занял все видимое пространство. Вместо кадров из «Касабланки» на экране возникли два световых пятна. Они сверкали на фоне бледно-зеленой бездны. Пятно слева было большим и переливалось голубоватым пламенем. А справа от него находился маленький белый шарик, сияющий подобно тысяче солнц, но в то же время шар этот не ослеплял и не мерцал: он был спокоен и казался безмятежным.

Киндерман услышал, как заговорил левый огонек:

– Я не могу не любить тебя.

Второй огонек не отвечал. Наступила тишина.

– Вот, что я есть на самом деле, – продолжало голубоватое пламя. – Чистая любовь.

Снова промолчал ослепительный шарик. Долгую паузу вновь нарушил первый огонек:

– Я хочу создать себя. И тогда заговорил шар:

– Будет больно.

– Я знаю.

– Но ты не понимаешь, что это такое.

– Я сделал свой выбор, – возразил голубоватый огонек. И стал ждать, переливаясь в бледно-зеленом пространстве.

Целая вечность канула, прежде чем ответил белый шар:

– Я пришлю тебе кого-нибудь.

– Нет, не надо. Ты не должен вмешиваться.

– Он будет частью тебя, – настаивал шар. Голубоватое пламя сжалось. Вспышки его на какое-то время укоротились и ослабли. Наконец, огонек вновь расправился и замерцал:

– Да будет так.

Воцарилась тишина. Она длилась вечность. Все вокруг было проникнуто покоем и миром. Божественное сияние освещало сумрачное пространство.

Тихим и ровным голосом заговорил белый шар:

– Пусть же начнется время.

Голубоватое пламя вспыхнуло с новой силой, и по нему заструились потоки радужных соцветий; постепенно они погасли, и голубое пятно вновь мирно и спокойно замерцало. И опять безмолвие. Тогда в этой абсолютной тишине зазвучал нежный и грустный голос голубого огня:

– Прощай. Когда-нибудь я вернусь к тебе.

– Торопись.

Голубое пламя начало вспыхивать ярче и ярче. Оно выросло и стало намного прекрасней, чем было раньше. Затем оно уменьшилось и вот уже по размерам не превосходило белый шар. На какую-то секунду все вокруг замерло.

– Я люблю тебя, – прошептало голубое пламя. И тут же взорвалось, разлетевшись сверкающей пылью и рассыпавшись над вечной Вселенной триллионами крошечных частиц всепроникающей и вездесущей энергии. Раздался чудовищной силы грохот.

Проснувшись, Киндерман вскочил в постели. Затем медленно сел и потрогал лоб. Испарина. В глазах еще полыхали отсветы того умопомрачительного взрыва. Киндерман чуточку посидел в кровати, раздумывая, что же только что произошло. И происходило ли все это на самом деле? Сон был настолько реален, что хотелось в него верить. Даже тот, прошлый сон о Максе, не казался лейтенанту таким настоящим. Киндерман даже не вспомнил о первой части сна, где действие разворачивалось в кабачке, потому что вторая половина начисто затмила ее.

Он встал с кровати и спустился в кухню, зажег свет и, прищурившись, взглянул на большие настенные часы. «Пять минут пятого? Просто безумие какое-то, – возмутился Киндерман. – Фрэнк Синатра только собирается в койку». Тем не менее, чувствовал он себя отлично, словно успел прекрасно выспаться. Киндерман поставил чайник и прислонился к плите, чтобы не прозевать его. Надо успеть снять чайник до того, как раздастся свисток. А то он разбудит Ширли. Киндерман стоял и раздумывал над сном, который глубоко потряс его. Что же терзает меня, размышлял следователь. Какая-то мучительная боль потери. Ему вспомнилась книга о Сатане, написанная католиками-теологами. Как-то раз она попалась ему на глаза, и он с удовольствием прочитал ее. Красота и совершенство Сатаны описывались в книге как «захватывающие дух». «Несущий свет». «Утренняя звезда». Бог, очевидно, очень любил его. Но тогда почему Он проклял его на все времена?

Киндерман дотронулся до чайника. Только начал нагреваться. Еще несколько минут. Он снова подумал о Люцифере, о существе, излучающем свет. Католики утверждали, что сущность его изменить нельзя. Ну и что? Неужели именно он несет болезни и смерть на землю? И он же изобретает кошмары, зло и жестокость? Нет, здесь смысл теряется. Даже на старика Рокфеллера снисходила иногда благодать, и он раздавал монетки бедным. Киндерман вспомнил Евангелие и несчастных одержимых. Кем одержимых? Уж, конечно, не падшими ангелами. Только дураки могли бы спутать дьявола с духом умершего человека. Это просто шутка. Это мертвые пытаются возвратиться в мир живых. Кассиус Клей может бесконечно повторять это, но что остается делать бедному погибшему портному? Нет, Сатана никогда бы не стал мелочиться и занимать чужие тела. Даже евангелисты так считают, вспомнил Киндерман. Да, конечно, однажды сам Иисус пошутил насчет этого, мысленно подтвердил он. Как-то явились к Нему апостолы, полные впечатлений и окрыленные успехом в изгнании демонов. Иисус кивнул и, сохраняя полнейшее спокойствие, заявил: «Да, я видел, как Сатана падал с небес, подобно молнии». Вот и противоречие. Он просто пошутил над ними. Но почему именно молния? – удивлялся Киндерман. И почему Христос называл Сатану «Князем Тьмы»?

Через несколько минут чайник закипел и, налив себе чашку, Киндерман понес ее наверх в кабинет. Он тихо прикрыл за собой дверь, на цыпочках подошел к столу и, включив свет, сел читать дело «Близнеца».

Убийства, известные под названием "Дело «Близнеца», происходили в районе Сан-Франциско на протяжении семи лет с 1964 по 1971 год и прекратились, когда преступник был застрелен полицейскими, пытаясь перелезть через ограду моста Золотые Ворота. Ранее он утверждал, что убил двадцать шесть человек, причем каждое преступление было особо жестоким, и труп очередной жертвы подвергался либо расчленению, либо другим изуверствам. В списке несчастных оказывались и мужчины, и женщины разного возраста, иногда даже дети. Город жил в постоянном страхе, несмотря на то, что личность убийцы удалось установить. Сразу же после первого убийства он прислал письмо в газету «Сан-Франциско Хроникл». Этого человека звали Джеймс Майкл Веннамун, ему было тридцать лет. В городе знали и его отца-евангелиста. Беседы с этим священником передавались по всей стране каждое воскресенье в десять часов. И все же найти «Близнеца» не удавалось. Не смог помочь и евангелист, который в 1967 году прекратил всякие публичные выступления. После расстрела на мосту тело убийцы словно сгинуло. Оно упало в реку, и в течение нескольких дней его тщетно пытались выловить драгами. Однако в смерти садиста не приходилось сомневаться. Не менее сотни пуль изрешетили его. К тому же страшные убийства после этого сразу прекратились.

Киндерман медленно листал страницу за страницей. Вот раздел, посвященный уродованию жертв. Внезапно следователь остолбенел. Не веря своим глазам, он заново перечитал целый абзац. Волосы на его голове встали дыбом. Этого не может быть! – думал он. – Боже мой, но этого просто не может быть! И все же приходилось верить. Следователь оторвал взгляд от страницы и тяжело задышал. А потом вновь углубился в чтение.

Киндерман дошел до описания психического состояния преступника, большей частью основанного на его бессвязных письмах и детских дневниках. У преступника имелся брат Томас, они родились близнецами. Но Томас страдал слабоумием и жил в своем собственном мире. Он боялся темноты, несмотря на то, что его постоянно окружали люди. Томас спал всегда при включенном свете. После развода отец не уделял мальчикам должного внимания, и всю заботу о брате Джеймс взял на себя.

Вскоре Киндерман погрузился в изучение истории их жизни.

Томас сидел за столом, уставившись своими детскими наивными глазами в никуда. Взгляд его был пуст. Джеймс пек ему блинчики. Внезапно на кухню ввалился Карл Веннамун, одетый только в пижамные штаны. Он был навеселе и держал в руке стакан с почти опорожненной бутылкой виски. Как сквозь туман Веннамун окинул взглядом кухню и заметил Джеймса.

– Что ты тут делаешь? – взревел он.

– Готовлю блинчики для Томми, – объяснил мальчик. Он проходил мимо отца с полной тарелкой, когда Веннамун крепкой затрещиной неожиданно сбил его с ног.

– Сам вижу, сопляк! – зарычал Веннамун. – Я тебе ясно сказал, что сегодня он еды не получит! Он испачкал штаны!

– Но он не виноват в этом! – заплакал Джеймс. Веннамун пнул его ногой в живот и направился к дрожавшему от страха Томасу.

– А ты, негодяй! Я же запретил тебе есть! Ты что, не слышал? – На столе стояло несколько тарелок с едой, и разъяренный Веннамун одним движением опрокинул их на пол. – Ты, маленькая обезьяна, ты у меня научишься послушанию и порядку! – Евангелист сдернул мальчонку со стула и поволок к входной двери. По дороге он осыпал сынишку ударами кулака. – Ты как твоя мать! Грязная свинья! Вонючая католическая скотина!

Веннамун подтащил мальчика к двери, ведущей в подвал. Яркое солнце заливало окрестные холмы. Веннамун распахнул дверь.

– Ты полезешь туда, в подвал к крысам, будь ты проклят!

Томас задрожал еще сильнее, и в огромных мальчишеских глазах заметался страх. Мальчик заплакал.

– Нет! Нет, я не хочу в темноту, папа! Пожалуйста, пожалуйста...

Веннамун ударил его, и мальчонка кубарем покатился вниз по лестнице.

Томас в отчаянии закричал:

– Джим! Джим!

Дверь в подвал захлопнулась, раздался скрежет засова.

– Да уж, крысы им займутся, я надеюсь, – донесся пьяный голос отца.

Внезапно тишину прорезал истошный вопль.

Вернувшись в дом, Веннамун привязал Джеймса к стулу, а сам уселся к телевизору и возобновил попойку. В конце концов, так он и уснул у экрана. А Джеймс всю ночь напролет не смыкал глаз, постоянно слыша крики и плач брата.

На рассвете крики прекратились, Веннамун проснулся, развязал Джеймса, а потом вышел во двор и открыл дверь подвала.

– Можешь выходить, – крикнул он в темноту. Но ответа не последовало. Веннамун безразлично наблюдал, как Джеймс стремглав ринулся вниз и вскоре услышал чье-то рыдание. Но это был не Томас. Это плакал Джеймс. Мальчик понял, что после этой страшной ночи его брат окончательно потерял рассудок.

Томаса поместили в психиатрическую больницу Сан-Франциско. Не оставалось ни малейшей надежды на излечение, и мальчик был вынужден до конца жизни коротать здесь свои дни. Как только выдавалось свободное время, Джеймс навещал брата, а в шестнадцать лет он сбежал из дома и устроился разносчиком газет в Сан-Франциско. Теперь он мог приходить к Томасу каждый вечер. Джеймс держал брата за руку, читая ему Детские книги и сказки. Он же и убаюкивал Томаса. Так продолжалось до 1964 года. А потом случилось непоправимое. Тогда была суббота, и Джеймс с утра до вечера просидел у Томаса.

Было девять часов вечера. Томас уже лежал в кровати. Джеймс устроился рядышком на стуле, а доктор прослушивал Томасу сердце. Спустя некоторое время врач опустил стетоскоп и подмигнул Джеймсу.

– Твои братишка хорошо себя чувствует, – улыбнулся он.

Из-за двери высунулось личико дежурной медсестры:

– Мне очень жаль, сэр, но время посещений уже закончилось.

Врач сделал знак Джеймсу, чтобы тот не вставал, а сам подошел к сестре.

– Я хочу поговорить с вами, мисс Киич. Нет, не здесь, давайте пройдем в холл. – Они вышли из палаты. – Вы сегодня первый раз дежурите, мисс Киич?

– Да.

– Надеюсь, вам у нас понравится, – сказал доктор.

– Я тоже так думаю.

– Молодой человек, который пришел к Тому, – его родной брат. Уверен, вы и сами это заметили.

– Я обратила на это внимание, – подтвердила Киич.

– Вот уже несколько лет подряд он неизменно приходит к брату каждый вечер. И мы разрешаем ему находиться в палате до тех пор, пока его брат не заснет. Иногда он остается даже на ночь. Но не беспокойтесь. Здесь все в порядке. Это исключение, – пояснил доктор.

– Да, я понимаю.

– И еще: у него в палате горит лампа. Мальчик боится темноты. Страх этот патологический. Никогда не выключайте у него свет. Я опасаюсь за его сердце. Он очень слабенький.

– Я запомню это, – кивнула медсестра и улыбнулась.

Доктор ответил ей добродушной улыбкой.

– Ну и прекрасно, тогда увидимся завтра. Всего вам хорошего.

– Спокойной ночи, доктор. – Сестра Киич проводила его взглядом, и, когда врач скрылся из виду, улыбка ее превратилась в злобный оскал. Она покачала головой и произнесла: – Идиот.

Джеймс сидел рядом с братом, крепко сжав его руку. Перед ним лежала детская книга, но он уже выучил ее наизусть, а уж это стихотворение Джеймс повторял Томасу, наверное, тысячи раз:

Спокойной ночи, милый дом,

И все, кто обитает в нем:

Спокойной ночи, мыши

И голуби на крыше.

Спокойной ночи, каша, щетка,

Спокойной ночи, злая тетка,

Спокойной, доброй ночи вам...

Я с вами засыпаю сам.

На секунду Джеймс смежил веки, а потом чуть-чуть приоткрыл их, чтобы взглянуть, заснул ли Томас. Но Томас, уставившись в потолок, не спал, и тогда Джеймс увидел, что из глаз брата текут слезы.

– Я л-л-люблю т-т-тебя, – заикаясь, произнес Томас.

– И я люблю тебя, Том, – нежно произнес Джеймс. Тогда Томас закрыл глаза и вскоре уснул.

Джеймс ушел, а спустя некоторое время мимо палаты прошла сестра Киич. У двери она остановилась и заглянула внутрь. Томас был один и спокойно спал. Медсестра прошла в палату, выключила лампу и вышла, захлопнув за собой дверь.

– Тоже мне, «исключение», – недовольно пробормотала она и вернулась в свой кабинет, где занялась просмотром журналов.

Среди ночи отчаянный вопль прорезал больничные покои. Это проснулся Томас. Крик не стихал несколько минут, а потом неожиданно оборвался. Томас Веннамун умер.

И родился убийца «Близнец».

Киндерман посмотрел в окно. Начинало светать. История братьев неожиданно растрогала его. Неужели жалость к этому чудовищу закралась в его душу? Тогда он снова вспомнил, что «Близнец» вытворял со своими жертвами. И символом-то он избрал перст Божий, которым Господь тронул Адама. Поэтому всем жертвам «Близнец» отрезал указательный палец. И первой буквой фамилии или имени погибших стала буква "К". Веннамун, Карл.

Киндерман дочитывал последнюю страницу: «Постоянными убийствами людей» чьи имена или фамилии начинались с буквы "К", «Близнец», таким образом, всячески пытался отомстить отцу и испортить его карьеру. В конце концов имя отца стали связывать с убийствами. Это подтверждается и тем, что отец вскоре перестал выступать публично. Месть отцу явилась вторым основным мотивом всех преступлений «Близнеца».