Текст книги "История Германии в ХХ веке. Том I"

Левые социал-демократы потерпели полное поражение. Им пришлось согласиться с решением большинства СДПГ о поддержке военных кредитов и даже – ради партии – проголосовать за эти кредиты. Им не удалось создать международный единый фронт социалистов: хотя еще 1 августа германские эмиссары отправились в Париж, там они узнали, что французские рабочие, как и немецкие, вопреки всем пацифистским демонстрациям, собираются идти на войну. Брюссельское бюро Социалистического Интернационала также вынуждено было бессильно наблюдать за тем, как большинство рабочих партий Европы присоединяются к фронтам национальной обороны, формируемым их правительствами. От общей борьбы против войны европейское рабочее движение в эти дни было далеко как никогда2020
  Haupt, Der Kongress. S. 145–193.


[Закрыть].

Таким образом, как для германского, так и для международного рабочего движения 4 августа 1914 года стало началом раскола. Единой позиции по вопросу о войне германские социал-демократы так больше никогда и не сформировали. Число депутатов, выступавших против военных кредитов на предварительных голосованиях внутри парламентской фракции, в ходе войны неуклонно росло. Если в августе 1914 года соотношение сторонников и противников кредитов еще составляло 78 к 14, то в марте 1915 года против займов выступали уже 23, а к декабрю 1915 года – 44 человека. Эти противники войны составили ядро частично пацифистски, частично революционно настроенных левых социал-демократов, которые вскоре откололись от СДПГ и в последующие годы создали собственные партии – сначала Независимую социал-демократическую партию, а затем Коммунистическую партию Германии2121
  Walter Mühlhausen: Die Sozialdemokratie am Scheideweg – Burgfrieden, Parteikrise und Spaltung im Ersten Weltkrieg // Michalka (Hg.) Der Erste Weltkrieg. S. 649–671; Krise, Krieg und nationale Integration. S. 90–151; Miller, Burgfrieden. S. 31–74.


[Закрыть].

После провала плана Шлиффена зимой 1914/15 года в военном и политическом руководстве страны возникли острые споры о дальнейшем ходе войны. Новый главнокомандующий, генерал Фалькенгайн, сменивший осенью неудачливого Мольтке, требовал заключения сепаратного мира с Россией, чтобы иметь возможность разгромить Францию и Англию на западе. Гинденбург и Людендорф, напротив, требовали массированного удара по русской армии, чтобы после ее уничтожения иметь возможность наступать на западе. Однако на самом деле, ввиду военной слабости Австро-Венгрии, усиление германского вмешательства на востоке в любом случае было необходимо, особенно после падения таких крепостей, как Пшемысль (Перемышль) и Лемберг (Львов). Дальнейшее наступление российских войск грозило привести к распаду империи Габсбургов, и, чтобы этого не допустить, требовалось крупное германское наступление на востоке. Германской Восточной армии, численность которой к тому времени превысила 600 тысяч человек, в мае 1915 года удалось прорвать русский фронт на широком участке у Тарнова и Горлиц, к юго-востоку от Кракова. В ходе последующих сражений, которые были чрезвычайно кровопролитными, российские войска потеряли более 750 тысяч убитыми и ранеными, оставили всю Галицию и были окончательно отброшены примерно на 400 километров на восток. После очередного наступления Центральные державы в сентябре овладели всей Польшей, Литвой и Латвией. Победы Центральных держав на Восточном фронте летом 1915 года стали их крупнейшими успехами за всю войну2222
  Stone, The Eastern Front.


[Закрыть]. Примерно так и представляли себе в Берлине всю войну: героическая борьба, искусная военная стратегия, великие победы! Это был не только способ выиграть войну, но и способ спасти нацию в трудном положении. Принесение в жертву отдельного человека ради высшей цели нашло свое символическое выражение в мифе о Лангемарке, который возник, когда в ноябре 1914 года во время нескольких германских атак на вражеские позиции возле деревни Лангемарк под Ипром целые ряды очень молодых и плохо обученных немецких добровольцев, в основном школьников и студентов, падали, как трава, скошенная огнем британских и французских пулеметов. Германская пропаганда тогда утверждала, что «герои Лангемарка» с восторгом шли на смерть с песней «Deutschland, Deutschland über alles» на устах. Идеализм и готовность к самопожертвованию у молодежи, погибшей за родину, должны были стать примером для всех немцев, а опыт войны и сплочения нации должен был помочь преодолеть социальные и политические расколы в германском обществе2323
  Langemarck: Bernd Hüppauf, Schlachtenmythen und die Konstruktion des «Neuen Menschen» // Hirschfeld/Krumeich (Hg.) Keiner fühlt sich hier mehr als Mensch. S. 43–84.


[Закрыть]. В действительности же на Западном фронте шла совершенно другая война. Системы траншей простирались все дальше и дальше, в конечном итоге их суммарная протяженность достигла около 40 тысяч километров и они оказались практически непреодолимы. Линия фронта стабилизировалась и началась позиционная война. На протяжении всего 1915 года войска Антанты предпринимали крупные и мелкие наступления – в Артуа и Шампани в феврале и марте, под Нёв-Шапелем во Фландрии, под Анасом в мае и июне, и снова в Шампани осенью. Такие крупномасштабные атаки начинались с артиллерийского обстрела, который продолжался часами и даже сутками – только под Аррасом перед началом наступления по германским позициям было выпущено более двух миллионов снарядов. После этого пехота несколькими волнами пыталась занять позиции противника. Однако, как оказалось, несмотря на массированное применение ручных гранат и минометов, преодолеть ряды траншей можно было только с гигантскими потерями. Большинство атакующих солдат либо бывали ранены или убиты огнем обороняющихся, которые стреляли с укрепленных позиций, либо истекали кровью в заграждениях из колючей проволоки, высота которых часто достигала метра. Переходящему в контратаку противнику обычно легко удавалось уничтожить измотанные войска атакующего.

Число убитых и раненых достигло астрономических высот. Началась война на истощение, превосходящая по своим масштабам все предыдущие. «Какое зрелище предстало передо мной! – писал один эльзасский солдат после сражения на Западном фронте. – Перед нами лежали мертвые и раненые французы, насколько хватало глаз. Там же еще лежали убитые немцы, раненых уже забрали. <…> На некоторых мертвецов было страшно смотреть, одни лежали лицом вниз, другие на спине. Кровь, согнутые пальцы, остекленевшие глаза, искаженные лица. Многие судорожно сжимали в руках винтовки, у других все руки были в земле и траве, которую они рвали в предсмертной агонии»2424
  Richert, Beste Gelegenheit. S. 28 f.


[Закрыть]. Там же был впервые использован в качестве боевого оружия ядовитый газ; именно германская сторона начала применять его на Западном фронте весной 1915 года. Из-за своей невидимости газ считался особенно коварным оружием и вызывал панику и ужас среди солдат. На самом деле количество солдат, погибших от газа, было относительно невелико. Подавляющее большинство раненых и убитых солдат – более трех четвертей! – были поражены артиллерийскими снарядами; около 16 процентов – огнем стрелкового оружия и ручными гранатами. Эта война характеризовалась не поединками воина с воином лицом к лицу, а артиллерийскими канонадами, которые длились часами и сутками напролет и против которых солдаты были бессильны. Только применение нового оружия – боевых машин, получивших название «танк», – позволило на заключительном этапе войны прорывать вражеские позиции. Этим был положен конец позиционной войне, а вместе с ней и массовой гибели пехоты от артиллерийского огня.

Реальность войны не привела, вопреки ожиданиям, и к исчезновению социальных различий – наоборот: классовый раскол в германском обществе проявился в армии еще острее, чем в тылу. Привилегии, всевластие и высокомерие офицеров усугубляли социальные различия в обществе, а также связанную с ними напряженность. Солдаты часто боялись и ненавидели своих офицеров больше, чем врага.

Война на Западном фронте была анонимной, враг был невидимым, солдаты убивали и умирали при посредстве техники, и это делало индивидуальный боевой дух менее важным, чем прежде. «Ураганный огонь артиллерии обрушился на нас. Людей перебрасывало из одной воронки в другую; крики боли и стоны раненых, которым предстояла мучительная смерть без помощи; не приходилось и думать о том, чтобы вынести их в тыл. Днем и ночью шел обстрел – часто на нас обрушивалось по 10–20 снарядов в секунду, нас засыпало и снова откапывало их разрывами. Наш лейтенант плакал, как ребенок. А как они лежали там – кто без ноги, кто без рук, кого разорвало всего в клочья – Господи, это было ужасно»2525
  Feldpostbrief, 02.07.1916, цит. по: Ulrich/Ziemann, Frontalltag. S. 92.


[Закрыть]. Это не имело ничего общего с предыдущими войнами. Германские солдаты – как и британские или французские – еще летом шли на фронт, думая, что это будет кабинетная война XIX века: она продлится несколько месяцев и будет стоить многих жертв, но риск можно заранее просчитывать и он вписывается в обычный опыт жизни и смерти. А потом они столкнулись с апокалиптической машиной убийства, которая за один день уносила столько человеческих жизней, сколько раньше уносила целая война – без видимого противника, без возможности повлиять на свою судьбу с помощью силы или осторожности и без компенсации в виде героизма, который требовал поединка лицом к лицу.

Были и исключения: например, пилоты аэропланов – вскоре ставшие кумирами публики «воздушные рыцари», чьи имена знал каждый ребенок, потому что они во время зрелищных воздушных боев встречались с противником в архаичной схватке один на один. Почитали как героев и солдат и офицеров так называемых «штурмовых команд» – они по-прежнему практиковали «убийство как ручную работу»: это были в основном небольшие подразделения, которые проводили разведку на нейтральной полосе и атаковали передовые позиции противника. Здесь большую роль играла индивидуальная мотивация. Солдаты и офицеры этих команд, стремившиеся к прямым боевым столкновениям, буквально выслеживавшие отдельных противников и подвергавшие опасности все подразделение своими индивидуальными действиями, были крайне непопулярны в войсках по обе стороны фронта. Но они служили объектом для героических фантазий тыла и, таким образом, способствовали созданию патетического нового образа модерной войны, характеризующегося презрением к человеческой жизни, холодным, лишенным моральной составляющей рыцарским мужеством и эстетизацией насилия; после войны, особенно в Германии, этот ее образ завораживал огромное количество людей2626
  Benjamin Ziemann: Soldaten // Hirschfeld/Krumeich/Renz (Hg.) Enzyklopädie Erster Weltkrieg. S. 155–168; idem, Front und Heimat. S. 57–75; Groehler, Der lautlose Tod. S. 16–69; Gudmundsson, Stormtroop Tactics; Spilker/Ulrich, Der Tod als Maschinist; Mommsen, Bürgerstolz. S. 599–606; Jünger, In Stahlgewittern; idem, Der Kampf als inneres Erlebnis.


[Закрыть]. А в 1915 году еще казалось, что события развиваются благоприятным для Центральных держав образом: на Восточном фронте были одержаны крупные, хотя и не решающие победы. На Западном фронте наступления противника были отбиты, хотя и со значительными потерями с германской стороны. Попытки англичан и французов закрепиться в Юго-Восточной Европе также не увенчались успехом: британским войскам не удалось в боях с турецкой армией занять проливы между Средиземным и Черным морями, поражением окончилась и высадка французов в Салониках. Напротив, наступление Центральных держав, к которым теперь примкнула Болгария, на Балканах закончилось в сентябре и октябре полным поражением сербской армии и оккупацией Сербии.

Однако в долгосрочной перспективе было неясно, как можно продолжать войну и, самое главное, как ее закончить. Попытки правительства Германской империи заключить сепаратный мир с Россией оказались тщетными. Вступление Италии в войну на стороне Антанты открыло еще один фронт на юге, связавший значительные силы австрийской армии. Генеральный штаб во главе с Фалькенгайном все еще был твердо убежден, что войну нужно выиграть на Западном фронте. На это были направлены стратегические планы, разработанные на 1916 год: массированное наступление на Верден, сильнейшую французскую крепость, должно было заставить французскую сторону сосредоточить здесь свои войска, которым предстояло в гигантской битве на истощение «истечь кровью», как выразился Фалькенгайн. Высокие германские потери предполагались, но потери противника должны были быть во много раз выше, чтобы «народная сила» Франции была сломлена.

Эта тактика, однако, обернулась полным фиаско: решающего поражения французским войскам нанести не удалось, а потери противной стороны не были значительно выше, чем у немцев. В общей сложности за 1916 год в верденской «мясорубке» погибло или было ранено более 700 тысяч человек, около 40 процентов из них – немцы. Вторая великая битва на истощение, которую британские войска начали 1 июля 1916 года на севере Франции, на Сомме, приняла еще более ужасные масштабы. Уверенность британцев в том, что они смогут легко преодолеть германские линии после самой мощной артиллерийской подготовки за всю войну – на протяжении двадцати километров через каждые восемнадцать метров было установлено по орудию, – оказалась роковым просчетом. Только за первый день наступления пало 60 тысяч британских солдат. В конце ноября наступление пришлось остановить. Антанта захватила двенадцать квадратных километров территории, ее потери составили более 600 тысяч человек, потери немцев – около 450 тысяч человек2727
  MacDonald, Somme. P. 55–127; Hirschfeld u. a. (Hg.) Die Deutschen an der Somme; Keegan, Der Erste Weltkrieg. S. 361–428.


[Закрыть].

Ужасные результаты этих битв на истощение ясно показали: германский социал-дарвинистский расчет на то, что удастся «обескровить» французов, которых немцы якобы превосходили в «народной силе», теперь начинает все больше оборачиваться против самой Германии. Превосходство Антанты в экономических и военных ресурсах становилось все более очевидным. Германские потери стали настолько велики, что даже постоянными новыми мобилизациями уже невозможно было набрать достаточное количество свежих войск.

Не в последнюю очередь это было связано с тем, что выполнение многочисленных стратегических обязательств германской стороны в самых разных регионах континента становилось все более неотложным. Летом 1916 года, в разгар битвы под Верденом, российская армия начала крупное наступление на австрийские позиции в южной Галиции, которое через некоторое время увенчалось успехом и сместило фронт на 160 километров к западу. Это привело к настоящему распаду австрийской армии, более 200 тысяч солдат дезертировали. Германии удалось остановить продвижение российских войск, перебросив большие силы на Восточный фронт, но их тогда стало не хватать на Западном фронте.

Когда в августе 1916 года еще и Румыния вступила в войну на стороне Антанты, это означало окончательный крах германской стратегии. Стало ясно, что Верден и принцип битвы на истощение были чудовищной ошибкой. Крупномасштабные наступательные операции на Западном фронте не имели перспектив на успех. На востоке российская армия не была разгромлена; скорее, на пороге разгрома оказалась австрийская армия. В 1916 году германские войска потеряли 1,2 миллиона человек, и победа была далека как никогда.

В этой ситуации Фалькенгайна вынудили уйти в отставку. Его заменили два генерала, добившиеся к тому времени наибольших успехов, – Гинденбург и Людендорф. Они сформировали третий Генеральный штаб (OHL). Тем самым баланс сил в правительстве Германии еще больше сместился от гражданского к военному крылу, которое политически поддерживалось крайне правыми силами2828
  Werth, Verdun; Afflerbach, Falkenhayn; Stone, The Eastern Front. P. 262–281; Chickering, Das Deutsche Reich. S. 83–89.


[Закрыть].

Совершенно новые масштабы этой войны быстро показали, что все приготовления и планы ничего не стоили. В еще большей степени это же относится и к экономике. До 1914 года в Германии – равно как и в Англии или Франции – не было реального планирования военной экономики. Расчет был на короткую войну, поэтому никто не был готов к масштабной реструктуризации национальной экономики. Только в ноябре 1914 года, когда эта химера короткой войны испарилась, стало ясно, сколько проблем теперь нужно решать одновременно, особенно в Германии: во-первых, спрос на вооружение рос в геометрической прогрессии. Но поскольку поставки сырья были сильно затруднены из‑за британской торговой блокады, то и здесь потребовались совершенно новые организационные структуры. Во-вторых, призванных в армию рабочих – а к концу войны было мобилизовано почти 14 миллионов мужчин, 85 процентов всех военнообязанных, – надо было кем-то заменить, ведь производственные потребности значительно возросли, особенно в секторах, связанных с вооружением. В-третьих, необходимо было найти способы финансирования этих экстраординарных усилий. И в-четвертых, британская блокада германских морских портов препятствовала импорту продовольствия, и он упал настолько резко, что питание населения и солдат пришлось ставить на новую основу.

С подобными проблемами перехода к военной экономике столкнулись все воюющие великие державы. Это были новые задачи, и не было опыта, на который можно было бы опереться. Поэтому необходимо было прокладывать новые пути, создавать новые институты и бюрократию, немалая часть которых впоследствии оказалась непригодной. Особенно это касалось самих военно-административных структур: они даже в Германии, которая так гордилась своей эффективной бюрократией, вскоре после начала войны обнаружили свою неработоспособность: в военное время гражданские органы власти были подчинены военным, так называемым Генеральным командованиям, чьи сферы компетенций даже территориально были поделены не так, как у гражданских ведомств, в результате чего компетенции были неясны, задачи не согласованы, а приказы противоречивы. Так продолжалось до конца войны, но трудно сказать, какие были альтернативы. Германское военное государство действительно оказалось громоздким и поликратичным, но это в не меньшей степени относилось и к британской администрации, и в еще большей степени – к французской. В конечном итоге тот факт, что Германии удалось в течение четырех лет сохранять почти стабильное равновесие в этой войне против противников, чье превосходство под конец было подавляющим, говорит скорее за, чем против тех организационных структур, которые были созданы в стране ad hoc.

Очевидным было то, что влияние государства на экономику росло повсеместно, и многие видели в этом перспективную модель, пригодную в будущем и для мирного времени. Особенно ярко проявилось растущее значение государства в обеспечении военной экономики сырьем. Чтобы оптимально распределить ресурсы, крупные компании вместе с властями создали новые учреждения, которые скупали имеющееся сырье и распределяли его между производителями вооружений. Эти смешанные частно-государственные учреждения, называемые «военно-сырьевыми компаниями», координировались из центра – Военно-сырьевого управления в Берлине, которое в первые месяцы возглавлял сам изобретатель этой схемы, глава фирмы AEG Вальтер Ратенау. Эта система оказалась эластичной и достаточно эффективной, хотя ни для кого не было тайной, что крупнейшие производители оружия в определенной степени сами размещали заказы и получали весьма значительные прибыли. Средний размер дивидендов акционерных обществ за годы войны вырос до более чем десяти процентов; в крупных оружейных фирмах прибыль за четыре военных года достигла маржи в сто и двести процентов. Эта раздражавшая общество проблема оставалась предметом многочисленных дискуссий на протяжении всех военных лет, особенно потому, что не удалось ограничить непомерные военные прибыли с помощью соответствующих налогов2929
  Wehler, Gesellschaftsgeschichte. Bd. 4. S. 53; Salewski, Weltkrieg. S. 172–186; Theo Balidemton: Industrial Mobilization and War Economies // Hörne (Ed.) Companion. P. 217–233.


[Закрыть]. Вопрос о рабочей силе также оставался критическим до конца войны. Призванных солдат сначала заменили в основном неквалифицированными рабочими; порой и целые трудовые коллективы с предприятий, далеких от оружейной промышленности, переводились на заводы, выпускавшие продукцию военного назначения. Пока это осуществлялось через достаточно свободный рынок труда, рабочие могли воспользоваться преимуществами резкого увеличения спроса на свой труд и получать более высокую заработную плату. Чтобы предотвратить это, с самого начала предпринимались усилия, чтобы перевод на другое место работы организовывался административным путем, и, наконец, тем, кто самовольно переходил в другую фирму, стали даже угрожать немедленным призывом на фронт3030
  Dieter Krüger: Ein «Morgenrot wirklicher Sozialreform» // Mai (Hg.) Arbeiterschaft. S. 29–75; Feldman, Armee. S. 64–73.


[Закрыть].

Кроме того, с самого начала поощрялся также наем женщин на работу в промышленности. Однако ни в Германии, ни в Великобритании, Франции или Австрии женская занятость во время войны не достигла значительно более высоких показателей, чем до ее начала. В Германии за четыре военных года число работающих женщин выросло на 17 процентов, тогда как в течение двух десятилетий до 1914 года темпы роста всегда превышали 20 процентов. Характерной особенностью военной экономики было скорее сильное перетекание работниц из отраслей, далеких от производства вооружений, в оборонную промышленность. В Берлине женщины с 1917 года составляли большинство работающих в машиностроении, металлургии и на химических предприятиях. Однако большинство из них работали и до войны. Горничные, например, теперь предпочитали идти на фабрику, где они зарабатывали значительно больше, чем «у господ».

Но для большинства женщин работа по найму была и невозможна, и нежелательна. Во-первых, не было государственных учреждений по уходу за детьми, во-вторых, зарплата была в два раза ниже, чем у мужчин, а условия труда нередко были настолько ужасными, что женщины делали все возможное, лишь бы не идти работать на фабрику, тем более что государственная поддержка «жен воинов» обеспечивала минимальные средства на пропитание семьи. Существовали и идеологические препятствия: несмотря на острую потребность в рабочих руках, все еще преобладало мнение, что наемный труд, особенно в промышленности, противоречит природе женщины. Он воспринимался как атака на традиционную гендерную и семейную структуру, то есть на один из оплотов традиционного канона ценностей. Даже в военное время соблюдение этих норм казалось настолько необходимым, что и самые неотложные военные нужды не могли их поколебать3131
  Daniel, Arbeiterfrauen. S. 36–50; Kundrus, Kriegerfrauen. S. 45–70; Wall/Winter (Ed.) The Upheaval of War. P. 249–326; Susan R. Grayzel: Women and Men // Hörne (Ed.) Companion. P. 263–278.


[Закрыть]. Еще одним способом получения дополнительной рабочей силы для экономики вооружений было использование иностранных рабочих. Первоначально это относилось к военнопленным. Из примерно 2,5 миллиона пленных, попавших в руки немцев, около 1,6 миллиона использовались в качестве рабочей силы; примерно половина – в сельском хозяйстве, а треть – в промышленности, особенно горнодобывающей. Гораздо более сложным делом, чем использование военнопленных, было использование иностранных гражданских лиц для работы в Германии. Сначала жителям российской части Польши, которые находились в Восточной Германии в качестве сезонных рабочих, не давали вернуться домой и использовали в основном в сельском хозяйстве – в том числе против их воли, хотя постановление о принудительном труде было издано не сразу. Потом, с начала 1915 года, начали активизироваться усилия по набору дополнительных работников на оккупированных территориях Восточной Европы, особенно в Варшавском генерал-губернаторстве. К концу войны примерно 250 тысяч русско-польских рабочих подписали трудовые договоры, и границы между принудительной депортацией и «добровольностью» становились все более размытыми.

В Бельгии германские власти также приступили к насильственным наборам, но здесь, в отличие от Польши, это осуществлялось под пристальным вниманием мировой общественности. В период с октября 1916 по февраль 1917 года около 61 тысячи бельгийских рабочих были вывезены в Германию, в дополнение к примерно 17 тысячам, которые отправились туда добровольно – по крайней мере, официально. Однако на деле эти принудительные наборы обернулись и организационной катастрофой, и политической. Властям не удалось ни доставить в Германию намеченное количество рабочих из Бельгии, ни продуктивно использовать большую часть тех, кого доставили. Многочисленные протесты нейтральных стран, таких как Испания, Швейцария, Голландия, Ватикан и США, закрепили образ германского милитаризма в международном общественном мнении и способствовали дальнейшей дипломатической изоляции Германии.

В отличие от этого, обращение немцев с польскими рабочими не получило должного внимания. Не было ни международных протестов, ни критических возражений со стороны оппозиции. Здесь стало очевидно, что война быстро снизила порог терпимости к несправедливости в гражданской сфере: когда каждую неделю сообщалось о тысячах погибших на фронтах, использование принудительного труда гражданских лиц из враждебной страны, очевидно, уже не могло вызывать никаких эмоций, тем более что использование труда сотен тысяч военнопленных в Германии стирало границы между гражданскими и военными работниками3232
  Herbert, Ausländerpolitik. S. 85–123; Jochen Oltmer: Unentbehrliche Arbeitskräfte. Kriegsgefangene in Deutschland // idem. (Hg.) Kriegsgefangene. S. 67–96; Hinz, Gefangen. S. 248–318; Westerhoff, Zwangsarbeit; Thiel, «Menschenbassin Belgien».


[Закрыть].

Финансовые масштабы этой войны тоже были невиданными. Чтобы быть готовым к войне, правительство Германии создало резервы в размере 225 миллионов марок, которые хранились в башне Юлиуса в Шпандау, как средневековая военная казна. Однако после начала войны выяснилось, что этой суммы совершенно недостаточно: реальные расходы оказались таковы, что запасенных денег хватило всего на два дня боевых действий. В зависимости от способов расчета, по оценкам, война обошлась Германской империи в сумму от 156 до 200 миллиардов марок – при том что все национальное богатство Германии перед войной составляло около 40 миллиардов марок. «За один месяц на войну тратились такие деньги, – писал Вальтер Ратенау летом 1919 года, оглядываясь назад, – которых хватило бы на устранение нищеты во всем мире. Еще месяц – и все люди умственного труда были бы обеспечены до конца дней. Третий превратил бы города в райские уголки. Четвертый освободил бы науку, а пятый – искусство от всех материальных оков»3333
  Walther Rathenau an Leopold Ziegler, 22.07.1918 // idem, Briefe. Bd. 2. S. 53–55, цитата S. 54.


[Закрыть]. Существовало три способа собрать чрезвычайно крупные суммы, необходимые для финансирования войны: налоги, займы и денежная эмиссия. Первый был серьезным и эффективным, но он предполагал наличие дееспособной налоговой системы, а также соответствующей готовности общества. Ни того ни другого в Германии, как и в других воюющих странах, не хватало. Ведь для того, чтобы достичь необходимых объемов, прямые налоги, особенно подоходный налог и налог с оборота, пришлось бы увеличить. Однако это уже стало камнем преткновения, о который разбился «блок Бюлова» пятью годами ранее, поскольку консерваторы и аграрии не смогли достичь соглашения по вопросам о подоходном налоге и налогам на капитал или на наследство. Поскольку консервативные лоббисты торпедировали любой проект современного законодательства о подоходном налоге, дифференцирующий налоговое бремя в зависимости от дохода и объема собственности, Германия вступила в войну без надежной основы для налоговых поступлений. В конечном итоге все военные расходы должны были быть возложены на плечи врагов, как заявил статс-секретарь Имперского казначейства Карл Гельферих: «Во время войны мы не хотим то огромное бремя, которое несет наш народ, увеличивать за счет налогов, пока в этом нет острой необходимости. <…> Весь будущий уклад жизни нашего народа должен быть, насколько это вообще возможно, освобожден и огражден от огромного бремени, которое создает война. Свинцового миллиардного бремени заслуживают зачинщики этой войны; пускай они тащат этот груз через десятилетия, а не мы»3434
  Rede Helfferichs am 20.08.1915, Verhandlungen des Reichstags, 13. Legislaturperiode. Bd. 306, 1915. S. 224.


[Закрыть]. Изменения произошли только в последней трети войны, когда были введены налог с оборота и налог на военную прибыль, хотя и с очень низкой маржой. В целом Германия финансировала только 17 процентов своих военных расходов за счет налогов, в то время как Британия – 26 процентов.

По большей части расходы на войну финансировались с помощью так называемых военных займов. Для этого государство выпускало соответствующие бумаги, которые после окончания войны должны были погашаться по выгодным процентным ставкам. В Германии до 1918 года было выпущено в общей сложности девять таких облигаций, всегда связанных с крупными патриотическими кампаниями и символическими акциями по спасению отечества – с определенным успехом: только на седьмую облигацию в марте 1917 года подписалось более семи миллионов человек. В общей сложности облигации собрали огромную сумму в 97 миллиардов марок, около двух третей средств, необходимых для ведения войны. Такие облигации функционировали как долгосрочные ценные бумаги, то есть зависели от благоприятных процентных ставок и уверенного ожидания высокой прибыли. Поскольку прибыль можно было получить только в случае победоносного исхода войны, правительство по одним только финансовым причинам должно было поддерживать в народе как можно более высокие ожидания победы, вопреки реальному положению дел на фронтах. И это ему, как ни удивительно, очень хорошо удавалось, но с осени 1916 года и взятых взаймы у населения сумм уже не хватало для затыкания брешей в бюджете.

Поэтому все большее значение приобретал третий канал финансирования: прямое увеличение внешнего и внутреннего долга, а в связи с ним – печатание денег. Уже в начале войны были созданы правовые предпосылки для в принципе неограниченного роста государственного долга. Поэтому в военные годы государство брало все больше и больше кредитов. Поскольку занимать деньги за границей было уже практически негде, речь шла, помимо продажи облигаций военных займов населению, прежде всего, о Рейхсбанке. Эти дополнительно напечатанные деньги не были обеспечены никаким имуществом, поэтому цены выросли. Это стало отправной точкой для роста темпов инфляции. Из-за постоянного и ускоряющегося роста цен покупательная способность зарплат, пенсий и доходов от аренды снижалась. Фактически это имело тот же эффект, что и повышение налогов: средства, необходимые для финансирования войны, были отобраны у населения. Однако людям было совершенно непонятно, почему это так; и по мере того как росли их гнев и раздражение по поводу инфляции, усиливался поиск виновных в ней. Большинство немцев, впрочем, даже после окончания войны так и не осознали того факта, что именно их собственное правительство и запустило процесс обесценивания денег. Это сыграло впоследствии роковую роль.

К концу войны у Германской империи накопилось долгов более чем на 150 миллиардов марок, почти половина кредитов была краткосрочной. Только на выплату процентов уходило около 90 процентов обычного дохода казны. Теперь было понятно, что если Германия не выиграет войну и не сможет возложить расходы на побежденных врагов, то эта огромная гора долгов обрушится на самих немцев. Именно это и произошло потом, во время гиперинфляции 1921–1923 годов, в ходе которой была уничтожена большая часть частных финансовых активов немцев. Только тогда были реально оплачены расходы на войну3535
  Manfred Zeidler: Die deutsche Kriegsfinanzierung 1914 bis 1918 und ihre Folgen // Michalka (Hg.) Der Erste Weltkrieg. S. 416–433; Mommsen, Bürgerstolz. S. 672–682; Feldman, The Great Disorder; Holtfrerich, Die deutsche Inflation.


[Закрыть]. И наконец, встал вопрос о продовольствии. С августа 1914 года британский флот перестал пропускать все торговые суда, перевозившие товары для Центральных держав. К весне 1915 года кольцо блокады в Северном море, вне досягаемости германского флота, замкнулось. До начала войны около трети потребляемого Германией продовольствия поставлялось из‑за рубежа, а теперь оно стало недоступным. Германское сельскохозяйственное производство также резко упало с 1914 года – более чем на 30 процентов к концу войны, в основном из‑за нехватки рабочей силы, которую не компенсировали даже иностранные рабочие и пленные. Таким образом, уже в первую военную зиму стала ощущаться нехватка продовольствия, особенно в городах. Она еще более усилилась в последующие годы и вскоре стала самой острой внутриполитической проблемой.