Текст книги "История Германии в ХХ веке. Том I"

Вскоре новый национализм обратился и вовне: экономической мощи должна была соответствовать внешняя демонстрация силы. С начала века возникали националистические массовые организации, которые проводили кампании за «германизацию» прусской части Польши, расширение германской колониальной империи, за «мировое значение» Германии и достигли значительной эффективности. Идеологические основы национализма также начали меняться. Хотя Бисмарк, создавая империю, сделал это вразрез со всеми великогерманскими устремлениями и отказался от планов создания пангерманского государства, с начала века подобные цели, выходящие за пределы малогерманской империи, все чаще провозглашались вновь, но теперь уже со ссылкой на то, что немецкий «народ» разбросан по разным государствам и требует единства.

Проявляющаяся здесь связь между антимодернистской критикой и фёлькиш-националистическими тенденциями видна уже у двух старших протагонистов антилиберальной критики культуры, чьи широко читаемые основные работы появились в 1880‑х и 1890‑х годах, – Пауля де Лагарда и Юлиуса Лангбена. Оба они, выступая против бездушного материализма нарождающейся эпохи модерна, проповедовали религию внутренней душевности, искренности и идеализма, которая должна черпать свои силы в «народе». Под «народом» подразумевались не «народные массы» в республиканском смысле – как противоположность «властям» – а члены «нации». Если вначале «народ» еще был скорее культурно понимаемой категорией, то теперь он все чаще переосмысливался как биологическая, «расовая» категория, основанная на происхождении. Это означало, что была найдена естественная, то есть от природы данная, «органическая» категория, которую можно было связать с тоской по исконному, подлинному и противопоставить «механистическим» категориям эпохи модерна, таким как класс или общество4646
  Stern, Kulturpessimismus. S. 24–222; Mosse, Die völkische Revolution; Hein, Die Brücke ins Geisterreich. S. 132–195.


[Закрыть].

Эта идея нашла отражение и в новом законе о германском гражданстве. Поскольку в условиях экономического бума приток иностранных, в основном польских, рабочих в сельское хозяйство и промышленность Восточной Германии продолжал расти, было законодательно установлено, что немцами считаются те, кто произошел от немцев, но не те, кто родился в Германии. Решающим фактором, как подчеркивали немецкие консерваторы при обсуждении закона в рейхстаге, было то, что «происхождение, кровь, является решающим фактором для приобретения гражданства. Это определение прекрасно служит для сохранения и поддержания народного (völkisch) характера и немецкого своеобразия»4747
  Verhandlungen des Reichstags, Stenographische Berichte 290 (1913). S. 5282; Gosewinkel, Einbürgern und Ausschließen. S. 278–294; Herbert, Ausländerpolitik. S. 68–73.


[Закрыть].

Определение немца через «кровь» и «расу» могло быть и было обращено против германских евреев. Возникший в империи новый антисемитизм ссылался уже не на религиозные различия и традицию христианской ненависти к иудеям, а все больше на постулируемую биологическую – «расовую» – инаковость евреев. Тем самым был сформулирован постулат о немецком народе как о биологической единице. Налицо было явное отличие от традиционного антисемитизма, который еще основывался на христианском антииудаизме и впервые привлек к себе политическое внимание в ряде антисемитских течений и партий начиная с 1880‑х годов. Но, в то время как этот политический антисемитизм, казалось, после рубежа веков начал утрачивать свое значение, социальный антисемитизм начал, наоборот, распространяться, причем даже в тех социальных слоях, где он ранее не играл большой роли, особенно среди буржуазии образования, интеллектуалов и художников, где он сочетался с критикой цивилизации и культуры модерного общества4848
  Karady, Juden in der europäischen Moderne. S. 174–202; Volkov, Deutsche Juden. S. 1–8; Lowenstein u. a., Umstrittene Integration. S. 193–277; Jochmann, Gesellschaftskrise und Judenfeindschaft. S. 30–98.


[Закрыть].

Довольно типичным примером этого является Людвиг Клагес, один из модных германских философов периода поздней империи. В двадцать с небольшим лет он попал в сферу влияния мюнхенской богемы и ее звезды – Стефана Георге, а затем вскоре вошел в круг так называемых «космистов», которые противопоставляли модерное настоящее как место апокалиптически нарастающего распада, считали себя избранными, первопроходцами и выделяли себя из «массы незначительных людей». В модерном обществе, заявлял Клагес в своих ранних работах, люди больше не живут, а «только существуют, будь то как рабы „профессии“, изнашиваясь подобно станкам на службе больших предприятий, будь то как рабы денег, бессмысленно отдающиеся цифровому бреду акций и предприятий, будь то, наконец, как рабы городского безумия развлечений». Эти распространенные темы критики культуры Клагес объединил с заклинаниями, призванными воссоздать исчезнувший, гармоничный мир «народа» с его праздниками, песнями и костюмами. Вместо них люди теперь получали «в качестве даров „прогресса“ <…> бренди, опиум, сифилис». Людям приходилось терпеть «дымящие трубы, оглушающий шум улиц и светлые, как день, ночи», а также популярные песни, мелодии оперетты и кабаре – а исконная, природная жизнь была, по словам Клагеса, утрачена4949
  Ludwig Klages: Mensch und Erde [1913] // Idem, Sämtliche Werke, Philosophie II. Bd. 3. S. 614–636, цитаты – S. 616, 621, 623; я опираюсь также на следующие работы о Клагесе: Lieber, Kulturkritik und Lebensphilosophie; Schröder, Ludwig Klages; Brinkmann, Ludwig Klages; Leo, Wille zum Wesen.


[Закрыть].

А главной причиной отчуждения людей от «жизни», продолжал он свою линию рассуждения, стало влияние этно-религиозной группы, которая не опиралась на традиции народа и была чужда ему, – евреев: «Мы считаем те силы и дела, с помощью которых современный мир надеется превзойти старый, включая хваленый прогресс и униформированную мораль, происками главными образом иудаизма», – писал Клагес в 1900 году5050
  Ludwig Klages: Heidnische Feuerzeichen. Aufruf zur Wahrung und Förderung heidnischer Lebenselemente [1900], цит. по: Brinkmann, Ludwig Klages. S. 79.


[Закрыть]. Психологически еврей предстает у него как тип «современного истерика», для которого характерны такие качества, как «потребность в признании его значимости», «тщеславие», «аляповатая внешность», «престижное высокомерие». Это отразилось в «росте литературного потопа», в «рекламе», «газетной шумихе» и «партийной жизни, пронизанной самыми личными сплетнями». Здесь, по словам Клагеса, мы видим «влияние новой, цепкой, но лишенной качества жизненной силы, которую несет неумолимо нахлынувшая стихия этого вырождающегося семитизма»5151
  Ludwig Klages: Typische Ausdrucksstörungen und der hysterische Charakter [1904] // idem, Sämtliche Werke, Graphologie I. Bd. 7. S. 83–118, цит. S. 87–89, 92 f., 94.


[Закрыть].

В евреях беспокойные эзотерики, такие как Клагес, нашли объект, на котором могли зафиксировать свои навязчивые мысли о разложении и вырождении. Как и они, немалая часть художественного авангарда, а также молодежного движения в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, окрасилась в фёлькиш-цвета и восприняла антиеврейские убеждения. Но это не было доминирующим – среди множества политико-культурных движений тех лет антисемитизм далеко не определял культурную жизнь на рубеже веков. Что здесь более значимо, так это явно легко устанавливавшаяся связь между критикой эпохи модерна и антисемитизмом, которая, как оказалось, могла соединяться со многими направлениями мысли.

Было много попыток противостоять явлениям эпохи модерна, которые воспринимались как угрожающие и раздражающие, – особенно тем, которые противоречили буржуазным нормам поведения: например, фактическому или кажущемуся росту преступности, проституции, гомосексуальности, «одичания молодежи» и психических заболеваний. Одним из наиболее влиятельных подходов здесь стало распространение социал-дарвинистских концепций и концепций расовой гигиены. Ведь с популяризацией учения Дарвина таким явлениям теперь, как казалось, было найдено объяснение, причем такое, которое выглядело правдоподобным и – что было особенно важно для этого века веры в прогресс и науку – научно обоснованным. По Дарвину, отбор необходим в природе, чтобы уравновесить диспропорцию между избытком потомства и доступными источниками пищи. В борьбе за существование выживают только самые приспособленные, что является необходимым условием для постоянного совершенствования и более высокого развития вида. Эти идеи, согласно которым причина эволюции организмов кроется в «естественном отборе», были самим Дарвином, а в Германии прежде всего Эрнстом Геккелем, позже распространены и на человека5252
  Darwin, Über die Entstehung der Arten; Haeckel, Anthropogenie oder Entwicklungsgeschichte; idem, Die Welträtsel.


[Закрыть].

Это стало отправной точкой для переноса дарвиновской модели из сферы биологии в сферу общества, причем с характерным сдвигом: теперь в борьбе за существование выживали не наиболее приспособленные, а сильнейшие. Принцип отбора, казалось, всегда определял правила сосуществования людей, однако в Новое время предпосылки для борьбы за существование исчезли – например, из‑за отсутствия голода в результате модернизации сельского хозяйства. В то же время модерная цивилизация посредством медицины, социального обеспечения и благотворительности поддерживала и тех людей, которые ранее проигрывали в этой борьбе и «отсеивались» как слишком слабые. Благодаря этому люди оказались избавлены от необходимости «борьбы за существование», а естественный закон отбора перестал действовать. В результате слабые размножились в значительном количестве, так что основа эволюции – выживание только сильных – перестала действовать. То есть, согласно социал-дарвинистской теории, именно последствия форм государственной помощи нуждающимся и слабым, выработанных на основе буржуазной традиции гуманизма и постулата равенства, с одной стороны, и христианского взгляда на человека как на творение Божье, с другой, угрожали или даже препятствовали дальнейшему и более высокому развитию человечества или народа.

Эти идеи были отчетливо связаны с успехами медицины и гигиенизма в борьбе с основными распространенными в то время заболеваниями. Подобно тому как удавалось теперь распознавать и побеждать болезни человеческого тела посредством научного анализа их причин, можно было, согласно этой идее, точными научными методами бороться и с причинами болезненных явлений в обществе.

Эти идеи в конце XIX века высказывались в самых разных вариантах и относились к различным группам, которые воспринимались как «неполноценные», – от «слабоумных» до людей с врожденными физическими заболеваниями, от «закоренелых преступников» до «неспособных любить» и «некрасивых» людей.

Например, мюнхенский врач Вильгельм Шалльмайер в своем исследовании показал, что модерная система социального обеспечения поддерживает именно те группы населения, которые обладают особенно плохими наследственными предрасположенностями и к тому же рожают особенно большое количество детей. Медицина, писал он, успешно борясь с массовыми заболеваниями, почти полностью нейтрализовала механизмы «естественного отбора», и в результате генофонд немцев в целом ухудшился. Чтобы противодействовать этому, необходимо повысить рождаемость, людей с плохой наследственностью принудительно стерилизовать, а людей с особенно хорошей наследственностью побуждать производить больше детей – например, с помощью налоговых льгот и социальной поддержки5353
  Schallmayer, Vererbung.


[Закрыть].

Такое мышление встречалось не только в правой части политического спектра. Альфред Гротьян, автор раздела о здравоохранении Гёрлицкой программы СДПГ, также призывал к сегрегации и помещению в приюты тех рабочих, которые были «больны туберкулезом, половыми и нервными заболеваниями, сумасшедших, эпилептиков, слепых и глухих, калек, пристрастившихся к алкоголю, немощных, получивших серьезные травмы в результате несчастных случаев и инвалидов»5454
  Grotjahn, Krankenhauswesen und Heilstättenbewegung. S. 4; Nadav, Die Politik der Sozialhygiene; Schwartz, «Proletarier» und «Lumpen».


[Закрыть]. Расовая гигиена и «евгеника» как компоненты социально-биологического мышления были в начале ХX века широко распространены среди социологов, медиков и криминологов во многих западных странах, например в Англии, Скандинавии и, прежде всего, в США, где постулаты расовой гигиены Гальтоновского общества и особенно евгениста Чарльза Б. Девенпорта получили определенное влияние на иммиграционную политику правительства.

Однако подобные идеи повсеместно встречали и решительное сопротивление, как среди гуманистически ориентированных групп, так и в рабочем движении и, прежде всего, в христианских церквях – здесь, правда, со специфическими особенностями: ведь именно церкви рассматривали социальную гигиену и расовую антропологию как часть культурного модерна, против которого они выступали, чтобы сохранить традиционные ценности и моральные ориентации. Поэтому попытки бороться с «болезненными проявлениями» эпохи модерна столь же модерными средствами они рассматривали как обостренное выражение социальных и культурных противоречий рубежа веков.

Если мы сравним процессы, описанные здесь, с тем, что происходило в других европейских странах, мы должны будем сначала подчеркнуть то, что является общим для всех индустриальных европейских обществ: поиск знакомого, стремление сориентироваться перед лицом быстро меняющейся среды – это можно обнаружить как в Германии, так и во Франции, Нидерландах, Австрии, Италии или Великобритании, хотя и с местными отличиями. Появление критики современности и движений за реформы, рабочего движения, антисемитизма и радикального национализма наблюдалось и в других странах – во Франции, в России или Австрии – причем даже сильнее, чем в Германии5555
  Fisch, Europa. S. 297–301.


[Закрыть].

Особенностью немецкого случая была, прежде всего, стремительность и быстрота этих процессов; в частности, этим объяснялся радикальный характер и возникавших идеологий, и художественных попыток их переработки. В большинстве других стран, как представляется, существовали сдерживающие элементы, которые ослабляли такие движения, замедляли трансформацию или ограничивали ее региональными или социальными сегментами, – например, во Франции, где на значительной части территории страны модернизация в городах долгое время оставалась мало заметной, по крайней мере, гораздо меньше, чем в отдаленных сельских регионах Германии. В Великобритании переход от аграрного к индустриальному обществу произошел почти на пятьдесят лет раньше, и проходил он в течение гораздо более длительного периода времени – с начала XIX до начала XX века. В России модернизация свелась к нескольким островкам развития в море сельской отсталости. Германия, как быстро становится очевидным, с конца XIX века переняла у Великобритании роль лаборатории модерна в Европе, и потому ее развитие было соответственно разнообразным, динамичным и кризисным.

По сей день этот этап истории Германии вызывает необычайный интерес. Мы видим общество, переполненное жизненной силой и сознанием начала нового пути, которое не только за кратчайшее время прошло путь от аграрной, во многом отсталой страны до доминирующей континентальной экономической державы, став мировым лидером почти во всех областях экономики, науки и технологии, но и в течение двадцати пяти лет разыграло, разработало, обсудило и испытало почти все культурные и политические способы реакции и арсеналы основных политических идеологий, сформировавших облик ХХ столетия, и грандиозные проекты культурного модерна вместе с противодействовавшими им движениями.

Конечно, понятно, что в условиях столь динамичных перемен немалая часть населения стремилась прежде всего к безопасности, к уверенности и к стабильности связей. Столкнувшись с совершенно новой средой, которую многие воспринимали как враждебную, многие начинали ориентироваться на прошлое – на традицию, на культурные ценности реально пережитого или желаемого прошлого: это давало им возможность ощутить стабильность и доверие. В то же время, однако, эту переориентацию следует понимать как предпосылку для постепенного процесса интеграции, который происходил на протяжении нескольких поколений и в ходе которого под защитой этих разговоров о традиции происходила постепенная адаптация к новому. Таким образом, период быстрых перемен, начавшийся в 1890 году, можно понимать как фазу долгосрочного, занявшего несколько поколений, процесса трансформации и обучения жизни в формирующемся модерном индустриальном обществе. То, что в ходе этого процесса обучения придется пройти сквозь небывалые кризисы и неудачи, то и дело начинать сначала, было понятно сразу, но насколько глубокими будут эти кризисы, невозможно было ни предвидеть, ни решать.

Германская империя задала действовавшие еще и во второй половине ХX века представления о процветании и успехе немецкого государства, которое характеризовалось, как выразился один из его самых суровых критиков, «высокой степенью правовой безопасности, правами на участие в политической жизни, подобные которым были обеспечены лишь в нескольких западных государствах, а также социальной политикой, какая помимо Германии была только в Австрии и Швейцарии, возможностью решительной критики и успешной оппозиции, свободой мнений с редкими проявлениями цензуры, возможностями получения образования, восходящей социальной мобильностью, ростом благосостояния» и «ощутимо улучшавшимися возможностями для жизни и участия в управлении государством»5656
  Wehler, Gesellschaftsgeschichte. Bd. 4. S. 203.


[Закрыть].

В то же время, однако, противоречия, которые нарастали в этом обществе, были чрезвычайно сильными и, с учетом описанного развития событий, неизбежными. Выбор способов их разрешения оставался открытым и зависел от множества факторов: во-первых, от сложившейся в стране констелляции политических сил, от которой, в свою очередь, зависело, будет ли в среднесрочной перспективе создана политическая и социальная система компромиссов, способная сглаживать постоянно возникавшие социальные, культурные и политические кризисы. Во-вторых, от экономической конъюнктуры: ведь очевидно, что относительное спокойствие общества эпохи империи имело своей предпосылкой экономический рост, то есть было обеспечено улучшением социального положения, особенно низших социальных слоев. В-третьих, и это самое главное, дальнейшее процветание определялось тем, будет ли у немецкого общества достаточно времени, чтобы пройти через эти процессы трансформаций и обучения.

2. НОВАЯ ИМПЕРИЯ

Когда 20 марта 1890 года молодой кайзер Вильгельм II отправил в отставку канцлера Бисмарка, в Германской империи, которую тот основал и которой жестко управлял в течение двадцати лет, воцарилось чувство облегчения. «Счастье, что мы от него избавились, и многие, многие вопросы теперь будут решаться лучше, честнее, яснее, чем раньше», – со вздохом облегчения заметил, например, Теодор Фонтане11
  Theodor Fontane an Georg Friedlaender, 1.5.1890 // idem, Briefe an Georg Friedländer. S. 170–173, цитата S. 171 f.


[Закрыть]. Великое политическое достижение Бисмарка никто не оспаривал. Но столь же велики были, как казалось многим, внутренние противоречия, возникшие во время его правления. Политическая система, полностью подстроенная под властного рейхсканцлера, явно нуждалась в срочном обновлении, чтобы справиться с динамикой экономических, социальных, внутри– и внешнеполитических изменений. Без Бисмарка, как надеялись, это обновление будет легче осуществить. Будущее показало, что это было заблуждением.

С образованием Германской империи в январе 1871 года проблема немецкого национального государства, стоявшая с начала века, была решена мечом после того, как все другие попытки это сделать иначе, в частности путем буржуазной революции 1848–1849 годов, потерпели неудачу. Империя была создана князьями, чиновниками и военными, а не буржуа, крестьянами и рабочими. Это нашло отражение в конституции и политической структуре нового государства, а также в социальных иерархиях. Политическая система правления основывалась на четырех конституционных органах – императоре, канцлере, рейхстаге и бундесрате22
  Бундесрат, или союзный совет – верхняя палата парламента в Германии (Примеч. пер.).


[Закрыть], на партийной системе с пятью сравнительно стабильными партиями – консервативной, национально-либеральной, леволиберальной, партией центра и социал-демократической, а также на двух важнейших функциональных элитах – административных чиновниках и военных.

Роль императора изначально касалась преимущественно вопросов федерации: как король Пруссии он должен был выступать в первую очередь председателем союза немецких монархий. Но уже через несколько лет император стал восприниматься как символ нового национального государства-империи. Что касается управления и законодательства, то полномочия монарха были ограничены. Однако он мог распускать рейхстаг, назначать и увольнять канцлера, а также всех остальных членов правительства. Кроме того, он обладал рядом особых прав, которые расширяли его полномочия, особенно в кризисные времена, и обеспечивали ему необычную для Европы полноту власти: он принимал решения в вопросах войны и мира и, командуя прусской армией, обладал единоличным правом принимать решения относительно военных сил империи, которые, таким образом, не подчинялись ни рейхстагу, ни бундесрату, ни имперскому канцлеру. Уже одно это подтверждает особую роль военных. В особом положении монарха и военных антипарламентские силы имели свою базу власти, и уже в 1910 году один из ведущих представителей прусских консерваторов заметил: «Король Пруссии и император Германии должен иметь возможность в любой момент сказать лейтенанту: возьмите десять человек и закройте Рейхстаг!»33
  Реплика принадлежала депутату от Немецкой консервативной партии Эларду фон Оденбургу-Янушау. Der Abgeordnete Elard von Odenburg-Januschau (Deutschkonservative Partei) am 9.01.1910 im Reichstag. Verhandlungen des Reichstags. Stenographische Berichte 259 (1910). S. 898. О нижеследующем Wehler, Gesellschaftsgeschichte. Bd. 3. S. 848–1168; Nipperdey, Machtstaat vor der Demokratie. S. 85–109; Mommsen, Bürgerstolz; Winkler, Der lange Weg. Bd. 1. S. 213–265; Fisch, Europa. S. 75–98; Müller/Torp (Hg.) Das deutsche Kaiserreich; Retallack (Ed.) Imperial Germany, 1871–1918; Conrad/Osterhammel (Hg.) Das Kaiserreich transnational; Frie, Das Deutsche Kaiserreich; Ullmann, Politik im deutschen Kaiserreich.


[Закрыть]

В Германской империи существовало не правительство, а «имперское управление» (Reichsleitung). Это понятие отражало тот факт, что существовал всего один министр – рейхсканцлер. Он определял основные решения и направления политики; полнота его власти была значительной, тем более что он также исполнял обязанности премьер-министра Пруссии – крупнейшего из государств, составлявших империю. В то же время, однако, канцлер был вдвойне зависим – от императора, который назначал и увольнял его, и от рейхстага. Парламент не имел права избирать или увольнять его. Но канцлеру было необходимо, чтобы законы и, прежде всего, бюджет получали утверждение рейхстагом. В этом отношении позиция рейхсканцлера была противоречивой: слишком сильной для демократической парламентской системы, слишком слабой для конституционной диктатуры.

Бундесрат – представительство государств, входивших в империю, – номинально имел сильные позиции: как и рейхстаг, он должен был утверждать все законы, особенно бюджет, а также мог предлагать законы и издавать правовые декреты. Но на самом деле за этой позицией лишь скрывалась особая роль Пруссии, которая как крупнейшее государство империи фактически руководила бундесратом, где председательствовал прусский король. В Пруссии по-прежнему действовала трехклассная избирательная система, в основу которой был положен облагаемый налогом доход физических лиц, а это в восточных избирательных округах давало преимущества главным образом землевладельцам. В результате прусское доминирование означало в то же время сильное политическое влияние заэльбских крупных аграрных производителей.

Положение монарха, канцлера, бундесрата, верховенство Пруссии и особое положение военных указывают на институционально авторитарный характер нового государства. Однако в качестве уступки буржуазии и либералам, которые, являясь самой мощной политической партией, поддержали создание империи, этим институтам был на общеимперском уровне противопоставлен сильный парламентский элемент: рейхстаг, который избирался каждые три года, а после 1888 года каждые пять лет, причем в соответствии с очень демократичным избирательным законом: все мужчины старше двадцати пяти лет имели право голоса; такое избирательное право было достигнуто в Англии и Франции только через пятьдесят лет. Все имперские законы требовали одобрения парламента, который, кроме того, должен был ежегодно утверждать бюджет, а также мог призвать канцлера выступить с заявлением перед парламентом. Таким образом, рейхсканцлер был вынужден добиваться большинства в рейхстаге – это стало началом постепенной парламентаризации Германской империи, которую Бисмарк хотел предотвратить любой ценой. Конечно, важные сферы компетенции были из этого процесса исключены: парламент не мог избирать ни рейхсканцлера, ни министров, называемых «статс-секретарями». Но главное – он не мог принимать решений по самой большой статье бюджета: бюджету армии. Правда, с течением времени рейхстаг постепенно добился расширения своих полномочий в этой области. Однако финансирование военных расходов оставалось одним из главных предметов разногласий до самого конца.

Политический строй Германской империи был компромиссом, выражением соотношения сил в начале 1870‑х годов, для которого была характерна коалиция консерваторов и либералов на основе принципов национальной политики. Однако самый важный вопрос еще не был решен: должна ли новая Германская империя управляться буржуазно-парламентским путем или как конституционно-монархическое авторитарное государство? Вытекавшие из этого конфликты были очевидны уже на ранней стадии: конфликты между Пруссией и империей, между императором и канцлером, но прежде всего – между императором, канцлером и бундесратом, с одной стороны, и рейхстагом – с другой. Кроме того, еще не было ясно, насколько сильным будет федеративный характер этой конструкции и какое значение будет иметь империя в целом по сравнению со входящими в нее государствами.

Впрочем, поначалу это казалось второстепенным, поскольку главные задачи нового национального государства заключались в создании единого экономического, правового и коммуникационного пространства на основе того, что было достигнуто в рамках Северогерманского союза, – в конце концов, это было главной целью, ради которой империя была основана. И в этих областях новая система оказалась чрезвычайно успешной.

Внутри страны новое национальное государство – несмотря на всю радость по поводу военной победы над Францией – столкнулось с многочисленными противоборствующими силами. В особенности следует упомянуть четыре группы: во-первых, тех, кто надеялся на великогерманское решение и, таким образом, на менее выраженное доминирование Пруссии; в эту группу входили многие южнонемецкие либералы. Во-вторых, большинство католиков, которые оказались в положении меньшинства в государстве, где доминировали протестанты. В-третьих – социал-демократы, которые в 1871 году еще не представляли собой крупного и внушающего страх движения и отнюдь не были настроены антинационально, но из‑за недемократического, милитаристского характера империи Бисмарка находились в резкой оппозиции к нему. В-четвертых, существовали ненемецкие меньшинства, которым приходилось опасаться маргинализации или даже дискриминации в империи, которая теперь открыто дефинировалась как немецкая: сюда относились, естественно, жители Эльзас-Лотарингии, которая была отделена от Франции после войны и включена в состав новооснованной империи, датчане и, прежде всего, поляки, у которых создание немецкого национального государства усилило стремление к восстановлению их собственного отечества, которое было разделено с 1795 года.

Перед лицом таких противоборствующих сил внутренняя интеграция нового национального государства была первоочередной задачей. К началу ХX века эта задача была до определенной степени выполнена, чему в решающей степени способствовали три фактора: модернизация администрации и инфраструктуры, огромный экономический подъем и появление имперского национализма, который воспринял сильные либерально-национальные традиции предыдущих десятилетий и перекодировал их в терминах авторитарно-милитаристского государства.

Что касается модернизации инфраструктуры и управления, то самые важные предпосылки для нее были созданы уже в первые десять лет существования нового государства: на всей территории империи была введена свобода предпринимательства, унифицированы меры и веса, введена единая валюта, гармонизировано уголовное право, организована сильная, независимая судебная система, созданы центральные имперские ведомства (почтово-телеграфное, статистическое, здравоохранения и другие), проведена реформа окружных и провинциальных регламентов, еще носивших позднефеодальный характер. Реформы этих лет заложили основу для необычайного экономического подъема в последующие десятилетия44
  Nipperdey, Machtstaat vor der Demokratie. S. 109–200; Jeserich u. a. (Hg.) Deutsche Verwaltungsgeschichte. Bd. 3. S. 109–127.


[Закрыть].

Создание модерного централизованного государства с его широкими полномочиями в области экономики, права и администрации было одной из основных характеристик развития Германии в период между 1871 и 1890 годами и, несомненно, это была история успеха. Однако поднялось и сопротивление со стороны всех тех групп, которые были заинтересованы в сохранении существующих структур и опасались влияния модерна на их традиционный образ жизни. Во-первых, это касалось сельского населения, особенно в отсталых районах востока Германии. Здесь страх крестьянства, что силы либеральной рыночной экономики уничтожат основы его жизнеобеспечения, смешивался с заинтересованностью юнкеров и крупных сельских хозяев в сохранении существующего соотношения сил на селе. Так было во всех европейских странах на этом этапе трансформации из аграрного в индустриальное государство, но в Германии политическое влияние аграриев особенно долгое время оставалось особенно сильным. Здесь уже на раннем этапе проявились признаки структурного конфликта, который уменьшал внутриполитическую подвижность империи и в то же время приводил к непропорциональному учету интересов сельского хозяйства55
  Henning, Landwirtschaft und ländliche Gesellschaft. Bd. 2. S. 113–174; Prass (Hg.) Ländliche Gesellschaften.


[Закрыть].

Во-вторых, либеральные реформы встретили сопротивление со стороны католиков – фактически везде, где государственная администрация вторгалась в области, которые ранее были исключительной прерогативой церкви. Это касалось, прежде всего, надзора за школами, профессиональной подготовки священников и вопросов регистрации брака. Когда католики, политически представленные Партией центра и поддерживаемые папой римским, подняли бурю протеста против реформ, Бисмарк вместе с национал-либералами, которые тут были особенно усердны, развязал ожесточенную антикатолическую кампанию, в ходе которой священники, политики из Партии центра, католические ассоциации и газеты подверглись массированному давлению.

Однако с точки зрения результата «культуркампф» был катастрофой для Бисмарка: Партия центра и духовенство смогли сохранить важные права и пережили нападки невредимыми, даже наоборот – значительно окрепнув. Это же касалось и католической среды, которая теперь стала еще более обособленной, самозамкнутой и подчеркнуто традиционалистской, а ее интегративная сила еще выросла. Стало очевидно, что католическая треть населения встретила ускоренную модернизацию преимущественно с недоверием, неприятием и решительным сопротивлением – в этом ее поддержал Ватикан, в соответствующих папских декларациях осудивший модерный мир в целом и рационализм в частности66
  Loth (Hg.) Deutscher Katholizismus; idem, Katholiken im Kaiserreich; Clark (Hg.) Kulturkampf.


[Закрыть].

Но в рядах буржуазии, в большинстве своем придерживавшейся национально-либеральных взглядов, в первые годы после основания империи преобладал оптимизм, и экономический подъем, казалось, подтверждал его обоснованность. Это настроение, однако, принципиально не изменилось и тогда, когда германская экономика, переживавшая до того стабильно высокую конъюнктуру, в 1873 году стала заметно хромать. Оборот, цены и прибыль ухудшились, а ряд отраслей промышленности, особенно угольная и сталелитейная, впали в кризис, вызванный перепроизводством и спекуляцией. Это привело к усиленной рационализации и повышению производительности труда, что в среднесрочной перспективе оказало на экономику Германии положительное влияние. Однако для современников это был первый кризис такого рода, и не было ни экономической теории для его объяснения, ни основанных на опыте знаний о том, как с ним справиться.