Текст книги "История Германии в ХХ веке. Том I"

Только отречения императора пришлось ждать. Посланцам канцлера, которые хотели убедить его отречься от престола, Вильгельм заявил, что он ни в коем случае не уйдет «из‑за нескольких сотен евреев и тысячи рабочих». 8 ноября он все еще провозглашал последнюю битву Германии как форпоста Европы против большевизма – как в настоящем, так и в будущем: «Сейчас это борьба против большевизма в Европе. Не исключено, что англичане еще предложат мне помощь войсками для подавления большевизма в Германии». После завершения переговоров о перемирии, объявил Вильгельм, он войдет в Берлин со своими войсками и, если потребуется, расстреляет из пушек весь город6363
  Wilhelm II. am 08.11.1918 // Ilsemann, Der Kaiser in Holland. Bd. 1. S. 35.


[Закрыть]. Таких войск, однако, больше не было. Даже строго лояльные императору части перешли на сторону революционеров, а представители старой власти на несколько дней сделались невидимыми под натиском рабочих и солдат.

Наконец, отречение Вильгельма от престола было осуществлено без его согласия и объявлено рейхсканцлером 9 ноября. Это был конец империи. Два дня спустя, 11 ноября, германская делегация во главе с политиком-центристом Матиасом Эрцбергером подписала соглашение о перемирии на условиях Антанты. Это был конец Первой мировой войны.

В историографии Европы XX века Первая мировая война рассматривается как водораздел между двумя эпохами, и причины, по которым она считается одним из самых глубоких переломов в новейшей истории континента, серьезны: только с ней действительно завершился XIX век. С падением Германской империи пала и двуединая монархия Габсбургов; годом ранее правление русского царя уже было прекращено Октябрьской революцией, и Османская империя также вот-вот должна была пасть. Четыре великие империи, возглавляемые монархами, характеризовавшиеся господством домодерных сил, выдающимся положением военных и подавлением национальных меньшинств, рухнули. Все они понесли огромные территориальные потери, и на месте трех из этих империй в Восточной и Центральной Европе возникло множество небольших национальных государств. И хотя почти все они были не очень стабильными, возврат к идее многонациональной империи больше никогда не рассматривался, пусть в истории Советского Союза и просматриваются еще многие элементы имперской традиции. Тем не менее эпоха многонациональных империй закончилась, будущее принадлежало национальному государству.

Вне всякого сомнения, большевистская революция 1917 года была разломом векового масштаба, и она наложила свой неповторимый отпечаток на ХХ столетие почти до самого его конца. В конце Первой мировой войны возникла глубокая политическая и социальная дихотомия между западными, либерально-капиталистическими государствами и коммунистической Россией – дихотомия, которая означала конкуренцию сил в глобальном масштабе, но одновременно и внутри западных государств, как противостояние между радикальными левыми рабочими движениями и либеральной, капиталистически ориентированной буржуазией: всемирное противостояние сил в структурной форме социального антагонизма.

Наконец, с окончанием войны был связан и еще один процесс – тот, в ходе которого доминирование Европы в мире перестало быть абсолютным. Возвышение США коррелировало с упадком европейских держав как в военном, так и в экономическом плане. Первая мировая война ознаменовала собой начало конца европейского колониального господства, а также начало эпохи зависимости европейских экономик от новой ведущей западной державы.

Вместе с тем Первую мировую войну можно определить и как завершение длительной фазы относительного спокойствия с июня 1815 года по июль 1914 года, в течение которой европейское буржуазное общество с его основными элементами национальных, либеральных и социальных движений развивалось, и развитие его прерывалось лишь несколькими крупными вооруженными конфликтами. Первая мировая война создала здесь совершенно новые предпосылки: растворение границ насилия в доселе неизвестных масштабах и пределах, децивилизация обществ, подвергание сомнению либерального наследия XIX века, разрушение традиционных политических структур, превращение войны из борьбы интересов в борьбу мировоззрений и связанная с этим готовность к ее тотализации.

На основе этих предпосылок после Первой мировой войны началась многолетняя эпоха диктатур, гражданских войн и революций, изгнаний и геноцидов, экономических крахов и политических катастроф, которая закончилась в Западной Европе в 1945 году, а в Восточной Европе – только в 1990 году с распадом Советского Союза. В этом смысле Первая мировая война была, по словам американского дипломата Джорджа Ф. Кеннана, «основополагающей катастрофой этого века»6464
  Kennan, Decline. P. 3 («the great seminal catastrophe of this Century»).


[Закрыть]. Такому толкованию, которое приводит к фигуре «короткого XX века», противостоит ряд других аргументов, которые уже были представлены здесь применительно к истории Германии. С одной стороны, развязывание Первой мировой войны было связано с попытками трех европейских военных монархий использовать войну для укрепления своего уже явно ослабевающего господства и тающей легитимности. Натиск националистических движений, а также либеральных сил, ориентированных на демократизацию и парламентаризацию, уже в конце XIX века осложнял жизнь империям, таким как Россия, Германия и Австро-Венгрия. Их власть была явно ограничена, их конец был предсказуем. Первая мировая война ускорила их крах, но не она была его причиной.

С другой стороны, периодизация XX века с 1917 по 1990 год, то есть начиная и заканчивая правлением коммунистов в России, означает, что противоречие между коммунистическим и либеральным обществами, возникшее в результате Октябрьской революции, рассматривается как отличительная черта этой эпохи, тогда как авторитарные и праворадикальные режимы и особенно национал-социализм воспринимаются в такой перспективе как второстепенные по отношению к этому основному противоречию. Полагая, что антагонизм между коммунизмом и буржуазным правлением должен рассматриваться как основное противоречие эпохи, мы следуем марксистскому взгляду, согласно которому противоречия между различными «формами буржуазного правления», то есть также между демократией и национал-социализмом, имеют второстепенное значение. Это заставляет интерпретировать нацистский режим, его войну против Советского Союза и убийство евреев как подчиненные аспекты – или объяснять их как побочный эффект конфликта между Востоком и Западом, что в предельно заостренном виде (у Эрнста Нольте) означает интерпретацию убийства евреев как своего рода мнимой самообороны европейской буржуазии – в лице германской – от большевизма6565
  См.: Nolte, Der Europäische Bürgerkrieg. S. 524.


[Закрыть]. Если мы хотим избежать такой фатальной редукции, нам придется объяснять события ХX века в треугольнике либеральной демократии, радикального национализма и большевизма и не сводить их к двустороннему антагонизму. Однако для того, чтобы найти историческое место, где возникли радикальные мировоззренческие движения ХX века, необходимо вернуться назад, в период до Октябрьской революции и Первой мировой войны, поскольку сотрясение обществ Западной Европы началось с фазы высокой индустриализации и связанных с ней фундаментальных процессов изменений на рубеже веков. В этот период возникли все основные политические массовые движения, оказавшие столь длительное влияние на XX век. Противостояние между капиталом и трудом, которое стало отличительной чертой этого столетия (символом чего была Октябрьская революция), возникло еще в последней трети предыдущего, XIX века; формирование германского рабочего движения как программной и организационной реакции на этот антагонизм было в основном завершено уже в 1890‑х годах. Тогда же возник антилиберальный и антисемитский радикальный национализм, который стал мощным движением задолго до большевистской революции.

В этом отношении перелом между фазой относительного спокойствия и фазой всесторонней динамизации происходит не между 1914 и 1918 годами, а в период стремительных трансформаций за три десятилетия до этого. Именно тогда возникли предпосылки для гражданских войн и катастроф, которые во многом определяли первую половину XX века в Европе. То, что Первая мировая война вообще разразилась, да еще в таком беспрецедентном масштабе, было следствием и выражением того опыта радикальных перемен и слома рубежей, который приобрели европейцы в конце предыдущего столетия.

В этом отношении тезисы о «коротком» и «длинном» ХX веке находятся в противоречии друг с другом. Если все же взять оба аргумента вместе, то становится очевидным, что в ходе войны, и прежде всего в конце войны, сошлись воедино и окончательно возобладали те процессы, которые начались гораздо раньше и шли уже более двадцати лет.

В Германии два фактора противостояли друг другу: с одной стороны, германское общество до 1914 года, конечно, характеризовалось многочисленными противоречиями и трансформационными процессами, но к тому времени они были смягчены необычайным экономическим процветанием, которое открывало перед индивидом перспективы социального роста, по крайней мере в долгосрочной перспективе, и создавало распределяемое благосостояние, которое оказывало умиротворяющее воздействие несмотря на очевидное социальное неравенство. Социальные и культурные конфликты также смягчались легитимностью правления, которое противоречило постулатам широкого гражданского участия и либеральности, но тем не менее функционировало и гарантировало надежный правопорядок, безопасность, благосостояние и символическое величие, проявлявшееся, например, в главенстве армии и в колониальной экспансии. Фундаментальное одобрение, которое социальное устройство империи находило среди подавляющего большинства граждан, даже среди тех, кто стоял в оппозиции к политической системе вильгельминизма, было результатом этих достижений, и память о них сохранялась долгое время.

Поэтому, когда эти основы начали шататься, доверие граждан к своему государству также начало рушиться. Экономическое процветание, к которому они привыкли в течение десятилетий, во время войны уступило место дефициту и голоду. Резкое социальное неравенство никогда не бывало столь очевидным, как на фронте в отношениях между офицерами и рядовыми солдатами или в тылу на черном рынке. Для компенсационной социальной политики почти не осталось распределяемых благ. Привязанность граждан к твердо установленному порядку была в достаточной мере ослаблена ростовщичеством и нелегальной торговлей, протестами против дефицита продовольствия и забастовками рабочих, а символическое величие традиционного общества было в значительной степени разрушено военным поражением.

В конце войны почти все немцы согласились с тем, что необходим новый порядок власти и общества. Но не было достигнуто никакого согласия относительно того, как должен выглядеть этот новый порядок.

Часть вторая: 1919–1933 годы

4. РЕВОЛЮЦИЯ И РЕСПУБЛИКА

Германская революция 1918–1919 годов происходила на фоне событий в России, где с лета 1918 года бушевала открытая гражданская война. Антиреволюционные силы самых разных направлений боролись с новым режимом на всех фронтах, поддерживаемые войсками западных держав, которые опасались, что революция распространится на Запад. Окраинные государства империи объявили себя независимыми, российское многонациональное государство, казалось, распадалось на части. Экономика погрузилась в хаос, показатели производства резко упали, галопирующая инфляция породила огромный черный рынок. Постоянно расширяющаяся и ожесточенная гражданская война также поставила под угрозу поставки продовольствия в города и в конечном итоге привела к голоду, унесшему жизни около двух миллионов человек. Номинально в России правили советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов – это было закреплено в первой конституции, принятой в июле 1918 года, которая предусматривала также свободные выборы в Национальное собрание. Однако на деле большевики не допустили проведения выборов, лишили советы полномочий, устранили всех конкурентов за годы Гражданской войны и установили однопартийную диктатуру, державшуюся на Красной армии и терроре тайной полиции11
  Hildermeier, Geschichte der Sowjetunion. S. 105–156; Neutatz, Träume. S. 152–170.


[Закрыть]. Это сформировало основу для восприятия и оценки событий и решений революции в Германии во всех политических лагерях22
  О нижеследующем см.: Winkler, Arbeiter. Bd. 1. S. 19–152; Idem: Weimar. S. 33–86; idem, Der lange Weg. Bd. 1. S. 366–377; Peukert, Weimarer Republik; Büttner, Weimar. S. 33–64; Mommsen, Verspielte Freiheit; Longerich, Deutschland; Kluge, Weimarer Republik. S. 17–58; о европейском контексте: Mai, Europa. S. 7–17; Raphael, Imperiale Gewalt. S. 38–81; Winkler, Geschichte des Westens. Bd. 2. S. 82–92.


[Закрыть]. Среди крайне левых русская революция рассматривалась как доказательство того, что радикальное изменение условий в государстве, обществе и экономике возможно – если только последовательно проводить его в жизнь. В то же время развертывание контрреволюционных войск и Гражданская война в России были восприняты как подтверждение того, что победа революции может быть сохранена только при том условии, что старая власть будет полностью лишена всяких сил. Для этого необходимы коренные изменения в государственном аппарате, армии и экономике, и необходимым условием этого является безраздельная власть рабочих и солдат. Однако на практике такое возможно только благодаря концентрации всех полномочий в одних руках. Всеобщие выборы, на которых буржуазные партии могли бы одержать верх, поставили бы под угрозу революцию и поэтому должны были быть отвергнуты. Таким образом, Октябрьская революция стала образцом для революционных левых в Германии и во всем мире, а с образованием Коммунистического Интернационала в марте 1919 года был создан и инструмент для совершения переворота в индустриальных странах по российскому образцу.

Совершенно противоположным было восприятие русской революции в среде большинства немецких социал-демократов. Революция, были убеждены они, высвобождает радикальные силы, ставит под угрозу экономику и снабжение населения, может перерасти в гражданскую войну и в конечном итоге привести к диктатуре. Учитывая безошибочно читавшиеся параллели с ситуацией в России осени 1917 года, все усилия в Германии теперь, год спустя, следовало, по их мнению, направить на скорейшую демобилизацию армии и переход к экономике мирного времени, чтобы обеспечить снабжение населения, возвращение миллионов солдат на свои рабочие места, обеспечение миллионов инвалидов войны и выживших иждивенцев. Для этого, прежде всего, требовалась сильная экономика и функционирующая администрация, а также стабильные политические условия на демократической основе. Только таким образом можно было справиться с чрезвычайно рискованными внешнеполитическими задачами, особенно с переговорами о приемлемых условиях заключения мира. В такой ситуации, по мнению Фридриха Эберта, председателя СДПГ с 1913 года, опаснее всего было бы заниматься социально-политическими экспериментами, основанными на радикальных утопических концепциях. Социалистические преобразования, считал Эберт, можно будет осуществить когда-нибудь, когда правительство завоюет необходимое для этого большинство в парламенте. А пока речь идет о поддержании порядка, безопасности и снабжения, а также о подготовке к выборам в конституционное Национальное собрание.

И наконец, для буржуазии Октябрьская революция послужила подтверждением всех опасений по поводу социализма, которые буржуа всегда питали. Сообщения о зверствах большевиков, голоде и гражданской войне в России заполнили газеты и распространили ощущение угрозы, которое в умах правых немедленно распространилось на все формы социализма. Но сильней всего был страх перед «коммуной»: он был настолько выражен среди буржуазии и консервативных элит, что Эберт и стоявшее за ним большинство социал-демократов воспринимались как последний бастион безопасности.

Фридрих Эберт, которого принц Максимилиан Баденский назначил (несколько курьезным с конституционно-правовой точки зрения способом) рейхсканцлером, с 9 ноября возглавлял переходное правительство, «Совет народных уполномоченных», которое было утверждено пленарным собранием берлинских рабочих и солдатских советов 10 ноября 1918 года. Его главной целью стало сдерживание той самой революционной динамики, которой он был обязан своим приходом к власти. Поэтому ради порядка, безопасности и благосостояния нации уже в первые дни революции были приняты четыре основополагающих решения, которые оказали неизгладимое влияние на дальнейшее развитие германской революции.

Прежде всего, решающее значение имела непрерывность работы всех государственных ведомств: полиция и больницы, налоговые службы и министерская бюрократия должны были продолжать функционировать. Политические чистки персонала не проводились. «Дезорганизация в этот тяжелый час, – сказал Эберт, – привела бы Германию к анархии и самым ужасным страданиям»33
  Aufruf Eberts am 09.11.1918 // Ritter/Miller (Hg.) Deutsche Revolution. S. 80.


[Закрыть]. Новое правительство нуждалось в буржуазных экспертах и без них не смогло бы принять необходимые меры во внутренней и внешней политике, часть из которых были далеко идущими. Демократизация администрации, вполне возможная с учетом расстановки сил в ноябре 1918 года, не была приоритетной для СДПГ в свете стоящих перед ней задач.

Второе решение касалось экономики. Закон о вспомогательной службе от декабря 1916 года уже ввел элементы корпоративности в германскую деловую политику. Более того, подготовка к предстоящей демобилизации с осени 1918 года привела к очень далеко идущим соглашениям между представителями работодателей и профсоюзов. Теперь они были расширены. Работодатели приняли регулирование условий труда через коллективные договоры с профсоюзами, восьмичасовой рабочий день и создание советов трудовых коллективов. Профсоюзы, со своей стороны, приняли то, что они и так не подвергали сомнению, а именно принцип частной собственности на средства производства. Требование обобществления крупных предприятий, особенно в горнодобывающей промышленности, которое вначале поднималось спорадически, а затем все громче и громче в течение последующих месяцев, не было приоритетной целью профсоюзов ввиду предстоящего перевода миллионов солдат в гражданскую экономическую жизнь, ввиду угрозы безработицы и проблем со снабжением. Такой революции в вопросах собственности, как в России, можно было больше не опасаться, учитывая такое отношение профсоюзного руководства44
  Winkler, Arbeiter. Bd. 1. S. 75–80; Mommsen, Freiheit. S. 63–100; Feldman/Steinisch (Hg.) Industrie und Gewerkschaften.


[Закрыть]. Третье решение касалось армии. Уже на ранних этапах рассматривалась возможность создания отдельных, республикански настроенных вооруженных сил для нового правительства, поскольку существовали обоснованные сомнения в политической благонадежности войск рейхсвера, возглавляемых офицерами Генштаба. С другой стороны, создание новых, республиканских войск несло в себе опасность конфронтации между старыми и новыми военными. Поэтому Эберту казалось необходимым получить гарантии лояльности старого рейхсвера и убедить Генштаб признать новое правительство. Это удалось; уже 10 ноября Эберт достиг соглашения с генералом Грёнером, преемником Людендорфа на посту верховного командующего. В этом соглашении Генштаб признал Совет народных уполномоченных законным правительством и обещал ему свою поддержку. Взамен Эберт продолжал признавать Генштаб в качестве высшей военной инстанции и подтвердил принципы военной дисциплины. Это решение с самого начала вызвало много споров среди рабочих и солдат, поскольку оно вернуло в игру именно те силы, против которых изначально было направлено их революционное восстание. С другой стороны, Эберт видел в этом соглашении возможность избежать конфронтации между прореспубликанскими силами и рейхсвером – конфронтации, которая, как и в России, могла привести к гражданской войне и закончиться катастрофой. Это, прежде всего, объясняет ту огромную осторожность, с которой действовали Эберт и новое правительство55
  Kluge, Soldatenräte. S. 136–143; Büttner, Weimar. S. 43–53.


[Закрыть]. С этим было связано и четвертое решение, которое касалось роли рабочих и солдатских советов и их отношения к желаемой парламентской демократии. Уже 9 ноября стало ясно, что СДПГ в одиночку не удастся направить развитие революции в сторону установления парламентской демократии. Для этого ей нужна была помощь НСДПГ, которая имела большое влияние, прежде всего, среди рабочих крупных компаний, особенно в столице. Социально-политический профиль этой партии, возникшей как движение против политики перемирия, проводимой большинством СДПГ, был довольно противоречивым. Ее сильное левое крыло, опиравшееся в основном на такие группы, как «Революционные старосты» на берлинских крупных предприятиях, стремилось, помимо пацифистской программы, к продолжению социалистической революции. После окончания войны разногласия большей части членов НСДПГ с партией большинства утратили прежнюю остроту. Это нашло отражение в коалиции, которую образовали эти две социал-демократические партии и которая привела к созданию 9 ноября Совета народных уполномоченных с равным представительством. Однако здесь было два болезненных момента, где различия их позиций проявились особенно ярко: отношение руководства к рейхсверу и будущее движения советов66
  Winkler, Arbeiter. Bd. 1. S. 100–109. Kolb, Arbeiterräte.


[Закрыть]. Решение о движении советов было принято в декабре на Всегерманском съезде рабочих и солдатских советов, который теперь стал высшим революционным органом власти. И снова именно события в России перевесили чашу весов. Ведь там, по словам основного докладчика от социал-демократов Макса Коэна, большевики ввели систему советов только для того, чтобы предотвратить свободные выборы и установить диктатуру. Социалистические преобразования, отметил выступающий, тоже требуют согласия большинства народа – ведь «невозможно осуществить больше социализма, чем хочет большинство народа». Социалистические эксперименты в высокоразвитом индустриальном обществе, подчеркнул Коэн, чрезвычайно опасны – результат в России говорит сам за себя: «Россия замерзает и голодает». Крестьянское общество еще сможет оправиться от такого, а для индустриального подобные эксперименты могут стать фатальными: «Если германская промышленность будет уничтожена, она никогда больше не поднимется»77
  Allgemeiner Kongreß der Arbeiter– und Soldatenräte Deutschlands. Stenographische Berichte 1 (1919), Sp. 209–224, здесь Sp. 217, 219, 224.


[Закрыть].

Подавляющее большинство (400 против 50) делегатов I Всегерманского съезда советов согласились с этой позицией. Советы были сформированы как институты революционного перехода и именно в таковом качестве и рассматривались. Отказ от системы советов означал одновременно и решение о проведении выборов в Национальное собрание. Путь к парламентской демократии был открыт.

В целом курс, взятый Эбертом и большинством социал-демократической партии, оказался весьма успешным. Им удалось в относительно короткие сроки направить революционную динамику в мирное русло, сориентировать революцию на цели конституционалистского движения, успешно завершить демобилизацию, реинтегрировать значительную часть солдат в производственный процесс и успешно начать переход от экономики войны к экономике мирного времени. Избирательное право для женщин, восьмичасовой день и право на заключение коллективных договоров стали результатами важнейших политических реформ.

Однако эти успехи были куплены ценой крупных уступок. В сфере управления примат преемственности означал, что даже ярые противники демократии и рабочего класса оставались на своих постах. Вопреки воле солдатских советов, правительство восстановило ненавистный военный дисциплинарный кодекс, так что даже те офицеры, против которых в октябре вспыхнул мятеж матросов, снова стали командирами. Отказ от обобществления средств производства распространялся и на те отрасли, которые даже по мнению буржуазных экспертов «созрели» для национализации, особенно шахты, владельцы которых были одними из самых злейших противников рабочего движения. Не было сломлено даже влияние заэльбских помещиков, которые, как никакая другая социальная группа, воплощали собою старый, додемократический общественный строй и основу социальной и политической власти которых правительство даже не трогало.

Такими мерами – или такой сдержанностью – Совет народных уполномоченных разочаровал ожидания рабочего класса, которые были высоки с ноября, хотя в основном рабочие и поддерживали политический курс Эберта. Совет потерял поддержку меньшего, левого крыла революционного движения, которое теперь открыто выступало против правительства Эберта и его курса на политическую и социальную преемственность и призывало к диктатуре пролетариата. В конечном итоге это привело к организационной реформации левых, прежде всего левого крыла НСДПГ с революционными старостами, а также группы Спартака во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. Эта группа была очень заметна в общественной жизни, но имела мало влияния на массы. В конце 1918 года из нее выросла Коммунистическая партия, образованная по большевистской модели88
  Weber, Kommunismus. S. 31–45.


[Закрыть]. Напряженность между СДПГ большинства и радикальными левыми резко возросла сразу после Съезда советов в начале декабря. Конфликт перешел в насильственные формы, когда под Рождество левое подразделение солдат («Народная морская дивизия») заняло Берлинский городской дворец и взяло в заложники социал-демократического политика, чтобы протолкнуть свои требования о повышении денежного довольствия. СДПГ рассматривала леворадикальное движение прежде всего в свете опыта большевистской революции, и, соответственно, правительство Эберта было готово принять меры против этого противника, если потребуется, силой оружия, если станет очевидно, что российские события повторяются в Германии. По договоренности с Грёнером Эберт обратился за помощью в этой ситуации к рейхсверу и предоставил ему все полномочия. Это использование рейхсвера против сторонников революции сначала было неудачным, но тем не менее имело большое символическое значение, поскольку правительство открыто заключило договор с военными против революционных сил. Результатом стал разрыв коалиции между двумя социал-демократическими партиями и, более того, между конституционалистским и революционным движениями. С рождественских дней 1918 года раскол в германском рабочем движении был завершен: наряду с конституционалистски и парламентаристски ориентированной социал-демократией теперь стояло революционное коммунистическое движение, ориентированное на установление пролетарской диктатуры.

Когда 19 января 1919 года состоялись выборы в Национальное собрание, курс Эберта окончательно возобладал над левой оппозицией. С одной стороны, результат показал все еще растущую поддержку партий конституционалистского движения, но с другой стороны, он также продемонстрировал определенную преемственность по сравнению с выборами 1912 года. Набрав около 45 процентов голосов, две рабочие партии вместе взятые (СДПГ большинства – 37,9 процента, НСДПГ – 7,6 процента) примерно на 10 процентов превзошли результат СДПГ на выборах 1912 года, но до абсолютного большинства им было еще далеко. Немецкая демократическая партия, преемница леволиберальной Партии прогресса, получила 18,5 процента (+6,2), Партия центра – 19,7 процента (+3,3); таким образом, вместе партии конституционалистов получили большинство в три четверти голосов, то есть их политическая линия получила убедительное подтверждение и легитимацию. А вот результат Немецкой национальной народной партии – союза двух консервативных партий и антисемитских групп – был явно ниже (10,3), чем у ее предшественников, которые в 1912 году получили около 15 процентов голосов. Национал-либералы, реорганизовавшиеся в «Германскую народную партию», выступили еще хуже, получив лишь 4,4 вместо 13,6 процента. Таким образом, за левых радикалов проголосовали менее 8 процентов избирателей, а за правых, если можно так объединить НННП и ННП, – только 15 процентов: этим была явно продемонстрирована приверженность избирателей парламентской демократии99
  Winkler, Arbeiter. Bd. 1. S. 135–152; Büttner, Weimar. S. 105–111.


[Закрыть]. Национальное собрание избрало Фридриха Эберта президентом, а Филиппа Шейдемана, тоже социал-демократа, первым главой правительства. 2 февраля начало свою работу Учредительное собрание – не в Берлине, где парламент опасался нападения революционных групп, а в удаленном от столицы Веймаре. Стратегия конституционалистского движения сработала, и его дальнейшая перспектива была ясна: необходимо создать новую, демократическую конституцию, которая, однако, должна была учитывать сомнения, которые питали по отношению к западному парламентаризму некоторые партии, особенно католики и левые либералы, а также часть социал-демократов. Созданная таким образом демократическая Германия, по расчетам, должна была добиться приемлемого мирного урегулирования на переговорах с союзниками. В то же время восстановление спокойствия и правовой определенности способствовало бы оживлению экономики. Благодаря этому стали бы возможны и более масштабные реформы, прежде всего реорганизация финансов, значительное расширение государственной социальной политики и модернизация общества. Однако на деле державы Антанты отказались от мягкого мирного урегулирования, Версальский мирный договор укрепил обструкционистскую позицию правых, отсутствие социальных реформ усилило волнения среди рабочего класса и подтолкнуло радикальных левых ко все новым попыткам восстания.

Новая конституция, принятая шесть месяцев спустя, в значительной степени разработанная либеральным преподавателем конституционного права Гуго Прейссом, отражала положительный и отрицательный опыт конституционной практики империи: принцип верховенства закона, всеобщее и равное избирательное право для женщин и мужчин, сильная позиция парламента, ответственность правительства перед рейхстагом – все это появилось в результате десятилетий критики условий, царивших в Германской империи, и большинство партий вскоре согласились с этим. Сюда же следует отнести реформу имперских финансов 1920 года, которая наконец дала в руки центральному правительству финансовые средства для выполнения значительно возросших задач. Однако первоначальное намерение еще больше ограничить власть земель и, в частности, разделить Пруссию было отставлено – под давлением земель, а также из‑за опасений, что это будет на руку странам Антанты, особенно Франции, заинтересованным в расчленении Германии.

Однако конституция также отразила широко распространенное недовольство парламентаризмом и партиями. Это выражалось прежде всего в огромной власти рейхспрезидента, который избирался напрямую, что наделяло его собственной политической легитимностью. Президент страны как выражение единства народа и государства и как противовес спорам и раздорам партий – в этом отразился скепсис многих немцев в отношении парламентаризма западного образца, хотя повышение статуса рейхспрезидента, а также введение статьи 48, дававшей рейхспрезиденту почти диктаторские полномочия в условиях чрезвычайного положения, можно рассматривать и как результат осмысления опыта восстаний и волнений весны 1919 года. Введение элементов прямой демократии, таких как референдумы и плебисциты, тоже отражало широко распространенный скепсис в отношении чисто парламентской, представительной системы: раньше его всегда пропагандировали правые, а теперь, зимой 1918/19 года, и левые тоже; не в последнюю очередь именно он стоял за идеей советов.