Текст книги "Ночь чудес"

Глава 10
КРУЖКА ПАХТАНЬЯ

Проснулся я от стука. Кто-то барабанил в дверь. «Вас к телефону!» Я вскочил, живо натянул футболку, сунул ноги в шлепанцы и спустился в салон, где уже завтракали несколько человек. На столике рядом с телефоном лежала трубка.

– Алло!

В ответ раздался низкий мужской голос, но понять я ничего не понял. Наконец разобрал отдельные слова: «Картошка, каталог, сорта. Надо?»

– Надо! Я разыскиваю каталог сортов картофеля, составленный по различиям их вкуса.

– Вку-у-уса, хе-хе, – на том конце провода раздался снисходительный смешок.

– Он у вас? – уточнил я.

– У меня, у меня, сорта разные, платить надо.

– Не беспокойтесь. Где можно с вами встретиться?

– Отель «Хилтон». Внизу холл. Четыре часа?

– О'кей. В «Хилтоне», в шестнадцать. Пожалуйста, захватите каталог с собой.

– О'кей. Но дорого. Хорошая цена, но дорого.

– Да-да, все в порядке, я заплачу.

Обладатель баса разразился смехом, рокочущим в самом низком регистре и вроде бы добродушным. Смешливость, подумал я, симпатичная черта – и повесил трубку.

Итак, шкатулка нашлась. Наверное, я тоже весело засмеялся или издал радостное восклицание, потому что, когда я повернулся, все сидевшие за столом дружно уставились на меня, а одна дама застыла с открытым ртом, подняв руку с надкушенной булочкой. Какой-то мужчина таращил глаза, будто его взору предстала невесть какая диковина. Я поздоровался и направился к дверям. За моей спиной тотчас послышалось возбужденное шушуканье. Я поднялся к себе в комнату.

Что ж, разве поймешь, о чем я говорил по телефону, – картошка, каталог, вкусовые различия, сорта, обещание заплатить, к тому же они, разглядев мою стрижечку, запросто могли подумать, что над моей головой поработал сосед по тюремной камере. Удивляются, поди, что в пансионе, где они надеются случайно столкнуться с Штокхаузеном или Ансельмом Кифером[13]13
  Кифер, Ансельм (р. 1945) – немецкий художник-неоэкспрессионист.


[Закрыть], остановился торговец картошкой. Я решил сегодня же пойти в парикмахерскую и постричься заново.

Должно быть, тот грубиян, толстобрюхий водила, подговорил знакомого, русского, судя по акценту, вести дело со мной, представившись тем, кто нашел шкатулку, а вознаграждение они потом поделят между собой. Мне-то что, лишь бы не вмешивался подонок таксист.

Я начал бриться. Глаза все еще были красноватые после хлорированной воды. Идиот, – произнес я, глядя на свое отражение в зеркале, – на что ты надеялся? Думал, тебе преподнесут уж такую смачную историю, что дальше некуда, а вместо этого услышал пошлейший рассказ о супружеской измене. Да я подобных историй и сам сто штук навыдумываю, но только не о себе, нет, самого себя я никогда не ввожу в сюжеты моих повестей и рассказов, что правда, то правда, это надо признать. Мой двойник в зеркале покачал головой: шестьсот марок! Вот в какую сумму обошлись твои забавы. Сумасшедшие деньги. Я принял душ, оделся, взял пиджак и, дождавшись минуты, когда в коридоре никого не было, вышел и запер дверь. Хотел выскользнуть из пансиона незаметно. Не тут-то было! Откуда ни возьмись вынырнула молодая женщина, кухарка, она готовит нам завтрак.

– Здрасьте! Как спалось? – Это было сказано с такой нарочитой бодростью, что я сразу почувствовал угрызения совести.

– Спасибо.

– Шум сегодня ночью не беспокоил?

– Нет, я ничего не слышал.

– Те музыканты, американцы-то, вчера выступали где-то, потом пришли и долго еще играли, чуть не до утра. Безумная ночка. Настоящий концерт устроили. Саксофонист ихний утром сегодня, гляжу, в кухне спит прямо на голом полу, а рядом собака хозяйская.

– Жаль, я послушал бы джаз.

– Вы вот туточки ошиблись, видите? Надо было одну единицу написать, а вы написали тысячу и одну.

– Все верно.

– Тысяча? Быть того не может. У нас столько за целый месяц не набегает.

– Все верно, так уж получилось.

– Батюшки светы! Куда ж это вы звонили?

– В Австралию. У меня там друг, да, работает там, в Элис-Спрингс. Он этнограф.

Видно было по ее глазам, что она не поверила, да, послушав, как я сдавленным голосом пытаюсь что-то объяснить, я бы и сам не поверил. Но я бойко продолжал:

– А разговаривать пришлось так долго, потому что его бросила жена, понимаете, сидит он там, совсем один, в самом сердце Австралии сидит, среди аборигенов, а тем невдомек, чего он так расстраивается. Аборигены уговаривают его выпить с ними пива, баночного, поздравить его хотят с тем, что наконец сплавил жену в далекую Германию.

– Надо же, забавная история. Вам завтрак большой или как обычно?

– Сегодня никакого, спасибо. Я завтракаю у друзей, – солгал я. Не терпелось поскорей выскочить за дверь, чтобы не пришлось объяснять еще и хозяйке пансиона, почему я записал в счет тысячу и одну единицу.

* * *

Первое, что я увидел на улице, – телефонная будка, из которой вчера вечером пытался позвонить Тине. Уже после бассейна. Хотел сказать: за шутку, которую она со мной сыграла, не жаль отдать шесть сотен. И непринужденно засмеяться. Но ее номер не отвечал – занято, занято, занято, и вот тут я обозлился и злился все больше, чуть не лопнул от злости, потому что подумал, ага, теперь она разговаривает с другим и, может быть, рассказывает гораздо более забористую историю, и счетчик крутится, как бешеный, причем в квартирах-то нет никаких счетчиков, ты себе говоришь, время бежит, а ты и не подозреваешь, на какую сумму уже наболтал, зато потом подпрыгнешь от неожиданности, когда телефонная компания пришлет счет. И наверняка вчера, пока я бултыхался в теплой воде – я же целый час проторчал в бассейне, – она говорила по телефону, так сказать, зарабатывала на жизнь, пока я плавал там туда-сюда среди пенсионеров. А теперь какой-нибудь похотливый олух слушает ее, развесив уши. Олух? – вот ты и есть олух, подумал я и даже вслух произнес: «Олух, законченный идиот – вот ты кто, полудурок, осел!» Странно – я сам себя назвал во втором лице, не «я осел, я идиот», а «ты идиот», странно.

Вчера я долго не мог сомкнуть глаз – все соображал, как бы ей отплатить.

* * *

Я свернул за угол, здесь я вчера заметил маленький продуктовый магазинчик. В лавке продавали также бутерброды с колбасой и сыром. Толкнул дверь – звякнул колокольчик. За прилавком я увидел старушку в белом халате, а помогала женщина, которая годилась ей в дочери.

– Бутерброд с сыром, пожалуйста.

– Какой сыр вы предпочитаете? Есть эмменталь, гауда, тильзитский.

– Пожалуй, тильзитский.

Дочь хозяйки стала разрезать булочку.

– Раньше, – заговорила старушка, – прямо из Тильзита привозили сыр и масло, до войны еще. Название у сыра старое, а города того нет больше.

– Ну почему же? Есть город. Называется только по-другому.

– Нет. Раз переименовали, значит, и сам город не тот уже. Камни да стены прежние, но никто из людей, которые там теперь живут, уже не называет город по-старому. Да они же и говорят по-русски. Так что совсем другой город стал. Сыр тильзитский – единственная память о старом городе, вкусный сыр, ничего не скажешь.

Дочь намазала булочку маслом, сверху положила два кусочка сыра. Передала бутерброд хозяйке, а та – мне. Дочь – ей было, по-моему, лет шестьдесят – мельком взглянула на меня, быстро и равнодушно, а старушка приветливо заулыбалась, протягивая через прилавок бутерброд.

– Булочки остались у нас? – спросила она у дочери. Та покачала головой. – Сходи, принеси десяток, нет, восьми штук хватит. Десять часов скоро, уже вряд ли кто придет за булочками к завтраку.

Дочь, как была – в белом халате, вышла на улицу, колокольчик на двери снова звякнул.

– Попить чего-нибудь не хотите?

– Да-да. Кофе у вас есть?

– Варить кофе нам не разрешается. Может, молока выпьете, а то, хотите, пахтанье есть.

– Пахтанье? Очень хорошо.

Она подала мне большую кружку с пахтаньем и соломинку.

– В конце года закрываем лавку. А открылись мы шестьдесят лет тому назад. Тогда еще муж мой был жив. Двадцать лет как он умер. Торговля нынче не идет. Жаль. Людям-то куда ведь проще забежать в магазинчик на своей улице, масла купить свежего к столу и прочего, чем три раза в неделю тяжеленные сумки из супермаркета таскать. А вы, наверное, погостить к кому-то приехали?

Я хотел ответить, да, приехал в гости, – чтобы избежать дальнейших расспросов, но подумал: зачем же врать этой милой старой женщине? И рассказал, ради чего приехал в Берлин.

Она засмеялась:

– Надо же, чего не бывает на свете! Писатель про картошку пишет!

– А картошку вы тоже продаете?

– Да. Но у нас всего три сорта, один крепкий, для варки, два – рассыпчатых. А раньше двадцать сортов продавали, картошку нам крестьяне привозили.

– Вам не встречался сорт, который называется «красное деревце»?

– «Красное деревце»? Нет, не слыхала. Странное какое название! Помню, в детстве, совсем я кроха была, тогда сорта разводили «рейхсканцлер», «графская корона», «синеглазка». В подвале у нас полно картошки было, крестьяне прямиком с полей везли. Четыре кучи картошки в подвале у нас насыпали, и еще гора угля там была. А позади картофельных куч каморка маленькая, там во время войны девушка одна пряталась. Родителей ее забрали, так они дочку соседке отдали, а та ее к нам привела, потому как у нас при лавке, там, на задах, подвал был. Да и прокормить девчушку нам ничего не стоило, в лавке, знаете, всегда кое-что оставалось, хотя в то время уже карточки на продукты ввели, за деньги ничего не покупали. У той девочки родители были не из простых. Отец – хозяин фабрики, на ней камертоны делали для настройки музыкальных инструментов. Вот и у девочки камертон свой был, в сумочке у нее лежал, в кожаной маленькой сумочке, раньше в таких бутерброды дети в школу с собой носили. В подвале она два года просидела. А ночью иногда по камертону ударяла – динь-динь! динь-динь! Звонко так в тишине разносилось. Это она со страху, в темноте-то. А мы тоже боялись, вдруг в доме кто услышит? Вот так все сидела в каморке, пока русские не пришли, два года просидела за деревянной перегородкой. В сорок пятом женщины от русских в нашем подвале попрятались. Которые за угольной кучей сидели, тех вытащили, ну и… На картофельные кучи иваны не полезли, те девчонки, что за ними спрятались, убереглись, а вот другие… – Старушка запнулась. – Девочка с тех пор немая сделалась, ни словечка от нее никто не слышал. – Она отвернулась и взяла с полки картонный пакет с пахтаньем. – Еще хотите?

– Спасибо, с удовольствием. Очень вкусно.

Зазвенел колокольчик, в лавку вошел молодой человек.

– День добрый! Йогурт, как обычно? Без вкусовых добавок?

Парень вытащил из ушей наушники. Хозяйка снова спросила:

– Йогурт, как обычно?

– Ага. И два банана, поспелее, если найдется.

Это был тот самый парень, который вчера вечером, когда я слушал басни по телефону, пришел с гоночным велосипедом на плечах. Высокий, подтянутый, лет двадцати пяти, с длинными, падающими на лоб добела выгоревшими волосами.

– Еще, пожалуйста, пятьдесят граммов льняного семени и связочку сушеного инжира.

– Одну минутку, сейчас принесу. – Старушка скрылась в подсобном помещении.

– Привет, – поздоровался парень. – Вы ведь тоже в пансионе живете? Я вас вчера видел, вы звонили.

– Верно.

– Я никогда не завтракаю в пансионе, дороговато для меня.

– А вы давно там живете?

– Месяц почти. Я тут на стипендии. А вы про картошку работу пишете?

– Как вы узнали?

– Все говорят, в пансионе то есть. Не секрет же. Или секрет?

– Нет.

– Еще я слышал, вы вчера тысячу единиц по телефону проговорили. Если верить девчонке с кухни, это у вас любовная история.

– Ну да, – сказал я. – Совершенно безумная история. – Я начал было объяснять: мой друг Тед, который уехал в Австралию, чтобы изучать обычаи и нравы аборигенов…

Но парень не дал мне договорить:

– Деньги можно вернуть.

– Что?

Он развязал рюкзачок, изделие умельцев с острова Бали, затолкал в него банку йогурта и бананы.

– Эти чудеса начались с появлением микрочипов, и только пессимисты от культурологии до сих пор ничего не поняли. Можете позвонить мне в институт часа этак через три. Вот номер, служебный. – Он достал карточку. – Позвоните, я дам вам еще один номер, но прежде мне самому надо его узнать. Причем этот номер действителен в течение одного дня, сегодня то есть. Вот сегодня и позвоните по нему. Не удивляйтесь, номер на краю света. Вам ответят, и счет за ваш разговор перепишут на тот номер, с которого вы им позвоните.

– Но каким образом? Откуда они переведут деньги?

Парень засмеялся:

– Придется пойти на подлость. Вы должны кого-то ограбить. Уж всяко найдется кто-то, кто вам задолжал, вот ему и позвоните. Можно, конечно, позвонить в какое-нибудь учреждение, например, в министерство финансов. Снимут деньги с их счета. Но разговор вам надо будет вести столько минут, чтобы набежало шестьсот марок. Так не забудьте, номер, который я вам дам, действителен только сегодня. – Он опять засмеялся. – Сим-сим, откройся!

– Быть не может.

– Может, может.

– Но как же это делается?

– Все вопросы – к умненьким мальчикам из компании «Телеком». Фокус называется звонок-бумеранг. Бросаете бумеранг, он летит по красивой такой кривой и возвращается, вы его ловите. Вы же в Австралию звонили, а не девушке.

Вернулась хозяйка с двумя кулечками в руках.

Я колебался. Значит, кухарка все-таки не поверила, вот и переврала мою историю. Но что я теряю? В конце концов, все идет кувырком, ну и ладно. Я сказал:

– Хорошо. А вы программист, да?

– Раньше программистом был. – Он сунул кульки в свой рюкзачок. – Работал, писал программы, теперь лингвистикой занимаюсь. Тема у меня – различия в берлинском диалекте на востоке и на западе города. Кручусь, бегаю. В языке сегодня все меняется с бешеной скоростью.

– Он и у меня интервью брал, – сообщила хозяйка. – Я по-всякому умею. И на литературном языке, и на берлинском наречии, и на восточнопрусском. Я сама не из Берлина родом – из Восточной Пруссии. Город такой, Пилкаллен. «Мерин из ведра, мужик из рюмки пьет, а в Пилкаллене у нас все наоборот», так-то.

– Ни одного города не знаю, в котором так легко разговориться с людьми, как в Берлине, – сказал я. – Спросишь прохожего, как улица называется, и он тут же все о своей жизни выложит.

– Точно! А до объединения еще лучше было. Сейчас меньше болтают, – сказал парень. – У меня есть теория, насчет того, что в Берлине чаще, чем в других местах, употребляется личное местоимение в дательном падеже. С точки зрения грамматики это упрощает коммуникацию. Берлинец говорит: «вот тебе раз», «ну, на тебе», «чтоб тебе». Тут вежливой формы не требуется. Эти формы сразу сокращают дистанцию между собеседниками. Ловко устроились.

– А вы берлинец?

– Нет, я американец. В Нью-Йорке живу. Но мама у меня немка, из Гамбурга. Кеннеди не мог бы сказать: «Я гамбуржец». – Он посмотрел на часы. – Ух ты! Опаздываю. Договорился об интервью с восточным одним. Представляете, машинист, железнодорожник, двадцать лет назад перебрался из Саксонии в Западный Берлин. «Перекати-поле из Восточной зоны» их называли. Так вы позвоните! Пока!

Мы с хозяйкой посмотрели из окна, как он вскочил на велосипед, немного проехал стоя, потом лихо завернул за угол и скрылся. Старушка улыбнулась:

– Ишь ты, неистовый Роланд. Красивый юноша, и обходительный такой, любезный. Охо-хо-нюшки, – она вдруг заговорила на простонародном прусском наречии, – и чего только нету на белом свете. Это я про то, о чем он работу пишет. – Она покачала головой. – А почему вы занялись картошкой?

Я рассказал о моем дяде.

– Ага, вот такого одного видела я. В телевикторине, знаете? Томас Готтшальк ведет. «На что спорим?» называется. Уму непостижимо, каких только знаний у людей нет!

Звякнул колокольчик над дверью, это вернулась дочь хозяйки, неся сверток с булочками.

– А дядюшка ваш в Берлине жил? – спросила хозяйка.

– Нет. Насколько мне известно, в Берлине он не бывал. Он почти никуда не ездил. Но однажды побывал в дальнем плавании.

– Ах, вот красота-то, подумать только!

– Но повидал немного. Он был коком и сходить на берег не имел разрешения, во всех портах должен был оставаться на корабле. Потому что нанялся на работу нелегально. Совершил кругосветное плавание, а видел только издали берега, пальмы, людей.

– Что ж, может, это уберегло его от многих разочарований.

– Может быть.

– Понравилась вам булочка?

– Очень вкусно.

– А пахтанье?

– Тоже. Давно уж не пил. А раньше, когда мать была жива, часто приходилось. Она всякий раз пахтанье покупала, когда я приезжал. Говорила, от него растут и сил набираются. Мне-то пятый десяток тогда шел.

Старушка засмеялась:

– Пока отец или мать живы, мы остаемся детьми.

– Ну, мне пора. Давайте рассчитаемся. Но у меня только полусотенная.

– А хотите, я выпишу вам квитанцию для финансового отчета?

– Да в общем… Не стоит, дел-то – кружка пахтанья и бутерброд.

– Выпишу, выпишу. А если что – скажете, покупали продукты для бизнес-ланча. Если бы мы платили государству столько, сколько оно требует, так давным-давно по миру пошли бы. В министерстве финансов об том прекрасно знают. – Она положила на прилавок пачку квитанций. – Ну вот. Напитки и продукты. – Пододвинула ко мне квитанцию и сдачу.

«164 марки – сыр, хлеб, напитки» – вот это да!

– Хе-хе-хе! Бизнес-ланч был плотный. Целый пир, икра, шампанское. Вы пригласили для деловых переговоров знатока картофеля.

Я засмеялся:

– Недурно придумано. А вдруг бы оказалось, что я – чиновник из Минфина?

– Э, нет, я их сразу чую. Успехов вам в работе.

– До свидания!

Только на улице я обнаружил, что она недодала мне ровно десять марок сдачи. Я хотел вернуться, сказать, что она обсчиталась, но подумал: вряд ли она ошиблась, очевидно, такова стоимость дружеской беседы и выписанной квитанции.

* * *

Я пошел пешком в сторону Курфюрстендамм, поглядывая по сторонам, не подвернется ли где табачная лавка. Уже в этот ранний утренний час было так жарко, что я снял пиджак и повесил через плечо. Кепку тоже снял. Не все ли мне равно, как отнесутся прохожие к моей стрижечке? На Уландштрассе зашел в табачную лавку и спросил гаванскую сигару, «кохибу». Продавец подвел меня к стеклянному шкафчику, в котором поддерживался особый температурный режим. Я не мог решиться – взять четыре «короны эспесиал» или лучше «эсквизитос», они короче и тоньше, в портсигар как раз поместятся пять штук. Понюхал и выбрал «эсквизитос», сигары медового цвета. Сто двадцать пять марок – цена солидная. Да, моя история обходится мне с каждым днем все дороже. Продавец, ловко обрезая концы сигар, рассказал, что на Кубе «кохибы» скручивают молодые женщины, не старше девятнадцати лет, и скручивают эти сигары ладонью на бедре, дескать, только благодаря контакту с кожей табак выделяет особый фермент, который при курении дает тончайший аромат. Я бывал на Кубе, но что-то не заметил на табачной фабрике «Лагуито» молодых работниц, наоборот, все там были преклонного возраста, правда, за работой пели песни. Но спорить с продавцом я не стал, положил сигары в портсигар, расплатился и принял решение: как только разделаюсь с окаянной картофельной историей, брошу курить.

Из уличного автомата позвонил Розенову на мобильник. Розенов ехал в машине.

– Все получили? – сразу спросил он.

– Да. Все, что находилось в вашей бывшей квартире. Но каталога у меня уже нет.

– Что? Как это нет? Он лежал отдельно, в ларчике.

– Да. Мне крайне неприятно, но деревянная шкатулка с каталогом осталась в машине такси.

Розенов тихим голосом воскликнул:

– Нет! – И тут же раздалось громкое, возмущенное: – Нет!

– Да. Мне очень жаль. Но я уже напал на след шкатулки с каталогом. Сегодня к вечеру она снова будет у меня.

– Послушайте! – Розенов заговорил резко, что было для меня новым. – Эта шкатулка – моя собственность. Роглеру она не принадлежала. Это памятная вещь, понимаете? Карточки Роглера я хранил в ней временно. Как вы могли допустить, чтобы ларчик пропал?

По моему лбу ползли струйки пота.

– Я поругался с шофером такси. Поразительно гнусный тип. Он вышвырнул коробку с архивом прямо на дорогу. А шкатулка осталась в машине, и он уехал. В таксопарке его машина не зарегистрирована. Я съездил в стол находок, туда шкатулку не сдавали, тогда я дал объявление в «Берлинер цайтунг» и в «Тагесшпигель». Сегодня позвонили по моему объявлению, шкатулка нашлась.

– Вам крупно повезло.

– Да. Разумеется, я выплачу вознаграждение нашедшему.

– Хорошо. Это, видите ли, не просто деревянный ящик, каких двенадцать на дюжину.

– Понимаю. Вишневое дерево, стиль бидермейер.

– Не только в этом дело. Шкатулка имеет для меня особое значение. Не говоря уж о трудах всей жизни Роглера, об этих голубых карточках.

– Понимаю. Было бы непростительно…

– Может быть, у фрау Бухер осталась копия. У нее дома тоже находится часть архива Роглера.

– Кто она, эта фрау Бухер?

– Этнолог. Они с Роглером вскоре после объединения Германии хотели устроить выставку на Западе. Погодите, сейчас зажжется красный и я найду ее телефон. – Розенов замолчал, доносился лишь отдаленный уличный шум.

В будке было жарко. Я взмок, не только от духоты, но и от волнения, и не мог бы сказать, хочется ли мне встречаться еще с кем-то из этих картофелеведов. На самом деле лучше всего было бы поставить точку в дурацкой картофельной авантюре. Я приоткрыл и прижал ногой дверь, а сам тем временем нашарил в кармане ручку. Розенов продиктовал номер телефона фрау Бухер.

– Может быть, у нее сохранился второй экземпляр архива. – Он помолчал. – И сразу же позвоните мне, если вам вернут ларец. А Шпрангер сказал что-нибудь?

– Нет, ничего. Зато парикмахер – как его? – Крамер, меня осчастливил, сделал мне стрижечку.

– Господи Боже! Уверен – модельная стрижка фасона «Боец Народной армии». – Розенов снова заговорил приветливым, обходительным тоном.

– Нет, – сказал я. – Это фасон «панк». Правда, только сзади. Там у меня теперь ступеньки.

– Ах, как же я вас не предостерег! Но вот что, я знаю хороший, очень хороший салон. Может быть, там помогут вашему несчастью. Сейчас дам телефон. Но нужно предварительно записаться. Обратитесь к мастеру по имени Пак. Это настоящий волшебник, он, кстати, всегда рассказывает очень занятные истории. Так вы мне позвоните, если шкатулка найдется. Я сразу ее заберу.

Повесив трубку, я вытер пот со лба. Неприятный разговор получился, и, надо сказать, меня удивило, что Розенов так резко реагировал, узнав о пропаже шкатулки. Должно быть, очень расстроился. В то же время шкатулка эта несколько месяцев пролежала в его старой квартире, и он ни капли ею не интересовался. А тут взъелся, как будто в шкатулке невесть какие ценности. Но может быть, шкатулка – лишь повод, а на самом деле Розенов испугался, что при его посредничестве пропал каталог, составленный Роглером. Эта мысль и меня страшно мучила, я всеми силами гнал ее прочь.

Набрал номер салона мужских причесок, спросил, когда можно прийти. Мне ответили:

– Минуточку, посмотрю наше расписание. А когда вам было бы удобнее?

– Чем скорей, тем лучше. И если можно, запишите меня к мастеру Паку.

– На ближайшие дни у нас все расписано, до восьмого июля. Будет ведь большой парад любви, лав-парад, знаете? До восьмого не получится.

– Ах, как жаль! Очень жаль. Мне рекомендовал ваш салон господин профессор Розенов. Понимаете ли, мне испортили прическу, выстригли ступеньки, просто ужасные.

– Ай-яй-яй! Выходит, чрезвычайный случай… – Последовала пауза. – Хорошо, приходите сегодня около полудня, я постараюсь как-нибудь пристроить вас между другими клиентами.

Затем я набрал номер фрау Бухер. Откликнулся мужской голос:

– Бухер слушает.

Я коротко объяснил, что мне нужно.

– Заходите, – предложил Бухер. – Ну да, сейчас. Чего откладывать?

Я повесил трубку. Вытер пот и прицепил кепку на видном месте – на телефонный аппарат. Не сомневаюсь, скоро она найдет себе нового хозяина.

Остановив такси, я велел ехать в Далем. Может быть, увижу ту поразительно красивую женщину, чью фотографию обнаружил среди архивных материалов Роглера.