Текст книги "Февраль 1933. Зима немецкой литературы"

На самом деле сотни тысяч людей испытывали те же чувства, что и Цукмайер, – не только бывшие фронтовики, но и тот, кто никогда не был солдатом, но пытался понять, с чем приходится жить этим ветеранам. Уже через несколько недель тираж романа достиг полумиллиона экземпляров; в том же году его перевели на 26 языков. Мировой успех.

И провокация для всех тех, кто пытался оправдать войну и смерть солдат, прежде всего для немецких националов и национал-социалистов. Они боролись с романом и автором, упорным повторением вбивая в сознание людей популистскую ложь: дескать, книга оскорбляет павших в бою, глумится над их жертвой во имя Отечества, втаптывает в грязь все благородное, что есть в солдатской службе. А сам Ремарк – не больше, чем самозванец, который и в войне-то по-настоящему не участвовал и вообще ее не знает, поскольку провел на фронте всего семь недель и после тяжелого ранения оказался в госпитале. Поскольку изначально его имя писалось как Remark, то его объявили и предателем народа, который заимствовал свой псевдоним Remarque из языка Франции – заклятого врага. Такой человек не имеет права писать о героизме людей, отдавших свои молодые жизни во имя Германии.

Пропагандистская борьба обострилась, когда в 1930 году на экраны немецких кинотеатров выходит американская экранизация романа. На следующий день после премьеры Геббельс послал своих головорезов из штурмовых отрядов в кинотеатры Берлина и других городов: они бросали зловонные бомбы, выпускали белых мышей, запугивали и избивали зрителей до тех пор, пока показ не прервали. Но вместо того чтобы защитить фильм и зрителей, власти сдались и уже на пятый день запретили дальнейшие показы «из-за угрозы репутации Германии». Геббельс с триумфом праздновал первый крупный успех нацистской кампании: «Это была схватка за власть между марксистской демократией с асфальта[36]36
  Метафора асфальта занимала почетное место в арсенале агрессивных средств убеждения пропагандистского аппарата Геббельса, поскольку, будучи искусственным покрытием, асфальт, противопоставлялся почве, и, как следствие, описывал «олицетворение безродности». См.: Клемперер В. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога / пер. с нем. А. Б. Григорьева. М.: Прогресс-Традиция, 1998. С. 588–589.


[Закрыть] и немецкой сознательной государственной моралью. И впервые в Берлине асфальтовая демократия была поставлена на колени».

Несколько месяцев спустя фильм пустят на экраны, но в значительно сокращенном варианте. Это уже не сможет унять разочарование Ремарка в своей стране. И что бы он ни делал, ни говорил, ни писал, он так и будет любимым врагом правых. К счастью, «На западном фронте без перемен» сделала его состоятельным человеком. Он покупает виллу на озере Маджоре в Швейцарии, в нескольких километрах от Асконы, и покидает Германию, которая все больше кажется ему чужой.

Поэтому после Бала прессы Ремарк остается в отеле лишь на одну ночь. По сути, его уже не волнует, кто станет новым канцлером после Шлейхера, как и вопрос о том, был ли этот бал последним танцем Республики. В воскресенье утром сразу после завтрака он садится в свою машину «Лянча Дилямбда» – он любит быстрые автомобили и высокие скорости – и направляется к швейцарской границе. Это долгий, холодный путь с севера на юг по зимним дорогам Германии. Свою родину он увидит снова лишь спустя почти 20 лет.

Всего через несколько недель эмигранты уже обмениваются между собой его адресом на озере Маджоре как секретной информацией. Ремарк славится своим великодушием: он предоставляет бегущим из Германии кров, дает деньги, достает билеты в Италию или Францию. К нему приезжает Эрнст Толлер. Среди гостей есть и журналист еврейского происхождения Феликс Мануэль Мендельсон. Он гостит у писателя несколько дней, а в середине апреля в канаве рядом с домом Ремарка найдут его тело с проломленным черепом. Упал ли он сам или его убили? Швейцарские газеты сообщают о несчастном случае. Томас Манн, прочитав новости, уверен: то была неудачная попытка нападения нацистов – молодого Мендельсона убийцы в темноте «вероятно, приняли за Ремарка».

Ад восторжествовал
Понедельник, 30 января

Йозеф Рот больше не хочет дожидаться новостей, которые может принести новый день. Утром он отправляется на вокзал и садится в поезд до Парижа. Он с легкостью прощается с Берлином. Много лет он работал репортером во «Франкфуртер Цайтунг», и постоянные разъезды для него – привычное дело. Он уже давно скитается по отелям и пансионатам. «Думаю, – заявит он однажды не без тщеславия, – я не смог бы писать, будь у меня постоянное место жительства».

Четыре месяца назад, в конце сентября 1932 года, вышел его «Марш Радецкого» – блестящий роман, который, как и «Будденброки» Томаса Манна, повествует о разрушении семьи на протяжении нескольких поколений: о семействе Тротта, которое высоко поднимается при Франце Иосифе I, правителе Австро-Венгрии, и гибнет вместе с ним в Первой мировой войне. Это одна из самых важных книг Рота, он вложил в нее много сил, и поэтому у него есть все основания сдерживаться в политических заявлениях, дабы никого не настроить против себя и не поставить под угрозу продажи романа в Германии.

Однако тактическая осторожность – не самая его сильная сторона. В вопросах морали он склонен к жестким решениям. Возможно, все дело в скрытой тяге к саморазрушению, но Рот не собирается следить за выражениями, когда речь заходит о нацистах, – напротив, он готов безоговорочно вступить в бой против них, даже осознавая их безграничное могущество: «Нужно перестать на что-либо надеяться раз и навсегда, спокойно, сильно, как и подобает». В одном из парижских писем он обращается к Стефану Цвейгу: «Теперь Вам должно быть ясно, что мы стремительно катимся к великим катастрофам. Не считая личных – ведь наше литературное и материальное существование уничтожено, – все это ведет к новой войне. Наша жизнь теперь и ломаного гроша не стоит. Мы умудрились дать варварству прийти к власти. Не стоит питать иллюзий. Ад восторжествовал». Он не ставит себе цели выжить. Он идет в бой, вооружившись пером, бумагой – и твердой верой в свою погибель.

* * *

У репортеров смена караула. Йозеф Рот уезжает из города, приезжает Эгон Эрвин Киш. Он в очередной раз оправдывает прозвище, которое сам себе дал: Неистовый Репортер. В прошлом году он находился в раздираемом гражданской войной Китае, повидал там места страшнее не придумать, посетил дом престарелых для бывших императорских евнухов, повстречал беззащитных попрошаек на улицах, которых даже не принимают в Гильдию нищих, и зашел в туберкулезный хоспис для молодых работниц, еще практически детей, которым осталось лишь дожидаться смерти. После он отправился в Москву, в лихорадочной спешке записал свои впечатления в книге «Разоблаченный Китай» и снова немедленно уехал, чтобы не пропустить момент прихода Гитлера к власти в Германии.

Киш – мировая знаменитость. Узнавали его даже в Китае, хотя книги не переводились ни на один из китайских языков. Киш – еврей из Праги, представитель немецкоязычного меньшинства города, как Рильке и Кафка. Ему нравится помещать себя в центр своих историй, создавая у читателей впечатление, будто они плечом к плечу лицезреют, как творится мировая история. Он обладает мастерством презентовать себя воплощением репортера – искателя приключений и человека крутого нрава: всегда он направляется к самому очагу напряжения или прямо на поле боя, всегда курит одну за другой, всегда нападает на след очередной тайны, используя не совсем законные методы.

В Первую мировую войну он был сперва фронтовиком, а затем, после тяжелого ранения, офицером службы пропаганды. Многонациональная бойня обострила его чувство политической ответственности. Он записался в нелегальный Совет солдатских депутатов[37]37
  Советы рабочих и солдатских депутатов создавались по советскому прообразу и преследовали цель прекратить Первую мировую войну путем свержения монархии Гогенцоллернов и установить демократию Советов. В итоге для деэскалации революционного движения в качестве компромисса была основана Веймарская республика.


[Закрыть], организовал ряд забастовок и митингов в защиту мира, вступил в Коммунистическую партию.

Это также изменило его как писателя. Вначале он опирался на идеал независимого журналиста: «Репортер не имеет предвзятости, не ищет оправданий, у него нет точки зрения. Он должен быть беспристрастным свидетелем и давать беспристрастные показания». Но, вступив в партию, он все больше и больше превращался в активиста, который своими статьями хочет служить политически правильным целям. Его наглядные репортажи по-прежнему захватывают дух, но пропагандистский тон уже ничем не заглушить.

Киш сходит с поезда на Анхальтском вокзале. До сих пор ему почти не приходилось иметь дело с нацистами. Убежденный коммунист, он знает, в каком направлении движется мировая история: к пролетарской революции. Фашизм и национал-социализм – лишь промежуточные этапы. Но теперь он хочет взглянуть на них поближе и присоединиться к борьбе КПГ – в конечном итоге победоносной – за власть.

Он отправляется в свое новое жилье на Мотцштрассе рядом с Ноллендорфплац. Всего лишь комнатка в субаренде – а он-то привык жить в условиях получше. Киш родом из состоятельной еврейской семьи и добился писательского успеха, этого он не отрицает. Но, посвятив себя делу пролетариев, как пролетарий он не живет. Да и зачем? Здесь, в Берлине, он хранит свою библиотеку, 40 ящиков с 4000 томов, – уже целое состояние. Он подумывает на всякий случай перевезти их к матери в Прагу: будет жаль, если они пропадут в суматохе грядущих политических баталий. Возможно, это станет второй по важности задачей его пребывания в Берлине.

* * *

Анхальтский вокзал большой – легко затеряться в толпе. В то же утро, когда приезжает Киш, генерал-лейтенант Вернер фон Бломберг сходит с ночного поезда из Женевы, где он принимал участие в качестве немецкого делегата в международной конференции по разоружению. Германия абсурдно пытается увеличить численность рейхсвера[38]38
  Рейсхвер – вооруженные силы Германии в период с 1919 по 1935 год (в 1935–1945 годах – вермахт).


[Закрыть], ограниченного Версальским договором в 100 тысяч человек. Но вчера в Женеве он неожиданно получил телеграмму от Гинденбурга с просьбой немедленно прибыть в Берлин.

Тем временем за кулисами власти царит едва сдерживаемая суматоха. Возможным кажется буквально все. Курт фон Хаммерштейн, главнокомандующий сухопутными войсками, хочет любой ценой предотвратить назначение Гитлера канцлером: на прошлой неделе Гинденбург заверил его, что у «австрийского ефрейтора» нет никаких шансов быть назначенным на этот пост. Однако всего два дня спустя Хаммерштейн осознает, что Папену удалось переубедить рейхспрезидента, и Гитлер уже в двух шагах от власти. В качестве последнего средства он предлагает ушедшему в отставку Шлейхеру, который лишь временно исполняет обязанности канцлера и министра рейхсвера, устроить госпереворот. Нужно привести в боевую готовность гарнизон в Потсдаме, арестовать Гитлера, объявить чрезвычайное положение и сместить уже по всем признакам невменяемого Гинденбурга. Поскольку Шлейхер отвергает его план, Хаммерштейн пытается спасти то, что еще можно: он встречается с Гитлером и настаивает, чтобы Шлейхер остался министром рейхсвера в новом правительстве и таким образом сохранил военную власть страны в своих руках. Гитлер заверяет его в этом – вероятно, чтобы угомонить на ближайшие часы, хотя они уже давно договорились с Гинденбургом заменить Шлейхера на Бломберга.

Поэтому, когда утром Бломберг прибывает из Женевы, на перроне его встречают сразу два господина: адъютант Хаммерштейна, который должен перехватить его и направить в Министерство рейхсвера, и Оскар фон Гинденбург, сын рейхспрезидента, которому приказано как можно быстрее доставить его к отцу. Озадаченный приказами как своего военного начальника, так и главы государства, Бломберг решает следовать указаниям Гинденбурга. Вскоре, около девяти часов утра, рейхспрезидент принимает у него присягу на должность министра рейхсвера еще даже не существующего правительства. При этом он пренебрегает конституцией Республики: кандидатуру министра должен выдвигать канцлер. Гитлер, еще не являясь канцлером, уже одобрил назначение Бломберга на пост министра рейхсвера. Правда, сейчас такие юридические тонкости никого не волнуют.

Чтобы назначение Бломберга выглядело более правдоподобным и не слишком нарушало ранговую структуру вермахта, Гинденбург заодно присваивает ему звание генерала от инфантерии. Однако после церемонии Оскар фон Гинденбург настоятельно рекомендует ему пока не показываться в Министерстве рейхсвера на Бендлерштрассе, которое он теперь возглавляет: там его дожидается Хаммерштейн – и наверняка немедленно арестует.

* * *

Клаус Манн просыпается около 10 утра, и Ганс Фейст тут же отвозит его на Анхальтский вокзал. Фейст старше Клауса Манна почти на 20 лет и не самый близкий любовник, но он состоятелен, часто очень щедр и, помимо основной работы переводчика, еще и врач, что значительно облегчает доступ к морфию.

Вчера Манн вместе с Фейстом и непродуктивным другом-поэтом Вольфгангом Хелльмертом, более значимым для него, чем Фейст, угостились еще одной дозой. Неудивительно, что сегодня утром ему не очень хорошо. Собрать чемодан удалось лишь с большими усилиями. Необъяснимое плохое предчувствие гонит его прочь; он в плохом настроении и не желает здесь больше оставаться. Он хочет к Эриху Эбермайеру – писателю, с которым он дружит и работает в данный момент над театральной адаптацией романа Сент-Экзюпери «Ночной полет». Скорее всего, проект не принесет ему литературных лавров, но, возможно, поправит финансовое положение: француз Сент-Экзюпери сейчас популярен среди немецкой молодежи.

Привычные прощальные причитания Фейста, который продолжает добиваться его, уже успели надоесть. Клаус Манн испытывает облегчение, когда – наконец-то в одиночестве – усаживается на свое место в купе, и поезд трогается. Но потом, как назло, ему становится дурно.

* * *

Прошлой ночью до Гитлера дошли слухи, будто рейхсвер готовит заговор против Гинденбурга, а за всем этим стоят Хаммерштейн и Шлейхер. В качестве контрмеры он немедленно приводит в боевую готовность берлинские части СА и СС[39]39
  СА (Sturmabteilung, SA – «штурмовые отряды», «штурмовики», из-за своей униформы также «коричневорубашечники») – боевые отряды НСДАП, во время прихода нацистской партии к власти служившие вспомогательной полицией и занимавшиеся главным образом выгодным Гитлеру городским террором. С лета 1934 года их функции стали выполнять СС – «отряды охраны» (Schutzstaffel, SS).


[Закрыть] и в гневе требует от верного ему офицера полиции подготовить захват правительственного квартала несколькими полицейскими батальонами. Конечно, у Гитлера нет права отдавать приказы этим военным отрядам, но сейчас это вряд ли имеет значение, поскольку не совсем ясно, какие именно батальоны разъяренный Гитлер имеет в виду и существуют ли они вообще. До пяти утра в квартире Геббельса на Рейхсканцлерплац он обсуждает со своим окружением, как реагировать на возможные попытки противников помешать его назначению на пост. Затем, чтобы немного поспать, он отправляется в свой номер люкс в отеле «Кайзерхоф».

Утром члены новой правительственной коалиции НСДАП и НННП[40]40
  Немецкая национальная народная партия (нем. DNVP – Deutschnationale Volkspartei, 1918–1933). После самороспуска депутаты немецких националов присоединились к НСДАП.


[Закрыть] постепенно собираются у Папена, кандидата в вице-канцлеры. Папен по-прежнему проживает во флигеле рейхсканцелярии. Хотя два месяца назад ему пришлось уйти с поста канцлера, он до сих пор не освободил квартиру для своего преемника Шлейхера: он презирает правила Республики и пытается удержать свои притязания на власть любой ценой, даже если придется выставить себя на посмешище.

Последние несколько дней подготовка к присяге правительства шла не совсем по плану. Франц Зельдте, глава «Стального шлема», боевой организации немецких националов, должен возглавить Министерство труда. Но дату назначения не сообщили. Когда государственный секретарь Гинденбурга Отто Мейснер звонит ему узнать, где он пропадает, тот до сих пор в постели – очевидно, он вряд ли успеет на церемонию присяги. Поэтому место займет его заместитель Теодор Дюстерберг. Это, в свою очередь, непросто: всего несколько месяцев назад, когда Дюстерберг выдвинул свою кандидатуру на пост рейхспрезидента, нацистские газеты несколько недель засыпали его самыми жестокими оскорблениями, заклеймив «расово неполноценным» из-за еврейского деда. Дюстерберг тут же уточняет, насколько необходимо созывать правительство в условиях дефицита времени и не может ли это подождать. Тогда Папен, опасаясь за с таким трудом созданную коалицию и свой пост вице-канцлера, использует распространившиеся слухи о перевороте и заявляет об угрозе наступления военной диктатуры во главе со Шлейхером и Хаммерштейном: «Если правительство не сформировать к 11 часам, то рейхсвер нападет».

Тем временем Гитлер и его будущие министры Геринг и Вильгельм Фрик усаживаются в «Мерседес» с откидным верхом, чтобы проехать 100 метров от «Кайзерхофа» до флигеля рейхсканцелярии. На улице холодно, и на них – толстые темные пальто, шляпы низко надвинуты на лицо: их можно принять за гангстеров, отправляющихся вымогать деньги за свое покровительство. Когда они приезжают к Папену, Гитлер снова превращается в находчивого актера. Он тут же подходит к Дюстербергу, берет его за руку и дрожащим голосом со слезами уверяет его: «Я сожалею о личных оскорблениях, нанесенных вам моими изданиями. Заверяю Вас самым честным словом, что не имею к этому никакого отношения».

Отсюда недалеко до канцлерской квартиры Папена. Примерно в 10:45 вся компания отправляется в путь. Так как перед зданием на холоде выжидают фотокорреспонденты, Папен проводит их в рейхсканцелярию через черный ход и зимние министерские сады. Сюда временно переехали кабинеты Гинденбурга, поскольку президентский дворец с лета находится на ремонте. Можно сказать, что короткая прогулка проходит под пристальным взглядом Прусской академии искусств, расположенной всего в 100 метрах севернее Паризерплац. Из окон заднего фасада члены Академии при желании могли наблюдать пробирающихся через сугробы политиков в торжественно-темных одеждах.

Однако один важный момент Папен забыл уточнить во время коалиционных переговоров. Гитлер настаивает на том, чтобы сразу по вступлении в должность попросить Гинденбурга распустить парламент и назначить новые выборы. Дескать, народ должен утвердить новый кабинет министров демократическим путем. Он не произносит этого вслух, но рассчитывает на сокрушительную победу НСДАП, так как, пользуясь позицией главы правительства, планирует платить за пропаганду своей избирательной кампании из государственной казны. Председатель немецких националов Альфред Гугенберг, однако, хочет избежать именно этого сценария, поскольку его партии стоило больших усилий набрать дополнительные два с половиной процента на последних выборах, и он боится снова потерять их в борьбе с влиятельным конкурентом в лице канцлера Гитлера с его в четыре раза более многочисленной НСДАП.

Только в кабинете государственного секретаря Гинденбурга Мейснера Гитлер и Папен раскрывают свои карты. Гугенберг возмущен: ему кажется, что его взяли за горло, и он начинает сопротивляться еще сильнее. Он не видит надобности в новых выборах и не готов принимать это условие. Папен и Гитлер отводят Гугенберга в сторону к окну и горячо спорят. Чтобы развеять его сомнения, Гитлер придает своему голосу напускной пафос и торжественно клянется, что не изменит правительственную коалицию или состав кабинета после выборов независимо от соотношения сил в парламенте. Папен считает это отличным аргументом: «Ведь нельзя сомневаться в торжественной клятве немца». Но Гугенберг непреклонен: он предпочитает развалить с таким трудом созданную коалицию буквально в последний момент. В комнату входит государственный секретарь Мейснер с карманными часами в руке: нельзя заставлять ждать рейхспрезидента, уже 11:15.

Именно эти слова сломили Гугенберга. Ему невыносима мысль показаться неуважительным по отношению к такому авторитетному лицу, как Гинденбург. Для него, как и для всех немецких националов, президент – герой мировой войны, и он ни за что не нарушил бы его график. Вопреки собственным интересам и любому политическому здравомыслию он соглашается на условие Гитлера. Наконец собравшиеся могут приступать к церемонии принятия присяги.

В последний момент объявляется Франц Зельдте, предполагавшийся на должность министра труда. Поэтому из рук Дюстерберга выхватывают приказ о назначении с его именем и рвут. Группа поднимается по лестнице в приемную; сюда же входит Гинденбург и зачитывает присяги каждому члену кабинета, заставляя их повторять за собой. Первым это делает Гитлер: «Я буду посвящать свои силы благу немецкого народа, соблюдать конституцию и законы рейха, добросовестно выполнять возложенные на меня обязанности и вести дела беспристрастно и справедливо по отношению к каждому человеку». Затем Гитлер произносит короткую незапланированную речь: он подчеркивает, что хочет вернуться к нормальной парламентской демократии после череды чрезвычайных указов. Он назначает первое заседание кабинета министров на вторую половину дня. В полдень все заканчивается.

С националистической точки зрения кабинет выглядит вполне умеренным: Франц фон Папен занимает должность вице-канцлера и главы Пруссии, за которую правительство рейха также несет ответственность после прусского переворота. Именно он пользуется доверием Гинденбурга. Без присутствия Папена Гитлеру запрещено обсуждать с Гинденбургом государственные дела, чтобы исключить какие-либо интриги. Кроме того, Гинденбург на правах рейхспрезидента может в любой момент отправить нового канцлера в отставку – в конце концов, Гитлер возглавляет лишь правительство меньшинства. Такие важные ведомства, как Министерства иностранных дел, финансов и юстиции, достаются беспартийным экспертам; Гугенберг получает суперминистерство экономики, сельского хозяйства и продовольствия; Зельдте назначается министром труда. Национал-социалистам достаются лишь Министерство внутренних дел для Вильгельма Фрика и министерский пост без портфеля для Геринга, а также Министерство внутренних дел Пруссии. Похоже, план Папена окружить Гитлера проверенными правыми силами и тем самым политически его усмирить удался. Критику, упрекнувшему Папена в передаче страны в руки диктатора, тот ответит: «Чего вы хотите? За два месяца мы загнали Гитлера в угол так, что он запищал».

В «Кайзерхофе», колеблясь между предвкушением и последними сомнениями, дожидаются остальные представители НСДАП. Они собрали кое-какие народные массы на улицах между гостиницей и рейхсканцелярией. Гитлер снял для себя и своих людей целый этаж по стоимости, которую партия давно не может себе позволить: многочисленные избирательные кампании последнего времени резко опустошили кассу партии и накопили опасные долги. Если захват власти не удастся, то партии угрожает банкротство. Однако «Кайзерхоф» – не только самый роскошный отель в городе, но и, благодаря расположению в центре правительственного квартала, уже буквально полуофициальная штаб-квартира. Вот уже несколько лет, приезжая в Берлин, Гитлер останавливается здесь, не в последнюю очередь потому, что владельцы отеля – правые, которые поднимают над зданием черно-бело-красный флаг Кайзеррейха вместо черно-красно-золотого флага Республики. Если бы Гитлер выбрал другое, более дешевое жилье из-за финансовых сложностей, это бы восприняли как признание слабости его партии.

Эрнст Рём, начальник штаба штурмовых отрядов СА, наблюдает в бинокль из окна гостиницы за входом в рейхсканцелярию. Сначала из здания выходит Геринг и сообщает новости собравшимся на улице. Затем вместе с Фриком и Гитлером он садится в «Мерседес», и они не спеша отправляются в сторону «Кайзерхофа» через тесно прильнувшую к машине толпу: люди встречают новоназначенного канцлера вскинутой вверх правой рукой и ликующими криками. Несмотря на небольшое расстояние, автомобилю требуется некоторое время. Как только Гитлер выходит из машины, его тут же окружает свита и сопровождает в отель. Геббельс, Хесс и Рём с волнением пожимают ему руку; у многих на глазах блестят слезы. Главная цель наконец достигнута: их вождь назначен канцлером. Через окна «Кайзерхофа» пробивается шум ликующей на улице толпы. Но окружение Гитлера теряет дар речи от переполняющих их эмоций.

* * *

Георг Кайзер договорился пообедать со своим редактором и издателем Фрицем Ландсхоффом в кафе «Кранцлер» на Курфюрстендамм. В свои 50 с небольшим Кайзер уже признан классиком экспрессионизма. Он с маниакальным темпом пишет пьесы, в которых на сцене появляются не персонажи, а тезисы, замаскированные под персонажей. Его постановки напоминают эксперименты художественной лаборатории: это не игра актеров, а игра мыслей. Но они приходятся по вкусу публике и приносят Кайзеру поразительный успех. Каждый, кто идет на одну из его драм, знает, что его ждет: плотная последовательность сцен, резкий, пылкий, проповеднический язык и картины одиночества в современном мире, где господствуют машины.

Дела у Кайзера идут хорошо: через несколько дней одновременно в трех муниципальных театрах – в Лейпциге, Магдебурге и Эрфурте – состоится премьера его зимней сказки «Серебряное озеро», музыку к которой написал Курт Вайль. Ландсхоффа, напротив, беспокоят серьезные финансовые проблемы. Вместе со своим партнером Густавом Кипенхойером, в честь которого названо издательство, он вынужден готовиться к критическому собранию кредиторов. Накопились долги перед типографиями, переплетчиками и поставщиками бумаги; общее настроение плохое – банкротства, вероятно, не избежать. Хотя Кайзер обладает феноменальным талантом отгораживаться от любых жизненных неприятностей, чтобы полностью погрузиться в свои идеальные художественные миры, но он все же переживает за издательство и за молодого Ландсхоффа. Он предпочел бы запретить ему идти на собрание кредиторов. Это слишком напоминает суд, которому он подвергся в 1921 году: тогда, чтобы иметь возможность беспрепятственно работать над пьесами, Кайзер снял роскошно обставленный дом, из которого один за другим продавал предметы мебели и жил на вырученные деньги. Он считал национальной трагедией, что его, поэта, обвиняют в такой мелочи. Он требовал приспустить по этому поводу по всей стране флаги, а в качестве ходатаев рассматривать своих коллег Генриха фон Клейста и Георга Бюхнера, ушедших из жизни слишком рано. Судья проявил удивительную снисходительность и приговорил поэта к одному году тюремного заключения за растрату чужого имущества.

Но когда Ландсхофф приходит в кафе «Кранцлер», финансовые проблемы его издательства отходят на второй план. Мальчишка – разносчик газет размахивает номером «Б. Ц. ам Миттаг», на первой полосе которого привычным крупным шрифтом написано: «Адольф Гитлер, рейхсканцлер». Новость ошеломляет Ландсхоффа. В ужасе он покупает газету. Издательство «Кипенхойер» никогда не заставляло сомневаться в своей антигитлеровской позиции. Если нацисты придут к власти, о каких вообще шансах на выживание их бедственной компании может идти речь? Ландсхофф вложил в издательство большую сумму из собственных сбережений – неужели совсем скоро, в свои 30 с небольшим, он не только останется без работы, но и разорится?

Он спешит к столику Кайзера и взволнованно протягивает ему газету. Но у Кайзера нет ни малейшего желания вникать в сегодняшние политические дрязги: в последние месяцы канцлеры меняются слишком часто и слишком быстро. Кайзер больше не воспринимает это всерьез: политический балаган превращается в обременительную реальность, которую он пытается игнорировать. «В боулинг-клубе меняется руководство», – говорит он Ландсхоффу, пожимая плечами, берет из его рук газету и бросает ее на один из пустующих стульев. Ему не хочется обсуждать сейчас подобные вещи.

Герман Кестен, второй редактор издательства «Кипенхойер», ни на секунду не сомневается: с этим заголовком их жизнь изменилась навсегда. У него назначена встреча с Ландсхоффом, он обещал заехать за ним после обеда с Кайзером. Кестен входит в «Кранцлер» как раз в тот момент, когда официант подает им кофе. Он подсаживается к ним за столик и заказывает чашку, но не может ее спокойно выпить. Он вскакивает и несется домой.

Вся его семья – мать, сестра Джина и жена Тони – слегли с гриппом. Он и сам только недавно выздоровел. Спустя всего 15 лет после того, как в 1918–1920 годах испанский грипп унес миллионы жизней по всему миру, никто больше не относится легкомысленно к этой болезни. Газеты ежедневно сообщают о новых случаях заражения: только в Берлине их сегодня 373. Во Франкфурте-на-Майне уже более 2000 заболевших, но школы закрывают только в чрезвычайных ситуациях, так как многие ученики живут в таких стесненных условиях, что в противном случае несмотря на холод им пришлось бы скитаться днем на улице.

Кестен знает, что пока у него нет возможности покинуть Германию. Тем не менее он берет паспорта – свой и жены – и спешит во французское консульство оформить визы, после чего он снимает в банке столько денег на дорогу, сколько по закону о валюте ему разрешено взять с собой за границу. Вернувшись домой, он сталкивается с лечащим его семью врачом: тот предупреждает, что жена его не в состоянии путешествовать по меньшей мере еще следующие восемь дней. Побег придется отложить.

* * *

Около полудня Эрих Эбермайер получает из Лейпцига телеграмму от Клауса Манна: «Прибываю сегодня в 14:14. С приветом, Клаус». Около двух часов дня Эбермайер отправляется на вокзал. Серый, пасмурный зимний день. Стоит Эбермайеру войти в просторный вестибюль, как до него доносятся голоса разносчиков газет: «Адольф Гитлер, рейхсканцлер». Он покупает номер «Б. Ц. ам Миттаг» и, бледный, встречает своего гостя на перроне.

Клаус Манн сначала улыбается, но вздрагивает в ужасе, разобрав заголовок газеты, которую Эбермайер протягивает ему. Он никогда бы не подумал, что такое может случиться. Он пристально смотрит на газету, но дальше не читает: «Какой кошмар…» Сначала он идет не спеша, потом ускоряет шаг, но даже ему непонятно, куда он идет. Следующую мысль он адресует отцу: «Это и для Волшебника[41]41
  Волшебником Томаса Манна называли дети за то, что он любил показывать им фокусы и у него был соответствующий карнавальный костюм; с возрастом прозвище приобрело и критический оттенок.


[Закрыть] будет кошмаром…»

Вместе с Эбермайером он отправляется в ресторан, пытаясь успокоиться, и, хотя бы потому, что им на ум не приходит ничего лучшего, после они хотят поработать над адаптацией «Ночного полета» дома у Эбермайера. Они думали в самых грубых чертах набросать сегодня третий акт, но мысль без конца теряется, дело не двигается с места. Работа внезапно утратила смысл. Понятно, что в новой политической ситуации ни один театр в стране не заинтересуется театральной постановкой французского романа от противника нацистов и гомосексуала Клауса Манна и его не менее гомосексуального друга Эбермайера. Зачем тратить на это время? «Просто не будем указывать мое имя…» – предлагает Манн. «Глупости! Мы отложим пьесу на год», – успокаивает его Эбермайер.

Они прекращают работу и отправляются в театр на «Похвалу земле», комедию австрийца Рихарда Биллингера, который в последнее время пользуется большим успехом: в прошлом году вместе с Эльзой Ласкер-Шюлер он удостоился премии Клейста. Клаусу Манну интересно, но он быстро понимает, что пьеса ему не по вкусу: слишком много природного мистицизма для такого городского жителя, как он. Ко всему прочему, актеры не справляются с австрийским диалектом.

Ближе к полуночи Эбермайер провожает его до вокзала: они прощаются у спального вагона и договариваются, что через две недели Эбермайер навестит Клауса в Мюнхене, чтобы продолжить работу над «Ночным полетом». Так договариваются, всерьез не веря в то, что встреча состоится. Клаус Манн, рухнув на свое место в купе, машет рукой другу на платформе – и поезд исчезает в ночи. Им больше не суждено увидеться.