Текст книги "Февраль 1933. Зима немецкой литературы"

* * *

Во второй половине дня Гитлер фотографируется, стоя за столом канцлера. Официальный снимок вступления в должность. Взгляд в сторону, мимо объектива камеры, вникуда; руки спрятаны в карманах двубортного пиджака – на редкость вызывающий жест. Конечно, ему следует демонстрировать решимость, но впечатление такое, будто он что-то прячет в руках. Свободного пространства практически нет: перед ним почти пустой стол канцлера, слева – обитое бархатом кресло канцлера, за спиной – небольшой шкаф для хранения документов, справа – тумбочка. Чтобы придать этой скованной официозностью сцене хоть что-то светлое и доброе, фотограф поставил корзину с ландышами на шкаф позади Гитлера.

Позже, во время первого заседания кабинета министров, между Гитлером и Гугенбергом вновь разгорается спор о новых выборах. Но сопротивление Гугенберга уже бессмысленно, и ему не остается ничего иного, как оставить решение за Гинденбургом: на правах рейхспрезидента он может либо подписать приказ о роспуске парламента, либо отклонить его.

Вечером на Паризерплац и на Вильгельмштрассе начинает собираться народ: новое правительство заявляет массовое факельное шествие. Уличные торговцы повсюду продают горячие сосиски и выпивку. С половины восьмого вечера подразделения СА и СС, а также «Стального шлема» немецких националов маршируют длинными колоннами с запада через Тиргартен к Бранденбургским воротам. Предположительно, всего около 25 тысяч человек. На Шарлоттенбургер-шоссе, ведущем прямо через ночной парк, горящие над облаченными в форму людьми факелы по обеим сторонам от процессии кажутся узкими светящимися лентами. Барабаны грохочут, воздух пропитан запахом керосина. Между колоннами маршируют знаменосцы и оркестры, исполняя песню Германии или Пруссии. Но как только Бранденбургские ворота остаются у них за спиной и они вступают на Паризерплац, где расположено посольство Франции, некоторые оркестры на мгновение замолкают, дают барабанную дробь и заводят мелодию старой солдатской песни с главной строкой: «Нанесем по Франции удар победоносный».

На Паризерплац, прямо рядом с Бранденбургскими воротами, находится вилла Макса Либермана. Сейчас ему 85 лет, как и Гинденбургу, которого он несколько лет назад рисовал в роли рейхспрезидента. В то время это было почти делом государственной важности. Некоторые правые националистические газеты вопрошали: почему именно еврею Либерману было поручено нарисовать главу немецкого государства? Тогда Либерман отнесся к этому спокойно: в конце концов, он был не только одним из самых уважаемых – и состоятельных – художников Германии, всемирно известным импрессионистом, но и имел очень хорошие связи в интеллектуальных и ценящих искусство кругах и, что не менее важно, возглавлял Прусскую академию искусств. Он бы не позволил никакому сборищу правых шавок себя расстроить – они бы все равно никак не умалили его славу. Он не практикующий еврей: после смерти родителей он ни разу не появлялся в синагоге. Он самым естественным образом ощущает себя немцем и берлинцем, он убежден в успехе еврейской ассимиляции.

Но отношение к евреям быстро изменилось. Либерман – консерватор, глубоко буржуазный человек, твердо верящий, что может рассчитывать на старую добрую прусскую толерантность и либеральность Республики. Но в последние годы ему пришлось наблюдать, как даже так называемые лучшие, культурные слои общества охватывает все более агрессивный антисемитизм.

Прошлым летом после 12 лет работы он покидает пост президента Академии. В благодарность за заслуги Академический сенат назначает его почетным президентом, но преемником избирают Макса фон Шиллингса, композитора, который больше не сочиняет и который открыто признается в своей вражде к государству и евреям, пренебрежительно называя Веймарскую республику «Семитанией». С победой Гитлера Либерман, наблюдая вместе с женой за тянущимися военными колоннами, осознает, что его мечте об ассимиляции приходит конец: «Мне не съесть столько, сколько я хочу выблевать».

На Паризерплац марширующие колонны сворачивают направо на Вильгельмштрассе. Факелы бросают тревожный свет на здания и людей вдоль дороги. За освещенным окном старой рейхсканцелярии Гинденбург приветствует парад, опираясь на трость, которой он время от времени стучит о землю под марш. Одним зданием дальше Гитлер стоит в открытом окне своей новой официальной штаб-квартиры. В свете прожекторов он в компании Рудольфа Гесса и министров Геринга и Фрика неоднократно приветствует толпу, вскидывая правую руку. В какой-то момент некоторые из участников парада отделяются от колонны, образуют живую лестницу и передают Гитлеру в окно розу. Вскоре, замерзнув, он надевает коричневую куртку СА. Но он в восторге от многочасового шествия и от его организатора – Геббельса: «Где он только раздобыл столько факелов за такое короткое время?»

Геббельс берет все на себя. Он добился трансляции факельного шествия по радио, подключены все станции рейха, некоторые – против воли их руководства, и только Баварской радиостанции удалось отказаться. Они с Герингом произносят пышные речи, которые также должны быть переданы в эфир. Только около полуночи он прощается с самыми стойкими из собравшихся, которые несмотря на мороз выкрикивают «Хайль Гитлер!» и «Хайль Гинденбург!».

Монументальная пропагандистская инсценировка. Но Геббельсу она кажется недостаточно большой и успешной. Прежде всего, он разочарован немногочисленностью отснятых кадров, с низким контрастом и зачастую размытых: они не создают должной визуальной мощи для показа хроник в кинотеатрах. Он хочет представить зрителям настоящее триумфальное шествие, будто способное сокрушить все на своем пути. Поэтому летом он решает снова инсценировать факельное шествие для кинохроник, на этот раз более впечатляющее: больше людей, больше факелов, плотнее колонны, удачнее позиции камер. Теперь участники маршируют широченными рядами, а факелы несут не только люди по краям, но почти все: процессия льется через Бранденбургские ворота, как огненная река. Внимательно присмотревшись к кадрам, можно увидеть, что во время этой повторной съемки на обочинах совсем нет больших толп. Но Геббельса это мало волнует: при умелом монтаже это совсем не заметно.

* * *

Карл фон Осецкий, главный редактор газеты «Вельтбюне», как всегда неутомим. В редакцию приходит известие о том, что Гитлер принимает присягу в качестве рейхсканцлера. Вечером редактор отправляется на собрание Союза защиты немецких писателей в кабак рядом с Халлешес Тор. Союз защиты – это что-то вроде профсоюза писателей. Эрих Мюзам, как всегда вспыльчивый, выступает с яростной речью и требует упорного сопротивления нацистам. Большинство авторов смеются над его негодованием, мол, вся эта шумиха вокруг Гитлера скоро утихнет сама собой. Затем поднимается Осецкий, все умолкают, и он говорит низким голосом: «Все это займет гораздо больше времени, чем вы думаете. Возможно, годы. Здесь мы бессильны. Но каждый из нас может принять решение никогда не подавать даже мизинца тем, кто сейчас стоит у власти».

После встречи Осецкий отправляется на метро на собрание «Лиги защиты прав человека» на Монбижуплац. Он выходит на станции метро «Кайзерхоф», желая воочию лицезреть нацистский балаган. Поднявшись из метро, он видит перед собой неисчислимые ряды марширующих людей СА, мерцающий свет факелов на их лицах. Осецкий какое-то время наблюдает за этим зрелищем, плотно сжав губы, затем отворачивается и сбегает обратно по лестнице. Он садится на ближайший поезд, чтобы успеть на собрание. К следующей пятнице «Лига» хочет подготовить в Бетховенском зале митинг, на котором Осецкий должен выступить с речью.

* * *

Граф Гарри Кесслер отправляется вечером в отель «Кайзерхоф», но не для того, чтобы отпраздновать вступление в должность нового канцлера, а на давно запланированный ужин, за которым последует лекция. Выступающий – Рихард Николаус фон Куденхове-Калерги, австрийский писатель с японскими корнями, который, где бы ни появлялся, повсюду пропагандирует идею экономически и политически единой федеративной Европы.

Кесслеру знакомы эти панъевропейские идеи, и, хотя он симпатизирует им, в конечном итоге они кажутся ему неубедительными. Куденхове-Калерги описывает преимущества объединенной Европы с впечатляющим многословием, но чересчур легкомысленно обходит стороной нескончаемые конфликты и политические конфронтации, раздирающие континент. Об этой разобщенности Кесслер знает не понаслышке. После окончания мировой войны он тоже посвятил политике несколько лет своей жизни. Он продвигал свою идею о другой Лиге Наций, в которой должны быть представлены не государства, а наднациональные учреждения – например, торговые ассоциации, религиозные общины, профсоюзы рабочих или академии. Цель заключалась в борьбе с эгоизмом наций и, прежде всего, в предоставлении большей власти транснациональным силам. Но оказанное этому плану сопротивление было настолько велико, что он так и остался утопией, и Кесслер в итоге поставил на нем крест.

Настойчивость не является его сильной стороной. Правда, Кесслеру она и ни к чему. Его семья сказочно богата; отец – немец, мать – англичанка, сам он вырос во Франции, учился в Аскоте и Гамбурге. Такое происхождение – одновременно и проклятие, и благословение. Он не довел до конца ни юридическое образование, ни дипломатическое, не воплотил свои политические амбиции – бо́льшую часть времени он посвятил коллекционированию, меценатству и путешествиям по свету. Он лично знаком почти со всеми значимыми европейскими художниками и писателями; по слухам, его записная книжка хранит 10 тысяч имен и адресов.

Многие, кто с ним плохо знаком, принимают его за идеальный пример денди, ничем не связанного, высокоинтеллектуального и одаренного образцовым чувством стиля. Но такая свобода обременяет его. Ему не хватает основы, смысла, которые указали бы его жизни четкое направление, а поскольку он боязливо скрывает свою гомосексуальность, то так и не может найти себе пару. Ему не хватает непринужденности, присущей идеальному образу денди.

Когда Кесслер выходит из «Кайзерхофа» после лекции Куденхове-Калерги, ему кажется, будто он попал на какое-то военное карнавальное шествие. Еще в коридорах отеля он замечает патрули СА и СС. В вестибюле и перед главным входом они выстраиваются стеной. Выйдя на улицу, он видит колонны СА, проходящие мимо гостиницы со стороны Вильгельмплац. На балконе над входом в «Кайзерхоф» стоит Рём вместе с главнокомандующим берлинского отделения СА графом фон Хелльдорфом и еще несколькими менее влиятельными представителями НСДАП. Они не могут устоять перед соблазном последовать примеру своего великого вождя: они так же часами напролет наблюдают за марширующими колонами, бодро вскидывая правую руку в знак приветствия толпы.

Тротуары и Вильгельмплац переполнены зеваками. Кесслеру с друзьями хочется выпить пива в «Фюрстенберге» на Потсдамерплац, и они с большим трудом пытаются пробиться сквозь толпу. Даже на Потсдамерплац командиры отрядов заставляют подчиненных маршировать в строю. Но никто не знает, куда, поэтому все только топчутся взад и вперед. Кесслер не хочет на это смотреть и укрывается со спутниками в пивной «Фюрстенберг». Здесь тоже царит атмосфера карнавала. Но здесь она хотя бы уместна.

* * *

Около десяти утра Эрих Кестнер и Герман Кестен встречаются в винном погребе «Шваннеке» неподалеку от улицы Тауэнциенштрассе. Здесь, на западе Берлина, спокойно, на улицах изредка встречаются возвращающиеся с факельного шествия. Винный погреб на самом деле называется «Стефания», но большинство гостей называют его по имени владельца, актера Виктора Шваннеке. Не очень большое место, всего 20 столиков, некоторые из них расположены в оконных нишах. Шваннеке вхож в круги театралов и писателей, поэтому его винный погреб быстро стал одним из самых важных мест встречи творческих людей в городе. Такие драматурги, как Брехт, Цукмайер или Эдён фон Хорват, критики, как Альфред Керр, издатели, как Эрнст Ровольт, актёры, как Фриц Кортнер, Вернер Краус, Элизабет Бергнер и Кете Дорш, собираются здесь вместе – правда, не за одним столом, чему мешают их идеологические или личные неприязни – но, по крайней мере, в одном помещении.

«Нужно уезжать из Германии, – заявляет Кестен своему другу Кестнеру. – Мы больше не сможем здесь писать, не сможем ничего печатать. Гитлер установит диктатуру, покатятся головы, начнется война».

«Нет, – говорит Кестнер, – уехать должен ты, а я останусь». Кестен – еврей, Кестнер – нет. Он объясняет, что хочет написать роман о Третьем рейхе. Кому-то нужно стать свидетелем происходящего и рассказать истории грядущей эпохи. Именно этим он и планирует заняться.

* * *

«Штурм 33» СА из района Шарлоттенбурга имеет самую плохую репутацию, какую только можно представить. Уже всему Берлину известно: там, где отряды «Штурма 33», там литься крови. Обоим руководителям отряда – Фрицу Хану и Гансу Майковски – всего по 20 с небольшим, но они уже давно успели стать экспертами уличного террора. Одно из любимых развлечений «Штурма 33» – в воскресенье вместе с другими отрядами СА досаждать прохожим на Курфюрстендамм. Часть отряда в униформе располагается посередине улицы, выкрикивая лозунги и размахивая нацистскими флагами. Их сопровождают особенно сильные товарищи в гражданском: они оскорбляют или избивают любого, кого примут за еврея или кто не проявит должного энтузиазма по отношению к их маршу и флагам.

Впрочем, одних драк Хану и Майковски мало: оба уже успели застрелить в уличных боях несколько коммунистов – с тех пор их группу прозвали «Отрядом убийц». После этих убийств Хан и Майковски на несколько месяцев залегли на дно за границей, но позже практически беспрепятственно вернулись в Берлин. Полиция не слишком усердно расследует нападения, совершаемые СА. В прошлом году, когда Майковски на допросе сознался в убийстве коммуниста, его хоть и арестовали, но через несколько недель освободили по объявленной Гинденбургом рождественской амнистии. Будто убийство – пустяковое дело.

Естественно, «Штурм 33» присутствует на факельном шествии в честь Гитлера. Бойцы ни в коем случае не могут пропустить такое событие. Пройдя мимо Гинденбурга и других нацистских знаменитостей, Майковски и его люди не желают уходить. Им хочется больше беспорядков, и они отправляются в «красный квартал» в Шарлоттенбурге, прослывший оплотом коммунистов. Здесь они принимаются выкрикивать лозунги, приставать к прохожим, разбивать окна и наконец встречают бойцов «Отрядов защиты домов», созданных для самообороны от подобных нападений СА. Майковски и Хана, которого за цвет волос прозвали Красным Петухом[42]42
  Фамилия Хан (Hahn) означает в немецком языке «петух».


[Закрыть], здесь хорошо знают и ненавидят: в их адрес сыплются оскорбления, ситуация накаляется.

Вдруг на Вальштрассе раздаются выстрелы. Майковски падает. Рядом с ним лежит полицейский, обер-вахмистр Йозеф Зауриц. Он наблюдал за «Штурмом 33» и собирался вызвать подкрепление, так как подозревал, что ситуация обострится. Оба мужчины лежат перед домом на Вальштрассе, 24. Вызывают «скорую», но помощь приходит слишком поздно – оба вскоре умирают в больнице.

Наконец, прибывают несколько полицейских подразделений и обыскивают близлежащие дома. Они обнаруживают трех жителей с огнестрельными ранениями и в общей сложности арестовывают 15 подозреваемых. По адресу Вальштрассе, 24 прямо рядом с местом преступления живет Руди Кариус, специалист по точной механике. Он еще молод, ему 26 лет, он работник КПГ, и его тоже записывают в качестве подозреваемого. Правда, арестовать юношу не удалось: он скрылся сразу после стрельбы, и местонахождение его неизвестно.

Новые правители стоят у полиции над душой, требуя результатов, но Кариус словно сквозь землю провалился. Его девушка, рыжеволосая, пышная красавица, развлекает гостей в ночном клубе «Баядера» или в баре «Какаду» на Курфюрстендамм. Ее настоящее имя – Эмми Вестфаль, но она называет себя Нелли Крёгер, и в свои 35 лет далеко не самая молодая в этой профессии. Она любит хорошенько выпить, но еще не успела распухнуть от алкоголя – она по-прежнему очень привлекательна. В июне 1929 года Нелли встретила в «Баядере» солидного мужчину 60 лет. С седеющими усами и жидкой бородкой он напоминает испанского гранда. Это писатель Генрих Манн, который как раз пытается бросить Труду Хестерберг (или она – его). Ему немного одиноко, и он, как и одноименный герой собственного романа «Учитель Гнус», любит скоротать вечер в ночном клубе. Нелли, дочь рыбака и служанки, в отличие от патрицианской семьи Генриха Манна, родом из совершенно другого мира. Она мало смыслит в искусстве и литературе. Но для него это не важно; Манну даже нравится, когда она непринужденно болтает, некоторые сказали бы – лепечет. Оба они родом из Любека, что наводит между ними первые мосты. У Манна есть истории, которые кажутся Нелли вырезками из светской хроники журнала, – не только о нахалке Труде Хестерберг, но и о киностудии УФА в Нойбабельсберге, где готовятся съемки «Голубого ангела». Да еще и Томас, брат Генриха, осенью 1929 года получает Нобелевскую премию по литературе, и газеты пестреют фотографиями его и его семьи.

Неудивительно, что Нелли кажется, будто она сорвала большой куш. Она, девица из бара, и Генрих Манн, один из самых знаменитых писателей страны. Весной он приглашает ее на несколько недель в Ниццу, они останавливаются в «Отеле де Нис» – старейшем гранд-отеле в самом центре города.

Но Нелли не рассталась с молодым Кариусом. Генрих и Руди знают друг о друге и на удивление хорошо ладят. Время от времени они встречаются в маленькой квартире Нелли на Кантштрассе и обсуждают политику – Манн с радостью пользуется возможностью прочувствовать среду коммунистов из пролетарской партии, к которой у него нет иного доступа. Генрих Манн щедр, даже если и догадывается, что часть денег, которые он дает Нелли, достаются Руди Кариусу. Это позволяет юноше избежать больших денежных сложностей, когда теперь, после смерти Ганса Майковски, ему приходится надолго исчезнуть из поля зрения полиции.

* * *

После окончания факельного шествия Геббельс обсуждает с Гитлером запланированные новые выборы, которые, если Гинденбург согласится, состоятся 5 марта. Затем Геббельс отправляется в Потсдам к принцу Августу Вильгельму Прусскому, чтобы вместе с ним отпраздновать захват власти. Домой он возвращается только около трех ночи. Там его поджидает Фриц Хан из «Отряда убийц» с сообщением: Майковски мертв. Полицейский по имени Йозеф Зауриц также застрелен. Геббельс слишком измотан, чтобы долго разговаривать, он прощается с Ханом – хорошо, что на него можно положиться. Затем он идет спать.

Топором в дверь
Вторник, 31 января

Томас Манн переживает. Не столько из-за вчерашнего политического решения, сколько по литературным причинам. Сын Клаус только что вернулся из поездок в Берлин и Лейпциг и хочет поговорить о Гитлере. Но голова писателя сейчас занята совершенно другим.

В последние недели ему снова пришлось отложить в сторону работу над романом об Иосифе, чтобы подготовить речь к 50-й годовщине смерти Рихарда Вагнера, с которой он выступит в Мюнхенском университете 10 февраля. Он много пишет о музыкальном театре Вагнера: это одно из величайших художественных вдохновений его жизни. Сначала он думал быстро справиться с этой работой, но речь все больше напоминает эссе, даже небольшую книгу. Мысли и идеи выплескиваются на бумагу с такой силой, что им трудно придать форму.

Но дело не только в этом. После того как он согласился выступить с речью в Мюнхене, Вагнеровское общество в Нидерландах обратилось с просьбой повторить лекцию в концертном зале «Концертгебау» в Амстердаме. За этим последовало еще два приглашения выступить на французском языке: от бельгийского ПЕН-клуба в Брюсселе и в театре «Амбассадор» в Париже, где нужно будет даже выступить повторно на немецком. Небольшое почетное европейское турне. Однако оно добавляет Томасу Манну дополнительных забот. Еще работая над черновиком, ему пришлось обратиться за переводом к своему французскому другу и германисту Феликсу Берто. Он закончил эссе всего несколько дней назад. Теперь нужно быстро сократить его до приемлемого для презентации объема, то есть стойко отрезать от собственной плоти, и, как только перевод будет готов, репетировать французский вариант текста, пока он не достигнет необходимой беглости речи.

На политику почти не остается времени. Кроме того, в прошлом году в различных статьях и выступлениях он недвусмысленно изложил свое мнение о национал-социализме – этом народном обмане, который пытается разыграть из себя революцию. Не может же он повторяться. Тем не менее он взял на себя обязанность написать подробное «Признание в социализме» для бывшего министра образования Пруссии Адольфа Гримме, который хочет заманить писателя на предвыборный митинг СДПГ в Берлине завтра или послезавтра, где Гримме зачитает текст. Что еще ему остается?

За столом разговоров о политике не избежать. Эрика и Клаус заметно напряжены: Клаус, очевидно, прочитавший все газеты, даже «Фёлькишер Беобахтер», высмеивает тон боли, который пропитывает всю левую прессу перед лицом смены власти. После ужина брат с сестрой отправляются на генеральную репетицию в «Перечной мельнице» Эрики. Премьера февральской программы запланирована на завтра. Для кабаре приход Гитлера к власти – безусловно, лакомый кусочек.

* * *

Сперва Геббельс позволяет себе выспаться, затем приступает к планированию предстоящей избирательной кампании со своими сотрудниками. Первым центральным пропагандистским событием должна стать церемония прощания с Майковски и Заурицем. Как он объясняет, они оба стали мучениками национального движения и были предательски застрелены красными убийцами в ночь триумфа. Он хочет устроить для них масштабное мероприятие в Берлинском кафедральном соборе, со всей помпезностью и впечатляющими выступлениями. Хотя собор протестантский, а Зауриц был католиком, Геббельса это не волнует. Как не волнует и сам Майковски и подлинная история его смерти. Последние недели многие представители СА выражали опасения, что НСДАП отправляет их на грязную работу – затянувшуюся на несколько лет уличную борьбу с коммунистами. Но теперь, когда до политических целей уже рукой подать, лидеры партии начали избавляться от СА, чтобы приписать себе все победы. После Рождества более 60 руководителей СА Шарлоттенбурга встретились обсудить, что в первую очередь от него, Геббельса, стоит ожидать таких подлых происков. Тогда Майковски, как сообщили информаторы Геббельса, не колеблясь, громко заявил, что, если то окажется правдой, он собственноручно застрелит Геббельса.

Поэтому для Геббельса было простым актом политической смекалки принять ответные меры. Как гауляйтер Берлина он постоянно окружен людьми из СА, и ему нужно им доверять. Хвастовство Майковски о пуле в его голове не могло остаться без последствий – Геббельс должен был дать понять каждому бойцу СА, что даже мысли о покушении на него не останутся безнаказанными. К счастью, Фриц Хан хорошо знал своих людей из «Штурма 33»: среди них был Альфред Буске, который за хорошую плату мог гарантированно устранить Майковски. Вчера Буске сделал это в нужный момент и заодно избавился от единственного полицейского свидетеля – Заурица. А если кто-то еще из отряда видел произошедшее, то Геббельсу это только на руку. Предостережение разойдется слухами. Он не допустит угроз в свою сторону.

Кроме того, ему нравится идея использовать Майковски в своих целях даже сейчас, после его ликвидации. Объявить его мучеником – детская забава. Он хочет, чтобы Майковски похоронили как короля, и он лично выступит с речью у его гроба. В соборе будут присутствовать Гитлер и Геринг – возложение венков, торжественная тишина, органная музыка, трогательные речи, а затем похоронная процессия по городу. Большой государственный театр.

* * *

Вечером отряд СА врывается в дом на Траутенауштрассе, 12 в спокойном районе Вильмерсдорф. Отыскав нужную квартиру, бойцы выбивают дверь, врываются внутрь – и оказываются в пустых комнатах. Ни жильцов, ни мебели, ни картин – ничего. Только голые стены. Мужчины на мгновение мешкают: нужно справиться с удивлением. Они снова выбегают на улицу, поворачивают направо и добегают до Нассауишештрассе. Там, выломав дверь топором, они врываются в один из домов, но снова оказываются в пустом ателье. Никого нет, пусто. Они опоздали.

Отряд СА разыскивает художника, графика и карикатуриста Джорджа Гроса. Нацисты ненавидят его так сильно, как ненавидят мало кого из художников. Своими картинами он не только нападает на все, во что они верят и что считают священным: на их фюрера, на их мужские союзы и военный энтузиазм, – но и высмеивает их, изображает как самодовольных марионеток, пьяниц, тупых головорезов, потаскунов, бандитов. Ни один человек, который хочет, чтобы его воспринимали всерьез в политической борьбе, не может недооценивать такого противника. Сатира может быть смертельным оружием. Не помогают даже судебные иски за оскорбление рейхсвера или за посягательство на общественную мораль. Четыре года, с 1928-го по 1931-й, тянулся судебный процесс по обвинению Гроса и его издателя Виланда Херцфельде в богохульстве, вызванный протестами против его рисунка «Заткнись и продолжай служить», на котором был изображен распятый Христос в противогазе и солдатских сапогах.

Судебные процессы заканчивались оправдательными приговорами или небольшими штрафами и приносили Гросу – что приводило в бешенство нацистов, – все бо́льшую славу. Но постоянные судебные преследования его измотали. Атмосфера ненависти и постоянные мелкие войны не пошли Гросу на пользу. Он стал все больше сомневаться, что разум когда-нибудь восторжествует, а параллельно росли и сомнения во внутренней движущей силе его искусства. Не придается ли эффекту сатиры, как бы хорошо она ни была сделана, в конечном итоге слишком большое значение? Можно ли надеяться однажды открыть глаза разгневанной народной массе с помощью разгневанного искусства?

Вдруг пришло письмо из Нью-Йорка: лига студентов-художников предлагает ему место преподавателя на лето 1932 года. Грос в восторге: Америка привлекала его с детства. Он немедленно согласился – для него это означало вырваться из безнадежной ситуации. Вернувшись пять месяцев спустя на одном из огромных трансатлантических пароходов в Германию, он встретил на трапе жену Еву новостью, что приехал лишь для того, чтобы вместе с ней и детьми навсегда эмигрировать в Америку. Сразу после Рождества.

Он многое ставит на кон: в Германии он – признанный художник с отличными связями, в Америке – почти никто. Это будет суровое время: ему придется снова преподавать в школе искусств за 150 долларов в месяц. Сделает ли он себе снова имя художника – неизвестно. Но от задуманного его ничто не удержит. Даже собственные сомнения. Он хочет скорее уехать из этой страны.

Они с Евой съезжают с квартиры, взяв с собой лишь кое-что из вещей. Грос раздает мебель, освобождает ателье, а картины и книги оставляет на хранение у тещи. Его несет прочь, словно щепку – неизвестным подземным течением. 12 января 1933 года «Штутгарт» отплывает из Бремерхафена с Гросом и Евой на борту. Все, что у них теперь есть, умещается в трех коробках и трех чемоданах. Дети остались в Германии у сестры Гроса до лета. Путешествие не просто неспокойное: у Ньюфаундленда их настигает в шторм в 12 баллов. Но когда 23 января они высаживаются на берег, в Нью-Йорке стоит теплая весенняя погода. Через неделю Гитлер станет рейхсканцлером, а через восемь дней СА объявится с топорами перед их бывшей квартирой и ателье.

* * *

В тот же день группа из 10 или 12 национал-социалистов преследует Юлиуса Лебера, социал-демократического депутата рейхстага, который едет ночью домой с двумя телохранителями. В итоге преследователи нападают на его машину. Телохранитель Лебера смертельно ранит одного из нацистов. Лебер тоже ранен в схватке. После нападения полиция арестовывает его якобы в целях его собственной безопасности.

В Бреслау лейтенант полиции стреляет в протестующих коммунистов и убивает одного из участников.

В уличной стычке между коммунистами и национал-социалистами в районе Хамборн города Дуйсбург убиты национал-социалист и земельный егермейстер. Еще трое офицеров получают огнестрельные ранения.

В Фельберте под Эссеном до смерти избивают коммуниста при попытке сорвать флаг со свастикой. Вечером коммунисты нападают на общежитие СА, двое национал-социалистов получают ранения.

В депо железной дороги в районе Харбург под Гамбургом железнодорожный чиновник убивает коллегу в ходе политического спора. Преступник застреливается.

В Циттау находят тело местного сотрудника национал-социалистической газеты «Оберлаузитцер Фрюпост».

Число случаев заболевания гриппом стремительно растет. Только в Берлине сегодня зарегистрировано 572 новых случая заражения.