Текст книги "Кавказ. Выпуск III. Европейские дневники ХIII–ХVIII веков"

Обри де Ла Мотрэ
Путешествие по Европе, Азии и Африке

Французский дворянин, путешественник и дипломат Обри де ла Мотрэ (1674–1743) состоял на дипломатической службе в Швеции, Голландии, Англии. На Северном Кавказе побывал в 1711 году. В 1724 году издал свою книгу на английском языке, в 1727 году – на французском языке.

Перевел с французского Е. С. Зевакин

Так как я на следующий день с удивлением заметил мирзе[1]1
  5 декабря 1711 года де ла Мотрэ, путешествуя по Крыму, направился в Бахчисарае к одному татарскому мирзе, к которому у него было рекомендательное письмо. Де ла Мотрэ остановился в доме этого мирзы.


[Закрыть], что он, имея столько слуг и рабов, давал своему сыну такие же распоряжения, как и им, то это не особенно понравилось ему; он мне ответил: «Надо, чтобы молодые люди, какого бы происхождения они ни были, привыкали ко всякого рода черным и трудным работам, как будто бы они сами должны в один прекрасный день сделаться слугами или рабами; ведь это может случиться с ними или вследствие нищеты, или в результате неудачного набега; сам султан Галга привыкал к этому и в походе жил не лучше последнего татарина». Говоривший мне это был сам сыном мирзы; его отец не оставил ему и всем его братьям столько имущества, чтобы хотя бы один из них мог жить в почете; все, что у него было, он добыл своей саблей и стрелами во время набегов, точно так же поступили его другие братья; у него два сына, которые должны сделать то же самое, старший из них скоро должен отправиться в Черкесию, с которой велась война с тех пор, как она отказалась от ежегодной дани рабами и лошадьми, которую прежде давала хану, чтобы поддерживать мирные отношения с татарами и обеспечить себя от их набегов; последний татарский хан, брат царствующего, был низложен и изгнан около десяти лет тому назад за то, что он имел несчастье потерять свыше 40 тыс. татар, которые были разбиты вследствие военной хитрости черкесов. Он добавил, что с тех пор черкесские рабы и лошади были в дорогой цене и он собирался отправить в Черкесию одного из своих вольноотпущенников той же национальности для их покупки. Я спросил у него, сможет ли он сделать это без риска, он мне ответил, что сможет, и указал, что торговля рабами и лошадьми совершается там так же безопасно, как и во время глубочайшего мира; эта народность особенно уважает купцов; его черкес сойдет за такового; он честный человек; кроме того, он живет в довольстве, имеет дом, жену и детей в Крыму; маловероятно, что он их покинет; черкесы, живущие как в Тамани, так и в Темрюке и его окрестностях, ведут эту торговлю, так как турки не осмеливаются идти дальше приморских пристаней Босфора Киммерийского и ожидают там вышеупомянутых черкесов, которые отправлялись их (то есть рабов и лошадей) покупать и привозили вместе с другими товарами, которые получаются из Черкесии, вроде меда, кож, шкур ягнят и других – мехов, сабель, ножей и т. д.

Этот рассказ породил у меня желание проехать из ногайской Татарии, куда я направлялся, вплоть до Черкесии. Я поделился с мирзой своим планом, и он не оспаривал его; но он посоветовал только мне сказаться купцом из Каффы в случае, если меня спросят, кто я такой; не говоря ни о татарском хане, ни о своем паспорте, особенно будучи среди горных черкесов, если бы я дошел до них. Он сказал, что в общем я мог бы проехать до равнинных черкесов в сопровождении его человека или, если я не хотел бы идти прямым путем, а проехать через землю ногайцев, этот человек обеспечил бы меня проводником из жителей той страны, в Еникале или Тамани. Сверх того, он вручил мне рекомендательное письмо к паше Еникале, которым обязывал это лицо отвечать за меня или же дать мне одного из своих людей. Я принял эти любезные предложения и решился осуществить мое намерение.

Он позвал своего черкеса, которому дал распоряжение в моем присутствии, и поручил ему оказывать мне всякие мелкие услуги, которые тот будет в состоянии сделать. Последний дал обещание и сдержал свое слово, пока я был вместе с ним, как я расскажу об этом ниже. Мы наметили день нашего отъезда на 14 декабря, то есть два дня спустя. Я поблагодарил моего хозяина за его любезности; он дал мне обещанное письмо к паше вместе с одной из своих лошадей, для того чтобы отвезти меня до Карасу, города, находящегося в двух милях. Мы направились по дороге к Каффе, где черкесский торговец должен был сделать, как он говорил, покупки товаров, годных для обмена; он посоветовал и мне сделать то же самое. Это было совершенно необходимо, особенно если бы я захотел проехать к горным черкесам, которые в большей своей части не знали никаких денег. Я сказал ему, что не хотел бы обременять себя и удовлетворился бы покупкой наиболее легких предметов или самых незначительных размеров; я не собирался ничего ни продавать, ни покупать ни в стране ногайцев, ни в Черкесии, но желал посмотреть страну и народ; я ограничился бы поднесением небольших подарков из числа тех, что я повезу, за оказанные мне услуги, которые я не в состоянии был бы оплатить деньгами: я попросил бы выбрать для меня в Каффе то, что он счел бы наиболее подходящим для этой цели. Мы направились переночевать в Карасу, довольно большой город…

В Каффе [де ла Мотрэ] дал своему спутнику-черкесу денег для покупки платков из крашеного полотна, муслина и различных безделушек, вроде ожерельев из жемчуга, лент, ножниц и даже иголок и ниток, которые, по его словам, были пригодны для намеченных целей. У меня имелись маленькие английские зрительные трубы, которые мне в Бендерах посоветовали взять как весьма приятный и полезный подарок для татарских мирз… А так как с этими безделушками я очень плохо выглядел бы в качестве бродячего купца, то я предпочел этому званию звание врача, по совету одного армянина из Каффы, который был 15 раз в Черкесии. Он сказал, что с этим званием я буду в таком же почете, как и купец, и даже еще в большей степени, тем более что я не хотел производить никакой торговли. Я купил ревень, александрийский лист и некоторые другие невинные снадобья. У меня был также бальзам из Мекки, без которого я никогда не путешествовал по Турции и который является после бани универсальным лекарством у турок. Невежество стран, которые я отправлялся смотреть, позволяло мне надеяться прослыть с тем небольшим запасом знаний по медицине, которым я обладал, за довольно искусного в этой профессии; и мои надежды не обманули меня.

Этот армянин, с которым я завел знакомство, чтобы услышать о его путешествиях в Черкесию и задать ему некоторые вопросы о дороге и относительно обычаев жителей, сообщил, что он был в той стране, когда татары потерпели поражение. Он рассказал мне об этом поражении. Я сообщу здесь то, что узнал от него и от других лиц, когда был в Черкесии, что оказалось в основном одним и тем же. Это повествование показалось мне тем более правдоподобным, что оно было рассказано различными лицами, которые не знали друг друга и жили в разных местах. Вот оно.

Надо сказать, что черкесы платили прежде ежегодную дань в размере приблизительно 6 тыс. рабов и столько же лошадей хану и нурэддин-султану, князю ногайцев, чтобы быть обеспеченными как от татарских набегов из Аккермана и Крыма, так и от ногайцев. Однако нурэддин-султан не поддерживал в достаточном порядке дела ногайцев, среди которых жило много людей других народностей, и не заботился о том, чтобы они не собирались так часто и не совершали набеги до самого центра Черкесии, грабя и отбирая все, что могли добыть. Между тем черкесы думали не только о том, чтобы предупредить эти разбои, но отказались даже от уплаты ежегодной дани, которую давали раньше, с того времени, как они почувствовали себя достаточно сильными, чтобы подкрепить свой отказ силой оружия, противопоставляя набеги набегам и будучи, по крайней мере, такими же ловкими в стрельбе из лука, как и татары, и более ловкими в обращении с холодным оружием, в изготовлении которого их ремесленники преуспевали. Что же касается огнестрельного оружия, которым владеют первые, то они научились подражать ему, если уже не превзошли то огнестрельное оружие, которое купцы привозили к ним из Константинополя, и даже научились изготовлять порох и пользоваться им по мере надобности. Хан, видя черкесов в таких намерениях, представил Порте последствия такого отказа и способы, которые он считал возможным применить для принуждения черкесов стать на такое же положение, на котором они находились раньше, и даже наложить на них более жесткие условия. Порта дала свое согласие на эти мероприятия, и великий государь (то есть султан) подарил хану 600 кошельков, наряду с шапкой, султаном и саблей, украшенной бриллиантами, как это практиковалось в то время, когда он предпринимал какие-нибудь большие походы. После этого крымский хан, собрав армию в числе более 100 тыс. всякого рода татар, о которых я упомянул выше, двинулся на Черкесию. Это выступление послужило для черкесов сигналом быть наготове и соединить их разум с силой их тела следующим образом. Татары, пройдя через границу, остановились у подножия высокой горы, раскинув в продолговатой равнине нечто вроде лагеря, наиболее опасные подступы к которому были защищены шестью орудиями, которые обычно зовутся полевыми орудиями. Хан, нурэддин и двое других султанов, сыновья хана, палатки которых были раскинуты прямо против горы, думали только о том, чтобы обогатиться, посылая туда и сюда отдельные отряды, которые захватывали добычу и все, что могли найти, доставляли в лагерь, как в главный склад. Словом, воевали лишь частично; в то время черкесы, делая вид, что испугались этой армии, разгласили повсюду, что хотят мира, и убедили в своем предполагаемом расположении к миру некоторых ногайских пленных, которых они захватили при различных обстоятельствах и употребляли для самых трудных работ вроде обработки земли, ношения тяжестей, рытья колодцев, чистки стойл и т. д., и чтобы не оставить у них никакого повода к сомнению, они освободили их от этого положения, тем более печального, что они были мало приучены к нему, и, предоставив им свободу, черкесы отправили их к хану с письмами, полными изъявления покорности и подписанными главными черкесскими мирзами, в которых они заявляли, что не хотят больше ничего, как жить в добром согласии с татарским народом, и что они готовы были исправить свои прежние ошибки полным удовлетворением требований хана. Другие рабы, также отпущенные на свободу и которым внушили то же, что и предыдущим, были посланы к нему (то есть хану) с подарками, состоявшими из лошадей и продовольствия; они все более и более способствовали убеждению хана в том, что их намерения заключались в достижении мира какой бы то ни было ценой. Полагая, что их подарки и подношения являются следствием панического страха, хан захотел воспользоваться этим обстоятельством и предъявил запросы, соответствовавшие тому положению, в котором они, по его мнению, находились. Требования хана были приняты после некоторых возражений, сделанных со стороны черкесов ради проформы. Пришли к соглашению относительно числа рабов и лошадей, которых должны были ему дать. Черкесы, желая сделать ему еще более приятное, заявили, что хотят его удовлетворить не только в отношении количества, но и качества; поэтому они предложили дать ему вначале молодых людей, выбор которых был менее затруднительным и менее сложным, чем выбор девушек, которые должны были быть из самых красивых и которых они обещали ему дать позднее.

Десять дней было назначено для передачи молодых людей и лошадей и 20 дней для передачи молодых девушек. На 19-й день, когда хан со своим братом и сыновьями, мирзами и другими начальниками, желавшими лишь извлечь из этого мира наиболее выгодные плоды, чем те, которые они могли ожидать от войны, [отдыхали]и пока большая часть татар разбрелась, чтобы пасти своих лошадей на соседних полях, случилось, что некоторое число черкесов, проскользнув к вечеру на вершину горы, начали скатывать оттуда тяжелые камни, осыпая ими и стрелами палатки, раскинутые внизу; и вместо рабов, которых ожидали хан и начальники его армии, на них обрушились хорошо вооруженные всадники, не дав им времени опомниться и схватиться за оружие для защиты или же сесть на лошадей, чтобы удрать. Луна, которую некоторые черкесы обожают и поклоняются, открыла им их врагов, и они изрубили на куски такое большое число людей, что успели спастись лишь те, кто быстрее всех вскочили на лошадей и достигли степи, очистив черкесам поле битвы. Хан, который находился во главе бежавших, оставил своего брата, одного сына, свои полевые орудия, палатки и багаж. По возвращении к себе он был низложен и отправлен в ссылку на Родос.

Удовлетворив свое любопытство по этому вопросу и сделав, как мне посоветовали, маленькие закупки товаров, наиболее подходящих для ногайцев и черкесов, я нанял лошадь в Каллати и выехал ранним утром 21-го числа в сопровождении черкеса и человека, которому принадлежала лошадь…

Тамань хотя и небольшой, но очень населенный город. Его можно было бы назвать колонией армян, грузин, мингрелов и черкесов, так как они составляют большую часть его населения, что наблюдается также в Темрюке, в деревнях Адды, нечто вроде острова, обнимающего область Тамани, Темрюка и т. д.

Замок Тамань был, кажется, построен или починен генуэзцами; по крайней мере, некоторые остатки оружия их консулов свидетельствуют об этом, как и в Каффе. Замок незначителен: рвы неглубокие, гарнизон состоит лишь из группы янычар. Чарбаджи вызвал меня к себе, узнав о моем путешествии, о котором мой покровитель уже распространил слух по городу. За это я его пожурил, так как хотел, по возможности, проехать инкогнито. Ради этого я даже оделся приблизительно так, как одевается местное население страны – с колчаном, луком, саблей и япанджи (то есть буркой), чтобы защититься от снега, который обильно падал в тот день, так же как и несколько дней до того. Чарбаджи задал мне ряд вопросов относительно этого путешествия, а я дал соответствующие ответы…

Мы переночевали в этом местечке и отправились 25 декабря в 5 часов утра по направлению к Темрюку. Между Таманью и Темрюком я не заметил ничего, кроме развалин, еще довольно значительных, но которые изо дня в день становились все меньше из-за жителей этих двух городов, которые время от времени разбивали различные части этих зданий для постройки новых домов и т. д.

Местоположение этих развалин показалось мне совпадающим с древней Фанагорией, предполагая, что последняя не была расположена в местности, где стоит Тамань. Я не нашел никаких надписей и ничего, что бы пополнило мои сведения. Недалеко отсюда на дороге, вблизи колодца, имеется род длинного и широкого каменного ящика, который сошел бы за мраморный и был без крышки. Он приблизительно походил на могилу Лампсако и служил пойлом для лошадей путешественников. Ящик был наполнен водой заботами жителей окрестных селений, где поселены колонии, так же как и в Тамани. Дома этих селений такие же, как и в Крыму, то есть сделаны они из веток, сплетенных со сваями, и обмазаны коровьим пометом и грязью… В два часа пополудни мы прибыли в Темрюк, удаленный приблизительно на 10 миль от Тамани…

В северной части этого города находится старый замок с отрядом янычар и 6 пушками для его защиты. Этот замок называется «Ада», или «Остров».

Черкес покинул нас здесь, договорившись о встрече в Кальбате, главном городе равнинной Черкесии…

Темрюк, подобно Тамани, известен только своей икрой, образующейся в большом количестве в устьях рек, впадающих в Меотийское море; известен он также медом, рабами, черкесскими лошадьми, кожей и другими предметами; таможенная пошлина выплачивается в размере 2,5 % султану и 1,5 % татарскому хану. Подсчитывали, что эта таможенная пошлина вместе с податью, уплачиваемой вышеупомянутыми колониями в размере ²/₃ первому и ¹/₃ второму, составляла в общем 35 тыс. экю в год для султана и от 7 до 8 тыс. для хана. Местность, называемая Ада, занимает большое пространство по направлению с юга на север, но с запада на восток, куда мы должны были отправиться, она тянется всего на 10–30 миль, достигая только в некоторых местах 40 миль. Там имеются постоянные деревни или селения, где дома, по правде сказать, настолько же плохи, как и в некоторых местах Крыма; жители имеют коров, быков, овец и других животных; они обрабатывают землю, засеивают ее, возделывают хлеба и т. д.

…Черкес Сеферза Мирза направлялся к северо-западу, в то время как мы шли на север. Он как следует отрекомендовал меня проводнику, прежде чем мы расстались, и назначил нам свидание у одного знакомого ему армянина в Кальбате, столице равнинной Черкесии, через которую я обещал ему проехать на обратном пути, после того как увижу Астрахань. 26-го мы выехали из Темрюка на великолепных лошадях, которых мы наняли и которые довезли нас менее чем в 24 часа до первого или, вернее, последнего селения этой страны; здесь мы взяли других лошадей, которые довезли нас в такой же короткий срок до первого ногайского кедди.

Между прочим я должен сказать, что нигде нельзя путешествовать так дешево, как в Татарии, так как я думаю, что тратил вместе со своим проводником не более 25 су в день, включая в эту сумму даже подарки, наше питание и корм двух лошадей во время моего путешествия, потому что здесь не оплачивают почтовых лошадей, так как их уводят обратно.

Гостеприимство настолько велико, даже среди татар и черкесов, считающихся наиболее дикими, что путешественники не оплачивают не только то, что поедают у них, но даже и фураж лошадей.

Они получают табак и другие безделушки вроде тех, которые я имел с собой, только в виде добровольных подарков и почестей со стороны тех, которые подносят их; иногда они дают другие подарки, хотя и очень незначительные…

В одном из ногайских станов мы застали всех лежащими и спящими, кроме находящихся в одной из палаток, вне стана, где стояла стража. Так как они производят частые набеги на азовских казаков и черкесов, у которых они зачастую отнимают целые селения, то есть молодых девушек, женщин, мальчиков и девочек, чтобы продать их вместе с другими, подходящими для перевозки вещами, черкесы принимают в отношении их ответные репрессии, часто захватывают их врасплох ночью и угоняют у них скот со всей его охраной, так же как и их захватывают самих…

Эти ногайцы держат себя, как мальтийцы в отношении турок; хотя они и не клянутся вести вечную войну против московитов или черкесов, тем не менее они не перестают вести таковую и не верят, чтобы какой-нибудь мирный договор, заключенный их правителями с врагами, мог бы отнять у них право войны, которое они считают полученным от Неба ради их существования…

Я должен отдать справедливость этим татарам, так же как и вообще всем другим, в том числе и черкесам, что я никогда не терпел от них ни малейшего ущерба в течение моего проезда через их землю. Однако я не могу отрицать, что среди них воровство имеет место. Гостеприимство, которое делает почти общим их имущество, по крайней мере их жилища и пропитание, побуждает иногда татарина брать без спроса у других татар то, что им не дали бы, если бы у них просили, как, например, лошадь…

Между тем мой проводник, которого я отправил менять лошадей, вернулся сообщить мне, что мы находились в 3 или 4 днях пути от Черкесии и что мы будем редко встречать кедди; если я хочу идти прямо, то хорошо бы сделал, если купил лошадей. Он добавил, что в кедди имелись великолепные, свежие и неутомимые лошади для продажи; они находились на пастбище и отдыхали с начала сентября; и между прочим там имелось 2 или 3 черкесские лошади, которые были не хуже других.

Я сказал своему проводнику, что решил путешествовать днем и ночью, не останавливаясь ни в каких кедди, если даже и встретим несколько из них, и я приказал ему наполнить дорожные сумки тем, что могло увеличить нашу провизию, состоящую из талькана, чтобы продолжить наше путешествие и как можно быстрее и раньше вступить в Черкесию. Он сделал то, что я ему велел, и, раздав несколько маленьких подарков жителям кедди, мы сели верхом и ехали всю ночь. Мы остановились лишь на следующий день в 11 часов, чтобы покушать и попасти наших лошадей около одной довольно большой речки, которая могла быть Кара-Кубанью, но которую мой проводник назвал, подобно другим, большой рекой.

К вечеру мы приехали к подножию длинного хребта гор, тянущихся от востока к западу; мой проводник назвал их Черкесскими горами. Мы проехали среди этих гор и находили повсюду ровные пространства, или маленькие долины, которые, вероятно, были очень красивы весной, пока же их покрывал снег. Кстати, приходилось так часто поворачивать направо и налево, чтобы отыскивать проходы среди этого хаоса гор, что я воображал себя в настоящем лабиринте, из которого, я думал, мы никогда не выберемся. Я поделился своим опасением с проводником, который ответил, что я должен отдыхать, находясь наверху; клянясь головой и бородой, он обещал провести меня в целости и сохранности через Черкесию и заявил, что он часто ходил туда и обратно, ни разу не заблудившись. Он сообщил мне, что среди этих гор, немного западнее, останавливался лагерем хан в то время, как он потерпел поражение со своим войском от черкесов, которые приняли такие меры к овладению большей частью проходов, что после разгрома татар остались лишь немногие проходы для беглецов; большая часть татар бросилась вниз и сломала себе шею вместе с лошадьми; проводник был из числа менее несчастливых; он был покинут вследствие гибели того, кого он сопровождал, и оставил остальных, которых он не мог вести всех вместе, так как они были принуждены искать спасения в бегстве и были преследуемы победителями до земли ногайцев и вплоть до поселений мусульманских черкесов, послушных хану, которых звали равнинными черкесами.

Около 10 часов вечера мы остановились в одной из этих долин, вблизи прозрачного источника, чтобы покушать и отдохнуть, так же как мы делали предыдущие ночи. 9-го в 4 часа пополудни мы обнаружили… большое селение, которое проводник называл городом, если только можно назвать городом скопление 300 или 400 хижин, сделанных из ветвей деревьев, закрученных кругом кольев, вбитых в землю, обмазанных коровьим навозом и грязью и не имеющих в качестве труб ничего, кроме большого отверстия посередине для выхода дыма, наподобие переносных юрт ногайцев; так что надо было иметь глаза Дон Кихота, чтобы счесть все это за город. Впрочем, необходимо исключить отсюда несколько построек богатых людей, в особенности жилище мирзы, бывшего как бы его правителем, так как черкесы, так же как и татары, имеют своих начальников, которых они называют тем же именем с той лишь разницей, что их мирзы имеют над ними больше власти и являются как бы их государями. Эти жилища были сделаны из толстых и длинных стволов деревьев, положенных друг на друга, скрещенных на концах и обмазанных как изнутри, так и снаружи чем-то вроде глины, как, например, жилище мирзы. В середине каждой постройки имеется каменная печь. Она отличается от ногайских только тем, что имеет четырехугольную форму. Этот так называемый город был обнесен плетнем, который служил стеной. На языке данной страны город именуется Хеллипс… название, которое очень мягко произносится, не имея «ч», насколько я мог расслышать. Они заимствовали несколько терминов у московитов, татар и персов; ногайцы обычно понимают черкесский язык, по крайней мере пограничные жители; мой проводник был среди них, я хочу сказать – в числе тех, которые понимали его, хотя он жил очень далеко от них, как можно судить на основании того, что я сказал.

Мы не успели еще войти, как я увидел себя окруженным довольно большой толпой жителей обоего пола; одни разглядывали меня, другие толкали друг друга и почти дрались за право поселить меня у себя, так как гостеприимство наиболее соблюдаемая статья их религии или, вернее, их религий, потому что у них имеется их несколько.

Те, которые живут ближе к московитам, придерживаются грeческой религии; соседи татар и персов – магометане, а те, которые живут посредине страны, – язычники, или, чтобы быть более точным, они все таковы, так как первые только смешивают некоторые черты московитской или магометанской веры со своими языческими обрядами, причем у них отмечается очень мало заимствованных обрядов и почти полное отсутствие веры.

Тем временем, пробегая взорами по окружавшей меня толпе, я был поражен, увидев их настолько красивыми, насколько я нашел безобразными ногайцев, так как среди нескольких сот, которые вышли из своих хижин посмотреть на меня, не было ни одного мужчины или женщины, которых можно было бы назвать некрасивыми. Их стан – один из самых лучших, великолепно соответствует красоте лица.

Два молодых человека держали мою лошадь под уздцы, а двое других – лошадь моего проводника; они спорили друг с другом, чтобы отвести нас переночевать к себе. Но когда я им сказал, что мы должны помещаться обязательно вместе, так как я не могу обойтись без проводника ввиду незнания их языка, разве только они будут говорить по-турецки или по-гречески, они согласились отпустить его туда, куда отводил меня самый сильный из моих двух проводников, обещав им сначала, что я буду поочередно помещаться у каждого из них. Я остановился у первого из них, человека в возрасте около 50 лет, который был моим хозяином и проводником. После того как подали нам руку, которую поднесли затем ко лбу в знак дружбы и приветствия, они позаботились о наших лошадях. При нашем появлении в хижине хозяйка и две дочери поступили так же. Мужские шубы шили из из шкур белых баранов, а женские – из черных ягнят. Шерсть тех и других была красивая и тонкая. Головной убор этих женщин, так же как и других, который они носят дома, вроде изображенных на рисунке «F», состоял из чепчика, или саlоttе, из материи. Мужчины летом носят подобные же, с той только разницей, что женщины покрывают головной убор куском полотна или хлопчатобумажной материи в виде тюрбана и оставляют висеть концы; волосы же, обычно черного цвета, висят в виде двух кос. Глаза их такого же цвета, красивого разреза и блестящие, как звезды на небе в ту пору, когда ясно и сильно морозит. Их стан не стеснен корсетами, как у наших женщин-христианок, но он свободен и изящен, как у прекрасных статуй Венеры, оставленных нам древними, или некоторых других красавиц, существовавших в действительности.

Две дочери, младшей из которых могло быть лет 11 и которая являлась совершенством красоты, старались наперебой услужить мне. Одна взяла мою саблю, другая колчан, чтобы повесить его на крючок в углу палатки. Их мать была красивой, хотя ей было около 50 лет, но она могла это не скрывать. Она посадила меня у огня, и самая старшая из ее дочерей принялась снимать с меня обувь. Вначале я противился, рассматривая этот поступок ниже ее достоинства и считая неудобным его допустить, но мой татарин дал мне понять, что не сделать того, что она делает, противоречило бы обязанностям гостеприимства, и что это вынуждена была бы сделать сама хозяйка, если бы у нее не было дочерей. Я подчинился обычаю; моя обувь была не только снята, но она разула меня целиком, а ее сестра, поливая теплую воду в умывальник, род деревянного корыта, поместила в него мои ноги и вымыла. Затем мать зарезала курицу, или, вернее, домашнего фазана, судя по величине ее глаз, за тем исключением, что они были черноваты. Она ощипала ее и разрезала на куски, предварительно выпотрошив. Дочери сняли шкуру с кролика, которого их брат убил накануне из лука; они также разрезали его и положили все куски курицы и кролика в горшок, наполовину наполненный водой и стоящий на огне. Этот горшок поразил меня особенностями своего материала: он был сделан из серого камня с красными жилами, менее твердого, но такого же тяжелого, как и мрамор. Я спросил, где находится этот камень; мне сообщили, что его добывают из одной горы, через которую мы проехали, и что он вначале был мягкий, так что его обрабатывали и обделывали без труда с целью сделать из него горшок или другую посуду, причем камень сопротивлялся огню, который укреплял его, не расплавляя. В конце концов хозяйка показала мне много мисок из того же камня.

После того как мясо простояло добрых полчаса на огне и прокипело столько же времени, в котел положили сливы и сухие вишни, и каменную соль, обычные в стране; прокипятив это еще полчаса, добавили молока. Пока все это происходило, хозяйка приготовила нечто вроде пирога с тмином, который она испекла на горячей золе. Когда ужин был готов (я говорю ужин, так как было около шести часов, когда все это было сварено), его подали в большой чаше (из того же камня, что и горшок) вместе с лепешками. Каким бы это блюдо ни казалось странным, поскольку я только что описал его приправы, пустота, которую голод оставил в моем желудке, заставила меня съесть его достаточное количество, чтобы позволить сказать, что я считал его прекрасным. Что же касается моего проводника, он съел его с таким же большим аппетитом, как лучшую конину.

Хозяин был единственным в семье, который обедал вместе с нами. Хозяйка и ее дочери подали нам, кроме того, очень хорошие яблоки, самый чистый мед, род малины, сваренной в сахаре, и бузу или кисловатое коровье молоко, смотря по тому, что спросили бы мы. Последнее подали в кожаных мешках, подобно тому, как у ногайцев подают кобылье молоко. Одним словом, мы были очень хорошо приняты по черкесскому обычаю.

По окончании этого обеда хозяин задал ряд вопросов мне, или вернее, моему проводнику относительно моего путешествия, как, например, был ли я купцом и не хочу ли я обменивать некоторые вещи, так как деньги настолько малоизвестны или так редки в этой стране, что торговля совершается путем обмена. Едва я успел ему ответить, что являюсь врачом из Каффы, как вдруг один черкес, войдя вместе с одним из молодых людей, который взял наших лошадей под уздцы, чтобы отвести к ним на квартиру, сказал мне, что одна из лошадей принадлежала ему и была у него украдена; он обвинил моего проводника в воровстве. Но последний поклялся своей головой, бородой, женой и своими детьми, что он был так же невинен в этом деянии, как и ребенок, собиравшийся родиться на свет, и он указал на меня, как на свидетеля его невиновности. Но так как я мог засвидетельствовать лишь то, что он сам говорил, а это не удовлетворило истца, то мы отправились к мирзе, который является главным судьей и одновременно правителем. Он принял меня очень учтиво, но бросил несколько недоброжелательных взглядов на обвиняемого, которые давали понять, что он считал его виновным; однако он выслушал его объяснения. Так как мирза немного понимал по-турецки, я сказал ему, что купил обе лошади у одного ногайского татарина, более чем в 150 милях от того места, где мой проводник имел свою орду. Он, казалось, был убежден; но черкес во что бы то ни стало хотел иметь лошадь и клялся, что она ему принадлежала. Я не нашел других способов, как предложить вторично купить ее, если он захочет уступить ее мне за умеренную цену. Мирза нашел мое предложение справедливым, и предполагаемый хозяин лошади согласился вначале на него. Он спросил меня, нет ли у меня чего-нибудь в обмен, на что я ответил, чтобы он последовал за мной в дом, где я покажу ему все, что имею. Мирза приказал ему вести себя разумно и просил меня вернуться на следующий день отобедать вместе с ним. Обещав это, мы направились прямо к моему жилищу, где я устроил выставку моих маленьких подарков. Немного табака с турецкой трубкой, которую он пожелал иметь, и приблизительно два экю в копейках, которые я ему дал, завершили нашу торговлю.