Текст книги "Пластиглаз (сборник)"

ПЛАТОК

(«Синенький скромный платочек…»

Песня)

Антонова разбудили ночью, в начале второго. Удар по спинке койки заставил его подскочить. Бессмысленно хлопая глазами, Антонов пытался разглядеть в полумраке казармы три темных силуэта, резко выделявшихся на фоне ночного освещения.

«Где я? Что это?» – сонный мозг отказывался участвовать в происходящем.

– Чё, сука, крепко спим? – свистящий шепот сержанта Самохвалова разорвал пелену отупения, и реальность холодной слизью заползла в сердце и легкие.

Самохвалов, Стеценко, Кошкин.

* * *

Позавчера они подсели на ужине к Антонову, шуганув остальной молодняк за другой стол. Самохвалов и Кошкин напротив, Стеценко с правого бока. Звякнули жестяные тарелки с пайкой масла.

Жевать холодные макароны стало невыносимо. Во рту пересохло.

– Как служба, боец? – подмигнул Кошкин.

Антонов кашлянул в кулак и хриплым голосом заученно ответил:

– Вешаюсь.

Кошкин заржал, барабаня пальцами по темному дереву стола.

– А сколько дедушкам осталось? – сдвинул домиком белобрысые брови Стеценко.

«Рыбу съели – день прошел» – вспомнил Антонов выученную в карантине присказку и отрапортовал:

– После ужина будет двадцать один.

«Вроде, обойдется без доёбки», – промелькнула надежда.

Самохвалов растянул толстые губы:

– На, душара, маслица от дедушек, – Самохвалов придвинул пайки.

Антонов быстро размазал все три бледно-желтые шайбочки по серому ломтю хлеба. Вопросительно глянул.

– Ешь, ешь, – разрешающе кивнул Самохвалов.

Антонов начал жевать бутерброд, запивая остывшим, приторно-сладким чаем. Беспокоило то, что троица, выполнив ритуал «стодневки», не уходила, а напротив, пристально его разглядывала.

Самохвалов – спокойно и внимательно.

Кошкин – бегая глазами по лицу.

Стеценко – тупо и равнодушно.

«Нет, доёбка все же будет».

Словно в подтверждение мелькнувшей догадки, Кошкин, ёрзая всем телом по лавке и постукивая ладонью по столу, отрывисто произнес:

– Слышь, боец… Тут такое дело. Ты у нас умный, студент, в университете учился. Твой призыв тебя уважает. Это правильно, это ты молодец. Послужишь маленько – крутым дедом станешь, круче нас, бля! – озираясь на товарищей, затрясся мелким смехом Кошкин.

«И чего он ржет все время? Без остановки ведь ржет, даже во сне иногда. Может, болезнь это?» – с грустью подумал Антонов, но его мысли прервал голос Самохвалова:

– Короче так, служивый. Ты парень ничё, я к тебе давно приглядываюсь. Службу шаришь, тормоза не включаешь. Пацан ты вроде толковый. Сержантом хочешь быть? – Самохвалов искоса глянул на собственные лычки, перевел взгляд на Антонова, подмигнул.

Антонов слабо улыбнулся в ответ:

– Послужу – посмотрим, товарищ сержант. Сейчас мне о лычках мечтать по сроку службы не положено.

Стеценко довольно хмыкнул.

Кошкин же юлой завертелся на лавке:

– Шарит, шарит боец, бля! Не ошиблись в пацане мы!

Сержант поднял ладонь с растопыренными пальцами-сардельками. Кошкин умолк. Самохвалов сцепил руки перед собой и повращал большими пальцами, задумчиво глядя на них. Наконец поднял взгляд.

– Это ты, боец, правильно сказал. Там видно будет. А пока… – Самохвалов расцепил пальцы, вытянул руки вверх и потянулся. – А пока назначаю тебя старостой твоего призыва в нашем взводе. Будешь вроде как сержант над ними. Мне помогать.

Антонов отложил недоеденный хлеб. С трудом проглотил комок. Ворот больно врезался в шею. Это новаторство в положении о воинских званиях не сулило ничего хорошего.

– Что делать надо? – вопрос прозвучал сдавленно, будто Антонова душили.

– Служить, сынок, как дед служил, – подал голос Стеценко.

– А дед на службу хуй ложил! – тотчас подхватил Кошкин и затрясся, завертелся, ударяя в раскрытую ладонь кулаком. Тявкающий смех перешел в тонкие всхлипывания.

«Больной, точно – больной», – с сожалением посмотрел Антонов на старослужащего.

– Что делать, говоришь? – Самохвалов пожал плечами. – Да ничего особенного, так, по мелочи… Что скажем, то и делать. Ну, а мы тебя в обиду не дадим. Хавчика, если надо, подкинем, курева там… Ты не боись, стучать на своих тебя никто не заставляет. Да мне и на хер это не надо, я не взводный и не ротный. Это кускам да шакалам подавай: кто, да что, да как…

Сержант сплюнул под стол. Огляделся. Столовая наполовину опустела. С мойки доносился грохот посуды.

– Так, рубай быстро хавчик, через пять минут построение, – Самохвалов приподнялся из-за стола.

Кошкин и Стеценко встали. Линялые хэбэшки расстегнуты до груди, пилотки за ремнём, руки в карманах ушитых брюк, голенища сапог подвернуты.

Гордость и краса Советской Армии.

– Так что делать-то надо, товарищ сержант? – быстро дожевывая хлеб, тоже поднялся Антонов, собирая на поднос пустые тарелки.

Самохвалов оперся о стол. Дунул, оттопырив нижнюю губу, на чуб, свисающий на глаза.

– По пятерке с зарплаты со своих собирать будешь, плюс по чирику сверху, с каждого в месяц. В фонд помощи дембелям Советской Армии, так сказать. Вам, духам, деньги ни к чему, в чипок вам ходить не положено…

– Домашние пирожки еще не высрали, – встрял хохочущий Кошкин.

Стеценко гулко ухнул.

Самохвалов кивнул.

– Вот именно. А нам, сам понимаешь, за два года отъесться-отпиться надо, с ветерком до дому прокатиться. Старших надо уважать, старшим надо помогать. Да ты не бзди, и своим скажи, чтоб не жидились. Будет и на вашей улице праздник…

– «Дембель неизбежен, сказал салага, вытирая слезы половой тряпкой», – блеснул эрудицией Стеценко.

Антонов знал, что у этого туповатого колхаря целая записная книжка подобных афоризмов. И про овес и глаза лошади, и про вырванные страницы из книги жизни, и про ефрейтора и дочь-проститутку, и прочая муть.

– Я этого делать не буду, – услышал Антонов собственный голос. Руки предательски дрогнули, посуда на подносе задребезжала. Антонов поставил поднос на стол, выпрямился, костяшки сжатых пальцев побелели.

– Деньги если нужны, собирайте сами, или другого ищите. А я не буду, – Антонов говорил четко, с расстановкой, злился только на слишком уж звенящий голос.

Немая сцена длилась недолго.

– Не понял борзости, воин, – короткопалой рукой Стеценко схватил Антонова за ремень. Притянул, одновременно коротко и резко ударив носком сапога по голени.

От пронзительной боли померкло в глазах.

– Ах-ты-сука-блядь-душара-охуевшая-по-хорошему-падла-не-хочешь! – блатной скороговоркой захлебнулся Кошкин.

Верхняя губа его подобралась вверх. Зубы оскалились.

– Толян, дай фанеру пробью душаре! – Кошкин отвел за плечо кулак, изготовился.

– Отставить! – вдруг по-уставному скомандовал Самохвалов. – Не здесь, зёма… Не сейчас.

Рот его зло кривился.

– Значит так, – медленно произнес сержант, сунув ладони за ремень. – Тебе пиздец. Ты, боец, залез в большую залупу. Не оправдал доверия. Ну, как хочешь… Теперь будем разговаривать с тобой только на «вы».

– Выебем, высушим и выбросим, – красная физиономия Стеценко глумливо расплылась.

– В казарму-бегом марш! – неожиданно заорал Самохвалов, вытаращив глаза.

Схватив поднос, Антонов бросился через мойку на выход, стараясь не поскользнуться на блестящем от жира полу…

Два дня его не трогали. Словно ничего не случилось. Даже пришла нелепая, наивная по-детски мысль, что про него забыли, все обойдется, все будет хорошо…

* * *

В чем был – в майке и трусах – его проволокли по «взлётке» и, выставив дневального со шваброй из туалета, швырнули на длинный ряд умывальников.

Острый край раковины рассек бровь.

Били, стараясь не попадать по лицу. Когда Антонов падал, рывком поднимали и били снова. Били по очереди, отдыхая.

Потом заползшего в угол Антонова пинали уже все вместе, куда придется, Самохвалов лишь сдерживал входящих в раж Кошкина и Стеценко.

Устали. Выдохлись. Покурили у распахнутого окна над лежащим салагой и, пнув для порядка еще пару раз, отправились спать.

Антонов пролежал еще минут десять, прижавшись щекой к холодным клеткам кафельного пола. Холод вбирал в себя боль, словно обширный компресс.

На миг Антонову показалось, что он не лежит, а, приклеившись животом и щекой к уходящей бесконечно ввысь и в бездну стене, висит посреди голубовато-зелёной пустоты.

Было уютно, прохладно и безмятежно.

Вспомнилась мама в желтом сарафане и соломенной шляпке посреди покошенного луга. Ему, Антонову, пять лет, он на пригорке, и мама машет ему рукой. С высоты мама совсем маленькая, и он несется по склону во весь дух, сердце обмирает от скорости. «Сашенька, потише, сыночек!» – сквозь ветер в ушах и собственный топот слышит он мамин крик, но все хорошо, мама, вот он я, счастливо смеётся Антонов и мама ловит его на руки и они кружатся в сочном, вкусном, пронзительном запахе луга…

– Слышь, Санёк, вставай, чё ты…

Стена, на которой так хорошо было Антонову, опрокинулась и превратилась в сортирный кафель. Луговой аромат сменился острым запахом хлорки. Боль наливалась, заполняя тело. В ушах звенело. Было мокро.

Антонов открыл глаза.

Дневальный, Пашка Разомазов, на призыв старше, тормошил его за плечо.

– Ты чё, Санек, ты жив вообще? Воды дать? – облегченно спросил Разомазов, видя, как Антонов приподнялся на локте и привалился спиной к холодной батарее.

– Ты вот чего, – Разомазов оглянулся на дверь. – Ты умойся щас и в бытовку иди. Я там форму твою принес, на подоконнике она. Только свет не включай. Оденься, посиди часок, покури, я дам. Пусть уроды уснут на хер. Потом ты ложись. За что тебя так?

Антонов сплюнул бурой слюной и с помощью дневального поднялся. Начала колотить крупная дрожь. Разбитые губы не слушались. Оперся о подоконник, глотнул ночного воздуха. Глянул вниз, на трусы. Так и есть. Обмочился. Чёрт, когда же? Когда пинали, или потом, когда отрубился?

Разомазов перехватил его взгляд.

– Не говори никому, – прошепелявил Антонов.

Половины переднего зуба, нащупал он языком, не было.

Разомазов кивнул:

– Ясен перец. Ничё, ничё, меня бы если так пиздили, вообще не знаю, что было бы. Ничё, Санек, давай… Я на тумбочку, а ты давай…

Дневальный выскользнул из туалета, притворив за собой дверь. Антонов снял трусы, прополоскал их под краном, тщательно выжал. Надел влажные. Умылся, втягивая воду разбитым носом. Сплюнул несколько раз. Когда вода из красной стала бледно-розовой, вытерся майкой и вышел.

Тускло освещённая «взлетка» уходила в темноту спального помещения. Справа, из приоткрытой двери ленинской комнаты, доносился храп дежурного по роте сержанта Деревенко.

Напротив входа полусидел на тумбочке Разомазов, читая мятое письмо. Пашка протянул три сигареты и махнул рукой в сторону бытовой.

Взяв сигареты, Антонов, осторожно ступая, подошел к двери бытовой комнаты и, стараясь не скрипеть, потянул ее на себя.

В бытовке было темно, лишь слабый свет сквозь стекло двери проникал внутрь. Минуты две Антонов привыкал к темноте. На смутно белеющем подоконнике разглядел комок своей формы – китель и брюки.

Нащупал в кармане брюк спички, закурил.

Онемевшие и распухшие губы не слушались. Затушил сигарету щипком пальцев.

Включил утюг, выждал минуту, вновь снял трусы и прогладил, высушивая. Оделся. Неожиданно в носу набрякло и захлюпало, вытер рукой и даже в темноте разглядел темную полосу на тыльной стороне ладони. Опять пошла кровь. Из кармана кителя достал сложенный вчетверо носовой платок и, запрокинув голову, прижал к носу.

* * *

На гражданке платком Антонов не пользовался никогда: сморкался по отцовскому примеру, зажав пальцем ноздрю. Мама лишь огорченно махала рукой, повторяя без конца про яблоко и яблоню. Так и не приучила к платкам.

Лоскут подшивы успешно сходил за платок на утренних осмотрах, серея с каждым днем от солдатского пота и пыли марш-бросков.

На присягу приехала мама. Маленькая, растерянная, в сером костюме, с лукошком земляники и спортивной сумкой, битком набитой продуктами. Сидели на скамейке в спортгородке. Земляника от жары раскисла, мама виновато улыбалась, жалела, что не довезла, предлагала выбросить. Саша цеплял, сложив пальцы лодочкой, теплую темно-красную массу и отправлял ее в рот, жмурясь от винного запаха…

– Это покупная или батина? – спросил Антонов, облизывая пальцы. Лукошко заметно опустело.

Мама улыбнулась. Морщинки – ранее Антонов не замечал их – пробежали от глаз к вискам:

– Папа высаживал, это самая первая. Все переживал, что не поспеет. Да видишь, перезрела даже, раскисла совсем по дороге. Глянь-ка, перепачкался весь, – мама покопалась в сумке и достала маленький, меньше тетрадного листа, голубой в белую клетку платочек.

Вытянув губы в трубочку, провела платком вокруг рта сына.

– Мам, ну как маленького ты меня… Дай, я сам, – Антонов осторожно вынул из пальцев мамы мягкий квадратик, вытер губы, пальцы.

Платок пах пудрой и еще чем-то.

Чем?

Мамой, понял Антонов.

– Ты-то опять, небось, рукавом вытираешься, да по-отцовски, в пальцы. Похожи-то как, особенно в форме… Я ж с отцом твоим когда познакомилась, он в самоволку бегал. Ты не бегаешь? – заглянув ему в глаза, с тревогой спросила мама. – Смотри, в армии это нельзя, накажут командиры. Оставь, оставь себе, будет запасной, – махнула она рукой, глядя на протянутый сыном платок.

Антонов выбросил замызганный кусок подшивы под скамью. Голубой платок аккуратно сложил и убрал в карман.

Мама развязывала пакете пастилой.

Сын, кусая губу, отвернул лицо.

* * *

Кровь удалось остановить почти сразу. Глядя на потемневший почти до краев платок, Антонов вдруг прижал его к лицу и беззвучно, только задрожали погоны, заплакал.

Боль, тоска, унижение, страх – все прорвалось в давно забытом ощущении плача. Вышло, как гной, как болезненный пот.

Антонов сел на пол, подтянув колени к груди. Какое-то время просто смотрел в темноту.

Затем спрятал платок в карман, снова закурил, глубоко вдыхая горький дым «примы».

Боль начала проявляться, заливать тело и голову… Мутило, в ушах стаял неровный, то нарастающий, то сходящий почти на нет шум.

Заставил себя докурить. Отбросил «бычок» в угол комнаты.

Минут десять сидел, прислушиваясь к тишине внутри себя.

Поднялся, опираясь о стену.

Заметил красный глазок индикатора не выключенного утюга. Выдернул штепсель из розетки и, взявшись за ручку, взвесил прибор в руке. Перевернул вниз острием, пару раз взмахнул вверх-вниз. В полсилы стукнул по гладильной доске.

Удар вышел глухой и тяжелый. Стальной клюв оставил ощутимую даже сквозь покрытие доски вмятину. Намотав провод на кисть – ручка крепко прижалась к ладони – Антонов приоткрыл дверь бытовки.

Деревенко по-прежнему храпел в ленинке, на тумбочке никого не было. Судя по плеску воды и стуку швабры, Разомазов драил сортир.

Неслышно ступая босыми ногами, Антонов прошел в спальное помещение, окунаясь в густой дух спящей сотни молодых тел.

Пятый ряд от конца, крайняя койка у прохода. Накрыт с головой.

Держа утюг за спиной, левой рукой Антонов откинул одеяло с головы спящего.

Самохвалов спал на боку, подложив ладонь под щеку. Губы бесформенно оплыли, на подушке темнело пятнышко слюны. Дышал сержант ровно и спокойно. Стриженый висок отчетливо белел перед Антоновым.

Антонов огляделся.

Пост дневального пустовал. В дальних рядах кто-то беспокойно ворочался во сне, слегка постанывая. Тут и там раздавались переливы храпа.

Самохвалов совсем по-детски чмокнул губами и вздохнул.

«Главное – с первого раза. Не промахнуться. Если что – добавить».

Клюв утюга завис в сантиметре от сержантской головы.

Примерясь, Антонов сглотнул горькую слюну и взмахнул утюгом.

– Мама… – вдруг отчетливо произнес Самохвалов.

Намотанный на руку провод не дал утюгу выпасть на пол. Антонов отпрянул. Сердце бешено колотилось.

Самохвалов чмокнул губами вновь и повернулся, скрипя пружинами, на другой бок. Стараясь не дышать, Антонов приблизился к койке сержанта и, перегнувшись, заглянул ему в лицо.

Сержант безмятежно спал. Рот его приоткрылся и улыбался.

Антонов хорошо помнил мать Самохвалова. Часть была режимная, периметр строго охраняем. Увольнительных не давали. Кругом болота, до ближайшей деревни – семь километров. Гостиницы в военгородке не было. Лишь на дни присяги, опечатав нужные объекты и усилив охрану, разрешали родителям побродить с сыновьями по части от КПП через стадион до столовой, посмотреть, где их детям предстоит провести два года.

Мать Самохвалова ездила, пользуясь случаем, раз в полгода, на каждый «день открытых дверей». Ездила издалека, откуда-то из-за Урала, почти неделю добираясь до сына. Антонов видел ее на своей – заменила присяге. Запомнилась ему эта пара. Рослый, под два метра сержант, старательно хмурящий брови (Антонов еще не знал, что видит своего будущего замкомвзвода), и щуплая, в ситцевой пестрой косынке женщина, не отводящая глаз от сына, совсем старушка по сравнению с его, Антонова, мамой.

Морщинистой маленькой рукой мать распихивала по карманам сержанта карамельки. Сержант смущенно хмурился. Мать улыбалась, кончиками пальцев гладила его щеку…

Вернувшись в бытовую комнату, Антонов освободил кисть от врезавшегося в нее шнура и поставил утюг на место. С трудом пошевелил пальцами.

Начинало светать.

Простоял у окна до подъема, глядя на темные контуры деревьев. Между разрывами туч виднелось светлеющее небо. Деревья тревожно качались и что-то шептали, но ветер мешал разобрать слова.

Наступала осень. Шел третий месяц службы Саши Антонова.

ЖАРА

– На, распишись!

Не отрываясь от телевизора – шла аэробика – капитан Ходаковский придвинул к Нечаеву прошитый толстой капроновой ниткой журнал.

Утреннее солнце уже пробралось в караулку сквозь голубые занавески на зарешёченных окнах. Сквознячок из форточки пытался справиться с густыми слоями табачного дыма. На кухне исходил паром огромный чайник.

Нечаев, невысокий круглолицый ефрейтор в белёсой гимнастёрке, прислонил автомат к стене и склонился над столом. Медленно и старательно, закусив верхнюю губу, вывел подпись. Прищурившись, оглядел результат, пощёлкал кнопкой авторучки и пририсовал к подписи хвостик с длинным крючком.

Начкар скосил глаза. Ухмыльнулся и вновь уставился в телевизор:

– Вот смотрю я, Нечаев, и думаю, отчего так – чем у человека фамилия проще, тем он её на полстраницы раскатывает. Как же мне тогда прикажешь расписываться? – капитан взял дымящую сигарету на манер ручки и принялся размашисто чертить в воздухе: – Хо-да-ко-в-ск-и-й! На километр, что ли, получается?

Нечаев, переминаясь, молчал, поглядывая на бедрастых и длинноногих девок, резво скачущих под бодрую музыку. Солнечное пятно добралось до экрана, изображение потускнело.

Ходаковский неожиданно рассердился:

– Что уставился? Баб не видел, что ли? Стоит, пыхтит. Насмотришься – поллюции замучают! Потеря боеспособности, моральное разложение, опять же… Хотел бы, небось, такой вставить? Вон как раскорячилась!

Ходаковский кивнул на экран.

Стоя на четвереньках, блондинка в ярком трико энергично отводила в сторону ногу.

Нечаев невнятно мыкнул.

Начкар стряхнул пепел на пол. Подмигнул ефрейтору:

– Хотел бы, хотел. Я ж вижу. Одни бабы на уме. А служить кто должен? Я пепельницу долго ждать буду?

Нечаев шагнул к окну. Взял с подоконника банку из-под кофе, поставил на подлокотник кресла начкара.

– В общем, так, – Ходаковский сделал несколько сильных затяжек и сунул окурок в банку. – Забираешь сейчас из второй Черкасова и доставляешь урода на подсобку. Объём работ там укажут. До обеда чтобы управились. И чтоб не сачковал, а как папа Карло въябывал! Без перекуров и отдыха! Мне доложат потом, как и что. Смотри у меня, а то сам к нему пойдёшь! Понял?

Нечаев нахмурился. Кивнул, глядя в сторону:

– Да понял, чего там…

Ходаковский, не вставая, попытался пнуть его начищенным носком сапога:

– Не «понял», а «так точно!».

– Так точно…

– «Товарищ капитан!»

– Так точно, товарищ капитан.

Начкар протяжно вздохнул и томно посмотрел в потолок:

– Ты, Нечаев, откуда у нас будешь?

Нечаев широко, во всё круглое лицо улыбнулся:

– С Вешек я, товарищ капитан. То есть, Вешки называется. Село такое. Как на Ливны с Орла ехать, там и будет.

Ходаковский хмыкнул. Опершись о подлокотники, поднялся из кресла. Вытянул вверх руки и с хрустом потянулся. Поправив кобуру, почесал пах, подошёл к сейфу и зазвенел ключами.

– В Рэмбо не играть, к автомату не присоединять. Конвоировать только с примкнутым штык-ножом. Понял, нет?

– Да понял я, – ответил Нечаев. Получил тычок в грудь от начкара, исправился: – Так точно!

– Товарищ…

– Капитан.

– Не «капитан», а…

– Товарищ капитан.

– То-то же…

Укладывая потёртые магазины в промасленный подсумок, Нечаев пробубнил себе под нос:

– Зачем тогда выдавать-то их?

– Попизди у меня! – кратко объяснил Ходаковский и, запирая сейф, добавил: – Чтоб не расслаблялся, для того и выдают тебе боевое оружие. Между прочим, в караулах все сутки с подсумком быть полагается. И жрать, и срать, и спать с ним на пузе. Это у нас тут детский сад развели. На устав насрать всем. Бардак в стране и армии. В Светловке, говорят, без всего – штык-нож один только, на ГСМ заступают. А вот мы вам оружие доверяем. Чтоб служба мёдом не казалась. Бдил чтобы – для тупых разъясняю. Хлебалом не щёлкал. Отберёт Черкасов автомат, вставит тебе в очко, да и…

Начкар задумался на секунду.

– И кстати, правильно сделает. Родина, она, Нечаев, в твоём лице ничего не потеряет. Разве что мамоньке взгрустнётся чуток. «В углу-у запла-ачет мать-старуу-ушка-а!..» – фальшиво прогундосил капитан, помахивая связкой ключей.

Нечаев засопел, моргая бесцветными ресницами, махнул рукой:

– Да ну, скажете тоже…

Ходаковский выкатил глаза:

– Ты не ручками махать должен, воин, а уже пять минут как с губы отбыть и арестованного вести на работы. Или не ясно что?

Ефрейтор закинул автомат за плечо.

– Разрешите идти? – тронул кончиками пальцев пилотку.

– Пиздуй, – разрешил начкар и вернулся в кресло.

Телеспортсменки, растянувшись на маленьких ковриках, восстанавливали пульс и дыхание. Мячики грудей под яркими футболками размеренно поднимались и опускались.

– Ишь, бляди, – добродушно проворчал капитан. – Самохина с Котовым подними, на пост пора, – бросил в спину Нечаеву. Ткнул пальцем в экран. Прищурился:

– Вон та-то, с повязкой, хороша, а? Нечаев? В этих… как там… Сошках твоих, небось, таких не водится? Всё Клавки да Люськи одни, да? Доярки-ударницы?

Нечаев, глядя в пол, прошёл по короткому коридору, толкнул тяжёлую дверь и шагнул на залитый солнцем асфальт караульного двора.

Проходя мимо комнаты отдыха смены, ефрейтор побарабанил пальцами по стеклу и пошёл дальше – к высокому забору и массивным воротам с встроенной калиткой.

Утро было душное, сухое и тихое. Верхушки осинок за забором, обычно чуткие к малейшему дуновению ветра, замерли в накалявшемся воздухе.

«Жара будет, – сбросив с плеча автомат и ухватив его за цевьё, уныло подумал Нечаев. – И Черкасов ещё этот…»

Вздохнув, ефрейтор стукнул прикладом в крашеные доски ворот.

Минуту постоял, вслушиваясь. Стукнул ещё пару раз, добавил сапогом.

За воротами лязгнуло и заскрипело железо. Послышались шаркающие шаги.

«Дёмин, – догадался Нечаев. Закинул автомат за спину и крикнул, задрав голову к вьющейся над воротами «колючке»:

– Спишь, что ли? Открывай, давай!

Распахнулось обзорное окошко. Показалось опухшее со сна лицо Дёмина. На голове – колтун светлых волос. Тупо моргая, Дёмин разглядывал ефрейтора.

– Нечай, ты-ы, што-о-о ль? – растягивая в кривом зевке рот, поинтересовался, наконец, Дёмин. – Хода чё делает?

– Аэробику смотрит. Открывай, за Черкасовым я.

Калитка приоткрылась. Нечаев перешагнул высокий порог и оказался на внутреннем дворе гауптвахты.

Здесь было прохладней – солнце не успело прогреть плац и бетонный арестантский блок, сплошной стеной идущий с северной стороны. Узкие, в частую решётку окошки были прикрыты «ресничками». С крыши, над дверью, свешивал круглую и выпуклую морду прожектор.

Цокая подковками, Нечаев направился через плац. Демин, ковыряя в носу, плёлся сзади.

– Нечай, слышь, Нечай! – забубнил он, разглядывая и разминая пальцами вытащенную козявку. – Вот ты парень умный, наверное. Так ты скажи. Как, по-твоему, правую ногу отличить от левой?

Нечаев, подойдя к двери, обернулся.

– Делать тебе нечего? Правая нога – она и есть правая. Чего мозги пудришь?

Дёмин хитро улыбнулся:

– Так это на первый взгляд она правая. А приглядишься внимательней, она хуяк – и левая. Чё тогда делать будешь? А?

Нечаев, хмыкнув, дёрнул за ручку. Из тёмного коридора потянуло застоявшимся табачным дымом и сыростью.

Гауптвахта была «своя», внутренняя, имела всего пять камер. Три общие – на шесть человек каждая, и две одиночки.

Сегодня единственным постояльцем губы был Черкасов.

Дёмин, быстро глянув в глазок, всунул длинный ключ в скважину и распахнул дверь в камеру:

– Вставайте, граф! Вас ждут великие дела!

Черкасов – рослый, плечистый – медленно поднялся с корточек. Неспеша подошёл к двери и встал в проёме. Руки сунул в карманы.

Нечаев невольно засмотрелся на него.

Волосы тёмные, на висках и затылке под ноль. Короткая косая чёлка на высоком лбу. Лицо загорелое и уверенное. На лбу и подбородке два тонких белых шрамика. Глаза зелёные, насмешливые. Увидел Нечаева и широко, открыто улыбнулся. Вынул руку из кармана, протянул:

– A-а! Старый друг! Ну, здорово, зёма!

На секунду замешкавшись, Нечаев смущённо улыбнулся и пожал руку Черкасова. Лестно было услышать от Черкасова «зёма».

– Пошли, что ли?

Черкасов, улыбаясь, заложил руки за спину.

– Ну, веди на расстрел, красная сволочь!

Нечаев искренне удивился:

– Чего это я сволочь?

Дёмин захихикал:

– У Нечая с юмором туго! При наличии отсутствия, как говорится…

Покинув внутренний двор, прошли к главным воротам. Дёмин распахнул калитку.

Перешагивая вслед за Черкасовым порог, Нечаев обернулся:

– Ну, и как отличить-то?

– Кого? – испуганно спросил Дёмин.

– Ну, ногу?.. Правую от левой?

Дёмин заулыбался, подмигивая Черкасову:

– Это я, Сань, ефрейтора нашего развиваю. Интелект повышаем!

Черкасов заложил руки за спину и бросил через плечо Нечаеву:

– Пошли, ефрейтор. Хули ты с этим козлом базаришь.

Дёмин с минуту ещё постоял в проёме, глядя на удаляющуюся пару, плюнул вслед, тихо выругался и захлопнул калитку.

* * *

От караулки дорожка уходила вправо и вела на другую, широкую, с красно-белым бордюром. С правой стороны выстроилась шеренга одинаковых, точно солдаты в камуфляже, тополей с подпиленными кронами. Слева тянулись серые стены складов с плоскими крышами. Солнце нагревало затылок и спину.

Какое-то время шли молча. Нечаев, скользя взглядом по складским стенам, прислушивался к цокоту своих победитовых подковок. Сапоги Черкасова, с подвёрнутыми голенищами ступали по-медвежьи мягко и уверенно.

Когда отошли от караулки метров на двести, Нечаев поравнялся с Черкасовым и, смущаясь, зашагал рядом.

– А я уж думал, по уставу, на дистанции пойдём. Думал, за опасного рецидивиста меня держишь! – широко улыбнулся Черкасов и хлопнул конвоира по плечу: – Как звать-то тебя, зёма?

– Сашкой. Александр, то есть… – отчего-то чувствуя себя виноватым, промямлил Нечаев.

– Да ты что!? В натуре? Тёзка, значит!? – Черкасов даже остановился и сунул ему руку: – Держи пять, тёзка! Хороший ты чувак, не то, что этот стручок гнилой! Дёмин, он ведь всю духанку с полов не слезал. Вот так-то…

Пожимая твёрдую и сухую ладонь, Нечаев вдруг представил, как тянет его Черкасов к себе, бьёт – сильно, резко и швыряет на землю, придавливая коленом…

Но Черкасов отпустил руку, хлопнул по плечу ещё раз, и они двинулись дальше.

– А про ногу неужели не знаешь? Старая ведь подъёбка!.. – тряхнул чёлкой губарь.

Ефрейтор пожал плечами.

– Прикол, короче, в том, что на правой ноге большой палец находится слева. И наоборот, соответственно.

Нечаев озадаченно вскинул брови.

– Чего, не въехал? Да ну, тёзка, не парься – тупая подъёбка. Забудь…

За деревьями показался свежевыкрашенный охровый фасад штаба.

– Меня к бате по-новой, что ли? – поинтересовался Черкасов. – Ведь водили вчера уже. Замполит припёрся, как же без него, мудака! «Дизелем» опять пугал. Все мозги проебал, козёл старый!

Нечаев помотал головой:

– Не, на подсобку приказали.

Черкасов просиял:

– Так это, зёма, совсем другое дело! Молочка попьём, хавчик знатный заделаем! Ты как насчёт?.. – Черкасов ткнул себе пальцем под челюсть. – По паре капель организуем? Мы же тёзки, а?

Нечаев, усмехнувшись, покачал головой.

Вышли на центральную дорогу, идущую от КПП через всю часть, мимо плаца, столовой и штаба к артскладу.

– Да не ссы, тёзка, всё нормально будет, – подмигнул Черкасов и вдруг заорал: – О, бля! Духи! Духов ведут!

Впереди, на плацу колыхалась болотного цвета масса. Духи выбегали из карантинной казармы и строились в колонну по трое. Тищенко, здоровенный сержант, одного с Черкасовым призыва, лениво разглядывал подчинённых.

– Зёма! – вновь заорал Черкасов.

Сержант повернул голову. Расплылся в улыбке:

– Какие люди! И под конвоем!

Загоготал, довольный остротой. Неожиданно оборвал смех и рявкнул на строй:

– Смирно!!! Шо за смехуёчки в строю?! – вновь повернулся и приглашающе махнул рукой.

Чёркасов, даже не взглянув на Нечаева, направился к плацу. Ефрейтор, потея и поводя лопатками, нехотя поплёлся следом.

От духовских новеньких гимнастёрок и сапог в воздухе плыл сладковато-терпкий запах. Бледные пятна не успевших ещё почернеть и задубеть под солнцем лиц с интересом и опаской разглядывали губаря и конвоира с «калашом» за спиной.

Нечаев приосанился и вдруг отчётливо вспомнил себя самого, стоящего здесь же. Голодного, измотанного и запуганного. И сержант Тищенко, тогда ещё младший, сам только из учебки, не отъевшийся ещё, не матёрый, вышагивает перед их учебной ротой. Год прошёл, а ничего и не изменилось. Тот же плац, тот же Тищенко. Да и сам Нечаев… Та же тоска, та же тягота, да и дембель, хоть и ближе стал, а всё равно – не видать отсюда. Время сделало круг, а в его, нечаевской жизни, ничего не изменилось. Только лето прошлое было дождливое и холодное. Болел постоянно, а если в санчасть попросишься, так пожалеешь, почему не помер сразу…

Черкасов, будто мысли прочитав, хохотнул:

– А ведь и мы когда-то тут парились и шуршали, верно, тёзка?

Подойдя к сержанту, Черкасов обнял дружка, похлопал по спине. Отлепившись, приложил руку к непокрытой голове, выпятил живот на генеральский манер и проорал в сторону строя:

– Здравствуйте товарищи духи!

Строй ответил молчанием.

Черкасов удивлённо глянул на сержанта:

– Не понял… Они у тебя что, Колян, службы не знают? – опять приложил руку к голове и, сдвинув брови, прорычал: – Здравствуйте товарищи духи!

– Здра жлаем тарищ дед! – наконец сообразили духи.

Тищенко с Черкасовым довольно заржали. Чувствуя себя полноправным, послужившим своё, черпаком, Нечаев снисходительно усмехнулся.

Воздух расплавленным стеклом плескался над плацем.