Текст книги "Пластиглаз (сборник)"

ТЬМА

Дочка играла с куклой. Причесала её льняного цвета волосы. Ловко перехватила резинкой.

– Красиво? – показала Серову.

– Очень, – улыбнулся тот. – Ты молодец.

Дочка провела пальчиками по волосам и лицу куклы – китайской Барби. Барби звали Мариной. Дочь – Настей.

Настя вздохнула.

– Я буду такой же красивой, как Марина?

– Ну конечно. Ты и сейчас в сто раз красивее.

– В сто раз? – недоверчиво склонила голову.

– В сто раз. Держи, – Серов протянул мороженое дочке. – Клубничное.

Настя, на мгновение коснувшись его руки, приняла стаканчик. Подцепила бумажку, прикрывающую верх и замерла, не зная, что делать.

– Давай сюда, – Серов забрал бумажку из рук дочки, сложил зачем-то вчетверо и бросил под ноги. Вдавил пяткой в мелкий гравий. Урны, как обычно, нигде не было.

Сидели на скамейке. Аллея боковая, тихая, подальше от аттракционов и магазинчиков. На соседних лавках – никого. Левее, у выхода, старик в бежевой кепке кормил голубей. Чуть слышно шуршал стариковский транзистор. Серов вспомнил своего деда. Тот тоже любил гулять под «Маяк». Носил приёмник на ремешке кожаном. «Астра» назывался приёмничек. Семейная реликвия, отец шутил – сам собирался с ним гулять. Только вот до пенсии не дожил…

Голуби, сытые, лениво толклись под ногами старика.

Пробежала пара физкультурников в пёстрых спортивных костюмах и скрылась за поворотом.

Гравий аллеи был усеян жёлтыми пятнышками облетевших листьев берёзы.

«Рано как-то в этом году, – Серов вытянул из кармана сигареты. Две недели до сентября. Настя в школу пойдёт».

Серов посмотрел на дочку. Та увлеченно слизывала с бока стаканчика таявшее мороженое. Сложила ладошку лодочкой, подставила под подбородок. Сквозь ветви каштана, росшего позади скамейки, пробился солнечный луч, упал на светлую чёлку, сделал её почти невидимой.

Тепло. Лето сухое было, вот и желтеет всё раньше.

* * *

Прошлым летом дожди шли. Каждый день почти. Гад этот из дому в дождь не выходил поначалу. «Работал», когда распогодится хоть немного. Оно и понятно – в дождь ведь детей на улице нет. Заманивал их на чердак или подвал. Чаще выбирал пары – сестричек, или брата и сестру. В Заречном районе двух мальчиков-братьев, шести и восьми лет, в карьер отвел. «Медвежат показать».

После третьего уже эпизода начальство на уши всех поставило. Столица всполошилась – что там у вас творится… Шесть детей – младшему четыре всего, старшей – девять. Изнасилование, причинение тяжких телесных. Пока с одним ребёнком «работал», другого смотреть заставлял. А после…

Почерк был у него, за него и кличку в отделе сразу дали – Окулистом прозвали, а там и весь город подхватил. Выкалывал глаза он потерпевшим, строительным гвоздём, чтобы свидетелей не было. Словесный портрет ребёнок не составит, он это знал. Трое до сих пор не говорят ничего. Ни слова не проронили. Только мычат по ночам, со сжатыми зубами.

«Мокруху» он не хотел на себя брать. Детей жалел… Гвоздь скидывал потом где-нибудь. Из семи, что использовал, один только и нашли. Тот самый. ГОСТ 4028-63.

Дожди шли, дожди всё лето. Лариса вернулась с дачи тогда, с Настей. Как ни настаивал Серов оставаться, пока не взяли Окулиста. Куда там… «Холодно, крыша течёт, свет отключают всё время…»

Бабу не переспоришь. «Из дому чтобы не ногой» – только и смог приказать. – Пока он в городе – чтоб никуда без меня, ясно?»

Только дома тогда почти не бывал. Шерстили всех, кто на учёте стоял. Людей не хватало в РОВД, курсантов из школы милиции пригнали, вэвэшников-срочников – всех в патрули по районам. Особое внимание – детские площадки, дворы, частный сектор на правом берегу. Карьер, само собой. Роща у пляжа. Заперли и опечатали чердаки и подвалы повсюду. Водопроводчики и слесаря, если нужно было, в присутствии сотрудника туда заходили. Серов, старший опер, с участковым на пару по «земле» носился, язык на плече. Отрабатывали по картотеке. Всех, кто ранее по изнасилованиям проходил, особенно с несовершеннолетними, мели на трое суток. Допрашивали с пристрастием, сверху добро негласное дали. Да только здесь случай особый. Наркоманов, алкашей – навалом в каждом районе. Домушники, барыги, гопота, шалавы местные, «зверьки» – полно всего. Но такого ещё не было.

Тряхнули даже тех, кто в былые времена по сто двадцать первой проходил, за гомосексуализм. Пусто. На их «земле» и в соседнем, Красноармейском районе, случаи самосуда начались.

Один мужик у мальчишки номер дома спросил – жильцы выскочили, избили страшно, в больницу попал. Другой, выпивший, в зале ожидания на автовокзале девчушке, рядом сидящей, в «ладушки» предложил сыграть. Еле отбил его наряд от родителей…

Две недели впустую. Нет зацепки. Портрета даже сносного нет. Так, кепочка светлая, вроде. Да и то, в одном эпизоде. Патрули везде. Все столбы предупреждениями обклеены. И Окулист на дно залёг. Думали, что залёг. Шорох в городе большой был. Детей не выпускали из дому без родителей. Первое сентября близилось. Начальство слюной брызгало, «несоответствием» грозило.

А он, гад, тактику сменил. Дождь, не дождь – уже не важно ему стало. По домам ходить начал. Выслеживал квартиры. По подъездам ходил, ухо к двери прикладывал. Домофоны только в центре кое-где, да и то – на каждом втором код нацарапан. Вот он и ходил, где хотел. Дежурил неподалёку. Скрытно, умело – ни один патруль не заметил его. А он выжидал, надеясь, что в магазин или ещё куда из выбранной квартиры отлучатся.

У Серовых тогда как раз хлеб и закончился.

До магазина – меньше пяти минут. Там тоже минут пять. Ну, и обратно. Всего-то. Не тащить же ребёнка в дождь. «Том и Джерри» включила Лариса ей. Закрыла на все замки.

«Я мигом».

Далее – осколками всё, как зеркало, за которое Лариса в прихожей схватилась, падая.

Звонок в дежурку, от соседей. Как раз во время утреннего совещания. Дверь нараспашку, на пороге кто-то, ртом воздух ловя. Смысл слов с запозданием доходит. Не верится словам.

Бег. Ноги ватные. Загребают по асфальту, мокрой лентой он уходит под них, кренится, близится… Падал, вставал, бежал дальше. Рот сухой. Шум, звон в ушах. Дыхание рвётся.

Толпа у подъезда. «Скорая». «УАЗ» отделовский.

Дочь – лицо побелевшее, серогубое. Бинты наложили уже.

Лариса – держат её, обвисла на руках. Вскидывается, головой мотает. Кричит страшно.

Больница. Дождь за окном.

Хирург, осунувшийся, со снятой повязкой у подбородка. «Множественные разрывы… стенок влагалища… промежности… кровотечение… внутренних органов… остаётся критическим… колотые раны… сильное повреждение… сейчас нет возможности… после улучшения… направление в столицу… клиника хорошая… правый глаз менее… есть надежда, но…»

Ещё кто-то, в белом. «К девочке вам сейчас нельзя… Лучше матери…»

Мать девочки не может. Матери колют каждый час что-то.

Звонят в приемную. Отец. Его, Серова отец. Батя… В тот же вечер… Инфаркт.

Ребята из отдела. Молчат.

Водка. Провал.

Провал. Тьма. Тьма. Тьма.

Тьма.

Сломался. Отдела отстранили, сразу же.

Водка. Тьма.

Мать спасла. И жены родители. Сутками у внучки дежурили.

Откачали Ларису. Только не та она теперь. Не та.

Выжила Настя. Три шрама на веках. Два на левом, один на правом. Зажмурилась, когда он гвоздь достал.

Память детская – вещь особая, спасает, как может. Через полгода, когда говорить дочка начала, выяснилось – не помнит она, что с ней случилось. Случилось что-то, и Тьма пришла.

Тьма.

«Папа, а почему я не вижу?»

Что сказать в ответ?

«Так Боженька решил», – говорят дочке бабушка с мамой.

Не понимает она.

Взяли его. Через неделю взяли, в частном секторе. Он уже осторожность терять начал. Проник в дом, где внучка с дедушкой спать днём улеглись. Запугать хотел, или наоборот – сдаться таким способом решил, теперь уже неважно.

Тридцать пять лет, холост, с матерью проживал в центре, в Ленинском районе. Несудимый, наборщиком в типографии работал. В той самой, где его приблизительный портрет и призывы к населению о бдительности печатали.

Портрет совсем не похож, кстати, оказался. Невзрачный такой мужичок, с лицом рыхловатым и чёлочкой прилизаной. Таких тысячи в каждом жилмассиве.

Тихий, по словам соседей. Не пьющий. Дома рыбок разводил аквариумных.

Ребята, пока Серов во Тьму не ушёл совсем, позвонили.

«Приезжай…»

…Начальство орало – всех по двести восемьдесят шестой, на полную – до десяти лет. Дело громкое – у столицы под контролем особым. Не замнёшь. Превышение полномочий…

Город тогда на митинг перед исполкомом собрался. Родители детей – тех, других, выступали.

Серова всем отделом отмазывали. Всё на себя ребята брали.

Замяли всё-таки.

Инфаркт, в общем, согласно заключению, у задержанного случился. А перед этим он с сокамерниками что-то не поделил – битый сильно оказался. Те вину свою признали.

А дома – дочка.

«Папа, а почему я не вижу?»

Маму с бабушкой не спрашивала больше.

С Лариской… Соседями жить стали. Ради дочки лишь. Ради дочки.

Ей в школу в этом году. Специальную.

* * *

Сигаретный дымок плыл к каштановым листьям. Тихий, ясный день конца лета.

Серов отряхнул рубашку и брюки от упавшего пепла. Затоптал в гравий окурок. Ни одной урны, вот и приходится свинячить.

Настя доела свой стаканчик. Прислушалась.

Прошла компания ребят, с пивом в руках. Толкаясь, смеясь – спугнули стариковских голубей. Мягко хлопнули крылья, подняв легкое облачко пыли.

– На платок тебе.

Психолог объяснял – максимум побуждения к самостоятельности. Обучение ориентации. Ещё чего-то там…

Уверенно взяла, тщательно вытерла пальцы. Пальцы – теперь её «глаза».

Вернула платок и тронула прохладной ладошкой щёку Серова:

– Мы на качели пойдём? Тут скучно. Пошли, пап?

Взяла с колен Марину. Спрыгнула со скамейки и словно вызолотилась вся в солнечных лучах. Подтянула ремешок на сандалиях.

– Пошли. Солнце на улице, да?

– Да.

СВИДЕТЕЛЬ

Несколько минут председатель сидел молча. Медленно поднеся к лицу правую руку, большим и указательным пальцами он помассировал переносицу. Вздохнув, нашарил на покрытом зелёным сукном столе очки в простой металлической оправе и, словно в раздумье, развёл и сложил несколько раз тонкие дужки.

– Пахоменко, кто у нас там ещё? – голос председателя прозвучал хрипло и надтреснуто. – Последний на сегодня, вроде? И курить дай, а то мои кончились, – кашлянув в кулак, добавил он более твёрдо.

Сидевший слева худощавый мужчина лет сорока подвинул пачку «Казбека» ближе к председателю и, близоруко склоняясь над бумагой, пробубнил:

– Да вроде, как и последний, да только вот… Может, на завтра перенесём, Виктор Михалыч? На свежую голову, как говорится…

Председатель постучал мундштуком папиросы о сукно стола, вытряхивая табачные крошки. Оттянул обшлаг рукава и взглянул на часы.

– Чего мудришь? Больше получаса ещё. Баба, что ли, ждёт где? – дунув в мундштук, председатель привычным движением пальцев смял его в «гармошку» и сунул в рот, зажав обнажёнными в усмешке зубами.

Плотный и лобастый штатский, сидевший по правую руку, задребезжал угодливым смешком. Под взглядом Пахоменко он осёкся и, схватив зажигалку, принялся щёлкать ею перед лицом председателя.

Тот поморщился:

– Ты, Валентин Петрович, ещё огниво с собой таскай… Где ты только дрянь такую берёшь?

– Да работала ведь утром ещё, нормально всё было… – виновато округлил глаза штатский. – Ну, не совсем настоящий, китайской сборки, конечно, но всё же «Зиппо». Сами знаете, на адвокатское жалование сейчас не очень-то разбежишься.

Председатель отмахнулся от штатского. Повернулся к Пахоменко.

Тот уже держал наготове маленький, сплюснутый с одного конца тусклый латунный столбик. Дважды крутанув прилаженный к столбику кругляшок, Пахоменко высек искру, и кончик самоделки вспыхнул слегка чадящим пламенем.

Председатель прикурил и откинулся на спинку стула.

– Вот это, Валентин Петрович, настоящая вещь. На коленке, в окопе, под обстрелом сделанная. «С гыльзы зробленная», как старшина наш говорил на Втором Украинском, вечная ему память.

Председатель нахмурился и задумчиво посмотрел на огонёк папиросы.

Пахоменко погасил фитилёк и спрятал зажигалку в нагрудный карман. Пользуясь коротким перерывом, расстегнул крючок форменного воротника и потёр ладонью свой серый, с высокими залысинами лоб. Бросив презрительный взгляд на адвоката, Пахоменко обратился к председателю со свойскостью служивого человека:

– Я, Виктор Михалыч, после трёх сквозных курить много не могу. Пробовал, но лёгкие – что решето стали… Не могу, как раньше, засмолить от души. Так, пачку в день теперь, не больше. А зажигалочку эту ещё с Дальневосточного фронта берегу, как память. Вот там-то я разного дымку понюхал!..

Председатель глубоко затянулся и, задрав подбородок, выпустил большую струю дыма. Клубясь и расслаиваясь, дым поднялся к давно небеленому потолку.

Президент с висевшего над головами членов комиссии портрета, казалось, осуждающе поморщился.

«Как же, жди… Этот ничему не поморщится…» – усмехнулся про себя председатель.

– Тяжело там было… – словно не обращаясь ни к кому, произнёс он.

– А где легко было, Виктор Михалыч? – хмыкнул Пахоменко. – У нас хоть ясно всё – рожа жёлтая, косоглазая – значит, бей его, гада, пока сам цел. А у вас, на Украинском-то, на Втором особенно – где свои, а где хохлы, поди разбери. Оружие, техника, форма – ну всё ведь одинаковое. Диверсантов – тьма! А ведь помните, как попёрли они – так под Орлом только остановили их…

– Умеет хохол воевать. Умеет, с-сука! – председатель загасил окурок в пепельнице, сооружённой из банки «Нескафе».

– А вот анекдот вспомнил, – подал голос Валентин Петрович. – «Да здравствует компания «Нескафе», крупнейший производитель банок для окурков!» К теме просто, – указывая глазами на пепельницу, поёрзал на стуле адвокат, тушуясь под взглядами ветеранов.

– Пахоменко, как там у Ильича про таких? «Говно нации», так, вроде? – надев очки, председатель демонстративно переставил пепельницу на адвокатские бумаги.

– Точно не помню, Виктор Михалыч. То ли просто говно, то ли ещё и жидкое, – с готовностью отозвался Пахоменко. – А вот что точно по теме, так это, что били китаёзы по нам из нашего же оружия… Которого мы же сами им напродавали, до, я извиняюсь, известной матери… И что характерно – наше всё работало безотказно, «калош» там, или «Град»… А вот что они по лицензиям, или так просто, за просто хер у нас скитаёзили – всё у них в первом же бою отказывало! Как и зажигалочки у некоторых! – губы Пахоменко злорадно растянулись.

– Ладно, будет, – председатель хлопнул обеими руками по столу. – Что там у нас?

Пахоменко застегнул крючок воротника и зашелестел бумагами.

Адвокат осторожно снял со своей папки банку с окурками и поставил её на край стола. К бумагам Валентин Петрович прикасаться не стал. Вместо документов он потянулся к пузатенькому графину с гранёным стаканом наверху вместо утерянной крышки. Плеснул себе полстакана, прикрыв глаза, неторопливо выпил. Поперхнулся и замахал перед ртом рукой, втягивая воздух.

– Подождать никак нельзя, что ли… – покосился на него председатель и уже с легким раздражением бросил Пахоменко: – Чего там возишься, обвинитель?

Пахоменко, кинув взгляд на графин, протянул председателю синюю папку:

– Здесь случай сложный. В составе группы. По предварительному сговору. С особым цинизмом.

– Вызывай свидетелей, – сухо обронил председатель, раскрывая папку.

Пахоменко смущенно кашлянул.

– Так они тоже по делу проходят, товарищ председатель комиссии, – неожиданно по-уставному получилось у него. – С обоих… обеих, то есть, сторон.

– Каких ещё сторон? Что значит – «проходят»? Они… не понял… Что это? – председатель недоумённо посмотрел вправо.

Валентин Петрович пожал плечами.

Председатель повернулся к Пахоменко.

Обвинитель указал на раскрытое дело:

– Так там же всё… Свидетели со стороны жениха и невесты проходят как соучастники. Свадьба там у них была, в общем. На основании сигнала гражданина Рождественского, Р. И. Его заявление и показания прилагаются. Там они, на бланке…

– Да вижу я, – председатель полистал дело, и небрежно отбросив его в сторону адвоката, сложил перед собой на столе руки. – Ну так и вызывай его, свидетеля этого. Как его там?..

Пахоменко взялся за чёрную, с треснувшей слуховой чашечкой телефонную трубку, прижал плечом к уху, гаркнул в неё неожиданно зычным для своей комплекции голосом:

– По делу полста пятнадцать восемь-три, свидетеля Рождественского в комнату заседаний!

Не сговариваясь, все трое членов комиссии посмотрели на часы.

– Пятнадцать минут. Уложимся, – председатель подмигнул адвокату. – Аты, Валентин Петрович, никак левша? Или по-президентски носишь?

Адвокат смущённо одёрнул правый рукав и почему-то посмотрел на цветной портрет в строгой бордовой рамке.

Президент, неуловимо напоминавший своим лицом не то уснувшего хека, не то потерявшую хозяина таксу, смотрел с портрета грустно и бессмысленно. Портрет был из ранних, времён первого срока, когда казалось, можно и без ретуши. На последних, дорогих, с фоном из триколора, и волос было больше, и морщин меньше, и взгляд мудрый.

«Надо будет глянуть в поправки, что там насчёт образа и символов. Не было ли надлежащей замены. Тогда, при случае, можно и…» – отметил в вынырнувшей из внутреннего кармана маленькой, но пухлой записной книжечке несколько тайнописных значков Валентин Петрович.

Председатель, кривя губы, усмехнулся, но ничего не сказал.

Открылась одна из створок дверей. Конвоир – щуплый солдатик-первогодок, недомерок из Нечерноземья, узкоплечий и тонкошеий, в съехавшей на глаза каске – типичный «грибок», военкоматовский мусор, пушечное мясо – вошел в комнату и замер чуть сбоку от входа, испуганно поглядывая на сидящих за столом. Старый, до белизны металла вытертый АКМ, болтался на длинном ремне у него за спиной.

Следом, слегка взмахнув руками от толчка в спину, в комнату заседаний семенящими шагами почти вбежал пожилой, сильно осунувшийся человек в мятом синем костюме. Жидкие и растрёпанные волосы его неряшливыми сосульками облепили покатый, страдальчески наморщенный лоб. За спиной старика маячила физиономия второго конвоира – деланно-равнодушная, тупая и прыщавая. Судя по всему, старослужащего.

«Блядь, с кем служим… – выругался про себя председатель. – Защитники Отечества ёбаные. Вырождается нация… Вот с такими и Калининград сдали, и Финско-Карельскую просрали… А какие места там были! Куда катимся, куда… Как там… Лимонов, что ли… «Исчезновение варваров». Перечитать бы, пока и из спецхрана не изъяли. Ладно…»

Всё в лице доставленного – от капризных больших губ до безобразных бородавок на щеке и на носу, всё это подрагивало и тряслось. Из грязного ворота некогда хорошей рубашки вываливалась дряблая шея с прыгающим, не находящим себе места кадыком.

Даже в прокуренном воздухе комнаты заседаний отчётливо проступил характерный кислый запах – камеры, баланды, параши.

Адвокат недовольно покрутил носом.

– Виктор Михайлович, наша коллегия неоднократно ходатайствовала об изменении мер по содержанию лиц, изъявивших добровольное согласие на сотрудничество с органами спецправопорядка, или выступивших с инициативой по даче свидетельских показаний…

Председатель прервал адвоката взмахом руки.

– Не мы решаем, Валентин Петрович, и вы прекрасно осведомлены, куда обращаться надо, – большим пальцем правой руки председатель потыкал себе за спину, в сторону портрета. – Мы лишь выполняем указ Президента о неотложных мерах, направленных на…

– И всё-таки я буду вынужден доложить о имеющих место перегибах.

– Это ваше право и ваша обязанность, – тяжело пророкотал председатель. – Приступим к рассмотрению, или дальше препираться будем? Свидетель, между прочим, ожидает. Или перенести на завтра хотите?

Старик, подавшись вперёд, торопливо произнёс:

– Если возможно, то я бы сегодня, вот сейчас прямо…

– Ма-алча-а-ать!!! – рявкнул так, что звякнул стакан на графине, вскочивший Пахоменко.

Свидетель дёрнулся всем телом.

Конвоиры вздрогнули и приняли стойку «смирно».

Обвинитель одёрнул полы кителя и поправил ремень. Взглянул на председателя. Тот сделал жест рукой – садись.

Занимая своё место, Пахоменко уже почти миролюбиво буркнул:

– Тарахтеть будешь, когда разрешат.

Старик с готовностью закивал.

– Ну, так что там у вас по поводу содержания, Валентин Петрович? – по-волчьи, всем корпусом повернулся к адвокату председатель. – Гражданин Рождественский жалоб, кажется, не предъявлял. Или я ошибаюсь?

Рождественский умоляюще затряс бородавками.

– Хорошо, хорошо, мы это обсудим позднее, – примиряющее улыбнулся адвокат и уткнулся в бумаги.

Председатель тяжело повозился на стуле. Откинулся на скрипнувшую спинку, сунул пальцы за потёртый ремень портупеи, тяжело уставился на свидетеля:

– Ну?

Рождественский, теребя пуговицу пиджака, преданно выкатил глаза:

– В целом, я уже изложил всё в письменном виде… Но я понимаю… Устные показания… Конечно…

– У тебя пять минут. Или переношу рассмотрение дела на месяц. У нас тут что, думаешь, заняться нечем?.. – начал терять терпение председатель.

– Так я же говорю… Под Кубинкой у меня дача есть. Старый дом, конечно, от отца ещё. Вообще-то я больше в Переделкино время провожу. Кубинка – это так, знаете, секретный филиал, подальше от собратьев по цеху, так сказать…

– Ну-ка, поподробнее про Кубинку и секретный филиал давай! – оживился Пахоменко, хищно прищуриваясь. – А ты тот ещё фрукт, я погляжу!

Председатель укоризненно склонил голову:

– Ты, Пахоменко, эти штучки брось, не тридцать седьмой тебе тут. Не сбивай человека. Он и так в показаниях нагородил такого… Вот, читаю: «По просёлочной дороге шёл я молча». Куда шёл? С какой целью? Откуда шёл, от кого? Время суток? Что имел при себе? Почему молча шёл, а не пел, скажем? Таился? От кого? От органов?

Председатель бахал вопросами, будто станковый гранатомёт по «зелёнке».

Пахоменко согласно кивнул:

– Пишет, что дорога была пуста, и тут же, следующая строчка – аудиовизуальный контакт с нарушителями! Целую свору ведь повязали на следующее утро – пятьдесят шесть человек. Правда, – с сожалением добавил обвинитель, – шестнадцать из них пришлось отпустить после выяснения обстоятельств. Те в гулянье не участвовали, стол да постельку молодым готовили. Легко отделались, в общем. Но не в этом дело. А он такую кодлу, да ещё на угнанном самолёте по полю, как на тракторе, рассекающую, не сразу заметил. Врёт, по-моему.

– Ну, давайте всё же учитывать творческий склад характера и личности Роберта Ивановича, – вмешался адвокат. – Всё-таки лауреат Государственной премии, не будем забывать с вами…

Рождественский обрадовано и благодарно кивнул.

– Ну, шёл человек молча, погружённый в свои мысли и творческие планы. Сочинял, быть может, на ходу что-нибудь. В общем, весь в себе. Вот и не сразу заметил происходящее…

Председатель взглянул на часы. Провел рукой по лицу.

– Допустим. Может, и так. Шёл, «чижика-пыжика» сочинял. А тут СУ-25 по полю, по посадкам колхозным прёт, в шариках и гирляндах весь, на нём пьянь деревенская гроздьями… Облепили, как опята бревно. Один, кстати, с крыла сорвался, и прямиком под шасси. А они и не заметили, их, видишь ли, «крылья вдаль несли»… Места им мало было, а?! Вот как гуляют теперь – ни земли, ни неба людям не хватает!

– А кто самолёт-то угнал? – вновь подал голос адвокат.

– Ты дела внимательней читай, знать будешь лучше, защитник хренов, – не выдержал Пахоменко. – Видишь, свидетель показывает: «Был жених серьёзным очень». Конечно, будешь тут. Он к тому времени протрезвел уже от страха за содеянное. Он же ведь и вывел «сушку» из ангара, да ворота протаранил. Загубил машину, сука. Вот тебе и авиатехник. Три года парень работал на аэродроме, допуск высокий получил, у «Витязей» работал, ну, которые высшие пилотажи америкосам за бабки показывают. И вот на тебе. Женился, называется. А всё почему? Невеста, дура, Клава деревенская, подбила его. Говорит, хочу как по телеку, на длинной такой лимузине прокатиться, чтоб увивался ветерок за фатой. Так было? – Пахоменко глянул на Рождественского.

– Совершенно верно, – Рождественский слегка наклонился вперёд. – А у парня откуда такие деньги? Зарплату им за шесть месяцев задолжали, только за декабрь выплатили в прошлом месяце, без индексации. Вот он и решил на самолёте её повозить, вместо лимузина.

– Ты-то откуда знаешь, про зарплату-то? Шпионишь за аэродромом, что ли? – уцепился опять Пахоменко. – Ох, не нравится мне, Михалыч, этот тип. Ох, не нравится…

– Да нет, помилуй Бог! – всплеснул руками Рождественский. – Почти все в посёлке, где дача моя, на аэродроме работают. Ну, и говорят по вечерам… А моя профессия творческая, внимание профессионально цепкое. Люди рассказывают, а я отмечаю, записываю иногда, мало ли, пригодится когда…

– Сам признался! – восхищённо выдохнул Пахоменко и, взявшись за телефонную трубку, взглянул на председателя. – Ловко мы его, а? Вот тебе и свидетель! Пособничество в терроризме, сбор сведений о закрытом военном объекте. А не остановил он ту кодлу, потому что сам планировал подобное. Признаётся ведь: «И жалел о том, что я не жених». А это попыткой угона воздушного судна, да ещё военного, уже попахивает. Чеченам загнать «сушку» хотел? Чтобы они наших пацанов с воздуха мочили, пока они в сортире, безоружные сидят, да? Нет, милый, Бог тебя не помилует. А мы и подавно. Звоню, Виктор Михалыч?

Рождественский, подломившись в коленях, упал на стёртый и пыльный паркет. Глухо стукнула тяжёлая голова. Конвоиры, скребя и стуча по полу прикладами, принялись тормошить, пытались поставить на ноги бесчувственное тело.

Обвинитель и адвокат одновременно привстали.

– Я же говорил – у вас свидетели не выдерживают, а уж про подследственных я и вовсе молчу…

– Косит, гниль творческая. Не верю! – серое обычно лицо Пахоменко порозовело. – Не верю! Поднять говно это, нечего пол тут пачкать!

– Погоди, Пахоменко… – председатель, не обращая внимания на возню конвоиров, с интересом вчитывался в показания. – Погоди-ка… Глянь-ка, вот, что пишет тут.

Обвинитель взял протянутый ему лист бумаги, снова сел и, шевеля губами, принялся за чтение. Лицо его принялось разглаживаться и принимать обычный свой цвет, брови несколько раз удивлённо дрогнули.

Адвокат, перегибаясь через председателя, пытался заглянуть в бумагу.

Тело Рождественского, поставленное на ноги, очередной раз рухнуло вниз. Вновь раздался глухой стук.

– Эй, поосторожней там! – прикрикнул на конвоиров председатель. – Не мешок с картошкой, лауреат, как никак! Ну, как тебе? – он повернулся к Пахоменко.

Тот задумчиво погладил зелёную скатерть.

– А что, есть в этом что-то такое… Поэтика, что ли…

Адвокат нетерпеливо протянул руку:

– Да дайте же и мне возможность ознакомиться!

Пахоменко, отдавая ему бумагу, рыкнул в сторону конвоиров:

– Он там жив у вас вообще? В приёмную его отсюда, медика вызвать, мне доложить!

Щуплые конвоиры, пыхтя и невнятно матерясь, волоком потащили свидетеля к дверям. Громыхнули, открывшись-закрывшись, массивные створки.

Стало тихо.

Председатель и обвинитель с интересом посмотрели на адвоката.

Валентин Петрович, не отрываясь от чтения, встал, вышел из-за стола и прошёлся по комнате. Остановился у окна и вытащил из кармана пачку папирос. Сунул её обратно. Обернулся к коллегам:

– А ведь это просто песня какая-то…

Председатель довольно улыбнулся.

– Ведь это лучший поэтический образ нашей с вами работы, товарищи, – продолжил Валентин Петрович, – Лучшее, что когда-либо было сказано о работе органов спецправопорядка.

– Ну-ка, зачитай ещё разок, вслух! – попросил председатель, щелчком выбивая из пачки «казбечину». – Погодь, закурю только…

Обвинитель полез в карман кителя. Вытащил зажигалку, высек колёсиком искру, поднёс огонёк к кончику папиросы председателя.

Пыхнуло облачко дыма.

– Давай!

Адвокат откашлялся:

– Так… «Вот промчались тройки звонко и крылато, И дыхание весны шло от них».

Голос адвоката дрогнул, он с усилием сглотнул.

Председатель снял очки и потёр покрасневшую переносицу.

Пахоменко закурил, не спрашивая разрешения.

Председателю было не до мелких нарушений субординации.

– «И дыхание весны шло от них…»! Ты понимаешь, Пахоменко, и ты, Петрович, адвокат ты мой ненаглядный, что это значит?! Это… – председатель взволнованно пригладил волосы, – Это значит, что мы с вами не просто так хлеб свой едим! Значит, мы людям нужны! Значит, ценят нашу работу! Дыхание весны от нас идёт! Дыхание нашего светлого будущего! Возрождения России дыхание!

Двери приоткрылись, и в щель между створками сунулась голова конвоира, старослужащего.

– Почему без вызова?! – зарычал Пахоменко.

Конвоир тупо моргнул.

– Так сказали же… доложить.

Председатель снова надел очки.

– Что там? – нетерпеливо спросил он.

Конвоир ухмыльнулся:

– Лепила пришёл… Ну, медик, в смысле… Сердце, в общем. Клиент ласты склеил.

– Вон пошёл! На хуй, пока я сам тебя не прибил! – председатель схватил стакан и запустил им в солдата.

Створки мгновенно сомкнулись. Стакан ударился о медную ручку и разлетелся в мелкое крошево.

Председатель принялся растирать ладонью грудь.

– Тут у самого скоро сердце… Как там этот урод выразился – «ласты склеил». Откуда таких набирают только?

– Так это ж альтернативщики, – удивлённо посмотрел на председателя Пахоменко. – Указ в прошлом годе ещё вышел, президентский. С связи с недобором. Теперь у них выбор – кого за хулиганку, например, или кражи, или гоп-стоп… Да там куча статей попадает. В общем, попался, скажем, на угоне транспортного средства – получай срок, или служить иди – два года срок – три года службы. Выбирай, как говорится. Раньше была армия у нас рабоче-крестьянская, а теперь вот уголовно-наркоманская…

– Блядь, куда ты мчишься, птица-тройка… – председатель взглянул вновь на часы и вздохнул. – Так, засиделись мы с вами сегодня, товарищи. Пахоменко, вызови дежурного, пусть организует тару поприличней, и с кухни чего-нибудь доставить распорядись. Есть предложение отметить. Стресс снять… – председателем овладела сосредоточенная деловитость: – Так, графин заменить, на полный. И чтоб холодная была! Да, и курева, «Казбека», или лучше, «Герцоговины», пару пачек. Дорогие, зараза, а можно и пошиковать сегодня. Такой день! «Промчались тройки звонко и крылато»! Это ведь про нас. Как птицы мы… Нет, выше бери – ангелы! Ангелы со звонкими мечами…

Пахоменко взялся за телефон.

– Кстати, о мечах… – встрепенулся Валентин Петрович.

– Если опять свои анекдоты травить решил! – мгновенно окрысился обвинитель, отрываясь от трубки.

Адвокат помотал головой:

– Да нет, при чём тут это. С участниками свадьбы что делать-то? Сегодня-то поздно уже вызывать.

Председатель поморщился.

– Вот смотрю я на ваше поколение, и не понимаю – откуда в вас это: от сих и до сих сделаю, а дальше – ни-ни, не моя забота! Да ты знаешь, тыловая ты морда, как мы при Хозяине работали? Без сна, без отдыха, по трое суток.