Текст книги "Пластиглаз (сборник)"

– Знаю, конвейер называется, – не удержался адвокат.

– То-то же, конвейер… – мечтательно произнёс председатель, не уловив подвоха. – И никаких коллегий твоих сраных. Порядок в стране был. Фрица завалили – и мир на долгие годы. А теперь – что? Вот сын мой, Сашка, за что пулю получил?

– А разве… – растерялся адвокат.

– «Разве»… – передразнил председатель. – Вот тебе и «разве»… Пал смертью храбрых при штурме дворца Монтимира Шаймиева. Посмертно – «За взятие Казани» медальку получил. А на хера она, эта медаль, нужна, если Казань эту сраную мы пятьсот лет назад уже брали? Подумать только – полтыщи лет держали, а эти… – председатель непроизвольно мотнул головой в сторону портрета, – Просрали всё. Суки…

Адвокат быстро черкнул что-то в своей книжечке.

«Пиши, пиши», – председатель сцепил руки пред грудью в замок и с наслаждением потянулся.

Двери снова открылись, и в комнату, осторожно неся подносы, вошли двое посыльных – точные копии недавних конвоиров, только невооружённые.

«Клонируют их теперь, что ли?» – загрустил председатель, наблюдая за работой посыльных.

Те сноровисто расставили тарелки с салатами и жареной рыбой, разложили салфетки и приборы. Запотевший графин и три стопки поставили отдельно, у телефона. Закончив, распрямились и выжидающе уставились на председателя.

Адвокат сглотнул слюну.

Пахоменко возбуждённо потёр руки.

– Вы вот что, голубчики, – председатель, грузно навалившись на стол, придвинул к посыльным одну из стопок. – Эту заберите, не понадобится.

Адвокат и обвинительницами изобразили недоумение.

Один из посыльных равнодушно сунул стопку себе в карман.

– А ты, любезный… – обратился председатель ко второму солдату, указывая пальцем на адвоката, – А ты возьми-ка под белы рученьки вот этого субчика и к дежурному его. Тот скажет, что дальше. Приступай!

Валентин Петрович медленно встал и замотал головой.

– Вы не имеете права! Как член комиссии, я… Не сметь! Отставить! – взвизгнул адвокат в сторону приближающегося солдата.

Не доходя нескольких шагов, тот замер.

– Выполнять! – рявкнул председатель, и тень неуверенности мигом слетела с лица посыльного.

Подойдя к вцепившемуся в стол адвокату, солдат резко вскинул руку и ударил его растопыренными пальцами по глазам. Тут же, негромко хыкнув, добавил кулаком под рёбра. Подхватил обмякшего Валентина Петровича, кивнул напарнику. Тот поднырнул под одну из адвокатских рук, и солдаты деловито поволокли члена комиссии к дверям.

Пахоменко проводил взглядом подошвы скользящих по паркету туфель Валентина Петровича. Вздрогнув от стука закрываемых дверей, кашлянул и с опаской посмотрел на председателя:

– Михалыч… То есть Виктор Михайлович… Товарищ председатель комиссии…

Председатель кивнул на графин:

– Наливай, Пахоменко. День-то сегодня какой! Да не парься ты, не спятил я. Наливай, чего ждёшь.

Выпили и тут же повторили. Лишь потом потянулись к закуске.

Пахоменко озадаченно молчал и поглядывал на председателя.

Тот, благодушно жуя пучок петрушки, подмигнул:

– Говорил я тебе, в нашем деле главное – информация и связи. Говорил? Во – киваешь. Помнишь Семыгина? Ну, с Сашкой моим, светлая ему память, служил вместе? Он тогда Шаймиева и завалил… Тот с охраной до последнего в кабинете сидел, потом перебили их, один Шаймиев и остался. Рванул в уборную личную, за комнатой отдыха там у него была. Семыгин его и снял там. Уж наш-то как рад был! Гоголем неделю ходил, по Кремлю. Вот, мол, где поймаем, там и будем мочить. И Семыгина к себе взял, помощником. А тот с Сашкой-то дружил сильно. Всё у меня прощения просил, что не уберёг… Дядей Витей называл…

Председатель показал глазами на стопки.

Пахоменко сноровисто наполнил.

Выпили.

– Семыгин-то теперь на самом верху. Большие дела через него крутятся. Влияние у него могучее. А этот червь, – председатель кивнул на опустевший стул, – под меня рыть пытался, мудило грешное. С кем связаться решил… Мне Семыгин звонит сегодня утром: «Дядь Вить, хочешь порадую, по секрету – только что указ подписан, адвокатура упраздняется вся. Как архаичный и вредоносный фактор в условиях угрозы международного терроризма. А защитники нарушителей спецправопорядка приравниваются теперь к их пособникам». А и давно пора было. А то, развелось их. Ну, ты, Пахоменко, меня знаешь – я человек чуткий. Думаю, не буду с утра Валентин Петровича огорчать. Пусть поработает последний раз адвокатом, больше всё равно ничего не умеет. А он всё в книжечку пишет, всё пишет. Отписался, красавчик…

– Отчирикался Валя, отпел, голубок! – Пахоменко расцвёл. – За такое грех не выпить, Виктор Михалыч!

Выпили.

– Кто ж теперь вместо адвокатов в «тройку» войдёт? – выплёвывая на тарелку рыбью кость, поинтересовался Пахоменко.

– Военврач теперь будет.

– Это хорошо, – кивнул Пахоменко. – Люди толковые, спирт всегда под рукой. И то верно – вон как сегодня, взял один и гикнулся.

– Ты ещё скажи, как этот: «ласты склеил», – ухмыльнулся председатель. – Кстати, распорядись – тех, из конвоя, под арест, за тупость и нерасторопность. От меня лично – десять суток, а потом в столовую их, на мойку, до дембеля обоих чтоб там сгноить. А вот посыльных завтра с утра в семь лично ко мне, в адъютанты пойдут. Что за страна – каждый не на своём месте, всё до ума доводить приходится!

– Вопрос риторический, – пожал плечами Пахоменко и наполнил стопки. – Со свадьбой-то как?

– А когда у тебя? Погодь, ты ведь женат! – удивился председатель и вдруг захохотал: – Тьфу, дурак, ну тебя на хер! Запутал совсем меня! Я-то уж подумал…

Отсмеявшись, председатель опрокинул в рот стопку и захрустел огуречно-помидорным салатом.

– С этими… Завтра к восьми вызывай сюда. Группа большая, конвой усиленный распорядись дать. Здесь тесновато будет, в актовом зале проведём. Сложного нет ничего. Жениху и свидетелям – вышка, тут и спорить нечего. Невеста… Там этот, как его… Рождественский… Что по поводу невесты показал?

Пахоменко склонился над бумагой:

– «Невеста ослепительно была молодой». Вот пишут. Нет, чтобы по-нормальному – малолетка там, или допризывного возраста…

– Ну невесте, так и быть, по малолетству дадим «пятнашку», без права на УДО. Пусть ума наберётся. Ещё не старая выйдет, жениха нового найдёт, с лимузином.

Оба расхохотались, представив отбывшую своё «молодую».

Вытирая уголки глаз, председатель махнул рукой:

– Ну, а остальным от «трёшки» до «десятки» раскидаем, до кучи. Может, кто и альтернативку выберет. Деревенские, они служат неплохо. Тупо, но исполнительно. Наливай, Пахоменко, по последней. «Вот промчались тро-ойки зв-о-онко и кры-ла-ато! И дыха-ание весны-ы шло от них!» Хорошо написал, собака! Не показания, а песня просто! Давай, Пахоменко, за упокой души пня старого!

УПК

В разделочной всегда холодно.

На мне отцовский синий свитер грубой вязки. Поверх – белый халат и фартук. Я сижу на скамейке возле шкафчика со сменкой и разглядываю свои кеды. Предмет гордости моей мамы – отстояла очередь в «Доме Обуви» и всё же раздобыла сорок пятый размер. Хорошие кеды, чёрные, с красной резиновой подошвой и кругляшком в виде волейбольного мячика сбоку. Эти же кеды вызывают у всего магазина восторг и веселье. Я высокий, но худой. И с такими вот «ластами». Мне будет шестнадцать только зимой.

Я всё приготовил для рабочего дня. Разделочная плаха очищена от соли. Прилавок в зале протёрт, лотки тоже. Огромная электромясорубка собрана. Чем-то она смахивает на пулемёт «максим». Кожух, щиток, куча насадок и лезвий. Детали мясорубки на ночь я тщательно промываю и протираю насухо. Укладываю в алюминиевый поддон. Накрываю марлей. Утром собираю агрегат, каждый раз – всё ловчее.

Из подвального склада поднимаю наверх отмеченные Рашидом еще с вечера свиные полутуши. Это несложно – главное, правильно погрузить их на электроподъёмник. Потом надо вдавить до упора большую кнопку на пульте подъёмника и наблюдать, как платформа едет вверх, закрывая собой квадратный проём в потолке.

В общем-то, этим должен заниматься грузчик Витя-Зверь, но я – практикант, и теперь это поручено мне.

Рашид обещал научить рубить мясо.

Взвешиваю в руке топор. Рукоять массивная, толстая. Захватанная и отшлифованная. Лезвие широкое, формой похожее на сарафан. Тёмное у обуха и светлее к кромке.

Делаю несколько взмахов. Решаю потренироваться на плахе, но она только что выскоблена мной – ровная, светлая. Жалко кромсать.

Ладно. Подожду.

Поднимаюсь по ступенькам. Из полуподвальной разделочной выхожу во двор магазина. Закуриваю и присаживаюсь на шаткий ящик. Здание магазина угловое, буквой «Г». Двор длинный и узкий. Раннее утро. Солнце еще за крышей высокого дома.

Возле директорской «Волги» замечаю Степан Николаича. Местный лодырь, бездельник («пиздельник», как называет его водила Лауреат) и бабник.

Степан Николаич поворачивает круглую голову и внимательно разглядывает меня. Приветливо щерится. Узнал, паскудник, но не признал ещё за своего. Такой уж он тип – дружит только с мясниками и Ангелиной из винного. Корыстная тварь.

Мяукнув, Степан Николаич ловко запрыгивает на капот «Волги». Укладывается, подобрав лапы, но тут же вскидывает башку и принимается следить за воробьями на кромке бетонного забора.

От нечего делать достаю из коробка спичку и принимаюсь тыкать в кнопочки своих «Сейко». Первая вещь, купленная на заработанные деньги. Плоские, серебристые, часы пискляво играют кучу мелодий, показывают календарь и на них можно считать, как на калькуляторе.

После практики собираюсь купить велосипед, «Украину». Единственный, что подходит мне по росту. Хороший велик, с большими колёсами. Не чета складной «Каме». Деньги на него я уже отложил. Спрятал в одном из томов «Всемирной литературы», в Маяковского.

Отец моих успехов в торговле не одобряет. Да и мать тоже. Они хотят, чтобы я поступал в МГУ. На истфак, или филологический. Чему я буду там учиться? Даты зубрить, книжки читать?

Это я и так умею.

А вот мясо рубить, или фуру с маслом, на равных с Ромкой и Славой, за десять минут разгрузить – интереснее. Здесь для меня новый мир и взрослая жизнь. Стипуха у студента – жалкие сорок рублей, если без троек. Два-три дня моей работы. И это помимо зарплаты.

Я, не считая Степана Николаича, самый младший в магазине. Хотя, по человечьим меркам, Степан Николаич тоже, наверное, старше. Но он – котяра, а я – почти десятиклассник. Третью неделю на практике. Весь девятый бывал тут раз в неделю, после двух уроков теории в учебном комбинате. И вот теперь месяц настоящей работы. Езжу до Безбожного переулка на троллейбусе, от «Щербаковской». В киоске у метро «Проспект Мира» покупаю явскую «Яву». Закуриваю, не стесняясь прохожих, иду пешком вдоль трамвайных путей. Вообще-то, обычно «Ява» в киоске только «дукатская». Но киоскер меня знает – нас познакомил Рашид. Поэтому я никогда не доплачиваю пятнашку, а беру у дяди Сани из-под полы по обычной цене – за сорок. С рубля, который мне оставляет на столе мама, остаётся еще шестьдесят копеек. К вечеру к ним прибавляется червонец, а то и четвертной.

Фиолетовая купюра с профилем Лысого – самая уважаемая мной. Солидная, для настоящих мужиков. Если у меня два червонца и синяя пятёрка – я всегда меняю их на один четвертной. От смеси красного и синего получается строгий благородный фиолетовый. Бежевые рубли и зелёные трёхи – мелочь и шелуха, как берёзовые серёжки и листья. Для алкашей. Пятифаны – если новые – для инженеров. Червонцы – в магазин и на рынок ходить. Четвертаки – конечно, для ресторана. Правда, я ещё ни разу в ресторан не ходил без родителей. Но обязательно пойду, как только закончу практику. С Наташкой.

Когда я переводился в девятый в школу на Банном, завуч объяснила, что на УПК у них две специальности. Слесарь и продавец продтоваров. Слесаря практику проходят на ЗИЛе, чем школа по праву гордится. Опытные мастера-наставники, дружный рабочий коллектив. Завуча звали Эсфирь Львовна. Она действительно чем-то походила на свою библейскую тёзку с картины в Третьяковке. Как-то с трудом верилось, что Эсфирь может гордиться такой хуйней, как практика на сраном заводе. «Руки в масле, жопа в мыле – мы работаем на ЗИЛе». Неужели она не слыхала. Впрочем, Эсфирь на то и Эсфирь…

– Конечно, – кивнула завучиха, – ты, как и все мальчишки наши, выберешь слесарное дело.

Не спросила даже, а просто согласилась сама с собой. Потому и удивилась отказу.

– Нет? Почему? Разве ты не хочешь… мужчина должен… рабочие династии… Странно… Ну, хорошо… Будешь один среди девочек… распишись тут вот… Хм…

Вот тебе и «хм». В первом-третьем классах я, может, и зассал бы «один среди девочек». Но только не в конце девятого.

Теперь мои одноклассники в чёрных халатах и беретах, подметают железную стружку на заводе и за глаза матерят мастаков. Я, отсидев год занятий среди девчонок из нескольких районных школ, ношу халат белый. Приношу домой гречку и, какие нужно, консервы. Любые конфеты. Мясо, конечно. И деньги. Их, правда, оставляю себе.

* * *

Мне нравится приезжать на работу пораньше.

Выходить из дома, поёживаясь от утренней прохлады. Ждать троллейбуса – в это время он полупустой. Можно доехать и на трамвае, но я не люблю эти утюги на колёсах. После Крестовского моста трамвай сворачивает на скучную улицу Гиляровского и тащится вдоль неё до самого Олимпийского. Я люблю свой проспект Мира и еду по нему на троллейбусе. За билет никогда не плачу, а просто откручиваю и отрываю. Если рядом кто-то есть, звякаю о кассу ключом.

Проспект Мира раньше назывался Первой Мещанской.

«Но родился, и жил я, и выжил – дом на первой Мещанской в конце».

Плохое название, конечно. Новое куда лучше. А вот Безбожный переулок вообще был – Протопоповским.

Шутники…

Начало июня.

Солнечно, тепло, и тополя забросали весь переулок пухом. У края тротуара он сбивается в кучи. Меня так и подмывает достать коробок, упереть спичку одним концом в указательный палец, другим – в чиркалёк, и ловким щелчком отправить вспыхивающую уже на лету спичку в самую гущу пуха. Но нельзя. Я – солидный человек. Меня знает киоскёр табачки и еще куча нужных и важных людей.

Прохожу мимо здания своего УПК. На крыльце курит какой-то лысый дядька. Кажется, мастак из слесарного. Всегда гонял нас с крыльца. Теперь-то мне положить с прибором на него. «Руки в масле…»

Дренькая звонком, по Безбожному проносится «полтинник» в сторону проспекта Мира. Я оборачиваюсь. Там, за проспектом, видна небольшая церквушка на фоне громадного таза «Олимпийского». Пух невысоко взлетает над рельсами, закручивается маленькими вихрями.

Говорят, пух радиоактивный. Брехня, конечно. С чего это… В Москве если и пострадал кто, так это мой бывший одноклассник из «математической» Юрка Чернобыльский. Вот его достают подколками все, кому не лень.

А так-то… Где эта Припять с Чернобылем? Тут своих дел полно.

На обеденный перерыв у меня планы – заскочить в гастроном на Переяславке, что напротив дипкорпуса. Там «на воде» сидит Наташка, из моего потока на УПК. Наташка учится в школе у Крестовского. Но встречаемся мы с ней до сих пор лишь на практике.

…У Наташки тёмные волосы до плеч, высокие скулы и серые, чуть продолговатые глаза. Когда смеётся, она щурит глаза и становится похожа на татарку. Когда я ей об этом сказал и предложил вместе устроиться в «Татарский» на Астраханском, почему-то обиделась.

Но всё равно от меня до её «Гастронома» недалеко.

Пару раз я заходил к ней, под конец рабочего дня. Наташка сидела за столиком возле витрины, под светлым зонтиком, среди ящиков с минералкой. Совсем другая, не та, что на уроках теории в комбинате. Лихо надвинутый на бровь белый берет и распахнутый на верхние пуговицы халат. Сиреневая помада. Серьги-висюльки и пара колец на ловких пальцах. Смешливый прищур глаз.

Я терпеливо дожидался, когда она закончит работу. Пил тёплую минералку из белого стаканчика. Стаканчики в конце рабочего дня споласкивают, оттирая следы помады, и на следующий день запускают по-новой. Сэкономленную тару продают дачникам, те используют ее как горшочки для рассады.

Есть ещё одна хитрость. На ценнике указана стоимость за двести граммов. Но если наполнить стакан до краёв, то получится лишь сто девяносто. До краёв никто не наливает, поэтому, если по верхнюю риску – выйдет еще меньше, около ста восьмидесяти. В жаркий день сверх положенной выручки у продавца вырисовывается сумма около червонца. Её надо отсчитывать и забирать себе, а не сдавать всё чохом заведующей.

Всему этому я учил Наташку, если около столика никого не было. И дико ревновал, когда подваливал какой-нибудь молодой мужик, скорее всего, просто под предлогом попить «боржома».

В конце Переяславки – городская «аврора», несколько рядком стоящих труб местной ТЭЦ. Вечернее солнце раскрашивало их в розовый цвет.

Приходил хмурый пожилой грузчик, начинал затаскивать ящики в магазин. Наташа считала деньги, записывала в блокнот остаток.

В киоске я покупал мороженое.

– Только не в стаканчиках! – смеялась Наташка, – меня уже мутит от одного этого слова!

Была ещё «Лакомка» и здоровенный пломбир за сорок восемь копеек, который не очень-то поешь на улице. Покупали всё же в стаканчиках. Круглые бумажки мы приклеивали на серые бока столбов. Потом шли к Орлово-Давыдовскому, на троллейбус. Я что-то плёл про бывших одноклассников Орлова и Давыдова, вымучивал пару-тройку анекдотов. Наташка усмехалась.

Даже приобнять её – так пока и не решился…

…На углу Безбожного и Астраханского я поворачиваю налево, прохожу мимо книжного и закрытой ещё «Березки», заворачиваю в низкую подворотню и попадаю во двор магазина. Взгорбленный асфальт, штабеля ящиков и несколько мусорных контейнеров. Контейнеры похожи на разбитый танковый отряд. На их боках, выкрашенных в зеленый цвет, непонятные белые надписи «МСПМУ» и трёхзначные номера. На некоторых уже другой, небрежной синей кистью добавлено «Спартак-мясо» и «КОНИ». Один из танков недавно подбили – контейнер лежит на боку, печально распахнув люк-крышку. Две вороны вышагивают среди мусора и точными ударами клюва выхватывают самое вкусное. Кучка бестолковых голубей крутится на асфальте чуть поодаль.

Возле крыльца молочного отдела стоит грузовик Лауреата. Самого его в кабине нет. Скорее всего, у заведующей, златозубой Валентины Сергеевны.

Лауреату лет сорок, а может, и больше. Толстый, пучеглазый, он похож на Бегемота из «Ну, погоди». За что его прозвали Лауреатом, не знаю. Он постоянно травит байки и анекдоты, ухаживает за Валентиной и пьёт по вечерам с грузчиком из мясного Валеркой-Зверем. Дышит Лауреат шумно и хрипло – курит почти беспрерывно, две пачки «столбов» в день.

С Лауреатом мы ездим раз в неделю получать газовые баллоны для квасной палатки напротив Дома моды, на проспекте Мира. В кабине у него лежит мафон «Весна», красивый, чёрный. Кассета одна и та же всё время – Токарев. «Я работаю как лошадь, всё дела, дела, дела… А жена не потерпела, и к свободному ушла!..» – сквозь гул мотора и уличный шум доносится хриплый эмигрантский баритон. Лауреат неизменно хмурится, потом встряхивает головой и говорит: – Эт про меня, точь-в-точь.

Лезет за пачкой «Столичных».

Хороший он мужик. Все думают, что балагур, а ведь глаза у него – грустные-грустные.

Я как-то спросил его, отчего так. Мы разгрузили баллоны, получили от киоскера по кружке кваса и сели на кирпичики, лицом к университетскому Ботаническому саду.

За спиной шумит машинами проспект Мира. Лауреат поворачивается и долго разглядывает меня. Становится неловко, принимаюсь молча пить квас.

– Смотри-ка… – наконец, говорит он. – Пацан совсем, а…

Неожиданно Лауреат встаёт и забирает у меня кружку. Уходит в палатку. Возвращается быстро, опять с полными кружками.

– Грустные, говоришь… – усаживается он рядом со мной и протягивает кружку. Отхлёбывает из своей. Ставит на землю и лезет за сигаретами.

– Сын у меня был. Валеркой звали. Вот такой, как ты, жердь худая. Постарше только. Больше нету. Долг, блядь, интернациональный. Суки. Даже не рассказали, как…

Я отпиваю из своей кружки и чувствую, как квас резко шибает в нос и царапает нёбо. В нём водка, понимаю я.

– Вот потому-то у меня глаза и грустные, – глядя на листья деревьев, говорит Лауреат. Хлопает себя по коленям. – Ладно, поехали. Ты смотри, не захмелей. Мне-то что, я – за рулём. А ты еще школьник.

Я не очень понимаю, что это значит, и глупо улыбаюсь.

На обратном пути Лауреат рассказывает о своём походе в женскую баню и громко хохочет. Но я плохо его понимаю, меня развезло от кваса с водкой и я лишь таращусь в открытое окно. Мы сворачиваем в Грохольский переулок. Светит солнце. Летит тополиный пух.

«Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой! То мне страшно, то мне грустно, то теряю свой покой…»

* * *

Всех давно знаю, ко многому привык. Я тут – свой. В основном, благодаря Рашиду. Это он вызволил меня из бакалейного отдела, из подсобки, где я всю зиму каждый четверг фасовал крупы и конфеты.

Полукруглым совком черпать из раскорячившегося рядом мешка крупу и, следя за стрелкой весов, отмерять килограмм в бумажный пакет, затем сворачивать его края, загибая бумажные «уши» – занятие то ещё… Чуть веселее было с конфетами – после фасовки всегда оставалась горсть-другая, но и это в конце концов надоедало, а конфет уже не хотелось. Иногда в подсобку заходили грузчики – здоровенный Ромка и тихий улыбчивый Слава. Если на фасовке была дефицитная гречка, они прятали пару пакетов под халат и совершали несколько ходок в подвал. В награду за молчание приносили мне спизженные из рыбного отдела консервы, шпроты или сайру. Но по числу пакетов можно было зашухериться перед Валентиной, да и дверь заведующей часто открыта.

Из жестяной консервной крышки, свернув её с одного конца полутрубочкой, я сделал подобие желобка, узкого в одной части, и широкого в другой. Мешок протыкался еще на складе. Гречка высыпалась по желобку в подставленную тару. Дыра была такая маленькая, что когда желобок вынимался, её практически невозможно было заметить.

– Далеко пойдешь, – на перекуре похвалил моё изобретение Ромка. – Главное, чтоб не остановили слишком рано.

Я мужественно усмехнулся.

Слава, отложив газету, протянул руку к пустому молочному контейнеру – большой клетке на колёсиках. Приоткрыл решётчатую дверцу. И хлопнул её о контейнер. Клацнул железной задвижкой.

Получилось похоже.

– От трёх до пяти, – подмигнул мне Слава и снова уткнулся в газету.

Оба грузчика – люди незаурядные. Ромка занимается тяжелой атлетикой. Ему лет двадцать пять. Высокий, широкоплечий, с мощными руками. За раз он относит в камеру-холодильник по три коробки масла. Пятидесятикилограммовые мешки с сахаром хватает одной рукой и выбрасывает из подвала на лестницу. Там уже мы тащим их в подсобку. Густые усы и волнистая шевелюра делают его похожим на драгуна. Любимец женского персонала магазина, Ромка не курит и не пьет, впрочем, как и Слава. Хотя отдых они называют «перекуром».

– По солдатской привычке – объяснил Ромка.

Слава – любитель книг. Он старше Ромки лет на десять. Невысокий, жилистый. На одной лишь сдаче макулатуры – а её в магазине немерено, Слава собрал кучу подписных изданий. Выкупил почти всю серию «Всемирной литературы». Его хорошо знают в «Букинисте» на Сретенке. С ним мы часто спорим по поводу. Я поклонник Маяковского, раннего. Славик – ценитель Северянина. Как-то раз, насмехаясь над ананасами в шампанском, я довёл Славу до того, что он бросил на пол лоток с глазированными сырками и полез в драку. Хорошо, Ромка расстащил нас и держал, пока не успокоились. Теперь избегаем острых тем, переключились на прозу и оба с удовольствием цитируем Гашека.

Почему-то раньше я думал, что грузчик – это вечно пьяный человеческий обмылок… Вообще, знакомство с миром торговли на многое заставляет смотреть иначе.

В магазине есть еще один подсобник. Витя-Зверь. Он работает только в мясном. Огромный пузатый мужик с заплывшими сонными глазами. Вся его задача – принять фуру с мясом, закинуть в подвал, а когда надо – доставить в разделочную. Кличку он получил за три своих главных качества. По словам Лауреата, у Вити «волчий аппетит, медвежий сон и звериная ненависть к работе».

У Вити уникальная способность – животом он может вышибать запертую дверь. Что иногда и проделывает, на спор. Выбирает кого-нибудь из заходящих к Рашиду клиентов и предлагает пари на бутылку.

Витя, как и полагается полудиким животным, не очень любит людей. Пожалуй, единственный из клиентов Рашида, кого он не задирает и не трогает, это слепой Сан Саныч. Сан Саныч живёт в том же доме, где наш магазин, прямо над нами. Старый, но держится бодряком. Раза два-три в неделю заходит за пригоршней азу или парой котлет. Денег с него никто не берёт, хоть он всегда и протягивает свой кошелёк. Рашид в такие минуты хмурится и сует ему какую-нибудь деньгу.

На эти майские Сан Саныч нарядился в костюм, напился и сильно ругался матом. Пиджак его больше походил на кольчугу или чешую от висевших на нём медалей. Когда Сан Саныч материл Сталина, награды печально позвякивали.

Витя его отчего-то жалеет, угощает куревом и всегда предлагает выпить, но пьяным Сан Саныча я видел лишь раз, перед Днём Победы.

Со мной Витя не общается. Я для него «сопляк». Да и мне на него насрать.

Другое дело – мясник Рашид.

Личность на весь район известная и уважаемая. Плотный, коренастый татарин с хитрым взглядом и суровым степным лицом. Степенный и рассудительный, как и любой человек, работающий с мясом.

Рабочий день Рашид начинает со стакана водки. В его шкафчике всегда хранится пара пузырей «Столичной». Не простой, а экспортной, «с винтом». И чистый гранёный стакан, который он тщательно споласкивает после каждого употребления.

Витя-Зверь пьёт «андроповку» или «Русскую». На тех пробки обычные, «бескозырки». Когда отгибаешь ушко, надрывается небольшая полоска, тянешь её, и пробка снимается. Если в пробку напихать хлебный мякиш и немного погнуть, краями внутрь, а надорванную полоску с ушком выпрямить вверх, получается туловище и голова верблюда. Остаётся воткнуть в мякиш четыре спички – и ноги готовы.

Русское оригами.

Когда я сделал первого верблюда, Витя-Зверь лишь хмыкнул. А вот Рашиду игрушка понравилась. Мясник поставил её на шкаф и сказал Витьку все пробки отдавать мне.

– Караван хочу, – улыбаясь во всё широкое лицо, подмигнул Рашид. Ты, смотрю, парень с выдумкой. Иди к нам, чего ты в бакалее трешься.

Рашид переговорил с заведующей Валентиной. Та, хоть и нехотя – пропал дерьмовый, зато дармовой фасовщик – согласилась.

Уважаемый человек, всё-таки, просил.

Теперь моя жизнь наладилась.

Рашид учит меня искусству мясницкого дела.

– Смотри, – говорит он, срезая с бледно-желтой свиной туши тёмное пятно штампа. Выбрасывает кожу не в мусорный лоток, а в небольшой пакет у шкафчика. – Это второй сорт. Но в советской торговле всё должно быть только первого сорта. И людям нравится, и нам деньга лучше идёт.

Рашид укладывает тушу на плаху, берётся за топор и поводит плечами. Витя-Зверь лениво поднимается со стула, подходит к туше и придерживает её. Рашид взмахивает топором. При каждом ударе он громко «кхекает». Я заворожено наблюдаю. Топор входит глубоко в мясо, рубит кость и тут же взмывает вверх, чтобы снова обрушиться. В руках Рашида он кажется невесомым.

Минута-другая – и туша разделена на крупные куски. Они валяются на кафельном полу. Каждый из них Рашид придирчиво разглядывает. Укладывает на плаху выбранный. Взмах – «кхэк!» – и кусок располовинен. «Кхэк!» «Кхэк»!

Второй мясник, молчаливый худощавый Хафиз, водит тонким бруском по обвалочному ножу. Хафиз вечно хмурый, весь заросший щетиной и совсем непьющий. По пятницам он не обедает с нами. Ходит в мечеть, что неподалёку, у «Олимпийского». Витя-Зверь и Рашид постоянно подсмеиваются над ним, но Хафиз и ухом не ведёт.

– Вот свинина же – грязное мясо! – лыбится Витя-Зверь. – Тебе ж не то, что есть, даже трогать нельзя её.

Хафиз невозмутимо нарезает корейку.

– Ты ж потом руками вот так будешь делать, – не унимается Витя, проводя толстыми пальцами перед своим лицом, на манер мусульманского жеста. – Как с Аллахом потом говорить будешь? Тот скажет – фу, свининой воняет!

Витя ржёт над своей шуткой. Огромный живот под черным халатом прыгает вверх-вниз.

– Дюрак ти, – качает головой Хафиз. – Дюрак и камсамолис. Тьфу, а ни чилавек. Савинья и то лушше.

– Понял, Витёк, – улыбается Рашид. – Не нажрал ты еще на свинью. Похож уже, но еще потрудиться надо!

Витя-Зверь обижается и усаживается на стул. Складывает на животе руки и закрывает глаза, притворяясь спящим.

Рашид усмехается.

– Вот с такими чудиками и приходится работать, – говорит он мне. – Ты с них пример не бери. Хочешь стать настоящим мужиком – запомни такую вещь: мужик должен быть гладко выбрит, коротко подстрижен и слегка поддат. От так вот…

Хафиз бормочет что-то по-татарски и выходит в зал.

Витя-Зверь всхрюкивает – он и впрямь уже задремал.

Рашид разворачивает ко мне лоток с нарезанными кусками. Мясо так себе, заветренное, синеватое.

– Всё зависит от того, как разложить, и главное – как показать, – Рашид берёт один из кусков и протягивает мне. Крутит кистью, показывая с разных сторон.

– Видишь – если ты так этот кусок показывать будешь, его ни одна дура не возьмёт. А вот так… – ловко перехватывает он кусок и вновь крутит кистью.

Я поражаюсь – это совсем другое мясо. Свежее и сочное. С одной стороны Рашид заранее срезал заветрившуюся плёнку. Всю её срезать нельзя – слишком большие отходы.

– Так и всё в жизни, пацан. Умеешь сделать правильно – люди оценят. Нет – будешь, вон, как Витя, стул пропёрдывать…

И в самом деле – чуть накренившись. Витя-Зверь издаёт звук, похожий на тракторное тарахтенье. Глаза его по-прежнему закрыты. Весь облик напоминает одного из восточных божков, виденных мною в отцовской энциклопедии. Правда, Витя скорее – злая карикатура на Будду.

* * *

– Эскимос! – раздаётся голос из дверей молочного.

Эскимос – это я.

Такую кличку мне дали за сидение в холодильной камере. Не добровольное, конечно.

Недели две назад Валентина вручила мне длинный, сантиметров в сорок, нож и отвела в «холодильник». Там хорошо, прохладно после духоты бакалейной подсобки. Вдоль левой стены – пластмассовые ящики с варёной колбасой. Каждый батон перевязан в нескольких местах верёвкой.

– Смотри сюда, – Валентина показала на ящики. – Срезаешь веревку, батоны прекладываешь в другой ящик, вон пустой стоит, и складываешь у другой стены. Веревки бросай сюда, – махнула она в сторону угла. – Работы на полчаса, я приду, открою тебя.

– Вы меня что, запереть тут хотите? – оглядел я металлические стены, все в инее.

Валентина усмехнулась: