Текст книги "Пластиглаз (сборник)"

– Работой согреешься. Надень ватник, если хочешь, у кастелянши возьми. Конечно, закрою. Распи… разворуют, в общем, если не закрыть.

За ватником мне идти было лень. Полчаса в прохладе – отлично даже.

Валентина клацнула дверью.

Камера освещалась обычной лампочкой, достаточно яркой, в прозрачном плафоне.

С колбасой я справился минут за сорок, как было видно на циферблате моих новеньких «Сейко». Съел полбатона попутно, отхватывая куски ножом на манер киношного царя Ивана Васильевича – одним махом, держа батон на весу.

Постучал в дверь.

Тишина.

Постучал еще – кулаком. Рукояткой ножа. Ногой.

Толку – никакого.

Пытался услышать, есть ли за дверью люди. Прикладывал ухо к холодному металлу. Но различал лишь тихий гул холодильной камеры.

Орал во всю глотку. С разбегу лупил ногами в дверь.

Приседал, прыгал, отжимался. Поднимал ящике колбасой. Больше всего озябли пальцы, и ящик держать было неудобно. Пытался согреть руки в карманах – не очень-то помогло. Полез к единственному источнику тепла – лампе. Прямо по ящикам с колбасой. Но лампа была за плафоном, грела слабо. Порыскал в карманах – двушка была слишком толстой, а вот копейка идеально влезла в прорезь шурупа. Открутил шурупы, снял плафон. Потянулся руками к лампочке. Стоять было неудобно, батоны проминались под ногами, ворочались, как живые. Покачнувшись, заехал рукой по лампе. Та не разбилась, но погасла.

В темноте, присев на корточки и спрятав кисти под мышками, просидел долго. Изредка вставал и молотил в дверь.

Пел песни, почему-то чаще всего про «земля в иллюминаторе видна».

Как стукнул замок, не услышал. Лишь вздрогнул от появившейся полоски света и аханья заведующей.

Валентина оттащила меня к себе в кабинет. Принесла тарелку горячего борща. Поколебавшись, достала из стола бутылку коньяка.

– Или водочки? – участливо заглянула в глаза.

Чистую водку я никогда не пил, но отказать было не удобно.

Налитые мне полстакана пил мелкими глотками, стараясь не дышать носом.

– Как молоко пьёт! – сунулся в кабинет Лауреат, но Валентина лишь зло зыркнула на него.

В общем, это из-за Лауреата она и забыла про меня.

Заведующая чуть не плакала.

– Ты только не рассказывай никому, ладно? – просила она.

Лицо и уши горели. В голове приятно шумело. Только в желудке водка с трудом уживалась с супом, ёкая и отрыгаясь.

– Все и так знают, – удивился я. – Лауреат уже наверняка рассказал…

Я стремительно пьянел. Постеснявшись, попросил еще полстакана.

– Так то у нас, – удивилась, в свою очередь, заведующая. Блеснула золотым рядом зубов. – Мы как одна семья. Свои секреты. А другим о них знать не положено. Ты выпей ещё, только не увлекайся. Рано тебе ещё.

Я выпил.

Потом выпил с Рашидом и Витей-Зверем.

– Ну вот, теперь, когда сядешь – карцер не страшен будет! – ржёт Витя-Зверь и получает тумак от Рашида:

– Ты не каркай, дурак… Пацан только жить начинает.

– Турма тош люди живут, – неожиданно встревает Хафиз. – Только будиш пить – чилавек савсем палахой будиш. Дома плоха жить будиш, турма плоха жить будиш…

– Не слушай его, малой! – смеётся Витя-Зверь. – Пей смело, у тебя еще вся печень впереди!

Я выпивал и закусывал бужениной. Совсем не хотелось ни в тюрьму, ни домой.

Схемы разделки коровьей туши, развешанные на противоположной стене, покачивались и плыли куда-то вбок.

Потом я поплёлся в «Гастроном» на Переяславку. Наташки «на воде» не оказалось – её поставили в рыбный. На перекур не отпустили. Я долго стоял у прилавка и говорил нехорошие слова в адрес заведующих – своей и местной. Наташка смеялась. Ну, вылитая татарка…

Потом меня стошнило прямо в зале. Я с трудом понимал, что кричит толстенная баба в чёрном халате – лишь удивленно смотрел на швабру в её руках и раззявленный рот. Особенно поражали почти мужские усы над её верхней губой.

Покупатели обходили меня стороной.

Сквозь шум и ватный гул в голове уловил непонравившееся мне слово «милиция», и всё же свалил из гастронома.

Как доехал до дома – помню плохо. Сразу лёг спать. Даже забыл спрятать сигареты в электрощитке.

На утро под хмурый взгляд отца и мамино качание головой собрался, не завтракая, и поехал на работу.

Меня мутило и шатало. Но это было неважно.

Я – свой.

– Эскимос, иди сюда!

Это зовёт меня Слава. Он сидит на скамье возле распахнутых широких дверей в молочный отдел. Слава уже облачился в серый застиранный халат нараспашку. Рядом с ним лежат новенькие рабочие перчатки.

Подхожу, жму ему руку. Присаживаюсь рядом.

Слава читает газету «Вечёрку». «Кто убил Улофа Пальме?» – вижу заголовок.

– Прикольная фамилия, – говорю я. – И кликухи не надо. Готовая уже – Пальма.

Славик хмыкает и переворачивает страницу.

– А я только вчера узнал – Катаев, оказывается, умер… – лениво сообщает мне он.

– Какой из них? – спрашиваю с видом знатока.

Слава недоуменно смотрит.

– Ну не Евгений же…

Слава рад шансу посадить меня в лужу и начинает рассказывать биографию Катаевых. Я и не знал, что Евгений погиб на войне.

Мы беседуем об Ильфе и Петрове, об их романах. Славе книги сатириков не нравятся.

– Ты понимаешь, они были хорошие публицисты. Мастера. Но то, чем они занимались – не искусство. Это ремесло. Штучная работа, но – ремесло. Вот «Одноэтажная Америка» – вещь хорошая. А «Золотой телёнок» и «Стулья» – злые вещи. Да там на каждой странице – ненависть к русским. А сам Остап – сволочь и гад, если разобраться. Стариков бьёт, не только Кису. Хлеб на дорогу бросает. Не, плохие книжки… И всё гнилое – за смехуёчки спрятано. Жиды, хуле с них взять…

Слава сплёвывает себе под ноги.

– Да ну… – растерянно говорю я. – По-моему, ты преувеличиваешь. Тем более, какая разница – жиды, не жиды… Нормальные люди среди них тоже есть. Вон, директор у нас в математической был, Гольденберг. Хороший дядька. Даже книжку мне подарил, про Лермонтова. И дружбан у меня там – Димон Бравер, тоже пацан как пацан.

Слава хмыкает:

– Дружбан твой и дальше математику учить будет. А ты тут чему научишься? Говно на лопате носить. Даже тут не русские всем заправляют, а татарва одна. Рашид этот, Хафиз… Рувили всякие…

– Да какая разница-то? – завожусь я. – Нет, ты объясни.

Особенно меня задевают слова про знакомых мясников.

Славка не в духе сегодня, и снова принимается за газету.

– Здоров, интеллигенты! – раздаётся голос появившегося из дверей Ромки. На нём клетчатая рубаха, едва сходящаяся на груди, и линялые «левисы».

– Чего, Эскимос, попал под раздачу? – подмигивает Ромка. – Ты его побольше слушай, ага. Станешь таким же хануриком. Будешь сидеть, газетки почитывать.

– На себя посмотри… – бормочет Слава, встаёт со скамейки и уходит.

Ромка держит в руках свой халат. Бросает его на забытые Славой перчатки. Закатывает рукав рубашки и сгибает руку. Бицепс вздувается, по всему предплечью змеятся крупные вены.

– Посмотрел. Не стыдно, – смеётся Ромка, скидывает рубаху и передевается в халат прямо на улице. Я поневоле отмечаю, что мой бицепс меньше любого из кубиков на его животе.

– Как успехи в атлетизме, Эскимос? – спрашивает меня Ромка. – Инвентарь прикупил?

Киваю.

На прошлой неделе я, под впечатлением от Ромкиного сложения, зашёл в «Спортовары» на Маломосковской, через дорогу от своего дома. Небольшой магазин в торце сталинской кирпички. В противоположном крыле – ювелирный. Между ними – «Овощи-Фрукты». Витрина «Спортоваров» украшена человечками-символами. Бегун, штангист, пловец… Такие же выложены плиткой-мозаикой в подземном переходе у метро «Проспект Мира». Я твёрдо решил приобщиться к миру спорта. Удочки и спиннинги меня не интересовали. Равно как и ракетки с воланчиками. С видом знатока подёргал эспандеры и рассмотрел остальные снаряды. Гантели были там пятикилограммовые, литые. Купил их и в хозяйственной сумке приволок домой. Отдохнул, попил чаю, покачал бицепсы. Вышел из дома воодушевлённый, слегка растопырив руки. Опять пришёл в «Спортовары». Как уже опытному атлету, мне был нужен серьёзный вес. Из набора гирь выбрал среднюю в двадцать четыре кило. Сумки на этот раз у меня не было. Вышел с гирей в руке и задумался. Ведь её надо нести на глазах у прохожих. Пусть все видят – идёт настоящий атлет. Значит, делать это надо легко, непринуждённо. Так я и пробовал, меняя руки всё чаще и чаще. Дойдя до проспекта, понял, что придётся встать и отдышаться. Сделал вид, что мы с гирей совершенно случайно оказались рядом. Прохожие усмехались и откровенно веселились. Может и нет, но мне так казалось. Представил нас со стороны – длинный и тощий я, с налипшими на лоб волосами, и пузатая, уверенная в себе гиря, с ручкой-крендельком и гордой цифрой «24» на выкрашенном серой краской боку. Едва дождался зелёного цвета. Ухватил чугунную сучку двумя руками и побежал, всё больше накреняясь вперёд, через проспект. Поклялся себе донести сраную чугунку до дома без привалов. Плечи и шею нестерпимо ломило, в глазах всё прыгало и рябило. Прохожие, как назло, лезли под ноги или неторопливо шли спереди. Возле самого дома гиря выскользнула из моих пальцев и глухо стукнулась об асфальт. Я едва успел убрать ногу. Мне казалось, весь двор с интересом наблюдал за происходящим… Гирю все же приволок домой и с ненавистью выставил на балкон. Больше к ней пока не притрагивался.

– Ну, раз так, считай, первый шаг сделан. Тогда бросай курево, – говорит Ромка, застёгивая халат.

– Слушай, а долго нужно, чтобы накачаться, как ты? – уважительно разглядываю его фигуру.

– Накачаться пивом можно и бормотухой. Накачать – шину у велика, – смеётся Ромка. – Мускулатуру, Эскимос, можно исключительно развивать. Развитие – постулат жизни. Понял?

Я киваю.

– Короче, два раза в неделю – делаешь вот такое упражнение, на широчайшие.

Ромка упирается одной рукой в скамью – та шатается и скрипит – и показывает, как тянуть.

Из тёмного проёма дверей высовывает кудрявую голову Ленка – молодая продавщица.

Она появилась в магазине совсем недавно и пользуется повышенным вниманием Ромки.

Ленку пытался взять в оборот Лауреат. Подошёл на обеде в её первый день, протянул руку и представился: «Очень приятно – Виктор Тугоёбов!»

Столовка тихо заржала. Но Ленка не растерялась – взяла половник и заехала Лауреату по кумполу. Тот очень зауважал её.

Ленка разглядывает нас и вдруг довольно похоже на Пугачёву поёт:

 
Выходят на арену силачи!
И цепи рвут движением плеча!
 

Ромка хитро прищуривается.

– Чего надо-то?

Ленка просит помочь нарезать масло.

Мы заходим в подсобку. Там уже стоят раскрытыми две коробки. Беру кусок обёрточной бумаги, прилепляю его к торцу брикета. Прижимаюсь грудью к брикету. Потом специальной резкой – две металлические ручки с тонкой струной между ними, – обхватываю здоровенный кусок масла и тяну рукояти на себя. Струна с лёгкостью проходит сквозь брикет. Если двое режут, сподручнее, конечно. Но можно и одному.

Я неплохо научился нарезать, однако сейчас дело не ладится. Выходят кривые куски. Меня сильно отвлекают Ромка и Ленка. Они возятся в дальнем углу – мне плохо видно с моего места, но я замечаю, как Ромка запускает продавщице руку под халат. Полы халата задираются, Ленка поднимает ногу. Я смотрю на её колено и белое бедро.

Ленка отталкивает Ромку и что-то шепчет. Ромка по-гусарски хмыкает, хлопает её по заду и выходит во двор.

Раскрасневшаяся, поправляя халат, Ленка подходит ко мне и оценивает работу.

– Давай помогу, – берется она за одну из ручек маслореза.

Мы тянем вместе. Между пуговицами Ленкиного халата я вижу её грудь.

У меня так стоит, что боюсь, Ленка это заметит, хотя на мне халат и сверху – фартук.

Ленке двадцать лет. По сравнению со мной и моей Наташкой – совсем взрослая.

Ленка сосредоточенно сдувает со лба челку…

…В кладовке темно и тесно.

Ленка привалилась спиной к вороху вонючих ватников и каких-то халатов. Одной рукой она притягивает меня к себе, другой треплет по затылку.

Места совсем мало. Локтём я всё время задеваю целый ворох швабр, составленных в углу. Сквозь щели в двери льётся бледный свет. Слышны чьи-то голоса.

Я запускаю руку под Ленкин халат.

– Ну не спеши, хороший мой… – шепчет она мне в ухо. – Ну не спеши…

Под моей ладонью её тёплый живот. Губами я утыкаюсь в грудь Ленки и сквозь халат целую её. Ленка прижимается ко мне всем телом-я чувствую запах мыла и свежевыстиранного халата. Прежде чем успеваю нащупать край её трусов, взрываюсь толчками влажной теплоты. До судорог в ногах. Непроизвольно отстраняюсь, чуть не отталкиваю Ленку.

Я обкончался. Кончил прямо себе в штаны. Спустил. Там всё липко и мокро.

– Ты чего? – в полголоса спрашивает Ленка. – Ты… ты чего – всё, что ли?..

Я пытаюсь уловить в её голосе насмешку. Но Ленка всего лишь пробует погладить меня. Слабо отдёргиваю голову. Царапаю задвижку на двери. Ленка кладёт свою руку на мою и прижимает палец к губам. Её лицо близко-близко. Я чувствую её дыхание. Высвобождаю руку.

Прислушиваемся несколько секунд, открываем дверь. Никого.

Ленка хочет что-то сказать, но я выбегаю во двор.

Чуть не сталкиваюсь с Рашидом.

В штанах противный холодок. Ноги подрагивают в коленях.

– Где тебя носят? – хмурится Рашид и внимательно смотрит на меня. – Ты чего такой заполошный?

Я не знаю, что сказать.

Рашид кивком зовёт за собой.

Оглядываюсь. Свидетелей позора нет. Только Степан Николаич, брезгливо нюхающий деревянные ящики у помойки, вдруг смотрит на меня и щурит глаза.

– Я сейчас… в туалет только…

Рашид уходит в мясной отдел.

Запираюсь в туалете бакалейного – он самый светлый и там всегда есть туалетная бумага. Спустив штаны с трусами до колен, оттираю, как могу, следы любви.

В молочный решаю больше ни ногой – в Ленкину смену. А скоро и практике конец, и вообще больше не зайду никогда.

Выхожу во двор, закуриваю, смотрю на небо. Оно в пятнах и разводах облаков, как в засохшей малафье.

К Наташке не пойду сегодня. Перехотелось…

У Рашида, согнав Витю-Зверя с его стула, восседает Лауреат. Витя в позе раненого Пушкина спит рядом, на ватниках.

На Лауреате небольшая фетровая шляпа, сдвинутая на затылок, и галстук цвета насморка. Во рту – неизменная сигарета. Лауреат травит очередной анекдот. Сигарета подпрыгивает в такт словам.

За спиной водилы крутит туда-сюда своим пропеллером вентилятор «Апшерон». Табачный дым подхватывается ветром, рвется на клочки, размазывается в воздухе.

– В общем, сидят американец-цээрушник и наш из кагэбэ в баре, выпивают. Ну, приняли хорошо. Начистоту решили. Американец такой: «Слушай, Иван, ведь «Челленджер» – ваша работа? Только по-честному?» Ну, наш помялся… «А, ладно, признаюсь – наша».

Ну, выпили ещё. Наш и говорит: «Джон, а вот признайся, Чернобыль – ваших рук дело?» Тот: «Да ты что, Ваня, нет конечно! Да разве б мы посмели…»

Наш ему: «Вот ведь вы какие… я тебе как на духу, а ты…» А цээрушник: «Ваня, друг мой! Матерью клянусь – нет. Школьная реформа – наших рук дело, а Чернобыль – нет!» Ыыххых-хы-хы-ы ы – кхэ-хэхе кха р…

Смех Лауреата переходит в зятяжной кашель.

Витя-Зверь вздрагивает, приоткрывает щелочки глаз и, вздохнув, поворачивается ко всем задом.

Хафиз занят обычным делом – точит ножи. На его голове белая шапочка, маленькая, похожая на тюбетейку.

Он, как всегда, не обращает на происходящее никакого внимания. Что-то бормочет по-татарски. Весь в себе.

Сегодня – пятница, вспоминаю я. Особый день для татар.

– Дай руку, – протягивает мне свою Рашид.

Я мешкаю. Вроде как здоровались уже… Но руку, конечно, протягиваю.

– Сожми крепче! – командует Рашид.

Жму.

– Крепче!

Наши сцепленные руки начинают раскачиваться. Я стараюсь изо всех сил, но недавняя слабость, мне кажется, еще мешает.

Рашид высвобождает руку и усаживается на край стола.

– Значит так… – растопыривает он передо мной ладонь. – Ты давишь, как и все остальные, вот этим.

Рашид двигает пальцами на манер крабьей клешни. Между указательным и большим пальцем вздувается бугорок мышцы.

– Но настоящая сила кисти – совсем в других пальцах. Мизинец и средний. Большой и указательный – стабилизаторы. Придерживают и направляют. А хват – вот тут. Будут пальцы сильные – любому руку оторвёшь. Кость перерубишь с одного удара, с твоими-то рычагами.

Рашид явно знает, о чём говорит.

Я видел не раз, как он легко укладывал «на руках» Ромку. Что левой, что правой.

Витя-Зверь громко пердит.

– Не, нуты охренел совсем, а? – возмущается Рашид. – С утра пораньше мух потравить решил, с нами вместе…

Мясник вскакивает со стола, подбегает к подсобнику и пинает его. Витя верещит напуганным хряком. Кряхтя, переворачивается на другой бок, скатывается с ватников. Как огромный чёрный жук, барахтается на полу. Живот мешает ему подняться.

Лауреат хохочет на пару с Рашидом.

Даже хмурый Хафиз перестаёт бубнить и неожиданно улыбается.

Витя усаживается на полу. Отряхивает коленки.

– Рашид, а покажи малому, – кивает на меня, – «копеечку», а? Давно не показывал ведь. Слабо, а?

Рашид морщится:

– Витюня, ты меня на слабо не бери.

Лауреат оживляется:

– А что, «копеечка» вещь хорошая! Ставлю пузырь «Зубровки» – в этот раз не получится!

Я не понимаю, о чём разговор.

Рашид чешет подбородок.

– Ну, разве что в педагогических целях. Жертве школьной реформы… – подмигивает он мне. – В качестве наглядного пособия. Да и «Зубровка» не помешает лишняя. Тащи!

Это уже Лауреату.

Тот неожиданно резво поднимается со стула и деловито семенит к ступенькам. Оборачивается:

– Ящик «жигуля», если проиграешь?

Рашид пожимает плечами. Кивает.

Лауреат взбегает по ступенькам. Скрипит и захлопывается за ним дверь.

Витя-Зверь встаёт с пола и с озабоченным видом ухватывается за металлический стол. С жутким скрежетом отодвигает его от стены. Зачем-то протирает подолом халата уголок. Проверяет на шаткость сам стол. Роется за шкафчиками, достаёт кусок картона. Подкладывает под одну из ножек.

Хафиз качает головой:

– Апять инстрюмент портить будиш… Как мальчишька какой, как камсамолис…

У Хафиза какое-то особое, трепетное отношение к остроте ножей и топоров. Иногда мне кажется, что его бормотание – ни что иное, как тайный разговор между ним и орудием труда.

Рашид берётся за топор, проводит ногтём большого пальца по лезвию. Одобрительно цокает.

Снова скрипит дверь.

Появляется тяжело дышащий Лауреат, за ним – Ромка и Слава. Несколько продавщиц заглядывают в дверной проём, но не спускаются. Ленки среди них, слава богу, нет.

– Ну, чего… цирк, что ли… – ворчит, больше для вида, Рашид. – Растрепал уже всем…

Лауреат довольно лыбится, лезет во внутренний карман пиджака и показывает горлышко бутылки.

Ромка и Слава заинтересованно смотрят на поигрывающего топором Рашида.

Тот неожиданно хмурится. Потом принимает от Вити-Зверя услужливо протянутую копейку.

Кладёт её цифрой вверх на уголок стола.

Каменеет лицом.

Все замолкают.

Рашид пальцем левой руки прижимает монету за самый краешек к столу.

– Чтоб не отскочила, – поясняет он, очевидно, мне.

Я оглядываюсь на дверь.

Одна из продавщиц прижала ладонь ко рту. Другая и вовсе отвернулась.

Грузчики, напротив, заворожено переводят взгляде пальца Рашида на покачивающийся в другой его руке топор.

Рашид внимательно смотрит на угол стола. Медленно поднимает топор. Щурит глаза. Резко взмахивает рукой – топор взлетает ещё выше – и с фирменным «кхэк!» обрушивает его на железный угол.

Грохот. Стол подпрыгивает. Взвизгивает одна из продавщиц.

Я испуганно моргаю.

Лауреат удручённо крякает. Лезет за бутылкой и со стуком ставит её на стол.

Рашид протягивает мне половинку копейки:

– Вторая отлетела куда-то. Найдёшь – твоя.

Мне и этой достаточно.

Я рассматриваю край – топор перерубил металл монетки чуть наискось. От единицы осталась лишь верхняя часть.

Кладу сувенир в карман халата.

Представление окончено. Уходят грузчики, выходит через зал Лауреат. Расходятся продавщицы.

Я опять начинаю думать о Ленке, но некогда – Рашид вручает мне топор и показывает на говяжьей ноге место, где рубить.

– Перепортит мясо-то… – ворчит Витя-Зверь, устраивается поудобнее на подъемнике и зевает.

Мясо я действительно порчу – не попадаю в надруб, кромсаю и пластаю. Крошу кость мелкими и частыми ударами.

– Ничего, ничего, – подбодряет меня Рашид. – У каждого врача должно быть своё кладбище из пациентов. А у мясника – вагон ошмёток. Научишься.

Через час выхожу покурить.

Откуда-то наползли тучи, тёмные, неряшливые, как халат Вити-Зверя. Порывами, разогнав голубей у контейнеров, пронёсся по двору небесный выдох прохлады. Где-то за крышами глухо пророкотало.

Секундное затишье.

Как всегда в такие моменты – непонятная тревога на душе.

Кляксами расплылись на асфальте первые капли.

И вдруг хлынуло. Разом, стеной – шумно и весело. Сверкнуло и грохнуло – почти одновременно. Ещё и ещё.

И уже нет тревоги, печали – лишь радостное возбуждение от буйства стихии.

Серой тенью несётся через двор мокрый Степан Николаич.

Я прячусь под небольшой бетонный козырек.

В плечах и руках приятная тяжесть. Ничего… Дело заметно наладилось. Я даже начал «кхэкать», как Рашид, и почти всегда попадаю топором. На руках – уже потёкшие мозоли. Достаю сигарету. Шевелить пальцами больно. Чиркаю спичкой.

Брызги дождя обдают меня всего. С козырька струится вода.

Прямо у крыльца огромная лужа. То тут, то там на воде вскакивают пузыри, плывут секунду-другую и исчезают.

«Как люди…»

Прячу сигарету в кулак, выпускаю дым в серый бетон над головой и отчего-то смеюсь.