Текст книги "Пластиглаз (сборник)"

САМКА

Из метро они вышли, держась за руки.

После влажной и душной подземки прохладный ветерок приятно обрадовал.

Допив в несколько глотков пиво, Евсеев поставил бутылку на парапет. К ней тут же, толкаясь и пытаясь обогнать друг друга, устремились две бабки. Раздалась визгливая перебранка.

У палаток Евсеев замешкался. Ощупав карманы, вытянул пачку сигарет. Глянул внутрь и полез за деньгами:

– Курева мало.

Быстро оценил наличку, успокоился. На приятное приключение хватит. Может, даже останется.

Вот только времени сегодня… Четверг. Особо не разгуляешься.

Если бы пятница…

Она прижалась к нему, обняв за плечи. Заглянула в глаза:

– Курить вредно, ты в курсе? Минздрав не одобряет. Возьми мне джин-тоник тогда, что ли.

Голос был приятный, глубокий, с едва уловимой хрипотцой.

Холмики грудей упёрлись, показалось Евсееву, прямо в сердце.

– Пить тоже не полезно. Особенно такую гадость. Но желание дамы – закон, – Евсеев провёл ладонью по её спине, скользнул вниз, легонько погладил упругий, обтянутый джинсами зад.

Прижалась к нему плотнее и жарко прошептала в ухо:

– Хочу тебя. Прямо здесь хочу.

Тронула языком его мочку.

Евсеев растерянно огляделся.

По Профсоюзке тянулся чадящий поток машин. На перекрёстке творилась неразбериха – не работал светофор. Машины сигналили беспрестанно. Из подъезжавших автобусов вываливались толпы людей, текли к палаткам, подземному переходу и входу в метро. Тут и там на площади кучковались подростки, потягивая пивко.

Заходящее солнце светило на гигантскую тарелку с хитрой физиономией Хо Ши Мина.

– Да, в общем, не самое тут место, – улыбнулся Евсеев.

Она чуть отстранилась. Прищурилась:

– Боишься? Слабо?

Весело засмеялась и неожиданно цепко, не стесняясь прохожих, ухватила его за пах.

– Идём ко мне! Я одна живу, недалеко тут, – кивнула куда-то вперёд. – Не боишься? Хочешь, на автобусе, пару остановок. А хочешь, пешком пройдём. Погода чудесная, прогуляемся. Или тебя дома ждут, не можешь?..

Дома Евсеева ждали.

С работой сегодня управился быстро. Съездил по двум адресам, созвонился с питерским филиалом. Отстучал на компьютере несколько писем. Дальнейшее зависело от поставщиков. Остаток рабочего дня пробегал по лабиринтам Doom-a.

В начале шестого позвонила Наташка. Попросила по дороге купить зелени и хлеб. Нажаловалась на Митьку – опять шлялся где-то после уроков. Прижимая плечом телефонную трубку к уху, Евсеев поклялся принять меры и всадил длинную очередь в атакующих монстров. С Митькой действительно пора что-то делать – первый класс окончил нормально, а вот во втором разболтался, стал притаскивать «пары» и по поведению замечания.

Без пяти шесть сохранился на восьмом уровне, глянул почту и выключил компьютер. Сдал на вахте ключи, вышел в тёплый летний вечер.

У метро купил в палатке и с наслаждением выпил бутылочку холодной «Балтики». Покурил. Подумав, взял ещё одну в дорогу.

Ехать всего полчаса, по прямой – от «Беляево» до «Рижской». Народу в вагон, к досаде Евсеева, набилось много. Сжимая в одной руке портфель, в другой откупоренное пиво, Евсеев протиснулся сквозь жаркие и липкие тела пассажиров в центр вагона.

«Осторожно, двери закрываются…»

Портфель и бутылка мешали держаться за поручень. Расставить ноги пошире не позволяло пространство. Ставить новенький «Samsonite» на пол не хотелось. Совать его между ног и ехать, сжимая, словно пингвин яйцо – тем более.

Вагон, как назло, принялся дёргаться и раскачиваться. Влажная бутылка едва не выскользнула из руки. Евсеев зацепился парой пальцев за поручень, но отхлебнуть пива в таком положении не удавалось. На лбу проступила испарина.

Кто-то легонько дёрнул за брючину у колена. Евсеев, про себя матюгнувшись, раздражённо мотнул головой…

…Она сидела перед ним, держа на коленях маленькую сумочку, и чуть заметно улыбалась уголками губ.

В общем-то, ничего особенного. Младше его, лет тридцати, блондинка («Крашеная?» – подумал Евсеев), тёмные джинсы и облегающий, в жёлто-чёрную полоску, джемпер. Скуластенькая. Глаза светлые, с подведёнными «стрелками». Пальцы (Евсеев представил их обхватившими его член – часто так развлекался в метро, разглядывая женские пальцы на поручнях и ручках сумок) – длинные, без маникюра и колец.

Знаком показала – давайте, подержу портфель. Евсеев почему-то энергично замотал головой.

Она засмеялась. Отвела глаза.

Вагон с грохотом нёсся по туннелю.

«Фигурка у неё ничего», – подумал Евсеев, быстрыми и осторожными взглядами рассматривая попутчицу. Она встретилась с ним глазами вновь. Улыбнулась и вдруг с интересом посмотрела перед собой. Столь пристально, что Евсеев заволновался, всё ли у него т а м в порядке, и машинально провёл по ширинке кончиками пальцев. Она подняла глаза и снова, на этот раз широко – улыбнулась.

Давно забытый холодок прокатился по душе, тревожный и сладостный… Когда с Наташкой только начали встречаться, было такое. По молодости глубокой. Да уж прошло за столько-то лет. Свыкся. Обленился. Разве что в командировке был… Вот тогда помолодел будто, жизнью зарядился, посвежел снова. Наташка посматривала подозрительно, но не сказала ничего, промолчала.

…Неожиданно для него самого светлые летние брюки заметно натянулись спереди. «Блин», – Евсеев попытался прикрыться портфелем, но она успела вновь опустить взгляд.

«…следующая станция – «Академическая».

Ехали, глядя друг другу в глаза.

«Четверг сегодня. Блин, ну почему не пятница! Сказал бы, что с Серёгой в «Тараканах». Так-так… Пару часов найти можно. Зелень с хлебом… Хер с ними, скажу, закрыто было. До какой она едет? С чего начать-то?.. Забыл всё уже. Последний раз – когда? В Питере…»

Каждый месяц в филиал мотался, только открылись. Даже и не в Питере, а по дороге, ещё в «Красной стреле» всё началось.

Татьяна Сергеевна. Таня…

Врач-педиатр. В Москве – муж, двое детей. На конференцию ехала. К сорока, но эффектная – высокая, грудастая. С весёлым таким взглядом. Будто невзначай касались друг друга коленями. Выходили вместе курить в продуваемый ночным ветром тамбур.

Расстались на перроне.

Полдня носился со склада в офис, из офиса в префектуру. Чудом освободился к четырём, а через полчаса уже ждал Таню в условленном месте, у Апрашки.

Дальше несколько станций на непривычно коротком питерском метро Старая, советских времён ещё гостиница. Сдвинутые одноместные кровати… На поезд едва успел. Неслись по тёмно-серому – отголоски белых ночей – городу на частнике вдоль бесконечного Обводного. Ласкали, вдыхали, вбирали друг друга, старались до конца получить и запомнить всё… Таня оставалась ещё на два дня. Московский телефон свой не дала.

Из тамбура Евсеев махнул ей рукой.

Больше они не виделись.

«Ладно. Женатый мужчина. Имею право. Раз в сто лет. Для здоровья. Для впечатлений. Встряска нужна организму. А она ничего, очень даже… Опять в поезде кадрюсь, хоть и в метрошном. Всё же клюют на меня бабы. Ещё гожусь… Так. Наташке позвоню, что задерживаюсь. А куда мы? Денег-то сколько у меня?»

Поезд, завывая, начал притормаживать. Неожиданно она встала, оказалась вплотную к нему, ухватила за плечо и вытянула шею к уху.

– Я сейчас выхожу, – обожгла громким шёпотом и, не оборачиваясь, стала пробираться к выходу.

Замелькали, приобретая всё большую чёткость, туалетные плитки «Академической».

Выйдя из оцепенения, Евсеев рванул следом.

* * *

В палатке взяли сигарет, «джин-тоник» и бутылку «Кинзмараули». Уложили в евсеевский портфель.

Идти и в самом деле оказалось недалеко. Лариса – так она назвалась – жила в панельной девятиэтажке на Кедрова.

– Ты кем работаешь? – спросила его Лариса.

Евсеев сделал неопределённый жест:

– Менеджером. По одежде. «Скандрия-плюс» фирма называется. Модная одежда. Знаешь такую?

Лариса помотала головой.

– Я медсестрой на «скорой». Полторы ставки. Лужники, Черкиза – вот где наши бутики с одеждой, – похлопала себя по джинсовым бёдрам, ущипнула ворот джемпера: – Всё оттуда. Модная одежда… «Значит, медсестра. Опять совпадение – поезд, работник медицины" – усмехнулся про себя Евсеев.

Прошли через запущенную детскую площадку.

В углу грязной песочницы, составив все четыре лапы в одну точку и задрав напряжённый хвост, гадила неопределённой породы шавка. Под качелями валялись пустые «чекушки».

Уже у входа в подъезд, набирая код, Лариса взглянула из-под чёлки на Евсеева:

– Жена-то не будет ругаться, что задерживаешься?

Евсеев растерялся. Кашлянул в кулак. Улыбнулся.

– А я, может, и не женат вовсе. Видишь, кольца нету, – показал он Ларисе свои руки.

– Да брось ты, сейчас никто колец не носит, – отмахнулась она. – Да ты не напрягайся! Женат, не женат – какая разница. Мужик ты хороший, я чувствую, а это главное… Проходи.

В подъезде Евсеев поставил портфель на пол. Волнуясь, обхватил Ларису за талию и шею. Притянул к себе. Вдохнул запах её волос. Лариса, закрыв глаза, ответила поцелуем. Её язык, сильный и быстрый, встретился с языком Евсеева, уверенно потрогал его, выскользнул, пробежал по губам, щеке и шее, пощекотал ухо.

– Идём быстрее… – прошептала Лариса.

Лифт почему-то не работал. Стали подниматься по лестнице. Лариса шла впереди, покачивая прямо перед лицом Евсеева аккуратным задом. Свободной рукой Евсеев провёл по внутренней стороне её бедра и прижал ладонь к промежности.

Даже сквозь джинсовую ткань ощутил теплоту.

Лариса остановилась и обернулась. Шутя, погрозила пальцем:

– Ай-я-яй! А вдруг соседи увидят?

– Боишься? Слабо? – подначил Евсеев.

Лариса засмеялась:

– Один-один!

Поднялись на шестой этаж.

Евсеев слегка запыхался, но старался дышать ровно.

Лариса рассмеялась:

– Я же говорила, что курить вредно! А ты не веришь!

Распахнув входную металлическую дверь, она прошла вперёд и уже из прихожей позвала: – Ну, входи, чего застеснялся? Обувь снимай только.

«Пара часов у меня есть», – успокоил себя Евсеев, глубоко вдохнул и шагнул в квартиру.

Лариса скрылась в ванной, прихватив из комнаты какие-то вещи. Раздался шум воды из душа.

Типовая «однушка» с застеклённым балконом Евсееву понравилась.

Светло и чисто. Минимум мебели – пластиковый стол на крохотной кухне, широкий диван в комнате и встроенный шкаф в прихожей. Ни телевизора, ни стереоцентра Евсеев не увидел. Как и книжных полок.

Окна, под которыми виднелись чахлые верхушки берёз, выходили во двор, заставленный гаражами-ракушками.

«Съёмная квартира, – подумал Евсеев, присаживаясь на диван. – Квартиру снимает, и мужиков… Удобно – два в одном, – усмехнулся и посмотрел на часы. Половина восьмого. «Уложусь», – удовлетворённо кивнул головой и наморщил лоб.

Перед Наташкой, конечно, не совсем красиво выходит.

Да ведь Митьке девятый год уже пошёл. Привыкли друг к другу давно. В расписание вошли. Нечастое и скучное, как у рейсового автобуса. Куда уж там… А душа-то, с телом на пару, просит. Требует. Если уж не романтики, так свежего чего-нибудь. Нового. Или всё это похоть одна? Прыжки козлиные? Бес в ребро?

Да как бы там ни было… Мужик я или кто?!

Выдохнул в сложенные ладони. Принюхался. Провёл рукой по волосам. Хорошо, рубашку и трусы утром чистые надел. Как знал… «Интересно, а резинка есть у неё?»

Из ванной Лариса вышла в жёлтом коротком халате и с заколотыми волосами.

Евсеев неуклюже поднялся с дивана, развёл руками:

– Ты не сказала, где у тебя штопор с бокалами. А то бы я вино открыл.

Лариса, на ходу развязывая поясок халата – у Евсеева дух захватило – приблизилась к нему вплотную. Обняла. Заглянув в глаза, прошептала:

– А это не обязательно…

Её язык вновь уверенно коснулся губ Евсеева. На этот раз глаза Лариса держала открытыми.

В тот же момент что-то произошло. Евсеев замер. Язык Ларисы вдруг затвердел в его рту, разбух и удлинился, пытаясь проникнуть в гортань.

Евсеева затошнило, он стал вырываться, но Лариса держала его на удивление крепко. Евсеев замычал, замотал головой, когда почувствовал, как язык попал ему в пищевод и в желудке что-то разлилось – жгуче и больно, заполнив его всего.

…Очнулся он на полу возле балконной двери.

Лёжа на спине.

Боли не было, хотя он отчётливо помнил, как с размаху упал лицом на пол и ещё пытался ползти, не чувствуя ног и загребая немеющими руками.

Голова работала вяло, словно с недосыпу или с похмелья. «Клофелин?.. Не похоже… К себе на дом не водят… Вот влип, бля… Казанова сраный…» Попробовал пошевелиться, понял, что полностью парализован. Даже губы и язык не слушались. Двигать он мог, с большим трудом, лишь глазами.

Скосив их, увидел Ларису.

Голая, она сидела на корточках спиной к нему, глядя на стену. Руками Лариса делала резкие и частые движения, словно ощупывая своё лицо. Внизу, под ягодицами, блестело что-то тёмное, появляясь и исчезая попеременно. Из онемевшей гортани Евсеева вырвалось тихое сипение.

Лариса замерла.

Посидев неподвижно с минуту, а может, и больше – Евсеев потерял чувство времени, – она, не вставая с корточек, опёрлась на руки и резко развернулась.

Евсеев издал протяжный хрип, и попытался отползти, но не смог. На секунду он даже усомнился, не сон ли всё это, глядя на существо.

Когда-то оно было Ларисой. Теперь же… Подбородок заострился и выступил вперёд, наподобие длинного клина. Глаза совершенно почернели, вылезли из глазниц, и покрылись мелкой ромбовидной сеткой. В каждой ячейке Евсеев увидел своё отражение, когда Лариса или кто она была на самом деле, склонилась низко над его лицом. Её губы, тонкие и бескровные, вытянулись в длинную трубочку, и между ними показался подрагивающий хоботок, блестящий и гладкий. Кончик хоботка лёгкими касаниями ощупал лицо Евсеева, затем проник ему в рот, потом куда-то глубже, – тело не чувствовало почти ничего, и вновь что-то разлилось у него внутри, на этот раз совсем не больно.

«Вторая порция», – вяло подумал Евсеев и отключился.

Придя в себя, обнаружил, что его перетащили на балкон.

Опять лежал на спине, по-прежнему не чувствовал ничего и пошевелиться, как ни старался, не мог. Тело стало чужим, словно выпотрошенным и замороженным. Только вялый, редкий стук крови в ушах.

И больше ничего.

Ни страха, ни боли, ни времени.

Ничего.

Ни-

че-

го.

Опустились душные сумерки. Из окна квартиры лился неяркий красноватый свет. Из соседних окон слышались нетрезвые голоса и музыка. Во дворе заводили машину.

Темнота колыхнулась, закрыв собою свет.

Евсеев сумел разглядеть, что кто-то навис над ним и трогает его живот, издавая едва слышный треск и клекот. Он ощутил дискомфорт, как при массировании затёкшей части тела.

Глаза быстро привыкли, и прямо над собой Евсеев увидел существо с коротким округлым тельцем, вывернутыми, распухшими в суставах конечностями и безволосой плоской головой, с двумя длинными усиками-антенами. Фасеточные глаза матово и холодно отражали свет фонарей во дворе. В вертикальной щели рта пузырилась, вязко вытекая, обильная слизь.

Из промежности существа, подрагивая, показался тёмный саблевидный шип.

Появляясь на несколько сантиметров и снова исчезая внутри существа, с каждым разом выходя всё больше, шип, наконец, ткнулся Евсееву в живот, с силой надавил и безболезненно вошёл.

Существо задрожало, затряслось, приседая и поднимаясь на расставленных лапах.

Клёкот усилился, заглушая дворовые звуки.

Что-то явно переходило в Евсеева, раздувая его внутренности…

* * *

…Что было потом, Евсеев уже не помнил. Какое-то время (хотя он совершенно потерял его, времени, нить) он ещё пробовал думать о Наташке и Митьке, о хлебе, который так и не купил, о контрактах и поставках, о пятничной скидке в «Тараканах», потом он думал о Татьяне Сергеевне, и о Ларисе, о шевелении внутри себя, и о погоде, затем стали мерещиться монстры из Doom-а, потом сознание затихло, успокоилось ровной гладью, и он просто смотрел на серый потолок балкона, а там прошло лето, и наступила осень, за ней зима, он всё лежал и лежал, не видя уже потолка, потом по-весеннему зачирикали птицы, а когда из него вылезли многоногие и шустрые ларисины дети, он был уже похож на почерневшую мумию.

ФЕДЮНЯ

Не может заснуть Федюня. Бобонятки-бобонятки. Ночь плохая, страшно Федюне ночью. Ночь. Шуршит темнотой своей. Дышит чёрным в окно Федюниной комнаты. Смотрит на него сквозь крышу барака, пальцами звёзд колючих корябает стену щелястую. Залезть хочет. Бобонятки. Ночь хуже вечера. Вечер тоже страшный. Не спят вечером соседи. Стучат сапогами, кричат, чёрные рты раззевают. Поют, дерутся, ругаются. Пьют. Федюня водку пробовал, Толя-тракторист наливал ему. Плохая водка. От водки Федюня дурачок. Падает всегда, ходить совсем не может. Крутит, жмёт голову, вертится всё в ней. Звенит-шумит водка в ушах. Жжёт, вырывается. Тошнит Федюню от водки. Но Толя страшный, держит одной рукой за шею Федюню, другой стакан в зубы ему вворачивает. Бобонятки-бобонятки. Стёпа, что на гармони играть умеет, смеётся, зубы у него красивые, железные все, и папироска всегда между них, тоже – гармошечкой смятая. Папироски Федюня любит. Бобонятки. Папироски хорошие. От них иголочки маленькие – тык-тык по пальцам, пробегут, голову вскружат. Не как водка. Водка плохая. Курит Федюня всегда быстро, чтобы ни одна дыминка зря не пропала. Не как Стёпа, тот дыму напустит всегда много, жуёт зубами железными, гаснут папироски у него. Стёпа хороший, даёт Федюне папироски и гармошку потрогать. Кнопочки у гармошки как пуговки. Гладкие. Блестят и в них лампочку жёлтую видать. Бобонятки-бобонятки. Бобонюшки-бобо. Стёпа Федюню не бьёт. Толя тоже не бьёт, только водку пить заставляет. Стёпа хороший.

Толю Федюня боится очень. Толя сильный. От Толи топор прячут. Боятся все Толю.

Плачет детишка у тёти Любы. Миша зовут, мальчик детишка этот. Бобонюшки… Лежит и плачет Миша. Ночью Миша всегда плачет. Тетя Люба Федюню не любит. Кричит на Федюню тётя Люба. А чего кричит, не понятно совсем. Бобонятки-бобонятки.

Болит у Федюни голова. Ночь плохая. Плохая ночь. Плачет Миша. Не любит ночь Миша. Федюня надевает сапоги резиновые, на цыпочках в коридор выходит. Холодно в коридоре. Федюня подходит к двери тёти Любы. Слушает. Плачет Миша громко. Нет никого, ушла опять тётя Люба. Федюня знает – утром придёт она. Танцы сегодня на звероферме. Степы тоже нет. Толя-тракторист давно не приходил. Не знает Федюня, где Толя. Ушли все на танцы. Пустой совсем барак. Только дед Семён дома сидит. Умрёт дед Семён скоро. Старенький он.

Плачет Миша. Федюня выходит на двор. Холодно. Под трусы заползает ночь своим холодом. Страшно Федюне. Страшно и холодно. Собаки гавкают. На станции – далеко – фонари горят. Там хорошо. Окурков много. Стёпа обещал покатать на тепловозике зелёном. Холодно. Федюня отбегает к забору и писает. Пар идёт от струйки. Струйка горячая, поэтому пар от неё идёт. Дед Семён говорил Федюне это. Плачет Миша. Бобоньки-бобони. Не так слышно, как в бараке. Глухо совсем. Плачет. Плачет. Плачет. Бобонятки-бобонятки.

А Федюня знает, где топор лежит. Знает Федюня. Топорик-топорик, бобонятки, бобонятки. Под лавкой он лежит, под лавкой. У стены которая.

Федюня семенит к окошкам тёмным, падает на землю. Холодная земля, пахнет пальцами. Маму Федюнину закапывали когда, все земли туда комочки кидали. Дед Семён Федюне тоже сказал кинуть. А Федюня не кинул. Мял-теребил комочек, тёр пальцами его. Теперь всегда пальцы землёй пахнут.

Бобонятки-бобонятки.

Сопит Федюня, шарит рукой в темноте. Вот он топорик, деревяшка сырая, железяка холодная. Лёгкий топорик, Федюня сильный. Федюня спешит к окошку тети Любы. Плачет Миша. Болит голова. Не надо плакать. Не надо плакать. Сейчас уже.

Федюня не дурачок, когда водку не пьёт. Топориком – там, где остренько – в щёлочку оконную. Хрустит окошко деревяшечкой своей. Бобонятки-бобонюшки. Замолчал Миша. Прислушался. Нет, опять плачет. Кричит совсем. Не надо плакать, не надо. Сильный Федюня, а не может окошко открыть. Краска серая чешуйкой слезает, а не открыть окошко. Бобонятки. Сердится Федюня, бьёт обушком по стеклу, водит топориком по рамке неподдавшейся. Сыпется стекло. А никто не придёт. Нет никого. Только дед Сёмён. Федюня улыбается. Умный Федюня. Кричит Миша, громко слышно теперь. Бобонятки-бобонятки, не надо кричать. Плакать не надо. Федюня сопит опять, влезает в окошко. Хрустят стеклышки, смахивает их Федюня с подоконника, порезался чуть-чуть, не больно совсем. Федюня плакать не будет. Федюня не маленький. Языком слизнул – кисленько. К кроватке Мишиной Федюня идёт, топорик на пол бросил…

…Ночь смотрит на них из окна разбитого, холодом чёрным дышит. Ничего. Ничего. Бобонюшки-бобо. Спит Миша у Федюни на руках. Федюня сильный. Федюня до утра его держать будет. Бобонятки-бобонятки. Тётя Люба придёт. Кричать будет. Что кричит, непонятно Федюне…