Текст книги "Невская твердыня"

Герасим добродушно рассмеялся:

– Что ж ты! Смешная! По Ледовому морю чужеземцы повадились плавать. Государь знает, что делает. Радуйся! Государь Андрюху полюбил, коли везде его посылает. У него так: кого полюбит, тому и дела большие дает.

– А мне какая радость от того? Николи его дома не видишь. Будто я вдова, а не мужняя жена.

– Послушайте меня, порубежника. Вот когда ездишь по дороге вражеской, тоска берет, а как перейдешь через рубеж на Русскую землю, так тебе и дом. Считай и Андрейку дома. Бабы – все вы такие! Скучливые! Гляди, и моя Параша тоскует там… Вместе со мной ходила драться с нехристями, свейскими разбойниками. Бедовая! Билась один на один. А как мне уезжать, баба бабой стала, в рев пустилась. Так уж вас Бог создал, видать. Глаза на мокром месте.

– Что? Аль и там война? – спросила Охима.

– Того и гляди, Нарва падет и едва ли устоит Ивангород. Силу большую собрал свейский воевода Делагард. Хитро воюет, напористо. Жаль мне наших приморских земель. Как мы их берегли! Да все нипочем пошло. А уж как кораблики-то наши весело бегали! Любо-дорого смотреть.

Охима засуетилась, поставила на стол кувшин с брагой, рыбу, коренья разные, стала угощать гостя.

– А в Москве как вы тут живете? – спросил Герасим, наливая себе браги.

– Живем, сам знаешь, как… Истомились все. Колокола не умолкают… О царевиче Иване панихиды все служат. Грех с царем приключился, вот все и молятся.

– Что ж делать! – грустно произнес Герасим. – Скорбит народ.

– А чего ради сына порешил – того никто не знает. На посадах болтают всяко…

Охима шепотом рассказала Герасиму, что она слышала о смерти царевича Ивана.

Герасим вздыхал, покачивал удивленно головою, слушая Охиму. Потом вздохнул:

– Не узнал я его, государя. Постарел! Да и слушал он меня неохотно, устал, видать. А говорил я – про изменника!.. В былые времена не так бы он слушал об измене. А еще есть ли новое у вас? Што ж ты не пьешь? Наливай, Охимушка.

Охима послушно наполнила брагой две чаши.

– Болтают еще, будто поп какой-то латынский приехал… Веру переменить соблазняет царя.

– А царь как?

– Будто бы и царь того же сторонник.

– Так ли это? Не врут ли? – нахмурился Герасим. – Не может того быть.

– Не ведаю. Бабы вой подняли у колодца, когда им о том сказали монахи.

– Бабы любят повыть. На них не гляди. А веру государь не переменит. Не такой он. Что-нибудь да не так. Получала ли ты вести от Андрея?

– Был тут один ихний. Говорит, Андрей там белого медведя убил. Шкуру домой будто привезет, – рассмеялась Охима. – К чему она мне?!

– Полно! И шкура медвежья пригодится. – Неожиданно Герасим обнял ее и поцеловал: – Помнишь ли, как мы тогда втроем на реке купались по дороге в Москву?.. А ты песню пела в воде, помнишь ли? Смешная ты была!

Охима закрыла лицо руками.

– Буде тебе! Срамота! Чего вспомнил… – проговорила она. – Давно это было. Состарились уж мы. Не та я уже теперь. Старуха я.

– Какая ж ты старуха! Не греши, не наговаривай на себя. Такая же красавица, как и была.

Посидев немного молча и не спуская глаз со смущенного лица Охимы, Герасим подсел к ней поближе.

– Небось я первый с тобой подружился в те поры, на берегу Волги… Андрейка потом подладился к тебе… Ох и зло же меня тогда взяло на него…

Герасим взял руку Охимы.

– Вот так же тогда я взял твою руку… Помнишь?

– Помню, – опустив глаза, тихо сказала Охима.

И долго сидели они, вспоминая далекие теперь дни юности.

XV

Тринадцатое декабря 1581 года. Небо ясное. День морозный. В деревне Киверова Гора, в недалеком расстоянии от Пскова, московские послы князь Дмитрий Елецкий и печатник Роман Алферьев да посол римского папы Антоний Поссевин съехались с послами польского короля – воеводой Яном Збаражским, князем Радзивиллом и секретарем Великого княжества Литовского Михайлой Гарабурдой.

Снежная пустыня. От деревень остались одни головешки. Здесь не так давно хозяйничали немецкие ландскнехты. Теперь эта местность заполнилась всадниками, повозками, множеством людей. Посланцы царя Ивана Васильевича и сопровождавшие их люди прибыли сюда, блистая нарядами, золотом своих одежд. Степенные, с тщательно расчесанными бородами, в Богатых меховых шубах, московские послы держали себя гордо, с достоинством. Люди их раскинули убранные персидскими коврами большие теплые шатры, развели около них костры. Елецкий и Алферьев не пожелали жить в уцелевших после войны дымных избах, в которых приютились надменно посматривавшие на московских послов вельможи короля Стефана.

Из Новгорода московским людям по приказанию царя навезли целые караваны съестных припасов, много мяса. Послы усердно угощали обильными обедами, ужинами с вином и брагой римского посла Поссевина.

В польском стане послов было скудно с продовольствием; они питались плохим хлебом и похлебкою без мяса.

Московским людям стало известно, что Баторий из-под Пскова спешно уехал, оставив начальником над своими войсками главного воеводу Замойского. Разведчики московских послов донесли Елецкому и Алферьеву, что изнуренные бесплодною осадою Пскова польские войска и не получившие жалованья немецкие и венгерские ландскнехты бунтуют, отказываются дальше вести осаду. Замойский, чтобы успокоить войско, заявил солдатам:

«На вас смотрят послы московские из Запольского Яма: если будете мужественны и терпеливы, то они уступят; если изъявите малодушие, то они возгордятся, и мы останемся без мира и без славы, утратив плоды столь многих побед и трудов».

Все эти вести очень пригодились московским послам: они поняли, в каком тяжелом положении находится Баториево войско под Псковом. Через своих гонцов послы доносили царю Ивану Васильевичу в Москву об этом.

Приступили к переговорам.

Пан Збаражский сказал, обращаясь к послам:

– Если вы приехали сюда за делом, а не с пустым многоречием, скажите прямо, что Ливония н а ш а, и внимайте дальнейшим условиям победителя, который завоевал уже немалую часть Руси, возьмет и Псков и Новгород, ждет решительного слова и дает вам три дня срока.

Елецкий на это ответил:

– Высокомерие не есть миролюбие. Мы угроз не боимся. Вы хотите, чтобы государь наш без всякого возмездия отдал вам богатую землю и лишился бы всех морских пристаней, нужных для свободного сообщения Руси с иными державами. Вы осаждаете Псков уже четыре месяца, конечно, с достохвальным мужеством, но с успехом ли? Имеете ли действительную надежду взять его? А если не возьмете, то не погубите ли и войско, и все свои завоевания?

Елецкий и Алферьев держались с независимой простотой, не выказывая охоты идти на уступки. Поэтому, вместо предложенных Стефаном Баторием трех дней, переговоры стали затягиваться. Чем хладнокровнее были русские, тем более горячились послы короля.

Елецкий и Алферьев предложили полякам несколько ливонских городов, занятых русским войском, а также Полоцк со всеми его пригородами, Озерище, Усвят, Великие Луки, Велиж, Невель, Заволочье, Холм. Однако чтобы Дерпт и прилегающие к нему четырнадцать крепостей остались за Москвой.

Стефановы послы с негодованием отвергли это предложение. Они требовали уступки Польше всей Ливонии, а сверх того и денег на покрытие военных расходов.

Послы удивленно покачали головами, услыхав о требовании денег.

– Сами учинили войну, а мы должны за это вам деньги давать?! Грешно так-то!

Елецкий и Алферьев от души рассмеялись.

Радзивилл высокомерно продолжал требовать денег, не обращая внимания на слова московских послов.

Антоний Поссевин все время находился в московском посольском лагере, прикидываясь сторонником царя. На самом деле, как это понимали и сами московские люди, делал он это для вида, чтобы не возбуждать у русских недоверия к себе, втайне будучи на стороне короля.

– Хитер иезуит, но мы тоже не овечки… Пускай чудит.

Споры об условиях перемирия затягивались. Послы короля говорили о том, что король «не уступит своего права на Нарву и другие крепости, занятые шведами». Царские послы получили от царя наказ, считая Нарву и все незаконно занятые шведами соседние крепости русскими, уступить их польскому королю.

– Великим разумом наградил Бог государя нашего, – сказал князь Елецкий. – Пускай Польша ради Нарвы объявит войну Швеции… Пускай отбирает нашу Нарву у шведов. Довольно Стефану красоваться своей доблестью перед нами, пускай омочит сабли в шведской крови. Нам ничего не стоит теперь уступить Нарву, коли мы ее у шведов отстоять не можем.

Королевские послы все повышали свою требовательность. Елецкий обратился к Поссевину с просьбой, чтобы он помог Москве договориться с Польшей. Но Поссевин вместо того стал высказывать сожаление, что-де если Елецкий и Алферьев не пойдут на дальнейшие уступки, Русское государство могут постигнуть великие бедствия. Король двинет войска вглубь русских земель. Иезуит начал запугивать послов, но они уже знали о безвыходном положении Баториева войска под Псковом.

Шуйский был взбешен, услыхав о препирательстве королевских послов. Он решил нанести стоявшим под Псковом войскам Батория новый удар, чтобы сбить спесь с вельможных панов.

Четвертого января Шуйский собрал большое число верховых и пеших воинов и внезапно напал на войска Замойского. После жестокой битвы он взял много пленных, побил множество неприятельских воинов. На поле битвы полегли видные королевские вельможи. По счету то была сорок шестая вылазка псковитян. Со стороны неприятеля был тридцать один приступ.

Замойский торопил своих послов с заключением договора, терпение войска надломилось; паны боялись новых волнений среди ландскнехтов.

6 января 1582 года мир был подписан. Ливонские земли полностью отходили к Польше. Послы московские и послы польские по-братски обнялись. Воеводе Шуйскому послали гонца с известием о состоявшемся примирении держав.

* * *

Поссевин снова прибыл в Старицу. Он был уверен, что теперь-то уж он добьется своего в беседах с царем.

На другой день после свидания с царем он писал в Рим:

«Я нашел царя в глубоком унынии. Сей пышный двор ныне выглядит смиренною обителью иноков, черным цветом одежды отражая мрачность души Иоанновой. Но судьбы Всевышнего неисповедимы: самая печаль царя, некогда столь необузданного, расположила его к умеренности и терпению слушать мои убеждения».

В беседе со своими помощниками Поссевин высказывал твердое убеждение, что уния будет введена на Руси.

Получив разрешение вновь явиться во дворец, Поссевин начал с того, что принялся уверять царя в искреннем расположении к нему короля Стефана Батория:

– Просил меня его величество король Стефан передать твоему величеству: вражда угасла в его сердце, он не таит никакой скрытой мысли о будущих завоеваниях. Король сказал: пускай ездят в Москву римляне, и немцы, и другие люди через Польшу и Ливонию свободно, беспрепятственно. Пускай в награду за страдания будет тишина христианам и месть разбойникам-крымцам. Король сказал: «Пойду на них! Добро, коли пойдет на них и царь! Надобно унять вероломных злодеев, алчных ко злату и крови наших подданных».

Сказав это, Поссевин низко поклонился Ивану Васильевичу, сидевшему на троне в черном монашеском одеянии. Он внимательно прослушал речь Поссевина. А когда тот ее кончил, сказал:

– Мы теперь уже не в войне с ханом: посол наш, князь Василий Масальский, несколько лет прожил в Тавриде. Заключил выгодное перемирие с ханом. Магомет-Гирей имеет нужду в отдыхе. Его изнурила долгая война с Персией. Оная война берегла нас от опасных нашествий крымцев в течение пяти лет. Нужды воевать с ханом уже нет у нас. Спасибо королю за его добрые слова, которые нам приятно слушать.

После этого Антоний приступил к самому главному – стал просить царя побеседовать с ним наедине о вере.

Царь на это ответил:

– Мы с тобой говорить готовы, но не наедине. Зачем мне обижать своих ближних людей? Да и то порассуди: ты по наказу наивышнего папы и своею службою между нами и Стефаном-королем мирное постановление заключил. А если мы станем говорить о вере, каждый свою веру будет хвалить. Пойдет спор. Иначе не бывает.

Антоний Поссевин спокойно выслушал царя Ивана, а потом вкрадчивым голосом стал уверять, что если царь перейдет в латинскую веру, то получит не только Киев, но и царьградский стол.

Иоанн, усмехнувшись, покачал головою:

– Не надо нам этого, коли веру нужно менять. Можно ли ради выгоды менять веру?! Наша вера с глубокой древности была сама по себе, а Римская церковь – сама по себе. Мы в своей христианской вере родились и дошли с ней до совершенного возраста. Нам уже пятьдесят лет с годом, нам нечего уже менять веру. Ты мне говорил, что ваша римская вера с греческою одна: но мы держим веру истинно христианскую, русскую, а не греческую, свою, а не чужую.

Следующая встреча царя с Поссевином произошла в торжественной обстановке, в Тронной палате. Присутствовать при беседе царя с послом римского папы разрешено было лишь особо знатным боярам, князьям и дворянам.

Поссевин явился в сопровождении трех иезуитов.

Он принялся горячо убеждать царя продолжить беседу о вере.

Царь Иван ответил:

– Сказывал нам наш человек, который был послан в Рим, что папу Григория носят на престоле и на ноге у папы крест. В нашей вере крест – на врагов победа… С ним ходим в бой. Как же мы будем носить крест ниже пояса? Он – защита наша.

Поссевин возразил:

– Папу достойно величать: он – глава христиан, учитель всех государей, сопрестольник апостола Петра, Христова сопрестольника. Вот и ты – государь великий, и прародитель твой был на Киеве великий князь Владимир: и вас, государей, как нам не величать, и не славить, и в ноги не припадать?

Иезуиты поклонились царю в ноги.

Нахмурился Иван Васильевич, оглядывая их; тяжело вздохнув, сказал:

– Зачем говоришь про папу Григория слова хвастливые?! Зачем называешь его сопрестольником Христу и Петру?! Говоришь это ты, мудрствуя лукаво, не по заповедям Господним. Нас пригоже почитать по царскому нашему величию. Мы – цари. А святителям всем, ученикам апостольским, должно смирение показывать, а не возноситься превыше царей. Папе Григорию не следует Христу уподобляться и сопрестольником ему называться. Папа не по Христову учению и не по апостольскому преданию живет, коли себя с Христом равняет.

– Оставим это! – проговорил царь Иван Васильевич. – Живете вы по-своему, а мы – по-своему. На том свете разберутся: кто праведник и кто грешник.

Однако римский посол не унимался. Он не мог на этом закончить свою беседу с царем.

Он стал просить царя отпустить несколько человек русских в Рим изучать латинский язык. Говорил, что это очень полезно будет для Москвы.

– К чему они тебе? – спросил царь ласково. – И что тебе заботиться о Москве?

– Нам хочется, чтоб не думали о нас плохо твои подданные.

Царь Иван сказал:

– Теперь в скорости таких людей собрать нельзя, которые бы к этому делу были пригодны. А что ты нам говорил о венецианах, то им вольно приезжать в наше государство и попам их с ними. Только бы они учения своего между русскими людьми не плодили и костелов не ставили; пусть каждый останется в своей вере. В нашем государстве много всяких вер. Мы ни у кого воли не отнимаем, живут все по своей вере, как кто хочет, а церквей иноверных до сих пор у нас не ставливали еще.

На этом переговоры царя с Поссевином о вере и закончились.

Боярам и князьям царь на другой день сказал, что Поссевин свое дело благое для Москвы совершил. Он помог перемирию с королем Стефаном, и спасибо ему за это, а посему – иезуиту надобно оказывать гостеприимство везде, где он бывает. После этого по наказу царя его окружали повсюду знаки государевой к нему милости. Царь велел уважить его просьбу об освобождении из плена восемнадцати испанцев. Еще иезуиту удалось исходатайствовать у царя облегчение участи литовским и немецким пленникам, впредь до размены: их выпустили из темниц и отдали в избы к горожанам, которых обязали их кормить и обращаться с ними дружелюбно.

В день отъезда Поссевина с иезуитами из Москвы царь Иван торжественно благодарил его за посредничество в переговорах с королем Стефаном о мире, уверил его в своем личном к нему уважении.

Царская палата была полна знатных вельмож.

Проводы римского посла были обставлены особою пышностью.

Иван Васильевич, стоя, просил Поссевина передать поклон папе и королю Стефану. Дозволил Антонию подойти к своей царской руке.

Несколько богато одетых дворян принесли десяток драгоценных шкурок черных соболей: для папы и самого Антония.

– Неудобно мне, – стал отказываться от подарков Поссевин, – бедному ученику Христову, красоваться драгоценными нарядами… я инок, монах, Божий слуга…

Однако после ласковых слов царя соболей он все же взял и увез к себе в хоромы.

Вместе с послом царь отправил гонца-дворянина Якова Мольянинова. С ним он отсылал папе ответ на его грамоту. В своем письме уверял папу, что с большою охотою готов участвовать в христианском союзе против турок.

Якову Мольянинову и его спутникам был дан наказ:

– Если папа или его советники начнут говорить: государь ваш папу ругал, – отвечать, что им «слышать этого не случалось».

Поссевин уехал, сопровождаемый благими пожеланиями московских вельмож, но совершенно неудовлетворенный своими беседами с царем. Основная задача, которую на него возложил Григорий XIII, выполнена не была.

Часть третья

I

Набухли, увлажнились почки на деревьях. Сады и рощи по берегам Москвы-реки в нежной зеленой дымке. Но робкая, юная поросль еще не в силах прикрыть собою черные сучья дубов и лип. Тонкою зеленою каймой обволакивает она распростертые в воздухе лапы древних дубов-великанов.

Талая вода все еще держится на луговой стороне: многие поселки и церквушки, что на буграх, крохотными островками пестрят среди воды. Еле заметные плоскодонки медленно ходят от бугра к бугру.

С Кремлевской стены, на которой стоит царь Иван Васильевич, видно, как выбиваются из сил, борясь с течением, гребцы. Царь, сощурив глаза, с любопытством следит за ними.

Внизу, под самой стеной, чернички из Вознесенского девичьего монастыря полоскают белье. Солнце золотит юные лица.

Иван Васильевич вздохнул, отгоняя от себя мучившие его все эти дни мысли об утраченных берегах Балтики. Все другие печали – о неустройствах в областях, разоренных поборами наместников и войнами, даже о потере сына, достойного занять царский престол, – все это поглотила одна неотступная, острая, колющая сердце мысль о море, об отвоевании его обратно у шведов и поляков.

Старость! Рано пришла она. Не вовремя! Впереди много дел, ой как много – голова кружится, когда подумаешь! Сотни Стефанов Баториев не так страшны ему, царю, как ты, неодолимая, коварная старость!

Царица и та, при всей своей кротости и супружеском смирении, все чаще теперь говорит ему: «Отдохни, государь». И ничто его так не обижает, как соболезнование. Но права ли царица?! Она, быть может, сама виновата, что не умеет разбудить в нем дух бодрости, силу и радость жизни.

На дворе весна! Жить хочется! Хочется на весь мир крикнуть: «Прочь, долой старость! Долой печали и сомнения!»

Разве для него, царя Ивана, не светит солнце?! Разве для него нет весны?! Разве он не волнуется, забыв о своем сане, о всем на свете, глядя на плещущихся в воде юных черничек, и не наполняет ли его сердце внезапная радость, простая, ясная, как в юности, когда он видит их, слышит их звонкие голоса?! Молодость – ярче, теплее самого солнца.

Иван Васильевич склонился через перила стены, стал пристально вглядываться в толпу девушек.

Александра! Это та самая черничка, которая приносила государю, как дар Вознесенского монастыря, расшитое руками монахинь покрывало на государеву постель. Это ее имя записал царь у себя в тетрадь, чтобы одарить ее. Но потом он забыл об этом, забыл…

Странно! Чего ради такая красавица ушла в монастырь?

Думая о черничке, царь всей грудью вдыхал бодрый, пахнущий цветением воздух.

Нет! Не пятьдесят лет! Душа рвется к счастью; омытая страстями и горем, она истосковалась о тихом уединенном отдыхе, о любви тайной, независимой… Скрытая от всех любовь и всемогущество царя – доселе не испытанная им радость, доселе не изведанный напиток, кажущийся теперь опьяняюще-прекрасным. Пускай, как юноша, он будет хорониться от всех со своей любовью.

Вот он, царь, следит за этою черничкой Александрой, почему-то ему хорошо запомнились черты ее лица. Она стоит теперь на берегу в задумчивости, отойдя в сторону от остальных своих подруг. Он помнит ее черные, чем-то напоминающие царицу Анастасию большие печальные глаза.

Царь Иван еще ниже склонил голову над перилами, он готов был крикнуть: «Александра!», крикнуть, как простой воин, посадский человек, как мальчишка…

Но губы царя остались тесно сжатыми.

* * *

Стоя на берегу, послушница Александра с тоскою думала, что вновь надо идти в монастырь. Вот уже пять месяцев она томится в нем, не в силах привыкнуть к иноческой жизни! Ее тянет прочь от монастырских стен, мрачных, жутких, с их остроконечными бревнами. Вороны и то не садятся на них, летят в сторону.

Весна, солнце, сверкающая ширь разлива реки навевают мысли о жизни на воле, среди простых людей. Александре уже двадцать восемь лет, но, кроме горя, она ничего не видела. И муж и ребенок – теперь только воспоминания. Мужа казнили царевы слуги. Ребенка увезли ее родители в тверскую усадьбу.

Она молода, ее лицо почти детское, – кому же в голову может прийти мысль, что она – мать! Среди монастырских девственниц она кажется самою невинною. Да и в самом деле, иногда думается ей, уж не сон ли все случившееся с ней?!

Вот она стоит, смотрит на проплывающую мимо берега завозню под парусом. На дне завозни сидит женщина с ребенком, на корме стоит бородатый мужик с шестом. И невольно мысли Александры, мысли горячие, беспокойные, летят туда, в тверскую усадьбу к двухлетней дочке. Это все, что осталось ей дорогого на свете.

Строгие, хмурые инокини считают ее «нечистою», они злобно презирают ее за материнство. Не раз обзывали ее «блудницей». Многие сотни поклонов положила она на эпитимье, когда ее силою заточили в монастырь. Но и это не примирило с ней совесть монастырских сестер, старых дев.

Александра горда. Чем больше ее преследуют, унижают, тем замкнутее, молчаливее и отчужденнее от инокинь она становится. А это и еще того более озлобляет их против Александры.

Одна старая монахиня вчера после утрени отвела ее в темный угол храма и наедине сказала:

– Я вижу – лукавый смущает душу твою. Мне жаль тебя. Успокойся! Бог создал людей для страданий. Чем больше у человека счастливых дней, тем горшая ожидает его жизнь в будущих днях. Человеку, живущему в горестях и печали, и малое облегчение приносит радость. Думай о худших днях, с молитвою претерпевай тяжесть их, и тогда тебе малое будет радостно. Мирись с неотвратимостью горя. Постоянно жди его!

И теперь, жмурясь от золотистых лучей солнца, слушая звонкий смех черничек, она вспоминает эти слова старой монахини и не верит им… Неужели и в самом деле надо ждать только горя?!

Александра не заметила, что она отошла слишком в сторону и что чернички уже кончили полоскать белье и, неся корзины, пошли снова в монастырь. Только что хотела она побежать скорее вдогонку за ними, как ее кто-то окликнул из прибрежного кустарника.

Она обернулась.

Около нее стояло двое богато одетых юношей. На них была темно-зеленые кафтаны, расшитые серебром, у пояса сабли.

В испуге она замерла на месте.

– Что вам надобно от меня? – спросила она.

– Не пугайся! Тебе приказала идти с нами старица Феодора – твоя игуменья.

Александра недоверчиво попятилась назад.

– Кто вы?! Я боюсь вас! Уйдите!

– Мы государевы люди – и бояться тебе нас нечего. Не мешкай, пойдем с нами.

Александра, едва переводя дыхание от страха, последовала за неизвестными ей людьми.

Вечером в Вознесенском монастыре поднялась тревога. В свою келью не вернулась с Москвы-реки черничка Александра.

Всех монахинь подняла на ноги игуменья Феодора. Обежали они все кремлевские улицы, площади, дворы, храмы, сады – нигде ее нет. В ее келье догорала лампада перед иконой Марии Египетской. На столе лежала недошитая детская телогрейка.

* * *

Ночь.

В опочивальне государыни темно, только лампады перед божницей окружены лучистым сиянием.

Царица Мария лежит под одеялом. Около нее бабка Демьяновна.

– …И вот привели те молодцы черничку… Ох, Господи, срам какой, какая напасть, какой грех!.. – шепчет бабка.

– Да говори же скорее… сказывай дальше, – нетерпеливо перебила ее царица.

– И прямо во дворец, и прямо в комнаты государевы… Ох, Господи, да что же это с государем нашим случилося?!

– Полно, Демьяновна, не убивайся… Господь с ним, батюшкой Иваном Васильевичем… Не тужу я. Такой он есть. Неспокойный. Говори, еще что слыхала ли?

– Слыхала, матушка, слыхала… Будто уж вторые сутки та черничка в государевых покоях живет…

– Молодая ли она? – тихо и спокойно спросила царица.

– Молодая, матушка, молодая, да пригожая, сказывают.

– Коли так, будь что будет… Стар он становится… Слаб он… На меня обижается, да что же я?! С другой, может, лучше ему… Пускай! Господь с ним! Измучилась я с ним, истомилась!.. Страшно с ним!

Сказав это, царица закрыла глаза, откинулась на подушках навзничь.

– Жаль мне его, Демьяновна, – тихо сказала она. – Душа в нем хорошая, только больная… Недужит он. Не осуждаю я его, Господь с ним!

И немного помолчав, приподнялась, улыбнулась:

– Ненадолго это, Демьяновна. И от нее отстанет он. Чудит он. Утомило его царство, да вот и по убиенному царевичу тоскует. А прогонит он и ее. Но не радость мне и от этого.

Демьяновна руками всплеснула:

– Как же так, матушка-государыня? Ужли тебе все одно: с ней ли он или с тобой? Спаси Господи, что слышу я! В своем ли ты разуме?!

– Все одно, Демьяновна! Меньше гневаться на меня будет. Боюсь теперь я его! – холодно ответила царица. – Пускай потешится с другой, а я отдохну… Ой, как хочется отдыха! Да и в положении я.

Демьяновна глаза вытаращила в испуге.

– Да Бог с тобой! Что ты говоришь, матушка? Не моим бы ушам то слышать! Ахти, Господи! Да что же это с тобою?

* * *

Дворцовые государевы люди приметили, что царь Иван Васильевич стал в последние дни добрее и веселее. Он даже простил явившегося к нему с повинной атамана разбойной ватаги – казака Ивана Кольцо, пришедшего с грамотой в руках, в которой говорилось, что покаявшиеся разбойники, если они пожелают вернуться к мирному труду, будут прощены царем. Царские пристава давно искали ватагу Ивана Кольцо; за его голову был обещан большой выкуп, но найти его не могли. И вот он сам явился. Рослый, длинноволосый, угловатый, по-орлиному поворачивая голову, он осматривал окружавших его царедворцев исподлобья, недоверчиво. Царедворцы жались друг к другу, боясь подойти к этому неуклюжему великану. Очень много страшных рассказов ходило в Москве про него.

Иван Кольцо знал, что царь Иван самым безжалостным способом истреблял вольных казаков, грабивших купцов, царевых людей на Волге. Их предавали страшным пыткам, рубили им головы и вешали. Много погибло вольницы в царевых застенках. Часть казаков была истреблена царем, другие, со страха быть пойманными, ушли на Север. И там Строгановы, приглашавшие казаков бросить воровскую жизнь, призвали их к себе на службу в Чусовые городки. Яков и Григорий Строгановы уже умерли, остались их дети Максим Яковлевич и Никита Григорьевич и дядя их – Семен Аникеевич. Вот и Иван Кольцо, приговоренный к смерти заочно, решил оставить разбой и поступить к Строгановым, принеся повинную царю Ивану Васильевичу.

Царь пожелал сам допросить раскаявшегося разбойника.

Случилось это в один из праздничных дней после утрени в царевой Малой палате.

Царь долго с насмешливо-хмурой улыбкой оглядывал с ног до головы Ивана Кольцо.

– Ну! – сказал он усмехнувшись. – Нагулялся?

– Нагулялся, великий государь, будет. Тоска-докука взяла… Знать, так Господом человеку положено, чтобы не всю жизнь воровским обычаем жить. Занедужила душа!.. Сил нет! Потянуло к правильной жизни, пикой казацкой государю послужить желаю!

Иван Кольцо стал на колени, сделал земной поклон.

– Помилуй, великий государь! Прими нас на свою службу, чтобы добрыми делами могли мы свою вину искупить… Просим слезно, батюшка-государь, прими!

Царь задумался – про себя тихо молвил: «Куда ж теперь тебя!»

Наступило продолжительное молчание. Бояре стояли неподвижно, опустив взор. Им казалось чудовищным беззаконием появление татя[10]10
  Тать – разбойник.


[Закрыть] в государевых покоях.

– Следовало бы, по-божьему, – сказал царь, опершись подбородком на посох, – тебе голову усечь… Однако я дарую тебе и твоим товарищам жизнь. Слушай! Двадцать с пятком лет тому назад посланы были мною два атамана, Иван Петров и Бурнаш Ялычев, за горы, проведать басурманскую землю к неведомым властителям неведомых земель. Те атаманы с Божьей помощью дошли до моря языческого Курейского. Побывали они в улусах Черной Мунгалии. Побывали они в Желтой Мунгалии[11]11
  Черная – Западная, Желтая – Восточная Монголия.


[Закрыть]. И реку великую Обь видели, и озеро Большое[12]12
  Озеро Большое – Байкал.


[Закрыть] видели. А хлеб в Мунгальской земле родится всякий, и золото есть, и самоцветы разные, и меха звериные невиданные. Говорили мне Строгановы-гости, будто выше той земли есть и еще земля, обильная всякой снедью. И царь там басурманский – зело алчный и воровской, нападает он на соседнюю вотчину нашу, Великую Пермь, грабит ее, уводит в полон людей христианских. И положили мы войной на того царя идти… Строгановы-гости рать собирают великую из казаков и прочих людей, чтоб потеху над тем воровским царством учинить… Наказываю я тебе идти туда же, вкупе с теми вольными людьми. Постоять ты должен за Русь честью… Бог простит в ту пору твои грехи.

Иван Кольцо ответил царю громко и отчетливо:

– Бью челом тебе, батюшка, государь наш Иван Васильевич, послужу мечом и своею казацкою душой. Постою за матушку-Русь, как Бог велит. Наскучила мне татьба неуемная. Соберу я своих казаков, да вместе со Строгановыми людьми за Каменный Пояс пойду воевать тех басурман окаянных.

Царь велел Ивану Кольцо помыться в бане да в Чудов монастырь сходить, Богу помолиться, да послушать дьяка Щелкалова, что он о тех двух храбрых казаках расскажет – об Иване Петрове и Бурнаше Ялычеве.

В точности исполнил наказ государя Иван Кольцо. Сходил в баню. Помолился в Чудовом монастыре и к дьяку Щелкалову пришел.

Здесь он услышал чудесную повесть о путешествии двух смельчаков-казаков через Монголию в царство Китайское. Государь, зная красноречие Щелкалова, велел ему как можно ярче описать подвиги казаков и все то, что они там видели.

– Царство там, – говорил дьяк, закатывая глаза от восхищения, – городом Кашгар прозывается. И царь в нем живет Темир Железный, и от того царства, от Железного царя идет Китайское царство. А рубежная стена в Китае кирпичная, а башням и числа нет… Царство то велико и богато. И попали те казаки в город Большой Китай[13]13
  Город Большой Китай – Пекин.


[Закрыть], где сам царь Тайбун живет. Город велик, бел, что снег, на четыре угла, а по углам казаки увидели великие башни, расписанные разными красками, а царские палаты золотом крыты. И вина в городе том целые озера всякого…