Текст книги "Невская твердыня"

Долго молча смотрел он на небо, усеянное густой звездной россыпью, и на этот таинственный крест, смутно проступавший в небесной глубине, и вдруг, зашатавшись от слабости и поддерживаемый Бельским и Годуновым, прошептал:

– Вот знамение моей смерти! Вот оно!

Успокаивая Ивана Васильевича, загудели бояре:

– Полно, великий государь-батюшка!..

– Грешно, великий государь-батюшка!..

– Пожалей царицу и дите свое, Иван Васильевич!

Закрыв глаза, государь молча слушал причитания бояр. Со стороны реки дул прохладный ветер. Царь обернулся навстречу ему, глубоко вдыхая в себя свежий воздух. Ночь теплая. Днем таяло.

Неподвижный, таинственный пришелец из глубин вечности неотступно преследовал взгляд царя…

– Уведите меня! – прошептал Иван Васильевич.

Бояре под руки отвели его в опочивальню. Тяжело дыша, совсем расслабленный, грузно опустился он в кресло. Открыв глаза, долго и со вниманием осматривал окружающих его вельмож.

– Так ли?! Правда ли, что не хотите вы, чтобы я умер?! – с трудом выговаривая каждое слово, спросил он их.

Опять заголосили бояре, уверяя царя в своей преданности престолу.

Выслушав их, он усмехнулся:

– Можно ли тому верить?! Дорог ли я вам, как вы то говорите? Когда я умру, вам посвободнее будет… Царевич не такой… Он другой.

Бояре стали на колени, расчувствовались, принялись слезно умолять царя не говорить таких слов.

– Буде! – произнес царь. – Коли так, мне и умереть не страшно. Государство мое не погибнет. Царевичу Феодору будете служить, как и мне…

Бояре, склонив в унынии головы, слушали слабеющий голос царя:

– Нет!.. Нет!.. Не то! Я не хочу умирать!.. Не буду…

Царь впал в беспамятство.

Черные мысли о близкой смерти в последние дни одолевали царя. Часто он запирался в своей моленной и со слезами на глазах молил Бога об отпущении ему грехов. Наедине перед божницей он начинал перебирать все, что знал дурного о себе. Но, вспоминая о своих жестоких казнях, он часто вдруг приходил в крайнее смущение. Властно захватывала мысль: как же он мог иначе поступить?! А если бы он помиловал изменников, что тогда? Не случилось бы разве ущерба христианской вере, не послужило ли бы это порухе в государстве, устояла ли бы тогда Русская земля перед недругами? Он знал, он чувствовал, что великое горе постигло бы Русь, если бы он пошел на поводу у бояр-изменников, у друзей князя Курбского. Невольно задавал царь себе вопрос: велик ли грех государя, который губит изменников?

Эти размышления казались ему грешными, он отгонял их от себя, оставаясь не убежденным в их греховности. Он путался в своих взбудораженных мыслях, заглушая их неустанными, мучительными поклонами, бия лбом об пол, покрываясь потом и обессилевая окончательно.

– Прости меня, Господи, – шепчет он при каждом поклоне, а дерзкие мысли лезут и лезут в голову: «За что прощенье? Разве ты виноват?» Но… смерть! Она заставляет, она требует отрекаться от себя, от земной правды, во имя правды небесной, о которой постоянно твердят ему обиженные им попы и монахи. Но и тут царя берут сомнения: разве можно почитать «небесной правдой», что монастыри имеют десятки тысяч десятин земли, а иной служилый, всю жизнь проведший на полях брани дворянин, и десятины не имеет, слоняется, как нищий, по городам?! Опять сомненья, опять неверие! Монахи своекорыстны!

Вчера только он приказал казнить одного монаха, который оскорбил царское имя в спорах с дьяком, отмежевавшим у монастыря землю в пользу дворянина.

Было страшно, боязно давать такой приказ, а нужно.

Теперь проклинают, поди, его, царя Ивана, все иноки того монастыря. А не казнить?.. Не мог царь. Пускай даже перед смертью!

Опять!.. Опять! Иван Васильевич спохватился и снова стал беспощадно биться лбом об пол, моля у Бога прощения за казнь монаха.

И снова, как бы оправдываясь перед Богом, он вспоминает королей Людовика XI, Генриха VIII, Эрика XIV, Марию Английскую, папу Григория XIII и всех других государей, также не щадивших своих врагов. Царь старается сам себе доказать, что он не столь жесток, как они.

Выйдя из моленной, царь невольно тянулся к окну и снова, содрогаясь от ужаса, вглядывался в мутно-золотистый крест на небе.

– Уйди, смерть!.. Уйди!.. – шептал он, пятясь от окна.

Однажды царь распорядился послать в Холмогоры и Колу за ведуньями и колдунами, о которых ему рассказали поморы. Поморы, приехавшие в Москву, наговорили много чудесного о тех ведуньях и колдунах – что они и судьбу-де предсказывать могут, и лечить разные недуги ловки.

Бельский на другой же день послал за колдунами гонцов к Студеному морю.

* * *

Герасиму и Андрею посчастливилось не только встретиться в Холмогорах, но жить в одной избе и, как встарь, по-дружески беседовать, вспоминая далекие годы детства, побег из вотчины Колычева и ливонские походы.

При свете лучины, тепло натопив печку, сиживали они вечерами на скамье и делились своими впечатлениями о пережитом. Герасим рассказал Андрею, как он подружился с эстами, как они заодно с русскими порубежниками отбивались от немецких разбойников, нападавших на русские станы, как охраняли они устье Наровы, чтобы дать безопасный выход кораблям нашим и иноземным в море и к Нарве. Да и нашествию шведов они, тоже вместе с эстонскими крестьянами, давали жестокий отпор, невзирая на свою малочисленность. В защите Нарвы также участвовал Герасим. Он рассказал Андрею и о той жестокой сече, которая произошла под Нарвой. Семь тысяч русских воинов, стрельцов, жителей Ивангорода и эстов полегло в этом бою. Нелегко досталась Нарва и шведам! Их полегло еще больше.

Андрей с тяжелым, мучительным вздохом сказал:

– А помнишь, Герасим, сколько радости было, когда мы брали в Ливонии крепости?

– Да… – вздохнул и Герасим. – А где теперь Басманов?

– Разве ты не знаешь? Их обоих, и Алексея и Федьку Басманова, казнил царь лютой казнью. Забылись они. Через царевы порядки стали шагать. Вольничать не по чину. В Москве рады все были их казни. Грязных царь удалил от двора. Неизвестно, что с ними…

Как-то в один бурный, вьюжный день Герасима и Андрея вызвал к себе двинский воевода, князь Звенигородский, и объявил им, что в Андрее больше уже нужды нет – пушечным заграждением он оснастил вновь строящуюся при устье Двины крепость вполне. В Москве пушкарь Чохов будет нужнее, чем в Холмогорах. Услыхав это, Герасим попросил воеводу отпустить и его в Москву, чтоб взять жену и дочь и привезти их в Холмогоры. Воевода дал и ему охранную дорожную грамоту и сказал:

– Захватите с собой шесть десятков волхвов, звездочетов, колдунов и ведуний, собранных мною по цареву приказу в нашем краю и в Лапландии. Будьте начальниками в этом обозе. Отвезите сию окаянную орду в Москву.

Когда наступил день отбытия каравана, оба они были смущены и озадачены странным, чудным видом разношерстной толпы кудесников. Многие были одеты в какие-то меховые мешки с хвостами и в высокие, с заячьими ушами колпаки, у других были колпаки синие с золотистыми звездочками. Некоторые из них лица свои измазали разными красками.

Ведуньи – древние старушки, крючконосые, все в морщинах. Были старухи с седыми усами на губах – настоящие ведьмы! Герасим и Андрей старались быть от них поодаль, их приводило в ужас шепелявое ворчание старух.

– Господи боже, и зачем понадобились царю подобные образины? – почесал затылок Андрей с усмешкой.

Насилу усадили всю эту колдовскую ораву в сани. Кто никак, по старости, сам влезть в сани не мог, того ямщики подсаживали насильно, приговаривая: «Да ты не барахтайся, лезь, лезь, тебе говорят, нечистая сила!»

Пришел час – тронулись. Со скрипом, с оханьем, с ворчанием, но с места все-таки сдвинулись. И то хорошо!

День был не особенно морозный. Легко дышалось. Андрей с сыном и Герасим сели в закрытый возок: тесно, зато тепло, уютно.

– На кой бес государю понадобилось колдунов издалека везти! В Москве да вокруг Москвы своих сколько угодно, – тихо проговорил Герасим.

Андрей тихо шепнул:

– Чудит государь в последнее время. Слух ходит, будто как море отняли у нас, так и в уме он тронулся. Правда ли то, нет ли, а на посадах болтают. Может, и врут.

Герасим перекрестился.

Среди оснеженных сосен и елей, через села и деревни тихо пробирался «колдовской» караван, как его назвал Андрей, пугая людей, оленей и зайцев. В одном месте вспугнули и косолапого – громадный, толстый, он, легко подпрыгивая, без оглядки скрылся в лесной чаще. Сороки, вороны и всякая другая птица то и дело взлетали в воздух.

Там, где проходил обоз, оживал дремучий лес, и казалось, не полозья скрипят, а какая-то таинственная музыка исходит из глубины чащи – так раскатисто звенело в морозной тишине движение саней.

Ехали уже дней десять с остановками на попутных ямах, наконец добрались до Вологды, а затем Ярославль, Александров, а там и Москва. Когда показалась она, окутанная легким туманом, Андрей набожно перекрестился. Велел и сыну последовать его примеру.

Велика была радость Охима и Параши с дочерью Натальей, которых Герасим временно поместил в доме Чохова, когда уезжал в Холмогоры. Объятьям и поцелуям не было конца.

* * *

Прибывших в Москву волхвов, звездочетов, колдунов и колдуний разместили в особом, отведенном для них доме на окраине Москвы. По приказанию царя туда ежедневно ездил верхом, окруженный стражей, Богдан Бельский, чтобы беседовать с ними об огненном кресте, который застыл в небесной выси.

Самому Бельскому было и смешно и противно заниматься этим делом. Не верил он стариковской и старушечьей болтовне, но вида не показывал.

Большинство из них, особенно лапландские волхвы, не зная московских нравов, без стеснения предсказывали скорую смерть царю, тем более что они хорошо знали о тяжелой болезни царя Ивана, о том, что тело его пухнет, что с каждым днем он становится все слабее и слабее.

Изо всех сил они старались уверить Бельского, что огненный крест – предвестник скорой кончины царя и начала великих неурядиц в Московском государстве.

Свои, холмогорские, кудесники были осторожнее: они говорили о предстоящих страшных морозах, от которых будто бы погибнет много людей, но после чего наступит ясная, теплая погода и государю тогда станет лучше.

Старухи-ведуньи говорили о том, чтобы царь берег новорожденного царевича. Огненный крест предвещает ему опасность.

По-всякому истолковывали колдуны и колдуньи небесное видение. Трудно было разобраться в их предсказаниях.

Звездочеты долго не решались высказаться: к чему огненный крест. В своих синих колпаках они по ночам, сгорбившись, сидели на крышах домов, словно какие-то птицы, и в длинные трубы смотрели на небо.

Царь с нетерпеньем ждал, что скажут привезенные из Холмогор волшебники.

Бельский умышленно оттягивал ответ царю, стараясь как-нибудь свести все это колдовство к пустой забаве. Ему было страшно сообщить слова лапландских колдунов. Раньше царя их предсказание дошло до любознательного уха бояр. Василий Шуйский узнал первый, он сообщил это князю Щербатому, тот – Мстиславскому, а этот – Шереметеву, – и пошло, и пошло… «Царь не проживет более трех суток». Охали, ахали, вздыхали, крестились, сокрушались с великим лицемерием. Начали льстить Борису Годунову, заметно переменив обращение и со всеми его родичами и приближенными.

* * *

К Никите Васильевичу Годунову явились Шуйский и Щербатый, никогда ранее не посещавшие его, и поздравили с помолвкой дочки Анны Никитишны с царским телохранителем Игнатием Хвостовым. И откуда они это знали? Только вчера это совершилось, и притом в тихой семейной обстановке, и вот уж им известно, и уж поздравлять приехали.

Никита Васильевич усадил высоких гостей в красный угол, под икону; вся семья низко поклонилась знатным, древнего рода князьям. Увы! Никита Годунов и его домочадцы не знали, о чем говорить с именитыми, невзначай явившимися гостями.

Никита представил гостям смущенного жениха, одетого в голубой шелковый кафтан, и его красавицу нареченную, зарумянившуюся, опустившую свой взор от стыда. Хитрыми, сластолюбивыми глазами осмотрели ее бояре, поцеловали молодых людей по очереди – вот и все.

Шуйский, восприняв несколько кубков фряжского, в шутку тоненько запел, тряся рыжей бороденкой:

 
Я считала звезды на небе,
Я считала, не досчиталась
Свое подружки милыя,
Анны свет-Никитишны.
Отстает наша подруженька,
Она от стада лебединого,
От лебединого, гусиного…
 

Затем, ни с того ни с сего, Шуйский стал расхваливать Бориса Федоровича Годунова.

– Славный у тебя, Никита Васильевич, племянничек, – хлопнув по коленке сидевшего с ним Никиту, весело проговорил Шуйский. – Государь-батюшка знает, кого к себе приблизить… У Бориса Федоровича мудрая голова…

– Полно, Василий Иванович! – улыбнулся Никита. – Простой он человек, как и все: служит государю правдою – вот и все, – смиренно возразил ему Никита.

И Шуйский и Щербатый, оба вместе, воскликнули, грозясь шутливо пальцем:

– Ой не хитри, ой не хитри! Будешь лукавить – черт задавит.

Шуйский громко расхохотался:

– Ловчее теленка, батюшка, все равно не будешь.

Никита Васильевич покачал головой:

– Да проще теленка никого и нет.

– Нет, он ловчее всех! – воскликнул в каком-то неуместном восторге Василий Шуйский. – Теленок под хвост языком достает. Видишь, как он ловок!.. Ну да это не беда, коли человек в иной час и слукавит. Не обижайся на меня, Никита Васильевич.

Осоловевший от вина Щербатый вдруг очнулся от дремоты, которая им неотразимо овладевала.

– Лошадей накормили? – ни с того ни с сего спросил он.

– Вот человек простой! – указал на него Василий Шуйский. – Мухи человек не обидит. Простота – великое дело. Наши деды жили просто, да жили лет по сто.

– Василий, накормили лошадей? – повторил сонным голосом Щербатый.

– Не кручинься, князь!.. О лошадях позаботятся, накормят… Чего уж тебе о лошадях заботиться?! Вот, Никита, сидим мы у тебя, и на душе легче стало. Бегу я от худых людей. Промеж худых, какой ни будь хороший, а все одно ему будет плохо. Годуновы у нас, у бояр, в почете. Любим мы Годуновых. А не слыхал ли ты, как здоровье-то у государя-батюшки?.. Вчерась я не был во дворце.

– Не ведаю, батюшка Василий Иванович.

– А вот, может, телохранитель знает? – указал Шуйский пальцем на сидевшего рядом с Анной Игнатия.

– Государевы дела – его дела, батюшка Василий Иванович, – уклончиво ответил Игнатий, поднявшись со скамьи в знак уважения к боярскому сану.

– Добро, паренек! Государеву тайну береги пуще своего глаза, – приветливо кивнул головой Игнатию Шуйский. – А вот какой этот английский посол! Поди ж ты, всего добился! Настойчивый, смелый… Что ты скажешь на это, Никита Васильевич?

– Государь-батюшка знает, что делает… Во вред себе и нам ничего не учинит, – ответил Годунов.

Василий Шуйский почесал под рыжей бородой, улыбнулся, вздохнул.

– Ну, видать, пора нам и домой… Эй, князь, вставай! Поедем по домам. Поблагодарим Никиту Васильевича и Феоктисту Ивановну за гостеприимство, да уж с Божьей помощью и по домам. В другой раз уж когда не то побываем.

Князь Щербатый поднялся с трудом, кряхтя, сопя.

– Да! – спохватился Шуйский. – Правда ли, что от Строгановых прибыл человек да сказал, будто того атамана Ермака сибирцы утопили?.. Болел я, во дворец не ездил. Не знаю.

Никита Васильевич перекрестился:

– Царство небесное и вечный покой Ермаку Тимофеичу! Верно то. Погиб храбрый воин. Погиб. О том и мне строгановские люди говорили… Но царство Сибирское нашим осталось… Там теперь наши люди.

– Истинно. Туда мой друг послан. Воеводой сидит там, дородный, дивный человек… дай Бог ему там закрепиться!.. – сказал Шуйский после прощания со всеми и, поддерживая Щербатого, вышел вон из дома.

Никита и Феоктиста Ивановна вышли в сени проводить бояр.

Оставшись одни, молодые люди бросились друг к другу в крепкое, горячее объятье. Насилу дождались они, когда уйдут бояре. Не ко времени приехали они. Никого теперь не надо Игнатию и Анне.

XI

В этот день царь Иван Васильевич с утра почувствовал себя лучше. Мелькнула надежда на выздоровленье, хотя слабость и не позволяла ему вставать и ходить. В последнее время его носили в кресле два здоровых бородатых гайдука.

Сегодня у него явилось желание побывать в своей государевой кладовой, служившей хранилищем золота, драгоценных камней, жемчугов и других ценных и диковинных вещей.

Самым любимым его занятием во время болезни было пересматривать хранившиеся здесь разные диковинные редкости.

Вот и теперь…

Сопровождаемый ближними боярами, царь был перенесен в кресле в хранилище драгоценностей. Лицо его совсем одряхлело, пожелтело, покрылось морщинами. Под глазами повисли синие мешки. Взгляд его был острый, беспокойный.

При нем теперь неотлучно находился Годунов.

Низкие своды, покрытые розовой краской, узенькие из цветных стекол длинные окна придавали хранилищу уютный вид. На полу красовался громадный зеленый с малиновыми разводами ковер.

На круглом резном столике, стоявшем у одного из окон, царь обыкновенно рассматривал то, что его интересовало.

Когда его внесли сюда, он приказал кладовщику – дьяку Курбатову – подать ему ящик с магнитами и драгоценными камнями.

– Вот смотрите, – произнес царь, взяв в руки кусок магнита. – В этом магните великая и тайная сила. Без него нельзя было бы плавать по морям, окружающим землю. Без него нельзя знать положенные пределы и круг земной. Стальной гроб Магомета давно висит на воздухе посредством магнита в Дербенте… Магнит будет причиною многих чудес в будущем.

Царь приказал слугам принести цепь из намагниченных иголок, висевших одна на другой.

Он, весело улыбаясь, поболтал ими в воздухе.

– Вот что делает магнит… Но это только начало… Ждите многое другое впереди… Меня не будет уж тогда…

После этого царь начал вынимать из ларца драгоценные каменья и кораллы.

– Смотрите, какой дивный коралл. Только Создатель мог на дне морском строить дворцы из оных чудесных веточек. Глядите сюда – вот бирюза! Как будто кусочек теплого весеннего неба заключен в этом камешке. Он в моих руках, этот кусочек… Разве это не дивно?!

Иван Васильевич с восхищением смотрел на бирюзу, лежавшую у него на ладони.

– Это тоже тайна! Зачем Бог захотел камешек сделать похожим на небо? Может быть, ради того, чтобы напоминать нам, что каждый из нас будет на небе, чтобы не гордились мы своим земным могуществом… Бирюза напоминает нам о мире, о покое, о добре…

Царь тяжело вздохнул:

– Всю жизнь свою я искал мира и покоя, но никогда его не имел… Гляжу на этот камешек, и мне хочется снова жить, по-другому… Почему восточные ожерелья делают из бирюзы?.. Борис, как ты думаешь?..

– Не ведаю, государь… – в растерянности ответил Годунов.

– Я думаю: там народ грешнее, чем мы… Им нужно больше напоминать о загробной жизни. Магомет – покровитель многих смертных грехов… Он допустил многоженство, гаремы…

Вдруг царь умолк, стал тяжело дышать, лицо его перекосилось от ужаса…

– Видите… видите! Бирюза в моей руке бледнеет… Она теряет свой яркий цвет… Это знак!.. Я скоро умру!

Иван Васильевич в испуге бросил камень в ларец.

Бояре стали уверять, что бирюза остается тою же, что и была, что царю так кажется!..

Некоторое время царь сидел молча, откинувшись на спинку кресла, с опущенными веками. Очнувшись, он тихо сказал:

– Достаньте мне мой царский посох.

Посох подали.

– Это рог единорога, украшенный алмазами, сапфирами, изумрудами… Я их купил за семь десятков тысяч фунтов стерлингов у Давыдки Говера. Выходец он был из Аугсбурга…

Царь говорил медленно, немного охрипшим голосом, словно с бреду.

– Поймайте мне пауков… Ну, скорее!

Обратившись к своему врачу Иоганну Лоффу, царь приказал ему выцарапать на столе круг.

Когда принесли в коробочке пауков, Иван Васильевич сказал:

– Положите их в этот круг.

Сначала положили одного паука, потом другого: оба паука замерли, а третий убежал из круга. Царь согнулся над столом, стал пристально вглядываться в пауков.

– Поздно! – покачал он в унынии головой. – Это уже меня не спасет. Я загадал на пауков.

Посидев в раздумье с закрытыми глазами, он сказал:

– Да, я на пауков загадал… И они тоже говорят мне о смерти. Ну что ж! Пускай! Пока я жив, я – царь!

Опять он вынул из ларца горсть драгоценных камней. В хмурой задумчивости разложил их на столе.

– Что вы тут видите? – воскликнул он. – Вы ничего не видите! Вот алмаз, самый драгоценный из восточных камней. Я никогда не любил его. Он сдерживает ярость и сластолюбие. Он внушает нам жить в целомудрии и воздержании… Мне трудно давалось то… Я возненавидел его.

Царь горько рассмеялся.

– Смотрите на меня! Перед вами в самом деле великий грешник! Он почитал грех своим долгом… Праведники наводили тоску на него, и немало он погубил их… Я открываю вам, презренным льстецам, душу свою… Смотрите в нее, содрогайтесь!.. Как в морской пене, с наслаждением купался я в ярости против недругов своих… В утехах сладострастья я видел источник своей силы, своей дерзости. Этот камень, как глаз непорочного ангела, смотрел на меня… Вы знаете, что такое алмаз? Малейшая частица его может отравить лошадь, если дать ей его в питье… Обманщик!

Царь со злостью бросил алмаз в ларец и тотчас схватил крупный рубин.

– Этот камень совсем иное… В нем есть огонь, оживляющий сердце… Он делает сильным мозг, дает бодрость и память человеку, очищает испорченную кровь… Была и у меня одна наложница, черничка, она была очень скромна и невинна, как моя Анастасия… Она любила этот камень. Я подарил ей один рубин, который для нее окружили жемчугом… Она сказала, что и умрет с ним на груди.

Опять царь отвалился на спинку кресла, закрыв глаза и тяжело дыша.

– Анастасия!.. – прошептал он. – Прости!.. Скучно было мне… Худо на душе… Прости! Может быть, черничка и притворялась. Анастасия! Я твой. Ничей!

Обернувшись к боярам, он строго сказал:

– Зажмите уши!

Бояре зажали уши. Царь прошептал:

– Ее я сравнивал с тобой!.. Прости!..

Через некоторое время царь вновь склонился над разложенными на столе драгоценными каменьями, приказав боярам открыть уши.

– Изумруд, – сказал он, указывая на зеленый камешек в своей руке. – Этот камень радужной породы – враг всякой нечистоты. Испытайте его: если мужчина и женщина живут друг с другом в распутстве и около них этот камень – он лопается… Я сторонился его. Александра его не любила… Что вы смотрите на меня?! Да, вы ее не знаете… Многого вы о своем царе не знаете, зато он все знает о вас… Пошлите Шуйскому Ваське этот камень, у него блудница живет в гридне…

Царь ядовито захихикал.

– Рыжий бес… Похотлив и хитер!.. Пролаза! Подальше от него надобно быть моему сыну – праведнику Феодору. Велю приделать Шуйскому хвост и выгоню его из Кремля в лес… Пускай скачет, как леший, за ведьмами! Зря я его не казнил.

Все в угоду царю, вместе с ним, громко рассмеялись.

– Ну, Бог с ним! – махнул рукой царь. – Кто из нас без греха?! Вот глядите – это сапфир. Я его очень люблю. Он охраняет, дает храбрость, бесстрашие, он веселит сердце, услаждает, пленяет глаза, прочищает зрение, удерживает приливы крови, укрепляет, восстанавливает силы.

Немного помолчав, Иван Васильевич сказал упавшим голосом:

– Изменил он мне… Я теряю силы, а он не помогает. Не нужен теперь он мне. Будь проклят он! Изменник!

Царь с негодованием бросил камень на пол.

Бояре кинулись поднимать.

– Что вы бросаетесь! Словно голодные псы на кость… Бояре вы, а не конюхи. Не могу видеть я того позора! Слава Богу, иноземцы сего не видели… Поглядите на их вельмож… Да у них брадобреи и те индейским петухом ходят… А кто хуже: они или мы? Ну, отвечайте!

Никто не решался ответить царю. Тогда он, ударив себя в грудь, крикнул:

– Мы!.. Мы – лучше! Разве вы не знаете того?!

Он долго сидел взволнованный, отдуваясь, беспокойно ворочаясь в кресле.

– Я слабею, – едва слышно проговорил он. – Унесите меня. Больше не могу.

* * *

На следующий день царь Иван с утра, в присутствии царевича Федора, собрал у себя ближних бояр. Пригласил и митрополита.

– Плохо мое дело, святой отец, царевич и бояре, – заговорил он каким-то чужим, придушенным голосом, – умирать я собираюсь, а прежде того слушайте. Прочитаю я вам свою духовную.

Собравшись с силами, царь мужественно, спокойно и внятно прочитал завещание, в котором объявлял своим преемником царевича Федора, а помощниками его – Бориса Годунова, Богдана Бельского и Никиту Юрьева.

В глубоком, скорбном молчании, опустив головы, прослушали царя присутствующие.

Митрополит прочитал молитву, благословил царя.

– А может, выживу?! А? – вдруг сказал он, пытливо обводя взглядом окружающих.

И тихо сам себе ответил:

– Нет.

Бельского царь все эти дни торопил выведать у колдунов о близости своей кончины. Ему хотелось знать, что о нем говорят колдуны. Бельский с ног сбился, бегая по «колдовскому дому» от ведьмы до ведьмы, от звездочета до звездочета, наслушался всего столько, что у самого у него стало в голове мутиться.

У одной ведьмы переносица чесалась каждый день с утра и до вечера: она предрекала уже через день кончину царю. Другая уверяла, что на крыше дворца она видит ворону, которая каждый день каркает с утра до вечера. Бельский сам ходил проверять: никакой вороны на крыше дворца не видел. Ведьма ему сказала: «Ты не можешь видеть, а я вижу. Царь должен умереть через месяц». Некий колдун все время тайком бегал к цареву курятнику и один раз слышал, что петух не вовремя запел. Колдун уверял, что царь обязательно умрет через неделю. Другой колдун попросил принести ему какую-нибудь старую одежду царя. Он видел – мыши ее грызли, – а это, по его словам, верный признак, что царь умрет через пять дней. Какой-то страшный старик и вовсе уверял, что он сам видел, как в Столовой царевой избе дятел бревно долбил – это значит, что царю осталось жить двадцать дней.

Что скажешь царю?!

Бельский после разговоров с колдунами старался не показываться на глаза больному царю.

Ивана Васильевича, по его просьбе, под руки отвели в дворцовую баню. Мылся там он долго, с видимым удовольствием. Стоявшие около бани люди слышали даже, как царь пел в бане песни. В предбаннике находился его врач и новый любимый его слуга Родион Биркин.

Выйдя из бани красный, посвежевший, царь сказал врачу:

– Поторопился я объявить свою духовную. Третий раз я собираюсь умирать и всякий раз объявляю духовную. Но, как видится, еще поживу.

Вернувшись в свои покои, Иван Васильевич велел принести шахматный столик и шахматы.

Около него стояли Борис Годунов, Никита Юрьев, все Нагие и другие бояре.

– Бог милостив! – сказал Иван Васильевич. – Хочет Господь оттянуть мою кончину… Измучил я вас всех, наскучил со своим недугом. Поди, ждете не дождетесь, когда я умру… А я все живу, да еще в шахматы играю и обыгрываю вас.

Бояре, по обыкновению, начали уверять царя в своей верности ему и в том, что все жаждут видеть его, государя, опять здоровым, строгим и, как то было всегда, – справедливым и милостивым.

Царь молча, не глядя на бояр, расставлял шахматы. Одет он был в широкое платье, в рубахе и холщовых штанах.

– Ну, кто со мною сегодня будет играть? – сказал он, подняв голову.

Он обвел мутным взглядом полузакрытых глаз окружающих сановников, хотел еще что-то сказать и вдруг со стоном откинулся на спинку кресла; громко, на всю комнату, вздохнул и странно притих; голова его накренилась набок, с теми же полузакрытыми глазами.

Среди бояр начался переполох. Кто посылал за водой, кто за розовой водой и золотоцветом, кто за духовниками и лекарями.

Борис Годунов взял руку царя. Она была холодна, безжизненна. Но, чтобы восстановить тишину и успокоить присутствующих, Годунов сказал:

– По-моему, еще есть надежда…

Но ему никто не поверил.

Вскоре все сановники с Борисом Годуновым во главе вышли на балкон дворца, откуда было видно собравшуюся уже внизу на кремлевской площади толпу.

В сыром, туманном воздухе прозвучал зловеще чей-то громкий голос:

– Царь всея Руси Иван Васильевич скончался!

Внизу поднялся дикий вой и плач множества людей. Загудели унылым гудом кремлевские колокола.

Кремль окружило кольцо многочисленной стрелецкой стражи.

* * *

На похороны царя стеклось много народа со всех концов Русской земли.

Прибрели из леса и беглые мужики, предводимые Семеном Слепцовым, ушедшие в леса из вотчины Шуйского. Они откололись от ватаги Ивана Кольцо, не пошли за ним в Сибирь, а продолжали делать набеги на государевы и купецкие обозы.

– Что ж теперича с нами-то, Сема, будет: лучше ли мужику от того станет иль еще хуже прежнего? – спросил Слепцова старичок-ватажник, когда хоронили царя в Архангельском соборе.

Семен вздохнул, покачал головою:

– Нашим солнцем был месяц, так он солнцем для нас и останется. Один царь умре, другой будет… Иван Кольцо говорил мне: мужик глуп, за то его и бьют. Нечего нам ждать добра… От крепостной кабалы счастлив не будешь.

– Стало быть, опять в лес?!

– А куда же? Не во дворец же поминки по государю справлять? Как ни плачь о царе, а все на цареву дыбу вздернут, коли к его верным слугам попадешь…

Повздыхали, почесали затылки ребята, да и направили путь свой в Сокольничий бор.

В толпе богомольцев, окруживших Архангельский собор, стояла в сторонке, около оврагов, почти совсем закрыв лицо, молодая стройная женщина в темной ферязи. Она тайком целовала жемчужное ожерелье, украшенное крупным рубином. По щекам ее текли слезы.

Прислушиваясь к заунывному пенью монахов и монахинь, она тихо, про себя, читала молитву об упокоении блаженной памяти царя Ивана Васильевича.

Когда богослужение кончилось и закрыли царскую гробницу, она быстро пошла через Фроловские ворота на Красную площадь. Там ее дожидался возок, запряженный четверкой коней.

В возке сидели маленькая девочка и пожилая женщина.

– Заждалась, матушка?

– Бог спасет, доченька… Доброе дело – поклониться праху государя, оказавшего нам столь великие милости…

Сидевшие верхом на конях возницы ударили кнутами по лошадям, и возок покатил прочь от Кремля к городской заставе…

Игнатий и Анна тоже были на похоронах.

Когда возвращались домой, Игнатий тихо сказал Анне:

– У меня тоже и свое горе… Узнал я от одного игумна с Устюжны, что и меня Бог обездолил, и меня поверг Господь в скорбь… Игумен приехал на похороны царя.

Анна всполошилась:

– Что ты?! О чем ты говоришь? Зачем ропщешь?

– Я вчера узнал… Умерла моя матушка… Хотел я повидать ее, да вот, видишь, поздно… скончалась.

– Но откуда же ты, милый, знаешь, что жива была твоя матушка?.. Ведь ты же не помнил ни отца, ни матери, да и не знал о них… ничего?

– Больно мне… Не спрашивай! Помолимся лучше вместе об упокоении ее души… Об упокоении души рабы Божией Агриппины… Много горя видела она. В заточении и скончалась.

Анна прослезилась, но больше не стала расспрашивать Игнатия.

* * *

Федор Иванович, вернувшись после погребения царя в свою палату, пожелал остаться один и отослал всех от себя. Долго сидел он в глубоком раздумье, глядя в столбец с завещанием отца.