Текст книги "Невская твердыня"

Рудольф взял под руку Шевригина и, пошатываясь, вышел с ним в сад.

– По-русски говорят: «Спасибо!» Так и я тебе скажу. Давно уж не приходилось мне веселиться. Его святейшество папа Григорий – суров… Он… не любит распутства и пьянства… Он трудился над искоренением еретичества в Европе… Ему хочется окатоличить даже домашний скот, кур и петухов. Нет таких средств, которых бы он чуждался. Варфоломеевскую ночь он праздновал, будто Пасху… Во все страны он разослал своих людей. Они поднимают Ирландию против королевы Елизаветы. Они помогают испанскому Филиппу сеять смерть среди лютеран… И к вам он пошлет… обязательно пошлет иезуита… передай царю, что я говорю, а за это не забудь меня… Я бедный, одинокий… Меня некому пожалеть.

На глазах Рудольфа выступили слезы.

– Только молчи… Никому не говори моих слов о папе. Не то меня сожгут… Живьем, без всякого сожаленья… О вашем царе болтают разные страсти, но где больше ужасов, чем у нас?.. Я думаю, в аду менее строгие порядки, чем у римских первосвященников… В аду жарят на огне грешников, в Риме – праведников. Вся земля объята смутой, везде льется кровь по милости пап! Только молчи!.. Никому не говори!

Из палат Медичи неслись дикие выкрики, визг женщин, хохот, звон посуды…

Над головой в темно-синем небе светились жемчугом мириады звезд. Где-то вдали звенели струны гитар.

Шевригин тихо сказал попу Рудольфу:

– Служи нам… Батюшка-государь озолотит тебя…

Поп скромно промолчал, затем, глубоко вздохнув, сказал:

– Я уже начал служить… Скажи об этом своему великому князю…

II

В палате дворца Медичи – Истома Шевригин и Игнатий. Шевригин тихо говорит, Игнатий пишет:

«Кардиналы суть советники папы, его вельможи… Те люди прилагают усердие к возвеличению власти папы, и к тому же каждый из них втайне норовит быть сам папой… Кардиналы носят красные шапки, а сам папа – венец… Тот венец называется тиарой… Кардиналов много, около шести десятков, почитай. Кардиналы, что были монахами, могут жениться, а те, что не были монахами… не могут. Они держат при себе непотребных женок, именуемых “любовницами”… При папском дворе многое множество подобных женок, кои кормятся около папского престола… А в каких мерах они с теми кардиналами и прочими священниками – о том грешно писать… блудницы искушали и моих подьячих Васильева Антошку и Голубева Сережку… И хотя оба подьячих во хмелю были, но колдовству их не поддались… Поведал мне один ихний человек о покойном ныне папе Александре Шестом… А рассказы те передать не имею сил… Тот папа даже дите имел от родной дочери. Лукреция ее прозывали. Прости нас, Господи, куда мы попали!.. Тут даже грехами торгуют… На разные грехи – разные цены. У них сколь хочешь греши, потому что от греха можно потом откупиться, не как у нас. А доход идет в пользу папиной казны. А он богат и дюже скуп… Сказать попросту: народ здесь у папы неверующий, по названию токмо христианский, многие попы больны дурною болезнью, и коли не государева бы воля, во всю бы жизнь я к папе оному не поехал, ибо враг вокруг нас так и ходит, так и толкает в пропасть грехопадения…»

Послышался шум. Игнатий испуганно спрятал написанное за пазуху.

Явился сам Медичи, одетый в шелковые одежды; от него пахло розовым маслом. Он был весел. Его сопровождало несколько ватиканских дворян. Раскланявшись, Медичи поздравил Шевригина с предстоящей аудиенцией у его святейшества.

– Сегодня после полудня святой отец изволит пригласить вас в свои покои для беседы с его святейшеством… Надеюсь, что благородные синьоры пожелают соблюсти необходимый ритуал. О том в Ватикане благородным синьорам будет указано особо.

Шевригин и Хвостов учтиво поклонились в ответ на эти слова Медичи.

– Московские люди – верные слуги своего государя, – сказал Шевригин. – А батюшка-государь наш, царь всея Руси Иван Васильевич, посылая нас, велел почтить его святейшество исконно обычными у нас на Руси знаками великого почета, как и прочих владык, дружественных его величеству, нашему государю… Господь Бог умудрит достойно собеседовать с его святейшеством.

Медичи, стоя неподвижно, с лицом, выражавшим почтительное внимание, выслушал слова Шевригина, а выслушав, поклонился:

– Я передам его святейшеству приветливые слова благородных синьоров, послов государя.

Переводчиком при этом разговоре был вчерашний католический священник Рудольф Кленхен, которому во время происходившей накануне попойки Шевригин тайком подарил золотую чарку. Уйдя вместе с Медичи, он вскоре вернулся и попросил у Шевригина вина. Тот с охотою стал угощать каноника.

– Любезен ты нам, Рудольф, простотой своей. Не похож на тех, что ходят к нам, – добродушно похлопывая Кленхена по плечу, сказал Шевригин. – Одарим мы тебя, коли будешь держать нашу сторону.

Он налил вина ему и Хвостову.

– Поведай нам что-нибудь о папах. Нам нужно побольше знать о святейших правителях, чтобы было что государю потом доложить.

Рудольф тяжело вздохнул, выпил свое вино и, обтерев широким рукавом губы, покачал головою:

– Теперь уже не то, что было, далеко не то! Ограбили немцы Рим. При Клименте Седьмом на Рим напали шайки реформистов. Осадил нас своим голодным войском Карл Бурбонский… У него было пятнадцать тысяч немецких ландскнехтов. А вожаком их был Георг Фрундсберг. Этот немец ненавидел папу. Он носил при себе золотую веревку… Добивался повесить на ней святейшего. Папа бежал в замок Ангела. В ту пору Рим попал в лапы к немцам. Они грабили все, что только находили. Они крали и убивали, сколько их душе было угодно. Немец Вильгельм фон Зандицелл в одежде римского папы нарочно разъезжал перед замком Ангела. Немцы, одетые кардиналами, кричали: «Мы заставим тебя, безбожный папа, слушать нашего императора!.. Мы сделаем Лютера папой».

Продолжая потягивать вино, Рудольф с досадой махнул рукой:

– Не было ума у того папы Климента, не было и счастья. Сатана, видимо, надоумил его отлучить от церкви английского короля – деспота Генриха Восьмого… Генрих со всей страной после этого отрекся от Рима, а папа потерял «грош святого Петра» – ежегодный налог, который английское государство платило папе… А это значит: тридцать восемь миллионов гульденов убытка! Но теперь в Ватикане уже не так.

Сокрушенно вздыхая, Кленхен поглотил десятую чарку вина.

Он встал, поклонился и, сказав, что ему нельзя находиться долго в отлучке, ушел.

За окном царило солнце. Благоухали в саду цветы. Апельсиновые деревья разомлели. По краям окон спускались гирляндами листья плюща и дикого винограда. Вокруг них, казалось, трепетала дымка нежной испарины. На статуи в саду садились ярко-желтые, одурманенные теплом бабочки. Где-то по соседству орган играл духовные песни.

– Что-то долго не идут наши подьячие!.. – сказал, глядя в окно, Шевригин.

Он послал их вместе с Франческо Паллавичино за книгами для царя. Вчера один из вельмож приказал ватиканскому библиотекарю выдать из книгохранилища, как дар его святейшества государю Ивану Васильевичу, книги на сербском и греческом языках, которые печатались в Ватикане по желанию самого папы Григория. В них было подробное изложение споров на Флорентийском и Тридентском соборах.

Игнатий Хвостов на слова Шевригина отозвался шутливым замечанием:

– Тридентский собор восемнадцать лет длился. Не беда, коли наши подьячие немного и задержатся…

– Восемнадцать лет?! – удивился Истома, обернувшись.

– Иезуиты хозяйничали на нем… Могла ли от таких споров быть прибыль реформатам? Папа всех перехитрил.

– Да, власть тут, видать, поповская!

– Война братоубийственная в здешних царствах… Ихняя распря на долгие годы. Меняют веру с пролитием крови, с яростью звериною. И убивают кощунственно: с крестом и молитвою.

– Папа того же хочет и у нас… Шепнул мне поп Рудольф такое, что будто папа пошлет вместе с нами какого-то своего кардинала-иезуита, чтобы он нашего батюшку Ивана Васильевича в ихнюю веру, папскую, обратил… Царь ждет посла, князя либо дворянина, а нам посылают иезуита! Кажи вид, будто того ведать не ведаешь, а когда объявят – кажи вид не в пример радостный… Будем благодарить папу. Пускай едет. Государь всякую тварь найдет своим словом. Его иезуитом не испугаешь.

Явились подьячие. На тележке, запряженной двумя осликами, они привезли пять больших книжищ в кожаных мешках, обвязанных серебряными цепями. Оба подьячих были потные, красные и что-то чересчур разговорчивые.

Шевригин посмотрел на них подозрительно.

– Что это вы зело бойки пришли? А?!

– Винца хлебнули фряжского из ягоды… Угощали нас.

– Смотрите! – сурово проговорил Шевригин. – За непослушание – в Москве ответ держать будете.

Оба подьячих кротко поникли головами.

– Зря угощать здешние святые не станут! Цель свою имеют.

– Винимся, Истома Леонтьевич, соблазнились… Денек-то уж больно веселенький, солнечный… Мы с басурманами ничего не говорили… Ни слова… Они пробовали попытать нас, да нешто мы скажем!.. Пили молча, в благочинии. Денек-то уж очень веселенький, будто ангелы улыбаются.

– Ладно. Веселенький денек… Уберите книги в мой сундук. После полудня мы с Игнатием пойдем в папин дворец, а вы останетесь здесь. Блюдите порядок.

На улице послышался конский топот и скрип колес. Шевригин выглянул в окно.

– Едут. Ну-ка, Игнатий, погляди, много ли их там.

Он подошел к большому зеркалу в золотой оправе, внимательно осмотрел себя. На днях он коротко подстриг бороду и усы. Царь разрешил, коли явится необходимость при дворе папы, и совсем обрить бороду. Так нередко бывало в посольских делах московского двора. Игнатий Хвостов оставил только небольшие усики, отчего стало еще прекраснее его чернобровое лицо. Римлянки, пылкие и несдержанные в своих чувствах, нередко дарили ему прямо на улице при встречах цветы. Подьячий Антон Васильев, втайне считавший себя красавцем, носивший из франтовства золотую серьгу в правом ухе, постоянно завидовал его красоте, но вида не показывал, а один раз и вовсе громко вздохнул, оставшись наедине с Хвостовым:

– Что мне делать? Здешние девки мне прохода не дают… Зарятся на меня, а я женат и дите имею… Вот беда-то!

Игнатий задумчиво посмотрел на него и строго сказал:

– Полно тебе, Антоша, не будь мокрой курицей. Думай о государевом деле. Не к лицу тебе такие речи. Постыдись!

Смутился, покраснел подьячий Васильев, внутренне упрекая сам себя за свои слова; хотел сделать больно Хвостову, а вышло наоборот.

Игнатий держал себя ровно, спокойно, где бы ни находился, и тем снискал большую привязанность к себе со стороны Истомы Шевригина и возбудил еще большее любопытство у посещавших дворец Медичи женщин.

– Борис Федорович не ошибся – тебя послал со мною. В посольском деле ты пригодный человек… Из тебя выйдет толк.

В палату едва слышно вошли посланные папою к Шевригину дворяне; они поклонились Истоме. Один из них сказал:

– Его святейшество изволит приглашать вас к себе.

* * *

Оставшись одни, подьячие некоторое время сидели молча, усмешливо переглядываясь между собой.

Антон Васильев мечтательно закрыл глаза:

– В этой стране солнце даже под рубаху залезает. И трудно тут быть праведником… слаб я, брат Сергей, не суди меня! Каюсь!

– Дорогой брат Антон, и ты меня не суди. Грешен и я. Не скрою.

– В Посланиях к коринфянам сказано: «Осквернишеся людие блужданием с дочерьми Моавли… И разгневался Господь на Израиля!»

– А в книге заволжских старцев и вовсе сказано: «Будь проклят имевший блудное сожитие с иноплеменными!»

– Теперь я вижу, брат Антон, – не зря государь головы рубил заволжским старцам. Запугали нашего брата своею праведностью.

Антон рассмеялся:

– Да что же это мы: «брат» да «брат»?! Будто латынские монахи…

– С кем поведешься – от того и наберешься, Антоша.

– В Писании же сказано: «Человече, не гляди на деву многоохотно, на деву красноличну, да не впадеши нагло в грех, о красоте бо женстей мнози соблазнишеся, дерзновенно упивашеся и в грехе затеряшеся…» Что ты на это скажешь?

– Даю зарок – сторониться змеиного бабьего соблазна… Попробую.

Только что он произнес эти слова, как в палату вошли четыре молодые девушки с цветами в руках. Прикрыли свои лица букетами роз.

Оба дьяка вскочили со своих мест как ужаленные, низко поклонились девушкам. Те подошли совсем близко к ним и вручили им букеты.

Антон Васильев как-то нерешительно подвинул кресло одной из них. Голубев – другой. Васильев – третьей. Голубев – четвертой. Это были «вчерашние» красавицы-римлянки.

Девушки были молоденькие, смуглые, черноглазые. Одна из них начала что-то говорить тоненьким, приятным голоском, все время опуская взгляд долу. Другие, слушая ее, улыбались. А улыбка была такая у всех приветливая, нежная, невинная, что Антону показалось, будто это сами ангелы вдруг слетели с небес.

Васильев, указывая девушкам на дверь, несколько раз вразумительно повторил:

– Наши ушли… ушли… к папе ушли… к папе!

Девушки, ничего не понимая, смеялись, повторяя: «Папа», «Папа!»

Антон вдруг вскочил, закричал:

– Айда в сад! Там вольготнее.

Только это одно и поняли юные римлянки: послушно побежали в сад, откуда доносился пьянящий аромат жасминов.

* * *

Ватикан показался Шевригину и Хвостову целым городом, громадным, невеселым, мрачным. Всюду стража, закованная в железо, и стража какая-то хмурая, жуткая, будто неживая. Громадные бронзовые ворота, в которые вошли Шевригин и Хвостов, сопровождаемые офицерами и камерариями[4]4
  Камерарии – доверенные слуги при папе.


[Закрыть] папы, давили своей громоздкостью. Привыкнув к московским просторам на земле и над головами, московские гости ощущали здесь непривычную тяжесть каменных громад: они стесняли мысль, связывали волю.

Миновав множество площадок, огражденных то колоннадами, то каменными стенами, послы попали наконец во дворец к папе. По пути их поминутно останавливала стража, что-то спрашивала. Камерарии что-то тихо произносили в ответ – и проход становился беспрепятственным.

Во дворце папы можно было заблудиться – столько разных палат, комнат и коридоров. Всюду бросались в глаза роскошь и богатство в убранстве великолепных покоев ватиканского жилища папы.

Шевригин, как человек бывалый, привык не удивляться и не восхищаться чужеземными редкостями. И потому спокойно, равнодушно созерцал окружающее. Хвостов попытался высказывать ему свое удивление и восхищение по поводу виденного в недрах Ватикана; Истома резко остановил его: «Не суматошься, держись степеннее». Однако парня трудно было заставить оставаться бесчувственным в созерцании редкостей, рассеянных по залам и комнатам папского дворца.

Но вот открылась последняя тяжелая дверь, и Шевригин с Хвостовым предстали перед папой. Согласно католическому обычаю они коснулись губами туфли папы, который сидел в Малой Тронной зале на бархатном троне. Около него находились два кардинала, одетые в красные сутаны. Сам папа был в белой шелковой мантии, а на голове у него была золотая, в драгоценных камнях тиара.

Шевригину понравилось умное бородатое лицо Григория XIII. Хотя он и выглядел усталым и желтым, однако глаза его смотрели остро.

После обмена приветствиями Шевригин передал папе грамоту царя, в которой было сказано:

«1) В прежние годы между отцом нашим и римскими папами были переговоры о любви и союзе. Со своей стороны и мы неоднократно пересылались посольствами с братом нашим императором Максимилианом, причем наши послы сказывали, что он имеет сердечное желание стоять с нами заодно против недругов и что на это он имеет твой совет и согласие. Дружественные сношения продолжались у нас и с преемником Максимилиана, сыном его Рудольфом, и мы питали душевное желание, чтобы дом цесарей утвердился на польском престоле.

2) Но случилось, что польская корона перешла к посаженику турецкого султана, семиградскому воеводе Стефану Баторию, который сначала хотел иметь с нами мир на три года. Но когда мы отправили к нему своих великих послов, он их обесчестил и у себя задержал и, чего ни в мусульманских, ни в других городах не бывало, нарушил крестное целование и перемирную грамоту к нам назад отослал. Заручившись затем союзом с султаном и крымским ханом, пришел в нашу отчизну в Полоцк и поныне, не переставая, разливает кровь христианскую. Желая прекращения кровопролития, мы опять отправили к нему послов, а его люди в то же время пришли на наши украины и добывают наши города.

3) А Стефан король разгневался на нас за то, что мы хотели союза с цесарем и прочили польскую корону одному из императорских принцев.

4) И вот мы, видя такую безмерную его гордость и союз с неверными на пролитие христианской крови, посылаем к тебе с извещением, что желаем быть в союзе и единении с тобою и цесарем Рудольфом против бесерменских государей, дабы христианство было в тишине и покое и освободилось от мусульманских рук.

5) А посему…ты бы, Григорий папа, пастырь и учитель Римской церкви… к Стефану еси королю от своего пастырства и учительства приказал, что Стефан король с бесерменскими государи не складывался и на кроворазлитие христьянское не стоял».

В конце грамоты высказывалось желание, чтобы впредь между Римом и Москвой были сношения по-прежнему и чтобы «наши люди» свободно ездили из нашей земли в вашу, и наоборот, как было прежде, и чтобы папа прислал своего человека с известием: «Как ты с нами и Рудольф цесарь и иные христианские государи против бесерменства во единстве и в добром согласии быть хотите».

Папа, познакомившись с грамотой, приветливо улыбнулся:

– Честь и хвала государю твоему, ибо решился он по примеру предков вступить в дружественные отношения с Римом.

После этого, согласно царскому приказу, Шевригин поднес папе пару великолепных соболей. Папа с улыбкой стал рассматривать подарок.

Далее папа говорил о своей готовности и желании поддержать мир и союз между христианскими народами. Он с явным удивлением на лице заявил, что ему не было известно о союзе польского короля с султаном и крымским ханом, «ибо тому уж два года, как тот король явственно писал и извещал» о противном. Папа давал совет прекратить вражду и возвратить то, что один у другого взял кривдою. После того надо польские и русские силы – по мнению папы – направить против неверных.

– Единения не может быть, – сказал он, – вне любви христианской, и нет места любви вне союза с церковью Римской. Константинополь потому и пал, что не остался верен постановлениям Флорентийского собора. Турецкое порабощение угрожает всем, кто не стоит в союзе с Римом.

– Передайте мой совет вашему государю подумать об этом и ознакомиться с постановлениями Флорентийского собора. Для государя вашего будет сделано все со стороны Рима и христианских государей, если он будет в союзе с апостольскою церковью.

Папа указал на стоящего недалеко от порога священника:

– Вот мой посол к царю: Антонио Поссевин. Он поедет вместе с тобою в Москву. Знакомься с ним.

Поссевин низко поклонился Шевригину.

Шевригин – ему.

Договорились: завтра поутру встретиться у московского посла, во дворце Медичи. Поссевин сказал: «Его святейшество поручил мне убедить короля Стефана Батория, чтобы он войною на ваши земли не ходил и христианской крови не проливал».

* * *

Вернулись Шевригин и Игнатий из Ватикана уже поздно, под вечер, сопровождаемые слугами, которые несли перед ними факелы. В небе выступили звезды. В садах слышался женский смех и томный звон струн. Вскрытые в зелени, они нежным трепетанием звуков проникали в самые сердца слушателей.

* * *

Из Рима посольство царя выехало впятером. Присоединился веселый, расторопный иезуит Антоний Поссевин, посол папы. Он немного говорил по-русски. Без посредничества Франческо Паллавичино, однако, не обошлось. Поссевин склонил Шевригина ехать через Венецию. Правда, в государевом наказе послу было твердо указано, что «опричь грамоты приказу нет никакого», но иезуит сумел доказать Шевригину, что, кроме пользы, от поездки в Венецию ничего не будет.

Шевригин остался беседою с папой не совсем доволен. Царь Иван о вере ничего не говорил. Он писал, чтобы папа римский подумал о союзе с Москвою против турок, причем в грамоте государевой ясно было сказано, что союзу «для борьбы с врагами христианства – турками» мешает Стефан Баторий; он, наоборот, льет христианскую кровь при поддержке турок. При их помощи он овладел и польско-литовским престолом. А папа твердит о необходимости присоединения Москвы к католической церкви. Одно утешало Истому, что папа отправляет своего посла в Москву. Этого желал царь.

– Его святейшество, – сказал Поссевин, – когда Рим остался позади, поручил мне поговорить с венецианцами о торговых сношениях с Москвой, для чего нужно разъяснить Республике благочестивое намерение его святейшества… От сего будет великая польза религии и торговле Венеции. Вот почему не надо проходить мимо Венеции.

Шевригин хмуро спросил:

– А какая польза нашему батюшке-государю от того?

– Польза будет немалая, коли богатые венецианские купцы станут ездить к вам, да и союз против турок поддержат, а государь ваш, мудрый Иван Васильевич, рад будет новому союзнику. Венеция сильна на морях. Венецианцы – свободный народ; они не признают власти ни цесаря-императора, ни папы. Они сами по себе.

Шевригин не прочь был выслужиться перед царем. Слушая Поссевина, он загорелся желанием обрадовать Ивана Васильевича торговлею с Венецианской республикой, поэтому и согласился направить путь посольства в Венецию.

Поссевин был розовощекий широкоплечий монах. Глаза его немного косили, и от этого на лице лежал отпечаток хитрости. Толстые, чувственные губы и крупный красноватый нос, вместе с жирным отвисшим подбородком, намекали на то, что человек пожил в свое удовольствие на белом свете. Шевригин был доволен его разговорчивостью. Он с большим вниманием прислушивался к его бойким речам. Нравилось ли ему, Шевригину, то или иное рассуждение иезуита или нет, он все равно слушал молча, стараясь извлечь из его слов что-нибудь для себя полезное.

Колымаги, в которых ехали Шевригин со своими людьми и Антоний Поссевин, сопровождали конные мушкетеры в круглых войлочных шляпах под начальством двух скакавших впереди офицеров. Кроме мушкетов, воины были вооружены шпагами.

Поссевин сказал сидевшему рядом с ним Шевригину:

– Его святейшество – увы! – обеспокоен тем, что коли на нас нападут разбойники, каковых в этих местах немало, тогда навеки рушится дружба с вашим государем. На дорогах кругом Рима происходят постоянные грабежи и убийства, к тому же разбойники здесь крайне жестоки и бесчеловечны. Они не нападают только на бедняков, у которых не имеется и гроша за душой. Именно эти разбойники помогали многим нашим знатным синьорам богатеть и расширять свои владения. Ими за деньги пользовались те, кому они были нужны. Такие важные господа, как Стефанио Колонна, не стыдились быть в сговоре с разбойниками… Их оружием он сводил счеты с неугодными ему вельможами. Здесь недорого продается рука убийцы с кинжалом… Наемные убийцы здесь в большом употреблении. Дорогой монсиньор, я прошу вас: не рассказывайте об этом никому в Москве. Я не хочу, чтобы о нас думали плохо. Если дойдет слух до Колонны или Орсини, что я рассказал вам, – они могут меня лишить жизни. Для этого у нас особого труда не требуется, правосудие у нас не в почете. Видите, монсиньор, с каким доверием я отношусь к вам.

– Спасибо! Я знал, что ты человек правдивый, – сказал Шевригин.

Сидевший за спинами Поссевина и Шевригина Паллавичино, выполнявший обязанности переводчика, насмешливо улыбнулся, чего не могли, конечно, заметить ни Поссевин, ни Шевригин. Улыбнулся он потому, что то, о чем так таинственно и с такими оговорками рассказывает Поссевин, невелика тайна – об этом давно знает вся Европа, да и в других государствах разбойничьи шайки охотно привлекаются вельможами для сведения личных счетов и для выгодных нападений на замки других вельмож. Стоит ли просить Шевригина хранить это в тайне?! Таковы иезуиты, любят морочить головы другим людям. Паллавичино не любил иезуитов. Он хорошо знал их «работу» по Венеции, куда он со страхом теперь ехал.

По дороге в Венецию между Антонием Поссевином и Шевригиным было много разговоров о короле Стефане Батории.

Шевригин первый начал эти разговоры.

Он сказал:

– А ведь то правда, Антоний, что Стефана на престол в Литву посадили турки.

– То правда, монсиньор, но и то правда, что поляки и Литва сильно хотели посадить на престол вашего царя либо его сына, да царь сам будто бы не очень того хотел, выставлял невыполнимые требования, а то сидеть бы на польском престоле русским царям…

– Не государь наш, а вельможи польские с Замойским не хотели того… Помню я, у меня память хорошая.

– Император Максимилиан помешал… То я верно знаю, – возразил иезуит. – Сам ваш государь не прочь был поддержать эрцгерцога Эрнста… Ваш государь в ту пору сдружился с императором… Этою сумятицей около польского престола воспользовался Стефан Баторий…

– А кто его поддержал, кто за него стоял? Не турецкий ли султан?! – оживился Шевригин.

– И то правда, – ответил Поссевин.

– Государь наш в немалом удивлении… – продолжал горячиться Шевригин. – Как же так?! Папа хочет воевать с басурманами, врагами христианской церкви, врагами самого папы, а король, вашей же веры и друг папы, заодно с турками, с его врагами?

Поссевин чувствовал себя прижатым к стене, и все, что он мог сказать, это:

– Не моего ума это дело… Святейший знает, что делает.

– Наш государь идет прямой дорогой, а так не делает. Он и просит папу, чтобы тот вмешался в нашу войну с Польшей, прекратил кроволитие и склонил Стефана стать заодно с другими государями против врага всех христиан – турецкого султана.

Поссевин в раздумье закусил губу.

– Об этом мы поведем беседу с самим мудрейшим из государей, царем Иваном.

– Добро, коли так, – облегченно вздохнул Шевригин, а сам подумал: «Знаем мы, что у тебя на уме, – обратить Русь в латынскую веру! Того не будет!»

Во второй колымаге сидели Игнатий Хвостов и подьячий Антон Васильев. Все время дядя зевал и крестил себе рот.

– Свят, свят Господь! – говорил он.

– Ты чего это? – спросил Хвостов.

– Грех один, Игнатий! Так вот все время в голову и лезут нагие бабы с отбитыми руками… Истинный Господь! На кой бес этакую вещь придумали?! Да и разбросали еще повсюду! Третий день я все думаю о том и никак понять не могу.

Хвостов с удивлением посмотрел на него.

– Не тужи о том, дядя Антон. Не наше дело. А коли грешно, грех тот взыщется не с нас с тобой, а на древних римлянах… Наша забота как бы государево дело справить. Да так, чтобы государь-батюшка доволен остался.

Антон Васильев почесал затылок.

– Оно вестимо. Государево дело превыше всего, токмо я все одно своей бабе о тех голых девках ни слова не скажу, будто и не видел их… Совестливый я дюже человек.

Игнатий рассмеялся.

– Расскажи ей лучше о тех, что цветы тебе приносили.

Лукавая улыбка мелькнула на лице Васильева, он покраснел.

– Как сказать… – произнес он, смутившись. – Панкрат лезет на небо, а черт тянет его за ноги. Так вот и мы… Всяко бывает.

В душе уже теперь Антон Васильев раскаивался, зачем завел разговор о каменных девах, никак не ожидая, что Игнатий коснется его грешных тайн. Немного подумав, он, как бы выразив свою мысль вслух, сказал:

– В каждом мужике бесово ребро играет. Все мы – Адамовы ребятки, все на грехи падки… Да и то сказать: наслушался я там всего про римских пап да про ихних монахов – соблазн великий получился. Между прочим, нигде я не видывал таких ласковых красавиц, как в оном граде. Ни в Свейской земле, ни в Дацкой, ни в Немецкой. Э-эх, Господи! Грехи тяжки!

– Везешь чего-нибудь жене-то в подарок? – спросил Хвостов.

– Образок везу… Распятие… Да Пресвятую Деву… Баба у меня уж такая богомольная, такая богомольная.

Хвостов промолчал. Он вез в подарок Анне Годуновой расшитую шелком большую узорчатую шаль да ожерелье из янтаря. Где бы он ни был, кого бы ни видел, мысли его всегда были об Анне, о том: по-прежнему ли она его любит, не забыла ли, здорова ли? Он постоянно видел обращенные на него взгляды девиц и женщин, но он их старался не замечать, они просто докучали ему. Анна! Одна Анна!

Путь к Венеции лежал через Флоренцию и Болонью. Проехать около пятисот верст Поссевин предполагал с остановками дней в десять, тем более что приходилось перебираться через снежные хребты Апеннин.

– Эти земли суть владения святейшего папы… Мы везде найдем приют и гостеприимство с грамотою, выданной нам его святейшеством, – сказал Поссевин.

И хотя в природе была весна, апрель, но дико и бедно показалось Шевригину все, что встречалось ему на пути. А таких обнищавших сел и деревень, какие были здесь, у отрогов гор, не приходилось Шевригину видеть даже в разоренной войною родной земле.

Горы были высокие, мрачные, речки мутные, озера какие-то темные. Дорога извивалась между ущелий, холмов, нависших над головою жутких скал, и всюду виднелись высокие вершины Апеннин, сверкавшие белизной снежного головного убора.

В одной долине, стиснутой с обеих сторон отвесными скалами, из бокового ущелья, как из норы, тихо, неожиданно выехало несколько всадников, пытаясь загородить дорогу, но, увидев поодаль, позади колымаг, отряд мушкетеров, всадники снова скрылись в ущелье.

– Грабители… – равнодушно сказал Поссевин, даже не повернув головы к Шевригину.

Истома, озадаченный его спокойствием, спросил его через Франческо: почему он так спокойно говорит о разбойниках. Поссевин ответил:

– Я был бы более удивлен, если бы нам попались навстречу честные люди.

Немного подумав, Поссевин добавил:

– А если у нас было бы лютеранство, то итальянцы все бы друг друга перерезали… Итальянцы – народ, живущий чувством, а не умом. Они должны быть католиками. Лютер – безбожник, развратитель народов… Счастье наше, что Ватикан оберегает Италию от протестантов.

Поссевин стал объяснять Шевригину преимущества католического вероисповедания перед лютеранским. Он с особым самодовольством подчеркнул, что недаром на Флорентийском соборе император Иоанн Восьмой и патриарх Иосиф провозгласили унию с Римом. Взятие Византии турками, говорил Поссевин, не есть ли небесная кара, наказание грекам за их продолжительное исповедание православия?

Тут Шевригин не выдержал и сказал с негодованием:

– Византия пала не за это, а за отступничество, за измену православной вере. Сам великий проповедник, старец Филофей, это же сказал. Не надо бы Византии принимать латинскую веру!

Дальше Шевригин стал доказывать, что подлинная Византия не пала… Православная вера не покорена никем. Царьград во власти турок, но не вера. Власть церковная ныне в Москве. После Цареграда Москва стала Третьим Римом.

* * *

В Анконе путники осматривали в местечке Лорето монастырь Святой Марии. Они прослушали интересный рассказ монахов о том, как Мария пришла из Иерусалима через море в папину землю, где горы покрыты хвойными лесами, где реки тихо перешептываются с лесами…