Текст книги "Невская твердыня"

Слушая это, Иван Кольцо вздохнул, почесал своей громадной рукой затылок.

Щелкалов, видя, что его рассказ тронул Ивана, сказал с особым ударением:

– А та земля, что повыше Китая, много богаче, и государю любо будет, коли вы ее покорите, и вам доходнее, прибыльнее будет, нежели татьбой грешить.

С добродушной улыбкой слушал рассказы Щелкалова Иван Кольцо и вышел от него взволнованный, веселый – хоть сейчас в поход за Каменный Пояс!

Вернувшись в Сокольничью рощу к своим ватажникам, Иван Кольцо рассказал им о беседе с царем и Щелкаловым. Он хорошо знал своих товарищей и умел своим красноречием поднимать их на любое дело. А тут было столько заманчивого, что ему нетрудно было овладеть их вниманием. Ватажники весело встрепенулись, загорелись желанием идти войною на того басурманского царя. Уж наскучило им бездомное воровское бродяжничество по лесным урочищам, захотелось отвадить алчного басурманского царя от нападений на Русь.

– Коли так… – сказал, погрозив кулаком, Иван Кольцо, – испечем мы басурману пирог во весь бок. Надаем ему под микитки, как полагается. Так ли я говорю?!

– Так!.. Добро! Истинно! Куда ты – туда и мы, за тобой! – раздались голоса со всех сторон.

II

В Ковельском средневековом замке тоскует исхудавший, мрачный князь Андрей Курбский. Голова его уж совсем поседела. Лицо избороздили морщины. Дрожащей жилистой рукой он пишет письмо в Москву к своим друзьям, которых осталось в живых не больше десятка:

«Объят ныне жалостью я и стесняем отовсюду унынием, ожидая нестерпимые, предреченные беды. И те мысли точат, яко моль, сердце мое. Я обращаюсь в скорбех ко Господу моему со вздыханием тяжким и со слезами, прося помощи и заступления, да отвратит гнев свой!»

Чем старше становится князь, тем сильнее обуревает его тоска по родине и тем чувствительнее муки непреоборимого раскаянья. Бывает, что самое разногласие с царем вдруг начинает казаться ошибочным, ненужным, мальчишеским… Русь, могучая, сильная, живет, Русь твердо стоит на своих ногах, и все вражеские нападения на нее разбиваются вдребезги о могучую грудь русских богатырей… Вот и Стефан Баторий! Была надежда на него, что он посрамит Иванову гордыню, но и он принужден мириться с царем Иваном и уйти от границ Московского государства. Захват Москвы остался праздной мечтой.

В последнее время всеми забытый, никем не почитаемый, он, Курбский, принужден уйти как можно дальше от политики и заняться науками, укрыться в древних книгах. Сам не отдавая себе ясного отчета – зачем, он принялся усердно изучать Цицерона; погрузился в философские труды древних мудрецов, чередуя это с чтением книг Священного Писания. Когда все это заполняло досуг – незаметнее протекало время.

Но и тут ему мешали его недруги, а в первую очередь его прежняя жена, литвинка Марья Юрьевна, с которой он развелся, а затем женился на дочери старосты Кременицкого – Александре.

Что может сравниться с яростью обманутой и отвергнутой женщины, если даже она и не любит?!

Марья Юрьевна пыталась даже отравить князя Андрея, а ее родичи, разъезжая с толпой бесшабашных вооруженных молодцев в окрестностях Ковеля, делали засады с намерением убить князя Курбского. И князь, как затравленный зверь, сидел в своем каменном мешке, боясь показаться на воле, чувствуя себя убогим, беспомощным узником.

Потеряв надежду изловить Курбского, его враги прибегли к новым видам мщения. Начались тяжбы со стороны родных Марьи Юрьевны, посыпались жалобы королю Стефану. Король всегда старался подчеркнуть свое недоверие к Курбскому. От судебных тяжб ничего хорошего не приходилось ждать.

Поход вместе с польским войском под Псков утомил, разорил и не принес никаких лавров Курбскому, не спас его и от преследования врагов.

Наступили черные дни. Впору было бежать обратно в Москву. Но разве это возможно?! Родина навсегда потеряна!

Глядя в Цицероновы писания, Курбский невольно погрузился в размышления о себе.

Кто-то постучал в дверь. Иван Колымет привел пленного русского, с которым вздумал побеседовать наедине князь Андрей.

– Как звать? – отрывисто спросил Курбский, с усмешливым любопытством, но и со скрытым восхищением рассматривая стройного, красивого русского юношу, стоявшего перед ним.

– Игнатий Хвостов, – сухо ответил пленник.

– Так это на тебя сбегаются любоваться польские паненки? – рассмеялся князь.

Хвостов молчал, бесстрастно слушая слова Курбского.

– Ну, как живется в плену?

– Так же, как и тебе, князь…

– Я – не пленник, я живу на воле.

– Не завидую, князь, я твоей воле. Горькая она.

– Вона ты какой… речистый! – удивленно вздернул бровями Курбский.

Хвостов молча смотрел на князя.

– Скучаешь ли ты о родине?

– Дикий зверь и то скучает о своей норе, как же русскому человеку не скучать о своей святой земле?! – ответил с волнением в голосе Игнатий.

Немного помолчав, он спросил тяжело вздохнувшего Курбского:

– Неужто, князь, ты не скучаешь о родной земле?

Курбский нахмурился. Ему показался дерзостью этот вопрос какого-то злосчастного пленника.

– Я скучаю о своей вотчине, которую воровски похитил у меня лютый царь.

– Нашему батюшке-государю служат знатные и малые люди не за страх, а за совесть… У них сильна любовь к родине, она превыше всяких обид.

– Красно говоришь, детина. Трудненько тебе будет в неволе жить. Подумай об этом. Чей ты? Из какого рода?

Хвостов рассказал о себе, что знал, и когда помянул семью Колычевых, куда его поместили монахи, Курбский вдруг вскочил с места, схватившись рукою за голову.

– Теперь я знаю, кто ты! Ты сын Никиты Борисовича Колычева! Его убил Васька Грязной по приказанию царя, а твою матушку – Агриппину сослали в монастырь… Игуменьей она была близ Устюжны Железнопольской… Царь покарал твоих родителей, а тебя сделал несчастным… Тот старец, о котором сказывал ты, твой дядя… Степан Колычев он был на миру. Затем укрылся в монастыре и там вырастил тебя. Несчастный! Ты раболепствуешь перед тираном, губителем твоих родителей.

Игнатий побледнел, слушая слова Курбского. То, что говорил князь, было похоже на правду. Нередко намекали ему, Игнатию, и в монастыре на его происхождение из рода Колычевых.

– Так вот, парень… Переходи к нам. Оставайся в Польше, служи королю и мсти тирану московскому за смерть твоего отца и за мать. Иначе тебе плохо будет. С пленными у нас сурово обходятся.

– Много претерпел я и так всего… – тихо ответил Игнатий. – Меня били батогами, пороли, иглами кололи, да не отрекся я от царя, от нашего государя Ивана Васильевича, не изменил я и родине и не изменю никогда. Басурмане и те стоят на своей клятве, может ли христианин ее нарушить?!

Курбский нахмурился, встал с кресла, повернулся к Хвостову.

– Стало быть, не страшит тебя жизнь на Руси?

– Мне совестно, князь, слушать такие слова от тебя. Ты знаешь, что русскому воину смерть краше всякой измены. Коли смерть эта за родину – что иное может сравняться с таким счастьем?! Мы все брали пример с воеводы Шуйского. Полюбился он нам.

Князь Курбский вспыхнул:

– Сам ли так говоришь иль тебя к тому учили? Не скрывай.

– Дозволь спросить тебя, князь: правда ли, что и ты ходил войной на Псков? Правда ли, что и ты помогал супостатам бить нас?!

Курбский отвернулся, закричав:

– Колымет! Убери от меня сего смерда! Гони его с нашего двора… Дерзкий пес!

Игнатий усмехнулся.

– Бог судья тебе, князь… Не видать бы мне тебя больше… Великий грех свершил ты! Во Пскове мы проклинали тебя… Ты – изменник. Проливал кровь своих братьев.

Курбский закричал дико, свирепо:

– Бейте его батогами, собаку!

Колымет и другие холопы набросились на Хвостова, схватили его и вытолкали за дверь.

* * *

Александра, сидя рядом с царем Иваном Васильевичем, тихо и просто говорила:

– Ты – государь… Ты все можешь… Тебе завидуют малые люди. Верни меня к моим родителям, к моему ребенку!

Царь молчал.

Выждав, она сказала:

– Хорошо быть царем!

Иван Васильевич рассмеялся, ласково погладил ее по голове своей большой, широкой ладонью.

– Глупая ты! Дите. Послушай же, что я тебе расскажу…

– Сказывай, государь… Ты много знаешь. Любо слушать тебя.

– Однажды апостол Петр сказал Спасителю: «Как хорошо быть Богом! Хоть бы на полдня мне сделаться Богом. Потом я опять готов стать Петром». Бог усмехнулся: «Ладно, пусть будет по твоему желанию: будь Богом до вечера!» Шли они полем. Навстречу им баба гнала гусей. Она вдруг оставила их и пошла назад в деревню. Петр спросил ее: «Как? Ты хочешь оставить их одних?» Она ответила: «Не могу я их стеречь сегодня. У нас в деревне храмовой праздник». «Но кто же должен сторожить твоих гусей?» Баба ответила: «Господь Бог их охранит сегодня». Тогда Бог толкнул Петра: «Слышал, что она сказала? Так вот, оставайся и стереги тут гусей ее до вечера. А Я пойду пировать на праздник в деревне!» Досадно было Петру, не хотелось сидеть в поле и сторожить гусей. Наутро он дал слово, что-де никогда более не пожелает быть Богом.

Царь замолчал, тяжело вздохнул:

– Вот так же стало бы и с тем, кто завидует царям… Второй раз уже не захотели бы они быть царем, ибо и к большому, и к малому делу должен быть пристрастен царь.

Александра задумалась. Он рассмеялся, обняв ее, поцеловал и нараспев произнес:

– «Положи меня, как печать, на сердце твое, – писал царь Соломон, – как печать на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень зело сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением».

Слова царя текли тихо, ласково. Она слушала их, затаив дыхание, смиренно опустив веки. Ресницы ее вздрагивали. На щеках зарделся румянец. Грозный царь, хладнокровно казнивший великое множество людей, теперь боялся причинить малейшую боль или неудобство сидевшей около него Александре. Он чувствовал, ощущал всем телом, что в этот час он молодеет, как будто бы начинает снова жить.

Да! Он должен вечно жить, вечно быть юным; вообще смешно и не нужно думать о том, что и кто он есть… Он – отрок, не испытавший греха, но смутно предвкушающий его сладость!

– Горлица… маленькая… моя, – шепчет он, все крепче и ближе притягивая ее к себе, – ты мне дала радость, я берегу тебя, я не хочу потерять тебя… Будь солнцем, меня согревающим!.. Будь моей весной!

Царь Иван схватил со стола Библию, поднялся во весь рост.

– Слушай, что сказано в «Песни песней»:

 
О, ты прекрасна, возлюбленная моя,
ты прекрасна! глаза твои голубиные
под кудрями твоими… Волоса твои —
как стадо коз, сходящих с горы Галаадской;
зубы твои – стадо выстриженных овец,
выходящих из купальни, у которых
у каждой пара ягнят, и бесплодной
нет между ними…
Как лента алая губы твои,
и уста твои любезны; как половинки
гранатового яблока – ланиты твои
под кудрями твоими;
шея твоя, как столп Давидов,
сооруженный для оружий, тысяча щитов
висит на нем – все щиты сильных;
два сосца твои – как двойни молодой
серны, пасущиеся между лилиями.
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя,
и пятна нет на тебе…
 

На лбу царя выступил пот, лицо раскраснелось, голос стал стихать и оборвался. Тяжело дыша, царь грузно опустился на софу, где в серебристой шелковой ферязи сидела Александра.

– Слышала? – почти шепотом спросил он ее.

– Да, государь мой…

И она с наивной нежностью крепко обвила своею рукою его шею.

– Хороший ты, – прошептала она.

Со счастливой улыбкой принял он от нее этот по-детски смелый знак взаимности. Иное чувство испытывал он теперь, чем то бывало, когда его ласкала которая-либо из его жен.

Стало смеркаться. В вечернем красноватом полумраке ожили на шее Александры драгоценные камни ожерелья, надетого на нее самим царем; переливались многоцветным сияньем жемчуга. В окно вливался теплый, майский, пахнущий цветами воздух.

Всюду на окнах, на столиках, казалось, еще пышнее распустились красные, белые, лиловые цветы; царь любил их, выписывал из-за моря лучших садовников, чтобы окружать свои дворцы пышными садами. И теперь ему казалось, что их мало, что надо еще больше цветов.

– Нет… Ты не черничка… Для монастыря найдутся иные… Ты будешь… будешь… будешь больше чем царица… Ты будешь… – шепчет Иван Васильевич, отдаваясь всеми помыслами, всеми своими чувствами радости сближения с красавицей Александрой.

– Мне страшно! – вдруг откачнувшись от царя, сказала она.

Иван Васильевич, тяжело дыша, потянулся к ней, крепко сжал ее своими руками за плечи.

– Не говори этого!.. Ты не должна ничего бояться. Царь с тобою, царь за тебя! Александра! Ты больше царицы… Ты – красота, ты – видение…

Он прильнул горячими губами к ее шее.

– А царица Мария? – прошептала в испуге Александра.

Царь выпустил ее из своих рук.

– Что мне до нее?! Она – царица, а ты моя… моя… либо ничья! Слышишь?! Ты заворожила меня, я лобзаю твои руки, ноги… Царица за счастье почитает, коли я даю ей целовать свою руку. Слышишь?

– Слышу, государь… – робко произнесла она, прикасаясь своей щекой к его щеке.

– Люби меня… я не страшный… болтают обо мне лихие люди… Не верь им! Страшен царь, но не я… С тобою я – не царь.

– Люди говорили мне, будто ты загубил моего мужа… – прошептала она.

– Не говори об этом, не дано тебе рассуждать о том!.. Молчи! Губил царь, а не я!.. Я не царь тебе… Забудь о том…

Александра снова обвила своею рукой его шею.

– Прости меня… – тихо сказала она ему на ухо. – Не серчай!

Совсем потускнело за окном: в темной синеве проступали звезды, казалось, изумленно глядевшие на него, царя. Александра и в самом деле забыла, что в ее объятиях царь, она не хотела и думать об этом.

– Как лента алая губы твои… – в страстном порыве шепчет Иван Васильевич. – Дева, ты прекрасна!.. Спасибо тебе. Ты даешь силу, веру мне… исцеляешь меня от кручины, от старости. Я хочу жить!.. Могу жить!.. Хочу царствовать!.. Я надел на тебя ожерелье… царицы Анастасии… в нем моя юность! Моя сила! Мне с тобой смешна смерть. Не нужна она! Нет ее!

* * *

Царь был весел в это утро так, как давно того не бывало.

Из Швеции прибыл находившийся на тайной службе у царя Ивана человек, по имени Софрон, и сообщил царю, что отданные царем Польше Нарва и другие ливонские города явились яблоком раздора между королем Стефаном и Иоанном Шведским.

Король Иоанн написал Баторию письмо, а в том письме сказано, что он, король Иоанн, не желает вести никаких разговоров с польским королем о Ливонии. То, что Делагарди взял у русских, отныне неприкосновенное добро короля Швеции.

Король Иоанн писал: «Пора польскому королю образумиться и не предъявлять Швеции нелепых требований на земли, завоеванные у русских шведским оружием, шведскою кровью».

Слушая речи своего тайного слуги, царь Иван, потирая руки, от души расхохотался:

– Подерутся они? Как ты думаешь? – спросил он.

– Накануне того, государь. Шведские власти в великой злобе на короля Стефана…

– А что они говорят обо мне? Не лукавь, говори прямо.

Софрону царь показался в эту минуту каким-то помолодевшим, бодрым, оживленным и очень простым.

– Они диву даются, как ты мог, великий государь, вписать в договор отторгнутые у Москвы ливонские города. И как тому не воспротивился польский король Стефан?

Царь опять разразился веселым смехом.

– Король Иоанн женат на сестре Сигизмунда, на польке, на Ягеллонке… Что же она не порадеет полякам? – спросил он.

– Королева Екатерина пробовала вмешаться, да король ее не послушал… Королева Екатерина больна… ей трудно с ним спорить.

– Каков сам король? Сказывай, видел ли ты его?

– Видел, государь. Тучный он, толстый, малого росту… Борода длиннущая у него… Волосы темно-рыжие… Он называет себя королем всех королей… Горд, самолюбив и начитан. Так и величает себя королем королей!

– Да не царей!.. – с усмешкой перебил рассказчика Иван Васильевич. – Среди королей пускай будет наивысшим. Бог с ним! Не трудно там добиться первенства. Иноземцев король не любит… А его ненавидят иноземцы за дурное обращение с ними. Из королей Иоанн боится больше всего датского Фредерика.

– А к Польше как?

– Поляков шведский король ненавидит. Он сказал однажды, что, коли бы не королева, он бы «всех находящихся в Швеции поляков повесил».

Иван Васильевич с удивлением пожал плечами:

– Глупец король, коли говорит такие речи при жене-польке. Однако пускай бушует. Сие нам на пользу.

– А что болтают там о немецком императоре? – спросил царь Иван, насторожившись.

– Императору Рудольфу, как говорят там, не по душе, что Польша и Швеция хозяйничают в Ливонии. Шведский король боится союза твоего, великий государь, с императором. Будто отписал он Рудольфу, что-де не может ничего быть путного от сего союза. Где уж бороться Москве с Турцией, коли она не может справиться с крымскими татарами?

Слова эти заставили задуматься царя Ивана. Некоторое время он молчал, обдумывая что-то. В другое время он разразился бы гневным криком, а в этот день он поразил Софрона своею сдержанностью.

– Будем молчать. Помедлим, – тихо, про себя, сказал царь, отпустив тут же Софрона. Отпуская его, он сказал, чтобы тот шел к Щелкалову и там все, что знает, изложил письменно.

Вызвав затем в рабочую палату Бориса Годунова, царь Иван сказал ему с прежней улыбкой:

– Так тому и надобно было случиться: из-за Нарвы и других ливонских городов, что уступили мы Стефану, грызня началась… На стену лезет польский владыка, чтоб угодить панам, чтоб не согнали его с престола… Требует у свейского Иоганна Нарвы… А тот упрямится, дерзит Стефану.

Борис Годунов перекрестился, обратившись к иконам:

– Благодарение Господу, началось!

– То мне и надобно, – усмехнулся царь. – Будем терпеливы. Балтийское море с надеждою смотрит на нас. Коли оружие наше притупилось о камни, так будем хитростью действовать, покудова не отточим снова оружия своего.

– Подлинно, государь. Мудрость твоя сильнее всякого оружия, – проговорил Годунов.

Царь огляделся по сторонам, как будто опасаясь – не подслушал бы его кто. Затем произнес:

– Задумал я одно дело. Покуда никому не скажу о том, и тебе тоже, но скоро узнаете… Оно способствовать будет одолению врагов, отодвинувших нас от того моря. Многие удивятся и осудят меня, многие возмутятся и назовут меня еретиком, беззаконником. Пускай! Вон в Ермании листки уже печатают и пишут в них выдумки о московском тиране… Польский король будто деньги на то дал немцам. Какой-то книжник книгу напечатал обо мне, да итальянец один… Сказки там разные обо мне рассказывают… Стефан Баторий писак оных любит, везде с собой их возит… Его ближний дьяк Тидеман Гизе в угоду своему господину сатаной меня называет… Пускай! Я одному Господу Богу отвечаю за свои деяния. Но разве не Господь Бог завещал мне возвеличить державу мою? И я должен то сделать.

Внимательно, как всегда чуть склонив голову, слушал Годунов государя.

* * *

– Не по душе мне, однако, гордыня расплодившихся торгашей. Боюсь, что милости наши избалуют их. Настала пора купецкой воле предел положить. Не присвоили бы они себе честь похода за Каменный Пояс?!

Иван Васильевич говорил это, стоя спиной к Борису Годунову и Андрею Щелкалову и глядя в окно на Ивановскую площадь, где происходил многолюдный праздничный торг.

До этого Борис Годунов докладывал царю о полученном им известии, что купцы Строгановы приняли к себе на службу Ивана Кольцо; его ватага соединилась с воинскими людьми, находившимися на службе у Строганова. И что во главе всего этого войска поставлен Строгановым известный государю по Ливонскому походу Ермак, казачий атаман.

– Пиши Строгановым, – обернувшись к Щелкалову, произнес царь.

Дьяк, по обычаю державший в левой руке чернильницу с пером, а в правой бумагу, с позволения государя сел на скамью и, положив бумагу на колени, приготовился писать.

– Пиши, – строго сказал царь. – «Ты богат ныне народом, пищалью и зельем, а посему селитру варить бы тебе в Вычегодском посаде и в Усольском уезде не боле тридцати пудов…»

Царь задумался.

– Пиши другое… Теперь – излюбленным старостам: «Берегите накрепко, чтоб при селитряной варке от Григория Строганова крестьянам обид не было ни под каким видом, чтоб на дворах из-под изб и хором он у вас сору и земли не копал и хором не портил. Да берегите накрепко, чтобы селитры он никому не продавал. Следите за тем накрепко!»

Лицо царя Ивана стало хмурым, сердитым.

– Самим нам селитра понадобится. Война будет у меня большая. Что вы смотрите на меня? Не верите?!

Борис Годунов и Щелкалов низко поклонились царю.

– Воля твоя, батюшка-государь, как ты прикажешь, так и будет.

– Не можем мы примириться с потерей Нарвы! – тяжело вздохнув, произнес царь. – Да и тут, за Югорский Камень, придется государю войско послать. Сколь ни храбры казаки, но тех мест им не удержать… Нужна большая военная сила. Слыхали, поди, Кучумов племяш, Маметкул, опять разбойным обычаем напал на моих остяков, что живут по Чусовой реке. Строгановым дозволил я крепости строить по Тоболу, Иртышу и Оби. Разрешу им ныне там и руду копать. Борис, о чем их челобитье?

Борис Годунов ответил:

– О руде железной, медной, оловянной, свинцовой и серной, великий государь.

– Добро, вели копать. А ты пиши дальше, – сказал царь, опять обратившись к Щелкалову. – «На сибирского салтана Строгановым можно собирать охочих людей, остяков, вогуличей… югричей… самоедов и посылать их вместе с наемными казаками и с нарядом, брать сибирцев в плен и в дань за нас приводить…» Пора и впрямь казакам, что на татьбу тароваты, послужить государю да родной земле, но и нам надо позаботиться о том, чтобы войско туда же послать. Дело это большое. Государева нога должна крепко стать в тех местах.

Борис Годунов, выслушав царя, улыбнулся:

– Добро, великий государь, – однако предвижу: зашумят короли заморские и все недруги наши, когда услышат о твоих новых победах, о приумножении земель в твоем царстве с востока!

– Задумал я отдохнуть от королей. Дело найдется и без них. В ту мугаметанскую Сибирь и без Строгановых издавна смотрит наш народ. Мой дед, Иван Васильевич, дважды посылал на Обь свои войска. Да и царство Сибирское стало данником нашим. Тысячу соболей обязались сибирцы платить нам каждый год. Но забыли это. Надобно нам напомнить. Пришел час оглянуться на восток.

Отпустив Бориса Годунова и Щелкалова, царь Иван стал на колени и помолился о благополучном походе его людей в Сибирь.

Когда поднялся, в голову ударила мысль: «Вот бы теперь царевича Ивана на то дело послать!»

Закрыв лицо руками, опустился в кресло. Сегодня ночью опять он приходил к его ложу, опять смотрел на него своими молящими, страдальческими глазами. Бледность покрыла лицо Ивана Васильевича, губы его задрожали. Бессильно опустив голову на грудь, он прошептал: «Уйди, не мучай!»

За окном раздались медленные, унылые удары церковных колоколов.

По щекам царя Ивана поползли слезы, но он вдруг вскочил, смахнул их.

– Александра! – тихо прошептал он. – Александра!

На лице его заиграла улыбка.

Осторожно, на носках он стал прокрадываться в ту комнату, где забывались им все печали, все заботы, даже и его царский сан.

III

Царь Иван Васильевич с нетерпеньем ждал вызванных им брата царицы Афанасия Нагого и Богдана Бельского. По-праздничному нарядно одетый, гладко расчесанный на прямой пробор, с подстриженной слегка бородой, он обернулся к иконам, помолился. Расправил мускулы, потянулся, посмотрел на себя в зеркало.

«Нет! Я не стар. Теперь я вижу, что силен я, что могу быть возлюбленным юницы…»

«Теперь я отпущу Александру. Пускай вернется в свой дом. Мало пользы от Суламифи игуменье Вознесенского монастыря. Схима не для нее. Не место розе в ледяном погребе».

На лице Ивана Васильевича появилась добродушная улыбка.

Черничка заслужила себе свободу. Она победила его старость, она зажгла в нем пламень былой молодости. Любая жизнь, она не знает греха; в своей кротости она смелая – трудно предугадать ее порывистые ласки. Они неожиданны и дерзки. После них же она снова не Суламифь, а богомольная черничка либо невинная боярышня из строгого отцовского терема. Тогда с нее можно рисовать святую деву.

«Такою же была Анастасия, – думает царь. – Все думали, что она глупая овечка. Как они ошибались!»

Ни с кем так счастлив в любовных утехах не был он, царь, как с Анастасией. Никто не мог так забывать о его царском величии и владычествовать над ним, как Анастасия. Ни перед кем он не чувствовал себя таким маленьким, обыкновенным, как перед покойной ангельски невинной царицей Анастасией. В своей хрупкости, кажущейся бестелесности никто не обладал такою властью над царем и никто так хорошо не распознавал ближних к царю людей, как она. Первая она заподозрила в двуличии Курбского. Не она ли предупреждала его, царя, о ненадежности князя…

«Надобно убрать скорее Александру, – сокрушенно вздохнув, думает царь. – Не подослал ли ее мне сатана, демон? Она опасна в своей красоте, в греховной привлекательности. Завтра же отошлю ее в родительскую вотчину».

Вспомнил время, проведенное с ней, и сердце сжалось от тоски. Опять помолился на иконы: «Прости меня, грешного!»

Постучали в дверь.

Афанасий Нагой и Богдан Бельский. Оба низко поклонились царю.

– Ты нас звал, государь?

– Жалуйте! Садитесь.

Размашистой походкой стал он ходить из угла в угол по горнице.

– О чем поведу беседу с вами – держите в тайне.

– Клянемся, батюшка-государь!

– Слушайте. Не могу помириться я с утратою Нарвы да Ивангорода. Море Западное, Балтийское, нам нужно вернуть. Без него царству Русскому тягота великая. Поведал мне заморский врач Роман Елизарьев[14]14
  Роман Елизарьев – доктор Роберт Якоби.


[Закрыть], будто в Лондоне, в королевиной семье, невеста мне есть… Хочу породниться с английской королевой…

Афанасий Нагой и Богдан Бельский в страхе вытянулись на месте, подумав: «Не помутился ли разум у батюшки Ивана Васильевича?»

– Что вы на то мне скажете? – сощурив глаза, спросил царь. – Ну!

Стал говорить Бельский; от страха у него зуб на зуб не попадал; заикаясь и задыхаясь, он пробормотал:

– Доброе дело… государь…

– Ну а ты что же, Афанасий, молчишь? – строго спросил царь.

Нагой, набравшись духа, прошептал:

– Помоги тебе Господь…

– Дурак! – громко рассмеялся царь. – А как же твоя сестра, матушка-царица Мария? Отвечай. Брат ты ей или нет?!

– Бог спа… сет… – совсем растерявшись, пробормотал Афанасий.

– Кого Бог спасет? – широко раскрыв глаза, смотрел на Афанасия Нагого царь.

– Не ведаю, государь… – со слезами в глазах простонал Нагой.

– А я знаю! Спасет Бог – Нарву, Западное море!.. Глупец! – вскрикнул царь, застучав посохом об пол. – Пора бы тебе, Афонька, разума набраться. А позвал я вас не попусту. Пойдите-ка к тому дохтуру Роману Елизарьеву и выспросите у него с умом, по порядку, все надлежащее о той девке, королевиной племяннице, о которой он мне сказывал. А после того доложите об его ответах мне. Да смотрите не пророните ни слова о том, что вы посланы к нему мною. Бражничайте с ним и беседуйте, выпытывайте. А ко мне пришлите дьяка Писемского Федора. Жду его. Дело есть.

Бельский и Нагой ушли.

Оставшись один, царь рассмеялся, вспомнив, в какое недоуменье привел он Нагого. Снял со стены гусли и стал на них играть заунывную духовную песнь.

Мысли опять об Александре. Она очень любит, когда царь играет на гуслях. Слушает и тихо подпевает звону гусельных струн.

Пришел дьяк Посольского приказа Федор Андреевич Писемский, седобородый, полный, степенный человек. Отвесив царю земной поклон, Писемский стал ждать, что скажет ему царь, продолжавший играть на гуслях, как будто не замечая его.

Сделав сильный удар пальцами по струнам, Иван Васильевич стал во весь рост.

– Гляди на меня, Федор: могу ли я быть женихом? – спросил он. – Огляди меня со всех сторон. Не помолодел ли я в последние недели?

Писемский, почтительно склонив голову, тихо ответил:

– Государю все дозволено, коли то на пользу царству. Не токмо я, но и все слуги при твоем дворе видят, что молодеешь ты в последнее время и милостивее ты стал к нам, малым сим! Господь молодит тебя на счастье Руси.

Много видел всякого рода причуд и шуток со стороны Ивана Васильевича за свою долгую службу старый дьяк и теперь принял слова царя за шутку.

– Коли правду говоришь, – продолжал Иван Васильевич, – готовься плыть за море к моей возлюбленной сестре, королеве Елизавете. Бывалый, острый ты дьяк и в странствованиях посольских умудрен. Хитер стал. Дам тебе я грамоту, а в ней будет сказано, что-де посылаю я к тебе, к сестре своей, посла, дворянина и наместника шацкого – Федора Андреевича Писемского. А в придачу себе возьми ты подьячего Епифана Неудачу Васильева, сына Ховралева, способного к ихнему языку.

– Слушаю, государь. Когда прикажешь отъезжать? – поклонившись царю в пояс, спросил Писемский.

– Когда укажу тебе. Скоро. А начнешь переговоры ты с королевой о союзе воинском вашего государя с королевой аглицкой против короля Стефана, чтоб помогла она своей воинской силой нам пробиться вновь к морю на западе. И оттого торговля станет у нас с аглицкими торговыми мужами вельми богатая, изобильная. Понял ли? Внуши королеве, что Англии от того великая польза станет.

– Понял, батюшка-государь Иван Васильевич, понял, – снова с поклоном ответил Писемский. – Дело ясное. Дело божие.

– Торговлишкой заморские купчишки зело любят позабавиться. Прилипчивы, жадны, ловки. Раззадорить их постарайся обещаниями, чтобы кровь в них заиграла и нутро их купецкое о барышах затосковало и чтоб они, того ради, королевне своей челобитье крепкое учинили.

– Точно, государь, жадны они и завистливы. Грех один!

– Коли так, не будь и ты вороною, Федор Андреевич. А после того речь твоя пойдет о моей женитьбе. Хочу породниться я с великою аглицкой королевной, хочу помощь от нее получить против врагов. Ливонию вернуть надобно. Горе злосчастное рушилось на меня – нет нам теперь исхода к морю на Запад. Да и на севере дацкие и свейские разбойники стали нападать на торговые караваны. Не сочти сие желание мое блажью или дуростью. Царь знает, что делает. Сватовство проведи там совестливо, с усердием. Головою будешь отвечать!

– Истинно, великий государь. Добиваться того моря – святое дело. Сам Господь надоумил тебя, батюшка Иван Васильевич, о том заботу иметь, – сказал Писемский.

– Федор, не умаляй и северных наших вод… Там – чую – впереди великий будет торг… – пытливо глядя на Писемского, произнес царь.

Писемский, хорошо зная, о чем больше всего страдает Иван Васильевич, принялся расхваливать плавание по Ледовому океану и Студеному морю, говоря, что сила Руси от утраты Балтики не уменьшится.

Царь Иван слушал с видимым удовольствием похвальные слова Писемского о северном плавании.

– Сам ли ты думаешь так, Федор Андреевич? Но было бы лучше и прибыльнее иметь и то и другое море. Не так ли? – улыбнулся царь.

– Истинно, государь!.. Моря народу на пользу, а царю во славу.