Электронная библиотека » Валентин Костылев » » онлайн чтение - страница 2

Текст книги "Невская твердыня"


  • Текст добавлен: 15 апреля 2021, 17:13


Автор книги: Валентин Костылев


Жанр: Историческая литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Шрифт:
- 100% +

– Я сказал бы так же панам, как сказал им угорский князек. Здесь его сила. Жигимонд был слугою Рады. Не любил я его за то. Он цеплялся за изменников, подобных Курбскому, слушал их, стоял за них… Стефан – горд. Слыхал я: не особо жалует он их. Его не удивишь изменой: он сам перебежчик, сам – бродяга, сбежавший со своей родной земли. Норов их ему известен.

Немного подумав, царь спросил:

– А как ты полагаешь, святой отец, не поссорятся ли с ним паны, коли мы отстоим Псков? Не отстанут ли они от него, коли там счастье изменит ему?

– Паны ненадежны, верно, государь! Плохо быть их королем! Господь в своей неизреченной премудрости отвел чашу сию от уст твоих… Вместо радующего сердце вина ты испил бы яд горечи и неправд. А коли Псков устоит, Стефан не уживется с панами… То надо предвидеть.

Иван с нетерпеньем перебил архиепископа:

– Тем более горько ему будет, ибо он не королевской крови правитель. Господь Бог накажет его за дерзость! Престол государя должен занимать человек королевской крови. Паны сами почитают происхождение и кровь. Их высокомерие сильнее гордыни моих бояр.

– Истинно так, государь! – ответил архиепископ. – Не долго будет их любование лихостью угорского выскочки.

Иван Васильевич улыбнулся, недоверчиво покачав головою.

– Но не будет ли царству убытка от малоумности иного правителя королевской крови?.. И то бывает.

Царь насторожился, ждал ответа.

– При разумных и добрых советниках любой король может быть полезен своему королевству, – сказал Александр.

– Ты прав, святой отец. То и сам я вижу. Свейский король Иоанн, свергнувший своего брата Эрика с престола, великую силу обрел ныне… Не украшен сей король мудростью, но бороться нам стало с ним не под силу… Его воевода Делагард теснит нас от Варяжского моря… Свейское войско крепко стало в Эстляндии… Видим это. Ой как видим!

Немного подумав, царь добавил:

– И надолго. Думается мне – нашему царству великая угроза настанет в будущих временах от Свейского королевства… Разъединил нас Иоанн с Данией… И в Польше его люди сильны. Свейский король со своей женой Екатериной Ягеллонкой держат руку Польши и Литвы… И впрямь умные советники окружают Иоанна… Счастье его… Да!

Тяжело вздохнув, царь вдруг поднялся, быстро распрощался с архиепископом Александром и торопливой походкой удалился во внутренние покои.

Но на другой день утром в Кремле, в Успенском соборе, митрополитом был отслужен молебен. После службы все воеводы перед Владимирской иконой Божьей Матери дали царю клятву, что не сдадут Пскова.

Под вечер длинный караван с пушками и ядрами, с бочатами зелья, предводимый воеводами, выступил из Москвы в направлении к Пскову.

Впереди всадников на громадном косматом коне ехал сам псковский большой воевода Иван Петрович Шуйский. Сверх кольчужной рубахи на груди у него сверкал золотом и драгоценными каменьями большой нагрудный крест, который перед самым выходом его из Москвы надел на него своими руками царь Иван.

Шуйский спокойно и с веселой улыбкой иногда оглядывал ехавших позади него всадников, в первых рядах которых были самые любимые его помощники: Василий Скопин-Шуйский, Иван Хворостинин и казацкий атаман Николай Черкасский.

На телегах в обозе около пушек и ядер сидели туго затянутые красными кушаками пушкари, перекидываясь шутками и прибаутками. Им было весело: они засиделись в Москве и теперь были довольны, что их снова посылают действовать.

Архиепископ ехал в закрытой повозке, окруженной верховыми чернецами. У каждого из них на поясе была сабля.

– Вот вам, угощайтесь! – осадив коня и поравнявшись со своими воеводами, сказал Шуйский. Он вынул из кожаной сумки медовые лепешки, раздал им. – На дорогу напекли. – И, тяжело вздохнув, добавил: – Погоревали мои бабы, повыли… будто на смерть меня провожают… Глупые!..

И вновь после этих слов поскакал к своему месту – во главе военного каравана, широкий, прямой, гордый главный воевода Пскова – князь Шуйский.

III

Царь в сопровождении ближних бояр отправился пешком на прогулку вокруг Кремля.

На берегу Москвы-реки, близ Тайницкой башни, навстречу попался высокий сухой старец, калика перехожий. Шел он босой, в рубище, смотрел из-под пучков седых волос неодобрительно на царя и его свиту. Иван Васильевич приказал остановить его.

Странника подвели к царю.

– Куда бредешь, борода? – с усмешкой спросил Иван Васильевич.

– Ищу места, где бы не рубили голов людям, – смело глядя царю в глаза, тихо проговорил старик.

– Не найдешь, дед, ныне такого места… Коли оно было бы, тогда зачем людям на небе рай? Мученики, святые страдальцы не родятся таковыми – им помогли злые люди, огонь и плаха стать всеми чтимыми праведниками. – Иван Васильевич зло усмехнулся.

– Глумишься ты не от спокойного сердца, государь. Совесть твоя недужит. Будь поистине мудрым владыкой. Вот что! – выкрикнул странник.

– Кого ты называешь «мудрым владыкою»? – строго спросил царь.

Странник слабо улыбнулся, ответив медленно, задумчиво:

– Кто из владык мудр? Тот, кто умеет быть владыкою над самим собою. Сила власти его познается в этом. Мудр тот, кто у всех чему-нибудь учится, даже у рабов своих. Кто не кичится своею силою, властью, богатством и роскошеством. Не попусту сказано в послании Иакова: «Послушайте вы, богатые, плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас!.. Богатство ваше сгниет, и одежды ваши будут изъедены молью… Золото ваше и серебро изоржавеет…» Верь, государь, кто знает пределы желаний своих, тот…

– Довольно, старче! Молчи! Хотел бы я узнать истинные побуждения твои!.. – усмехнулся царь. – Зачем ты говоришь мне об этом? Кто ты такой?

– Если бы, государь, люди научились каким-либо обычаем узнавать чужие мысли, то на земле началось бы ужасное кровопролитие, и люди истребили бы друг друга все до единого, и погиб бы навеки человеческий род. Бог лишил людей дара узнавать чужие мысли. Этим он помешал гибели человеческого рода. Зато помог иным людям блаженствовать и наживаться…

Иван Васильевич задумался. Обернувшись к любимому своему боярину Богдану Яковлевичу Бельскому, сказал:

– Возьмите его! Сыщите: кто он, какого рода-племени? Не по душе мне речи его. Не простой он мужик. Хитер. Скрытен. Красно говорит.

Несколько стрельцов окружили странника, схватили его и поволокли в Кремль.

– Пустите меня!.. Я сам пойду!.. – громко крикнул он, гневно сверкнув глазами и замахнувшись на них посохом.

Богдан Бельский, оружничий и ближний слуга, телохранитель царя, подбежал к страннику, ударил его изо всех сил посохом: «Молчи, смерд!»

Иван Васильевич остановил его:

– Оставьте! Уведите его.

Дождавшись, когда странника увели, царь продолжал:

– Земля моя в пустошь изнурилась. Вот почему охрабрились бродяги. Мои силы ослабли. Того и гляди, помилуй Бог, падет Нарва, Ивангород. Моим послам в стане Батория наносят обиды, и даже были побои, чего не смели делать прежде. Ваш царь испивает чашу стыда, им заслуженную. И не дивлюсь я, что даже смерды стали дерзкими. Чую, повсюду меня порицают… Баторий вознесся гордынею до того, что требует у меня уже города Северские, Смоленск, Псков, Новгород и даже Себеж да четыреста тысяч золотых венгерских! Степка Баторий, человек не королевского рода, холоп, ставший королем! Лучше бы мне умереть, нежели видеть все это своими очами… Чего не сделал я до сего дня, того уж не сделать мне впредь!

– Великий государь, батюшка Иван Васильевич! – низко кланяясь, наперебой, подобострастно заговорили окружавшие царя вельможи. – Нет такого государя в мире, чтобы затмил твою достохвальную заботу о царстве, о строении новых городов и посадов…

– Чебоксары!

– Козьмодемьянск!

– Болхов!

– Орел!

– Епифань!

– Венев!

– Арзамас!

– Алатырь!

– Кокшайск!

– Тетюши!

И еще много городов назвали они, стараясь друг друга перекричать.

Богдан Бельский сказал, что на рубежах до осьмидесяти крепостей русских, а в них и ратные люди, и пушки. Сумеют они оградить царство со всех сторон.

Царь замахал на них руками:

– Полно! Полно! Не шумите! Слышу. Не усердствуйте!

Когда стихло, он сказал с горечью в голосе:

– А Москву… родной наш город… колыбель царского рода… Москву не уберегли! Не постыдно ли?! Отдали ее на сожжение крымскому хану! Кругом Кремля развалины и пустыри. Десять лет прошло с той поры, а мы до сего дня не можем оправиться от того пожара. Вшестеро менее прежнего стало народу в Москве. Спросите у бродяги, коего вы отправили в каземат, – переживет ли добрая слава худую обо мне? Он скажет: худая слава останется на все времена о царе Иване. Молитесь же Богу, чтобы не покинула меня бодрость духа, чтоб снова поднялся я на высоту трона, а не ползал бы у его ступеней, как в юности, не смея взойти на него…

Иван Васильевич приблизился к реке, поднял камень и бросил в воду. Задумчиво всматриваясь в круги, он сказал, усмехнувшись:

– Вот и нет его!.. Так и царь ваш, а тогда что?!

Он закрыл глаза и долго стоял неподвижно, не трогаясь с места.

– То-то Курбский и иные изменники радуются там, в Польше, нашему горю! – тихо, про себя, промолвил он и вдруг громко сказал: – Рано радоваться!.. Русь сильна!.. Русь святая!.. Не задавить ее! А царь одному Богу ответ будет держать!

Опустив голову, он постоял некоторое время в раздумье.

– Ну, вернемся во дворец. Холодно мне, дрожу.

Через Тайницкие глухие ворота царь со своей свитой проследовал в Кремль.

Борис Федорович Годунов, находившийся среди вельмож, сопровождавших царя, держался в стороне. Ему всегда было не по себе, когда ближние к царю бояре рассыпались в льстивых словах угодничества. Тогда он молчал. Ему хотелось вести беседу с царем по-деловому.

Он твердо усвоил себе, что основа царской власти – мелкий служилый люд, дворяне, дети боярские, дворовые и городовые, сидевшие в обезлюдевших поместьях и вотчинах. Они не в силах более выносить на себе тяготы военного времени. Ведь на них свалилась вся тяжесть Ливонской войны и охрана рубежей от Польши, Литвы и татар. Военная повинность не давала им и короткого отдыха. Военные неудачи в самом деле потрясли государство до основания. Мечта о Варяжском море завела самого царя и царство его в тупик.

Как выйти из этого тупика? Вот о чем надо говорить с царем его ближним людям.

Иван Васильевич заметил молчаливость Годунова.

– Ну что же ты, Борис, все помалкиваешь? Аль и ты приуныл, аль и ты в досаде на своего государя?

Годунов вздрогнул, очнулся от своего раздумья.

– Унывать да плакаться, государь, – только Бога гневить. Не таков я. Как ни тяжело нам – сил у нас много. Птице даны крылья, человеку – разум. Бог милостив – сумеем послужить государю и родине с честью!

Годунов искоса бросил недружелюбный взгляд на любимцев царя: Богдана Бельского и Никиту Романова. Не доверял им Борис, опасался их соперничества у трона.

– Дело молвил, – сказал с добродушной улыбкой царь. – Мы еще с тобой на Студеном море попируем да иноземным гостям таких дворов понастроим там, каких ни у одного короля они не найдут. Созови-ка ты мне поморцев-мореходов. Обсудим с ними сообща: как нам по ледовым водам ходить… Любо слушать их. Да и крепость им надо там иметь, чтобы она страшилищем для недругов была… Пушек сгоним туда поболе к монастырю святого Архангела. Андрейку Чохова с товарищами туда пошлю. Пускай оснастят крепость на том море. Заставы крепкие надобно там понаставить. Береженого Бог бережет.

В полночь царь Иван разбудил постельничего Михаила Поливанова и сказал ему, чтобы привели во дворец того человека, с которым повстречался он на берегу Москвы-реки под Кремлевской стеной.

Не спалось царю: мучило сомненье – не угасла ли в народе покорность после неудач, которые постигли московское войско на полях сражений. И вообще, что думает теперь черный люд о своем государе? Пристава и послухи уверяют, что в народе – прежняя любовь к царю. Но как этому верить? Государь хорошо знает повадки своих слуг из разыскного дела. Они запуганы самим же царем. Разве не он зачастую избивал своих послухов за плохие вести, которые они ему приносили? Теперь они, из опасения разгневать царя, говорят одно хорошее. Они избегают правды, не хотят гневить его. А у этого бродяги глаза дерзкие и речи смелые. Кто бы ни был он – одно правда: этот бродяга лучше его знает народ.

Царь с тайным нетерпением и тревогою ожидает привода бродяги… Послышались шаги. Тяжелые, неторопливые, лязг цепей. Иван Васильевич приоткрыл дверь в коридор, заглянул. Темно, шаги приближаются.

«Он!» Царь перекрестился на икону, сел в кресло, принял вид осанистый, невозмутимый. Бледный свет огней полночного светильника серебрил парчовую ткань царева кафтана. Напряженно, в ожидании, вытянулось исхудалое крупное лицо царя Ивана.

Раздался стук в дверь.

– Войди! – суровым голосом негромко произнес царь.

В горницу вошел Поливанов, ведя за руку умышленно, с озорством, гремевшего ножными цепями дерзкого, непокорного узника.

Царь приказал Поливанову удалиться в соседнюю горницу.

Некоторое время он молча вглядывался в лицо незнакомца. Да, глаза не те, что у царедворцев: зеленые, простые, гордые, слегка удивленные, как у святых мучеников на иконах. Мелькнула мысль: не изображают ли богомазы под видом святых мучеников на образах народ, недовольный царем черный люд? Богомазы ведь тоже мужики! Свою мысль могут вложить…

– Кто ты? – строго спросил царь.

– Чернец я, ученик святого мужа, коего ты держишь столько лет в заточении в Тверском Отроч монастыре, – смело ответил узник. – Звать меня Гавриил.

– Ты ученик Филиппа? – ласково, тихим голосом спросил царь.

– Не отрекаюсь от святого старца! Муж сильный своею верою и правдой. Не он ли воздвиг крепость веры нерушимой на Студеном море? Среди вод ледовых, бездонных, воссияло, как солнце, его правдивое, доброе слово. И все обиженные тобою тянулись к нему, как трава из-под снега тянется к солнцу. И всем он давал мир и утешение.

– Но чего же ради ты пришел в Москву с берегов Студеного моря?

– Искал случая сказать тебе правду в глаза. Хочу умереть я тою же смертью, что грозит митрополиту Филиппу, в узах, темнице.

Иван Васильевич усмехнулся.

– Умереть мог бы ты и на островке, обрядив себя в железа. Не за тем ты пришел в Москву! Будь правдив! Коли ты ученик святого мужа, поведай мне, своему царю: пошто ты пришел в Москву?

Усмехнулся и Гавриил:

– Привык ты к обманам, государь! Смешно! Никого так много не обманывают, как царей… – Старец засмеялся. – Редко ты слышишь правду, государь. А от своих ближайших слуг – никогда. Несчастный ты. Жаль мне тебя. Малому человеку не грех и обмануть царя. А тебе не след и дивиться тому. Дело обычное во дворцах.

Иван Васильевич нахмурился.

– Не все меня обманывают. Есть правдивые слуги, которые любят меня, и я их люблю. Их немало.

– Слушай, великий государь! Преподобный Максим Исповедник говорил: «Усматривающий в сердце своем хоть тень ненависти, недоверия или презрения к другим – чужд любви, любовь не терпит оного. Как одно воспоминание об огне не согревает тела, так вера без любви не производит света видения и озарения». И я тебе говорю: государь, если не желаешь отпасть от любви народной, то не допусти брата своего уснуть в огорчении на тебя и сам не усни в огорчении от него. Ищи правду не во дворце своем, а в простолюдстве. Чистая душа есть та, что свободна от страстей и непрестанно веселится доброю любовью к ближним. Во всех наших делах Бог смотрит на намерения наши: ради чего они? Спасибо тебе, государь, что слушаешь меня с терпением, без гордыни! Бью челом! Когда говорю, желаю не зла тебе, но добра!

Царь с любопытством слушал, как простой человек осуждает его, жалеет… Будто он выше царя… Ему не хотелось перебивать странника.

Узник низко поклонился.

– Бог простит тебя, злосчастного! – грустно сказал царь. – Меня все учат, как неразумное дите. И я слушаю, ищу правды… В твоих словах она есть, и хотел бы я знать: что говорят обо мне в народе?

– Ничего, батюшка-государь, ничего… боятся. Это я такой, а они боятся…

Немного помолчав, царь продолжал:

– Гавриил, ты сказал, что Бог следит – ради чего творим мы дела свои. Он видит: ради счастья государствия нашего творю я их. Хотел я стать твердою ногою на Западном, Варяжском, море, но Бог не судил мне добиться того.

– Великий государь, знаю, ведаю про то: много крови пролил ты ради этого моря, многие беды и напасти навлек на свой народ ради того же, но не есть ли у тебя славное Студеное море? И крови проливать не надобно, и народу по душе то родное море! Ты забыл о нас – служителях Соловецкой обители. Не всуе иноки наши обрели на нем обетованную землю. Обрати лицо твое на Север и увидишь там среди снегов и льдов истинный свет Христов!

– Дело говоришь. Но, Гавриил, все же не поведал ты мне: зачем пришел в Москву? Путь твой был долог и опасен, – стало быть, не попусту ты прибрел сюда.

– Коли требуешь того, так слушай, государь! Пришел я искать денег. Порешили обиженные тобою старцы и чернецы построить большой корабль, на котором и умыслили уйти с Соловецких островов в иные места, чтоб подальше быть от тебя, ибо не могут они тебе простить опалы на митрополита Филиппа. Осьмнадцать годов был он у нас игумном и сделал удобной для жития обитель: прорыл канавы, вычистил сенокосные луга, провел через леса, горы и болота дороги, устроил нам каменную водяную мельницу и для нее провел воду из пятидесяти двух дальних озер Большого Соловецкого острова… Много добра сделал святой отец для нас!.. И за то его постигла твоя жестокая кара… По-божьему ли это?!

Иван Васильевич терпеливо выслушал старца, а потом сказал:

– Будь моим слугою. Задумал я большое дело на том море. И люди мне, коим известны студеные воды, нужны, и никакой опалы не падет на Соловецкую обитель, – врут мои враги! Пуще прежнего я возвеличу обитель. Не верь злоречию! С твоих ног снимут железа, дам я тебе охранную грамоту, дам тебе жалованье и свой царский наказ, а ты будешь с моими людьми вершить государево дело. Инокам же тем помогу я. Готов ли? Отвечай: согласен ли?

Недолго думал Гавриил.

– Буде то правда, что не ляжет опалы на наш святой монастырь, и будто ты его поддержишь своею царскою доброю волею, – стану верным слугой твоим, государь. Лягушка и та хочет жить, а человек и того больше. Ради пользы монастырской братии, ради устремления очей твоих к нашему морю приму на себя тяжкую неволю служения тебе. Дите поймет малое, что не ради того, чтобы сидеть в кандалах, прибрел человек в Москву. И соловецкие иноки возрадуются, понеже не меч и разорение сулишь ты им, а великое, полезное обители благо. Аминь! Не страшусь ни тюрьмы, ни казни и не жажду царских милостей. Одного добиваюсь: счастья людям, и коли смогу быть им полезен, то и слугой твоим быть готов, да и на плаху готов.

Иван Васильевич позвал Поливанова, приказал снять с Гавриила кандалы. Велел накормить чернеца и поместить на жительство в Кремле, а затем привести его к присяге на верную службу царю.

Оставшись один, Иван Васильевич помолился на иконы, подошел к окну, довольный, успокоенный. Доброе дело освежило душу его.

Светало. Перекликались петухи. На площади были видны одинокие богомольцы, пробиравшиеся в Успенский собор к утрене. Кое-где сторожевые всадники дремали на конях, утомленные ночными объездами.

Царь отправился в свою опочивальню. Хотя он всю ночь и не спал, но чувствовал себя бодрым и сильным. «Можно привлечь на свою сторону и малых, черных, людей, – подумал он, – можно!.. И не слишком ли строптив и немилосерден я к моим людям?..»

IV

Никита Васильевич Годунов сидел под широким кленом на скамье около дома и, насупившись, усердно чистил песком лезвие сабли, подаренной ему государем некогда, в годы ливонских походов. Никита влез тогда на стену крепости Витгенштейн вслед за уже изрубленным немцами Малютой Скуратовым и сбросил со стены в ров Малютиных убийц. Государь пожаловал ему дорогую саблю в украшенных золотом ножнах.

Со двора было видно Москву-реку, пышные заливные луга на том берегу. Все это, освещенное розовым предзакатным небом, навевало на душу Никиты мирное, спокойное, семейное настроение.

Пора заняться и домом, и огородами, и почистить висевшее в бездействии оружие.

Правда, время далеко не мирное, и много тревог и забот окружают служилого государева человека. Особенно его, Никиту Годунова. Государь поручил ему охрану Москвы от разбойников, смутьянов и иных лихих людей. Но бывают же такие минуты у каждого государева слуги, когда он вдруг вырывается душою из плена хлопотливой служебной суеты и, словно человек, погружающий свое истомленное зноем тело в воду, уходит в тихую повседневность домашнего очага. И тогда его радует всякое, даже самое маленькое, ничтожное дело, которое он делает на пользу своей семьи. Вот и Никитина сабля могла бы висеть и дольше на стене, украшая ее богатыми ножнами, а почему-то понадобилось ее почистить, хотя ее никогда и не приходится на себе носить, и было приятно заниматься этим делом.

Супруга Никиты Годунова, Феоктиста Ивановна, высокая стройная сорокалетняя женщина, суетилась в девичьем терему, прихорашивая дочь Анну.

Обе они были довольны тем, что Никита Васильевич дома.

В пышные косы дочери мать вплетала голубые шелковые ленты, напевая что-то про себя. А на столе уже лежал белоснежный, вышитый мелким жемчугом кокошник.

Феоктиста Ивановна выглядела много моложе своих лет. Матовый румянец на ее щеках и живой, подвижный взгляд темных глаз говорили о ее здоровье и довольстве своей жизнью.

Анна, пятнадцатилетняя девица, сидела тихо, послушно нагибая голову, которой с такою ловкостью распоряжалась ее мать.

Анна – невеста на выданье, сватаются к ней женихи, да только Никита Годунов не склонен торопиться отдавать в чужие люди свое единственное любимое дите.

Хорошо помнит Никита Годунов, какое испытание выпало на долю его жены Феоктисты Ивановны, когда находилась она в первом своем замужестве с Василием Грязным. И еще лучше то знает сама Феоктиста. Много слез, много мук выпало на ее долю в те времена. Да и не только она, но и покойный отец ее и покойная матушка немало горя и унижений перенесли, когда, в нарушение всех уставов Божьих и государевых, пришлось ей, Феоктисте, бежать от ненавистного мужа под родительский кров.

Об этом не раз рассказывала она своей дочери Анне. Та всегда слушала мать со слезами. Ведь она уже и сама теперь стала большая. Не видит она радости и в доме родителей. Любит она отца и мать, но появилось внутри какое-то иное чувство, которое толкает ее куда-то прочь от домашней жизни. Грешно думать об этом, грешно и скучать в родительском гнезде, но… тяжко, ах как тяжко постоянно находиться взаперти! Хороши отцовские хоромы, есть в них уютные горенки с многоцветными оконцами, с позолоченными скамьями и узорчато расписанными потолками, с высокими пуховыми постелями и шелковыми покрывалами. Но все это с каждым годом в глазах Анны становится менее привлекательным и не оберегает ее от сокровенных беспокойных желаний, закравшихся как-то незаметно в ее душу.

Из дома выходить отец разрешает только в церковь да в сад, что вокруг хором, да и то под присмотром старой няньки или матери. Чужим людям на глаза показываться тоже не велено, да и смотреть ни на кого не положено.

Самое матушку, Феоктисту Ивановну, отец прячет от всех глаз в четырех стенах своих покоев. И ей, как и ее дочери, приходится убивать время только в шитье, вышивании, прядении и вязании.

И матери и дочери от скуки доставляет удовольствие, сидя перед зеркалом, натирать свои лица белилами, а щеки и губы красить румянами. Тогда все-таки как-то веселее бывает на душе. Но зачем? Для чего?

Отец строг. Даже в церковь входить он разрешает им в особую дверь со стороны безлюдного погоста, а в церкви становиться на отгороженное место за решеткой на левой стороне, укрытой от глаз мужчин.

И хотя Анна горячо любит отца, но никак не может примириться с этим затворничеством. Она ведь знает, что в простом народе девушки и женщины свободно ходят туда, куда им хочется, и часто слышит Анна их веселый смех и песни, что раздаются в роще за оградою отцовской усадьбы. Коровницы и те лучше, свободнее живут, чем она.

Диву дается Анна, глядя на свою мать. Та спокойно и с видом полного довольства соблюдает всю строгость обычая в доме и не тяготится своей теремной жизнью. Во всем она послушна своему супругу, и опускает покорно взгляд при его появлении, и краснеет, как девица, которая впервые видит своего суженого-ряженого. Она не смеет при нем громко говорить и смеяться прежде, нежели засмеется он сам.

Анна понимает, что грех осуждать родителей даже в мыслях, и она не раз со слезами просила Бога о прощении ей грешных мыслей, однако от этого ей не было легче: грешные мысли не покидали ее.

Сегодня с утра матушка проводит с ней время, поучает ее, как надо быть в доме порядливой хозяйкой и как богоугодно себя содержать в своем девстве. Косы были заплетены. Феоктиста Ивановна вместе с дочерью вышла на красное крыльцо, чтобы покормить ягодами маленького медвежонка, привязанного к старому развесистому дубу, украшавшему двор годуновской усадьбы. Медвежонок, увидев их, поднялся на задние лапы, часто моргая слезливыми глазками.

Но только они успели сойти с лестницы на землю, как услыхали топот многих коней, приближавшихся к усадьбе.

Тут же они увидели Никиту Васильевича, подбежавшего к воротам, а с ним двух привратников. Вскоре ворота были открыты, и во двор въехало несколько стремянных стрельцов, окружавших повозку Бориса Федоровича Годунова.

– Рад видеть тебя, племянничек! – низко поклонившись гостю, крикнул Никита Васильевич.

– Принимай, дядюшка, гостей! – вылезая из повозки, промолвил, улыбаясь, Борис Годунов.

Облобызались. Вслед за Борисом из повозки вышел незнакомый Никите молодой человек.

– Привез тебе по государеву приказу юнца… Вот он, прозывается Игнатием, а по отчеству Никитичем Хвостовым. Люби и жалуй.

Никита Годунов от неожиданности опешил, оглянулся – увидел жену с дочерью – и совсем растерялся.

– По государеву приказу?! – смущенно и с робостью в голосе переспросил он.

– Да, так угодно батюшке Ивану Васильевичу.

– Как же… это… так?! – совершенно сбитый с толку, развел руками Никита.

– Дядюшка, послушание паче молитвы и поста. Смирись!

С лица Бориса сбежала улыбка. Оно стало строгим.

Никита тяжело вздохнул, недоуменно покачав головою.

– Да что же это ты гостей-то на дворе держишь? Так ли ты должен принимать царского боярина?!

Никита засуетился.

– Бог спасет! Прости, Борис Федорович, своего дядьку. Вот уж истинно: ум без догадки и гроша не стоит. Изволь, боярин, на красное крыльцо жаловать.

Борис Годунов осмотрел сопровождавших его всадников и сказал Никите, чтоб отвели их на дворню и угостили квасом да накормили бы их без обиды.

Никита приказал воротнику отвести стрельцов на усадебное подворье, затем повел Бориса Федоровича и Хвостова к красному крыльцу. Там уже ни Феоктисты Ивановны, ни Анны не было. Они стыдливо удалились в дом.

– Бог спасет, родной мой Борис Федорович, не ждал я и не гадал, чтобы его царской милости, Ивану Васильевичу, охота припала обо мне вспомнить… – говорил взволнованно по дороге во внутренние покои Никита Годунов. – Да и как понять волю государеву, чтоб мне молодца сего в жильцы поместить?

– Воля государя не судима, – нахмурившись, ответил Борис Федорович. – Воля царя – воля Божья. К тому же – ты гордиться должен, что государь изволил вспомнить о тебе. А ты, – произнес Годунов, обратившись к Хвостову, – Бога вечно повинен благодарить, что царь вырвал тебя из омута житейского бездорожья да в добрую, христианскую, верную государю семью вселяет. Считай моего дядюшку Никиту своим отцом и повинуйся ему во всем неукоснительно. Коли будешь учиться доброму, худое и на ум не пойдет. Скупо говори, щедро слушай. Много всего повидал дядя Никита, и не худо бы тебе его послушать. На святой Руси он честно послужил государю: двум господам не служил, не уподобился той птице, что свое гнездо марает, – а посему и голову свою сохранил.

Войдя в столовую горницу, все трое помолились на образа святых угодников. Никита и Борис Годуновы еще раз облобызались, стали друг против друга, с поклоном сказав: «Дай Бог здоровья, спаси Христос!» Хвостов обернулся к Годуновым и почтительно приветствовал поясным поклоном сначала Бориса Федоровича, затем Никиту Васильевича. После этого скромно отошел в сторону.

Никита Годунов отвел Бориса в соседнюю горницу и там тихо, дрожащим голосом сказал:

– Как же так? Ведь у меня дочь – девица на выданье… Непригоже ей будто бы с парнем-то встречаться под отцовской кровлей… Я ото всех ее хороню… помилуй, батюшка-боярин!.. Не обессудь!

Борис рассмеялся.

– Бедная память у тебя, дядюшка, убогая! Уж не такой же ты дряхлый, не такой старый, чтоб забывать… Не видать пока ни единого седого волоска в голове твоей, да и в бороде тож… Забыл ты, как ходил сам к сотнику стрелецкому да тайком любовался на его дочку Феоктисту, на чужую в те поры жену, да как отбил ты ее грешным обычаем у Васьки Грязного. Помнишь, чай?! А что, кабы в те поры тебя не пускали в дом сотника, – была бы твоею женою Феоктиста Ивановна? Стало быть, выходит, – что в юности просишь, то в старости бросишь. Так, что ли? Не дело скопидомничать, Никита! Превыше всего – праведное выполнение указов царских. И не думай, Никита, что сие блажь государева. Скажу прямо: по душе пришелся государю парень и хочет он в нем слугу верного найти, а тому ты должен всемерно помочь. Да от колычевского гнезда надобно его подальше отвести. Идем! Угощай нас! Полно чваниться!..

Никита в глубоком раздумье повел под руку Бориса Годунова в столовую горницу.

V

Зарево не сходит с небес.

У польско-литовских рубежей русские жгут свои деревни, бегут в леса, собираются скопом, нападают на королевские отряды. По пятам преследуют чужеземцев. Белорусские леса стали могилою для многих врагов.

На пустынных пепелищах воют голодные псы; суетятся около тлеющего мусора опьяненные войною вороны.

И нечем тут поживиться немецким и угорским наемникам воинственного короля Стефана Батория.

В растерянности, тупо созерцают они обуглившиеся останки деревень, подозрительно озираясь по сторонам. Обманулись в своих надеждах! Трудно им удержаться от глухого ропота, клянут польских вельмож: обещали поживу, а где она?!

В Московском Кремле царь Иван с ближними боярами обсуждает меры борьбы с врагами.

Захвачено Польшею и Швецией в Лифляндии многое, за что двадцать четыре года боролся царь Иван; враги на этом не останавливаются. Прут дальше. Им мало, что в жестокой сече пало множество русских воинов!.. Давай еще крови!

По-великопостному уныло звучат колокола, зовущие в московские храмы богомольцев к поминовению павших. Реки слез пролиты под церковными сводами.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации