Текст книги "Невская твердыня"

Однажды его навестил Никита Годунов. Он в изумлении всплеснул руками, войдя в опочивальню Бориса Федоровича и увидев своего больного племянника. Лицо Бориса было бледное, осунувшееся, глаза мутные, голова повязана полотенцем. Тут же сидел лекарь-литвин; он приподнял одеяло, которым был покрыт Борис, объяснил Никите, где тот ранен и каковы его раны. Слушая его слова, Борис улыбнулся:

– Не пугайся, Никита… Жив буду. Мои недоброхоты напрасно радуются… Годуновы – живучие.

Никита набожно перекрестился:

– Огради нас, Господи, силою Честнаго и Животворящего Креста Твоего!

Борис приказал лекарю удалиться.

– Ну что там, на посадах, да и в приказах болтают? – тихо спросил он. – Не скрывай. Говори все.

– Разно говорят. Народ жалостлив и любопытен. Богомольцы со слезами молятся об упокоении души царевича… Шуму много.

– Знает ли народ правду?

– Кто же, кроме тебя, Борис Федорович, волен знать правду?!

– И я не знаю, – закрыв глаза, тяжело вздохнул Борис. – Не пойму. Не ведаю. Будто громом оглушен. Царевич хотел ко Пскову с войском идти… Стать во главе войска… Может быть, это?.. Не знаю. Да и кто может знать?

Борис закашлялся, махнул рукой. Оба молчали. Затем, не открывая глаз, Борис, словно в бреду, медленно, больным голосом начал говорить:

– Я… вошел в палату, услышал крик царя… Думал: не случилось ли чего с государем-батюшкой? Открываю дверь… Иван Васильевич трясется, пена изо рта… в руке поднят посох на царевича… вот-вот ударит! Не выдержал я, и сам не помню, как то случилось… Я стал между государем и царевичем, схватил за руку Ивана… Васильевича… Ох, Господи! Страшно!.. Вспомнить страшно…

Борис перестал говорить, с трудом переводя дыхание.

У Никиты по щекам поползли слезы.

Отдышавшись, Борис продолжал:

– В ярости начал бить меня государь жезлом… Кровь пошла. Я упал, облобызал полу государевой одежды и поплелся прочь… Помню крик Ивана Васильевича и стон упавшего на пол царевича. Больше ничего не помню… Ничего не видал… Дай воды! Какой страшный был царь! Глаза его налились кровью… Эти глаза не дают мне покоя… Не по себе мне, Никита. По ночам трясучка одолела. Дай воды!

Борис с помощью Никиты слегка приподнялся, перекрестился, хлебнул из чаши.

Откинувшись на подушки, он закрыл глаза ладонью.

– Какого царя мы потеряли! Жаль мне Руси, жаль Ивана Ивановича. Горяч государь. Все его добрые дела кругом в колючках… Видать, так уж указано ему то судьбой. Надобно твердый разум иметь, надобно собою управлять так, как мудрые владыки правят царствами, чтобы пережить такое горе, такой позор.

Никита, тяжело вздохнув, робко спросил:

– Переживет ли?!

Борис, пристально вглядываясь больными, беспокойными глазами в лицо дядюшки, спросил:

– А как думаешь ты?

Никита растерянно развел руками:

– Господь ведает.

Борис покачал головой.

– Чего колеблешься? Переживет! Да. Переживет! – вдруг громко и строго произнес он. – Силен наш царь! Богатырь!

Никита испуганно притих. Его поразил суровый голос Бориса.

Опять наступило молчание.

Никита, чувствуя себя неловко, собрался уходить, но Борис задержал его:

– Стой!

Никита снова сел.

Мягким, трогательно звучащим голосом Борис произнес:

– А как государь любил царевича! Все мы знаем это. Любил он его. Очень. Монахи рассказывали… Четыре дня сидел у гроба… не спал… и не принимал пищи, и все шептал нежные, ласковые слова… то и дело повторял: «Иванушка, прости меня!», «Прости и ты, Анастасьюшка… светлое солнышко!.. Без умысла я!..»

– Сам видел я на похоронах, – сказал Никита. – В простой власянице, лишив себя знаков царского сана, как злосчастный бедняк, простолюдин, бился он головою о крышку гроба и о землю, прося прощения у убиенного сына, у Бога, у покойной царицы Анастасии…

– Поздно!.. – тяжело вздохнул Борис. – Не вернуть! Поздно! Боже мой, какое великое горе! Царь всея Руси – сыноубийца.

Никита был подавлен страстностью осуждения, с которой были произнесены эти слова. Лицо Бориса стало холодным.

– На Руси и без того слез много; плохо, коли царь плачет… Когда царь и народ в унынии и слезах, что же тогда Руси делать?! Мы не должны забывать о ней. Будем молиться о том, чтоб государь скорее забыл о своем горе. Не надо! Не надо слез! Что делать?! Потерянного не вернешь.

Борис властно взмахнул рукой, как будто отталкивая кого-то от себя.

– И мои раны заживут. Пустое! И меня жалеть нечего. Господь Бог даст нам сил. Я верю в это. Ты, Никита, будь зорок… не забывай, что кругом враги. Лови злоязычных и на съезжую волоки. Царево горе – ворогам радость. Хотя и крепок государев трон, но подточить и его могут черви… Гляди в оба. К тому ты на Москве поставлен. Я верю в царя. Велика была любовь его к сыну, но несравненно величие его любви к родине… Она сильнее бурь морских, сильнее великой земной напасти! Ее убьет только смерть!.. Иди с Богом! Твори свое дело с верою! Нам ли отчаиваться?!

* * *

Первый излюбленный и выборный голова от всей Двинской области – Семен Аникиев Дуда важно восседал в своей холмогорской воеводской избе. По сторонам его за широким дубовым столом расположились подьячие.

На скамьях у стены в богатых шубах развалились приехавшие из внутренних областей Московского государства торговые люди.

Собрал их всех сегодня Дуда, чтобы огласить царский указ о построении на устьях Двины нового города, близ Архангельского монастыря, имя которого отныне будет Новохолмогорск. Торговые люди должны понять: если иноземцы полюбили Студеное море, как же московским купцам не ценить государеву заботу о сих местах?

Государев указ выслушали стоя.

Затем Дуда обратился к торговым людям со следующими словами:

– По воле Господа и батюшки-государя Ивана Васильевича ныне кончается древняя быль Двинской области. С той поры как уничтожена дедом нашего государя боярщина на Двинской земле, возросло благоденствие сих мест. Рвение к торговле в Приморье возымели не только новгородские гости и купцы, но и чужеземные торговые люди… Видно – молву поветрием носит. Ну что ж! Доброму Савве и добрая слава. Милости просим! Рады гостям! Мало нам Холмогор, понадобился город Новохолмогоры, к морю поближе, чтобы нам с берегов виднее было: кто едет, зачем едет, с доброю ли целью… Есть и такие: где пирог с крупой, туда и мы с рукой! Таких мы тоже сумеем уважить. Царь наказал мне: «Гляди в оба!» Стало быть, и выходит: у Архангельской обители на Двине новая быль зачинается. Прошу вас, братцы, в бороде у себя узелок завязать для памяти: мол, у Студена моря новый торг, государев торг, опричь Холмогор. Покуда еще там топоры стучат, а скоро они замолчат, так и будем торг развертывать… Холмогорам скажем спасибо. Послужили они народу честно, по совести. Да и Богу молились там о прибыли купцы немало, да и винца испили там купцы немало же, и нагрешили здесь купцы порядочно. Словом, низкий поклон Холмогорам!

Слова Дуды были выслушаны купцами с превеликим вниманием, хотя втайне и не желали они ничего нового. Купец к новшествам осторожен, недоверчив. Особенно старики. Им каждое новшество кажется «концом света». Торг упрям, привязчив к месту. Но ничего не поделаешь: надо смириться. Государево слово – кремень.

– Что ж вы молчите? Али молвить нечего?! – спросил Дуда.

– Спасибо, добрый начальник, спасибо! Царь – от Бога пристав. Как указано царем, так, стало быть, и Бог порешил. Против не пойдешь… – сказал самый старый из купцов, Семен Осипович Баженин.

Дуда остался недоволен его ответом.

– «Против не пойдешь!» – грозно говорил он. – Да как у тебя, старина, язык-то повернулся сие молвить?! Пудовую свечу должны поставить! Десять служб в монастыре кряду отстоять. Вот что! А ты… «против не пойдешь!»

Купцы притихли, думая про себя: «Милость велика, да не стоит и лыка!» Сам Дуда догадывался об этом по выражению их лиц, но вида не показывал. Народ северный, большею частью пришедший на берега Двины из Новгорода, своенравен, горд, неподатлив. Купец здешний – бывалый, продувной. Думает совсем не то, что говорит. А с Семеном Бажениным уж лучше и не спорь. Недавно приехал этот новгородский гость, а уж успел здесь великую силу в купецкой толпе забрать, и хоромы себе воздвигнуть в короткий срок умудрился, хитроумные хоромы, с резьбой и убранством многокрасочным. Среди приземистых курных изб его хоромы высились горделиво, вызывающе: глядите, мол, кто в Холмогорах поселился! И действительно, все купцы гурьбой к Баженину валом валили с торгом и поклонами, и ото всех ему был почет великий и уважение.

– Ну, – произнес Дуда примирительным голосом, – можно нам и разойтись, государево слово сказано, а вами выслушано, – стало быть, с Богом! Будем в дружбе и согласии вершить доброе.

У воеводской избы стояли в ожидании несколько возков. Лошади покрылись инеем. Морозно. Северную Двину и ее притоки давно уже сковало льдом.

Только что перевалило за полдень, а солнце уже скрылось, и небо потемнело. Выступили звезды.

В одном возке – тепло одетый в меховой тулуп Андрей Чохов. Он должен ехать с Дудой к месту строения Новохолмогорска.

– Эй, дядя, заждался меня?! – весело крикнул Чохову выходивший в сопровождении двух стрелецких десятников и подьячих холмогорский голова. Он полез в возок к Андрею Чохову.

– Господи благослови, кутейники-дергачи ели с мясом калачи! Подвигайся, давай место голове, – приговаривая, ввалился он в возок в своей широкой собольей шубе, совсем задавив Андрея. – Места много, а привалиться негде. Да и то сказать, и моя душа не лишняя на свете. Такая же, как и у пушкаря.

Дуда высунулся из возка и крикнул стрельцам и подьячим:

– Эй, Демид! Сели, што ль?! Не мешкайте!

– Се-е-ли! – донесся глухой, придушенный голос.

– Ну слава Богу! Добрый час! Молчан, трогай!

Сидевший верхом на кореннике человек закричал неистовым голосом на лошадей, заработал кнутом. Возок со скрипом и визгом тронулся с места.

– Живой парень у нас Молчан: не тряхнув ушами, куска не съест. В баню токмо, нехристь, не ходит: теперь пуд мыла изведешь на него, а все одно не отмоешь. Лошадятник! Так на конюшне и спит. Тут, брат, не Москва, народ у нас простой. Не люблю я тамошних. Гордецы.

Андрей слушал холмогорского голову почтительно, не решаясь вступить в разговор с начальником области, большим государевым слугою.

Из-за облаков выступила луна.

Многоцветными огоньками заискрились снега. Темными бугорками выглядели разбросанные кое-где по сторонам жилые избы, амбары и другие строения, мимо которых проезжал возок. А дальше раскинулась пустынная, мертвая равнина.

– Здесь, брат, тоже чудес разных не меньше, нежели в Москве. Поживешь – увидишь… – снова заговорил Дуда. – Здешний народ – чудь, видать, от того так и прозывается. Мне один старик ихний сказывал, что на месте нынешних Холмогор бог их чудской стоял, истукан, а звали того бога Иомалы… На голове у него была золотая корона с драгоценными каменьями, а грудь его украшало волшебное ожерелье. На коленях будто бы у него стояла золотая чаша, наполненная золотыми монетами… Она была так велика, эта чаша, что четыре человека могли из нее напиться досыта… Чудно! А главное – монеты те золотые никто не воровал…

Дуда весело рассмеялся.

– Враки все! Но, как говорится, не любо – не слушай, а врать не мешай. А уж вот это так правда. Пришли сюда из Новгорода купцы и наторговали здесь золота во много раз больше, чем у бедного бога чуди. Мало того, и самого бога они истребили, а на его место часовню поставили и всех нехристей в христианскую веру обратили… Где же деревянному богу справиться с нашим купцом! Купец – ловец, а на ловца и зверь бежит. Обчистили они тут простофиль-язычников… А в нынешние годы аглицкие и галандские хваты повадились сюда ездить. Свято место пусто не бывает. А потому сюда батюшка-государь и пушкарей засылает… Так уж повелось: где местечко попригляднее, сюда и сабельку, и пушечку тащи… На всякий час, гляди, и пригодится. Завистливое око видит далеко. Так ли я говорю?

Чохов, с любопытством прислушивавшийся к словам Дуды, встрепенулся, ответил почтительно:

– В прошлые года довелось мне много раз по приказанию государевых воевод отбивать недругов огненным стрелянием… Господь Бог поможет мне и ныне, коли к тому нужда явится, по приказанию воеводы пустить огонь по ворогу.

Дуда остался доволен кротким ответом государева пушкаря.

– Добро, молодец! Не всякий гость – «милости просим!». Так и я думаю. А места у нас для стреляния хватит. Вот приедем к Архангельскому монастырю, там и выберем для пушкарей местечко. Поближе к водице, чтоб кораблики лучше видеть. Государь в Москве живет, а его глаз давно смотрит на устье Двины, и, как я понимаю, от этого много пользы будет… Одно мне не по душе – аглицкие люди уж больно стали хозяйничать у нас. Галандских купцов гонят, как будто хозяева они на Студеном море, а не мы. Государь Иван Васильевич много воли им дал. Молчи токмо, никому сих слов моих не говори.

– Полно, батюшка Семен Аникиевич, не к чему мне, – скромно отозвался Андрей, окончательно прижатый к кожуху возка.

Дуда мало того что прижал Андрея к кожуху, но еще во время разговора и руками размахивал, двигался, сидел беспокойно.

«Если так будет и дальше, – думал Андрей, – то я верхом на другую лошадь сяду, рядом с Демидом».

А Дуда, не замечая этого, ударился в пространные рассуждения о том, как терпелив русский народ, как он долго терпел господство иноземных купцов на Севере.

– Пора – пора взяться за ум! Терпенье – лучше спасенья. Час терпеть – век жить.

Андрею совсем стало невтерпеж от этих разглагольствований холмогорского головы о терпенье.

– Истинно, Семен Аникиевич, вздохни да охни, а свое отбудь. Одним словом, жив курилка – докудова еще не помер.

Дуде эти слова очень понравились, и он от души расхохотался, сотрясаясь всем телом, елозя от удовольствия на месте и тем приводя в еще более стесненное положение Андрея, у которого отекли ноги, устали бока от искривленного положения тела.

Ехали голыми равнинами.

– Оный край, – постепенно погружаясь в дремоту и лениво растягивая слова, говорил Дуда, – много добра принесет… Увидишь сам… в недалекое… время…

И замолчал, всхрапнув.

Андрей, воспользовавшись этим, крикнул тихонько Демиду, чтобы он остановил коней, взял из возка войлок, постелил на спину одной из лошадей, впряженных в возок, и поехал дальше верхом, оставив в возке Дуду. Андрею сразу стало легко и весело, когда он услышал позади себя в возке богатырский храп Дуды.

XIII

Андрей Чохов стоит на высоком гранитном берегу и глядит в раскинувшееся внизу, у его ног, полое[8]8
  Полое – открытое море.


[Закрыть] море. Оно необъятно для глаз. В серой пустынности уходит оно в неведомую беспредельную даль океана.

Сын Андрея, Дмитрий, тут же. Прикрываясь шарфом от холодного ветра, он тихо говорит:

– Долго ли мы с тобою, батюшка, здесь жить-то будем?

Андрей рассмеялся:

– Аль соскучился? Пожить придется. Не тужи.

Дмитрий мялся, придумывая, что бы сказать, дабы не рассердить отца, считавшего скучливость самым тяжелым грехом на свете.

Андрей ждал, готовый произнести несколько жестких слов в назидание сыну.

Дмитрий схитрил:

– Не о себе я – мне жаль матушку. Она скучает о нас.

Улыбка скользнула по лицу Чохова.

– В обычае то у нее! – вздохнул он. – Да и негоже, себя ради, дел государевых сторониться. Случалось, в некое время – посылал меня государь за море, в далекие края, к чужеземцам… И жив я остался, и матушка твоя не в убытке, да и познал я многое… В мире жить – миром жить, не окольничать, не отбиваться от людей.

Немного постояв в раздумье Андрей сказал:

– Вот бы на этой горе я пушку поставил… Большущую, страшную! Самое ее место. Ей-богу! Хорошее местечко! Чужеземцы-мореходы подплывали бы к нашему берегу со страхом! Не думали бы: Москва далече – и бояться неча. Мудрый наш батюшка-государь: надоумил его Господь к месту крепость здесь воздвигнуть.

И после некоторого молчания он, как бы про себя, повторил:

– К месту, к месту.

Внизу шумело море, грозное, неспокойное, и Андрей хозяйским глазом, привычным к простору глазом пушкаря, деловито осматривал водную пустыню.

Крепость, о которой помянул Чохов, уже начали строить в месте, где Двина, уходя между островов в Студеное море, разветвляется на несколько рукавов. Здесь, в сорока двух верстах от моря, в местечке Пур-Наволок, находился древний Архангельский монастырь. Около него московские плотники да каменщики и принялись за работу.

Новому городу положено было дать название Новохолмогорск.

До этого здесь был острог – огороженное частоколом место, окруженное рвом. В остроге находились две избы: одна – русская, другая – «немецкая». Царь Иван повелел уничтожить «сию убогость» и построить новую крепость.

Пока Андрею Чохову было делать нечего в Новохолмогорске, он стал знакомиться с окружающей местностью. Вдвоем с сыном, верхом на конях, уезжали они далеко-далеко, вглубь Заволоцкой земли.

Много нового, много любопытного встречали они на пути во время своих прогулок. Особенно же привлекал их к себе морской берег.

Здесь было пустынно, дико, но вместе с тем очаровывала величественная ширь моря, заставлявшая забывать все на свете и даже самого себя.

Вот и теперь, как прекрасно чувствовали себя отец и сын, стоя на возвышенном месте каменистого берега!

Над самыми головами, лениво взмахивая пышными крыльями, пролетел большущий орлан-белохвост, вспугнув стаи гагар и чистиков. Громкие, резкие крики птиц огласили воздух, сливаясь в пестрый, нестройный хор, заглушавший даже рокот морских волн.

Порой на взмыленных гребнях моря вдруг показывалась круглая, облизанная водою голова тюленя, и снова тонула она в мрачной морской пучине.

Андрей пустил вдогонку какой-то птице стрелу. Промахнулся.

Темные громады скал высились вдали, словно вылезшие со дна морского сказочные горбуны. Вылезли и, опустив головы, на колени сели у самой воды, задремав.

До позднего вечера объезжали на конях Андрей с сыном тот берег, и чем больше знакомились они с местностью, тем сильнее она начинала им нравиться.

– Вот уж истинно, – широко разведя рукою, воскликнул Андрей, – небо престол, земля – подножие Господа! Знай, малец: красна птица перьями, а человек – ученьями. Сидел бы ты дома и не видал бы ничего, и дум новых у тебя в голове не явилось бы. Голова на одном месте застаивается. Так ли я говорю?!

– Не ведаю, батюшка, – стало быть, так, коли ты говоришь.

– То-то, – рассмеялся отец.

На обратном пути в Новохолмогорск Андрей рассказал о том, что он слышал некогда в Англии о путешествиях англичан в здешние места.

Тридцать лет тому назад из Англии в ясный весенний день вышли в плавание три корабля под начальством Хью Уиллоуби. И подошли они к Ледовому океану. Вскоре страшная буря разбросала по морю утлые парусные суда их. И потеряли они друг друга из виду. И только один корабль, ведомый кормчим Ричардом Ченслером, в августе прибыл в устье Двины-реки. Ченслер поселился в Холмогорах, а потом – в Москве.

– Куда же делись другие корабли? – спросил Дмитрий.

– Господь не удостоил их прибыть в нашу землю. Причины того нам не дано знать. Одно известно: затерло их льдами. Замерзли они, не пробившись через море к нам… От судьбы не уйдешь. Всякая вещь о двух концах. На то уж люди идут ныне. Или пан, или пропал. На всех морях суета идет. Таков наш век. Вот тоже на службе у нашего государя Ивана Васильевича был один дацкий человек. Звали его Керстен Роде. Все было ничего. Служил царю праведно. И вот однажды поймали его на море дацкие королевские люди и в цепи заковали. Государь-батюшка выкуп за него давал королю большущий – не отпустили. Так и скончался он в темнице. А уж как стремился он в моря-окияны! Вольный был, словно птица, человек. Не вынес тесноты!.. Сгиб!

Андрей снял шапку, перекрестился:

– Царство ему небесное! Помолись о нем и ты. Хоть не нашей веры был он, чужеземец, а честно, без кривды послужил нашему царству.

Перекрестился и Дмитрий. Немного подумав, спросил: хорошо ли молиться о людях не нашей веры? Не грех ли?

– Молимся мы с тобой не за дацкого, а за доброго человека. Добрых людей никакая вера не портит, а они ее украшают, – ответил Андрей. – На то не смотри. Видал я темных язычников, да душой они бывали чище христианина. В Эстонии я видел их, у Западного моря.

В одной деревеньке Андрею с сыном пришлось встретиться с толпой соловецких монахов. Их вел в Новохолмогорск на работу старец Гавриил. Он рассказал Андрею о том, как он встретился в Москве с царем, как был вызван в царские палаты и как просил царя послать людей к Студеному морю.

– Государь-батюшка внял мне, а ежели это так, повинен и я служить государю верно. Соловецкие мужики будут помогать вам, – проговорил Гавриил.

Андрей улыбнулся.

– Государя надоумил не ты, старче, а сам Господь… Еще в стародавние времена батюшка Иван Васильевич говорил воеводам о том море, да и корабли в Вологде строили, чтоб плавать по тому морю.

– Полно тебе петушиться! – недовольным голосом возразил Гавриил. – В прежние времена государь не жаловал своим вниманием наших пустынножителей… Да и в опале их держал. А теперь жалует – наши острова понадобятся ему. Мореходов знатных мы дадим ему. О том государь-батюшка мне и сказывал.

– Будь по-твоему! – примирительно произнес Андрей. – Мореходы здесь хорошие. Знавал я их раньше. Одного звали Окунем, другого – Беспрозванным.

– Это наши. Знаю и я их! Бравые дяди, – весело произнес Гавриил.

На этом и разошлись в разные стороны.

– Слава Богу! – засмеялся Андрей, отъехав от деревеньки. – Соловецкие монахи покорились… После того как митрополита Филиппа заточил государь в монастырь, стали было они артачиться, чуждаться Москвы, а теперь, видишь, образумились… Добро и на том.

С насмешливой улыбкой он продолжал:

– Хотели с Москвою спорить!.. Бедные! Неразумные!

Андрей с особой гордостью произнес слово «Москва».

Хотя уж и не так много он жил на свете – ему пришлось все же видеть множество вельможных, великих и малых людей, множество городов и уездов, пытавшихся идти против Москвы, не согласных ей подчиниться, и, однако, рано или поздно все преклонились перед ней. И теперь для него не было особой новостью услышать о покорности Соловецкого монастыря. Со всех сторон народ жмется к Москве, ища в ней защиту и поддержку.

XIV

Безмерно тяжелою громадой обрушилось на царя Ивана страшное горе. Ничто не могло его спасти от преследования мучительного раскаяния. Он припоминал все до мелочей, с самого дня рождения царевича, вспоминал, как вместе с царицей Анастасией они просиживали ночи над люлькой царевича при малейшем его нездоровье, и сколько радости доставлял им их малютка-первенец, когда он был здоров и весел! Вспоминал царь и о той трогательной привязанности царевича Ивана к нему, отцу, после смерти матери, когда маленькие царевичи остались сиротами… Оба они постоянно льнули к нему, и нередко он, держа на коленях обоих мальчиков, старался, чтобы его слезы остались не замеченными детьми… Он утешал их, забавлял, когда самому хотелось безутешно рыдать. Как часто ссорился он из-за них с покойной царицей Марией Темрюковной!.. Да! Они – его дети, они самые близкие его сердцу существа, только они его любят по-настоящему. А какую радость испытал царь, когда царевич постиг грамоту и когда сочинил духовные стихиры, отосланные по его желанию в монастырь у Студеного моря… Царевич радовал отца смелостью своих мыслей…

Царь Иван дальше терялся… Нить его воспоминаний обрывалась. Если то случалось ночью, он тогда не спал и часами простаивал перед иконами, а на заре, в простой власянице, уходил в собор, к месту вечного упокоения царевича, и там до крови стукался лбом о каменный пол, моля Бога о прощении ему его неслыханного преступления.

Увы, не помогало и это. Царевич, бледный, скорбный, с лицом, залитым кровью, в мыслях не отходил от него. И казалось царю, что кровавый призрак с укоризной смотрит на него и тихо качает головой, как бы сожалея: зачем случилось э т о?

И нередко находили иноки государя лежащим без чувств у гробницы сына. Поднимали его и осторожно уносили во дворец.

Текли дни за днями, как почерневшая, замерзающая в канун ледостава Москва-река, на которую, одиноко сидя в своей горнице, временами смотрел из окна царь Иван.

А тут еще была получена весть, что бежавший из Москвы за рубеж бывший царский воевода, изменник Афанасий Бельский во главе шведских войск двинулся к Орешку, выдал все слабые места русской пограничной обороны и своею рукой изменник уничтожает пограничные русские селенья.

Об этом донес государю прискакавший из-под Ивангорода сторожевой службы станичный голова Герасим Тимофеев с товарищами.

Царь с тяжелым вздохом молча выслушал рассказ Герасима, а после его ухода велел позвать к себе Бориса Годунова, Богдана Бельского, Никиту Романова, всех Нагих и прочих именитых бояр.

– Готовтесь! – тихо сказал он. – В моем душевном волнении и страстях, раздирающих разум мой и сердце мое, не в силах я далее оставаться на престоле царском. Страшное наказание Господне налагает на меня, окаянного, долг удалиться в уединение монастырское, чтобы замаливать там вечно грехи свои. Но, увы, как я вижу, мой царевич Федор неспособен управлять государством Московским, хил и слабодушен. Боярам надлежит, с Божьей помощью, из боярского рода избрать себе государя по душе, достойного государя, коему я мог бы передать державу и царство свое.

Со страхом и изумлением слушали царя бояре. В один голос воскликнули они:

– Что ты, батюшка-государь! Господь с тобою! Не оставляй нас! Не хотим иного царя, кроме тебя и твоего сына, царевича Федора.

Никому из бояр и ближних к царю людей не могло прийти и мысли, чтобы решиться избрать из своей среды царя на смену Ивану Васильевичу. Многие из них и не верили царю. Им казалось, что царь нарочно все это говорит, чтобы выведать их тайные мысли, а потом подвергнет их лютой казни.

Иван Васильевич, словно угадывая их мысли, пристально вглядывался в лицо каждого. В глазах его застыла колющая острота, они сузились, стали какими-то чужими, не его.

– Не хотите другого царя? – хрипло, с волнением, спросил он. – Чудно! Так ли это? Правда ли, что не хотите? Не обманываете ли меня? Иль, может быть, боитесь признаться?.. Нет, не бойтесь меня. Где уж мне теперь, окаянному, царствовать?! Выбирайте себе царя смело. Я не буду гневаться. Выбирайте! Не бойтесь!

Раздались возгласы:

– Не хотим, батюшка-государь, не хотим!

– Одного тебя почитаем и любим!

– И как нам слушать оные твои речи?!

– Лучше бы гром поразил нас, нежели внимать таким словам!

– Пощади нас. Что мы без тебя будем, несчастные, делать?! Господи, Господи! Да что же это такое?!

– Пожалей Русь, батюшка Иван Васильевич!

Выслушав все эти слезные, душераздирающие восклицания, царь поднялся с кресла и сказал тихо, печальным голосом:

– Добро! Вижу покорность вашу. Однако как мне, сыноубийце, сидеть на престоле?! Тяжело мне! Не под силу бороться с недругами, стар стал…

Опять все бояре заголосили, не давая царю Ивану продолжать речь.

Иван Васильевич слабо улыбнулся, замахав на бояр руками.

– Полно вам шуметь! Уймитесь! Когда не хотите, чтоб покидал я престол, так не обессудьте, коли я удалю от себя все наряды царские и откажусь от праздности и роскоши, отвергну корону и скипетр, облеку и вас всех в одежду скорби и молитвы.

– Что хочешь, делай с нами, батюшка-государь, токмо не покидай нас! Молим тебя, пощади!

– Так пойдемте же все к Успенью и отслужим панихиду по несчастному моему сыну, прежде времени преставившемуся перед небесным престолом.

– Все будет по-твоему, великий государь, все будет так, как изволишь ты того желать, – сказал Борис Годунов.

Поднялась суета во дворце. Бояре стали собираться в собор на панихиду, и затем двинулись бесшумною толпою с поникшими головами, следуя позади царя, одетого в монашескую одежду.

На другой день Иван Васильевич послал большие денежные дары патриархам в Константинополь, Антиохию, Александрию, Иерусалим на поминовение души покойного царевича Ивана.

Царь часто ходил и в собор Покрова, к гробнице Василия Блаженного. На него успокоительно действовали воспоминания о том, как в стародавние времена он вместе с царицей Анастасией и малолетними царевичами посещал больного 88-летнего старца Василия Блаженного и как хоронил он его потом, неся сам с боярами гроб праведного старца. Погребение совершал в те поры митрополит Макарий. Василий Блаженный умер тихою, спокойною смертью угодного Богу праведника; он был всегда тайным советником царя.

Василий Блаженный особенно полюбил царевича Ивана, предсказывая ему славную жизнь, но однажды вдруг заплакал, посадив себе на колени царевича. Когда царь спросил его, о чем же он плачет, блаженный сказал: «Жалко царевича!» Царь спросил его: «Почему?» Василий Блаженный ответил: «Никому не скажу!» Так и умер, унеся с собою в могилу ту тайну.

Обо всем этом со слезами думал царь Иван, стоя на коленях перед гробницею блаженного, прося его «помолиться в вышнем царстве за него, несчастного сыноубийцу, царя Ивана».

* * *

Станичник Герасим Тимофеев с большим трудом нашел вновь отстроенный после сожжения татарами посадов Москвы дом Андрея Чохова. Обросший густой бородою, широкоплечий, обтянутый кольчугой, с широким мечом на боку, он сначала испугал своим появлением Охиму. Она подумала: не случилось ли чего с Андреем, не о том ли весть привез этот человек? Она не узнала своего старого друга, с которым некогда, в сообществе с Андреем, совершила путь от Нижнего Новгорода до Москвы. Да и то сказать – двадцать четыре года прошло с того времени да пятнадцать со времени Земского собора, когда Герасим последний раз побывал в Москве. Сильно изменился он, лицо его покрылось морщинами, в волосах виднелась седина.

– Нелегко, матушка, служить на окраине, нелегко и голову сберечь там – во всяко время готовься к тому. Ба! – сказал он, спохватившись. – А вы новый дом выстроили? Да и Андрея что-то не вижу?

– Милый мой, батюшка Герасим, да что тут было, в Москве-то, и сказать тебе не могу! Татары напали на Москву, тому лет десять… Дома и хижины поджег хан в десяти концах… Страх наступил великий… Дым все небо застилал… Поднялся ветер. Веришь ли, огненное море вместо Москвы-то получилось! А шум, вой, грохот поднялся, будто миру конец. Все побежали в леса. А татары бегущих побивали стрелами. Все у нас погорело. Вот мы новую избу и поставили. Все теперь у нас вновь отстраиваются, не мы одни.

– М-да, горе великое! Слышали и мы о том… Сказывали нам, что и Кремль разрушили… Слава Богу, того не случилось.

– Кремль крымский хан не тронул, побоялся!

– Где Андрей-то? Не вижу я.

– Э-эх, милый, уж и не спрашивай!

Она тяжело вздохнула.

– Угнали его на Ледовое море. Острог[9]9
  Острог – крепость.


[Закрыть] там ставят. Пушки повезли туда. Государь приказал.