Текст книги "Избранные труды"

Гениальное решение сложной проблемы в принципе всегда просто… Это вариант «взаимоотношений» простого и сложного пользуется популярностью у беллетристов. Ученые-системники, напротив, утверждают, что для управления сложной системой необходим сложный управляющий механизм.

То, что сложно для непосвященного, элементарно для профессионала, хотя нередко дилетанту кажется простым, однозначным то, в чем специалист видит сложную проблему. В реальной жизни решение проблемы никогда не может быть сведено к какому-либо одному, хотя бы и очень важному, фактору. В правоохранительной деятельности, где нередко от решений зависят людские судьбы, подобная односторонность особенно опасна. Тем не менее сколько мы слышим и читаем категорических предписаний, обещающих немедленное искоренение преступности посредством более жестоких наказаний или полное избавление от алкоголизма и пьянства путем запрета продажи спиртных напитков!

Для того чтобы на некоторых примерах показать, как не все в деятельности милиции, что представляется совершенно элементарным при поверхностном или одностороннем подходе, является на самом деле элементарным, и написана эта глава.

Скажем сразу же, избранные для анализа в ней объекты, ситуации являются лишь примерами диалектики простого и сложного в правоохранительной деятельности (может быть, даже не самыми характерными примерами). Они далеко не исчерпывают всей совокупности в разной степени сложных проблем в решении стоящей перед обществом задачи борьбы с преступностью, и в частности сложностей, встающих в деятельности такого правоохранительного органа, как милиция.

Мы намерены разобрать три группы вопросов, ответы на которые лежат в различных сферах правовой науки. Первая из них связана с проблемой функций: чем должны и чем не должны органы милиции заниматься? Проблема эта многоаспектна, она связана, в частности, с необходимостью постановки пределов вторжения государства и его органов в личную и общественную жизнь.

Вторая группа вопросов связана с профилактическими возможностями уголовного наказания.

И, наконец, третья группа вопросов связана с методами деятельности. Какие средства для достижения поставленных перед ними обществом и государством целей вправе применять сотрудники милиции, а какие – не вправе? Вот с этой группы вопросов мы и начнем.

Какая связь между Женевской конвенцией и следственной хитростью? Не знаю. Скорее всего – никакой. Предложенный заголовок – тоже хитрость. Авторская.

С ее помощью я хочу акцентировать внимание читателя на доминанте предстоящего разговора: следственная хитрость в уголовном судопроизводстве является оружием табельным и, следовательно, дозволенным, или запрещенным?

Оружием против кого? Да против тех, кто препятствует раскрытию преступления и изобличению виновных, стоит на пути достижения цели уголовного процесса. Преступник, как правило, совершая преступление, надеется остаться безнаказанным. Он маскируется, конспирируется в процессе подготовки к преступлению и при его совершении; будучи заподозренным или даже схваченным с поличным, продолжает попытки уйти от ответственности. В единоборство с ним нельзя вступать безоружным. И следователь[213]213
  Здесь и в ряде других мест мы имеем в виду также и тех должностных лиц органов внутренних дел, которые, не являясь следователями по должности, осуществляют предварительное расследование в форме дознания. Это прежде всего инспекторы ОУР и БХСС.


[Закрыть] вооружается не только ПМ (пистолет Макарова, находящийся на вооружении в органах внутренних дел) и другой техникой, но и специальными знаниями и умениями. В связи с этим и встает вопрос: а можно ли среди другого оружия применять в процессе расследования такое, как следственная хитрость?

Сам термин «следственная хитрость», наверное, не очень удачен. Дело в том, что в русском языке слово «хитрость», как правило, употребляется с определенной эмоциональной окраской – негативной. Но ведь дело не в словах, а в реальном содержании понятия. Следственная хитрость означает такой тактический прием в расследовании, при котором лицо, противодействующее познанию истины, способствует ее открытию помимо своего желания. Словосочетание «следственная хитрость» родилось по аналогии с термином «военная хитрость», а этот термин уже никакой негативной окраски не несет. «Не бывает войн без военных хитростей», – писал В. И. Ленин.

На вопрос о допустимости следственной хитрости при расследовании преступлений разные люди отвечают по-разному, причем диапазон расхождений в предлагаемых решениях разительно велик: от ничем не ограниченного допущения хитростей и тактических уловок до полного их запрета. Причем, как правило, неспециалисты оказываются в этом плане гораздо менее ригористичны, чем правоведы-профессионалы. В распространенной при подготовке этой книги среди творческой интеллигенции анкете был сформулирован вопрос: «Можно ли для того, чтобы получить правдивые показания от обвиняемого, вводить его в заблуждение?» Большинство респондентов (лиц, заполнивших анкету) ответили на него утвердительно.

Иное мнение у ученых-юристов. Один из старейшин советской уголовно-процессуальной науки член-корреспондент Академии наук СССР М. С. Строгович пишет: «И вообще вся концепция «следственных хитростей» и «психологических ловушек» самым решительным образом противоречит принципам и задачам советского уголовного судопроизводства» (Строгович М. С. Проблемы судебной этики. – М.: Наука, 1974. – С. 20).

Для многих читателей такое суждение, да еще сформулированное столь категорически, явилось, полагаю, неожиданностью. Не обезоруживает ли оно следователя, или, точнее, не обедняет ли его арсенала? И вообще – чем обусловлен такой вывод?

Обратимся вновь к книге М. С. Строговича. «Нет никаких сомнений… что умышленное, намеренное “формирование ошибочного представления” у кого-либо есть обман этого лица… Но солгать можно прямо, словами, а можно это же сделать более сложным способом, – таким образом, что слова и предложения сами по себе ложными не являются, но они так построены и даны в таком контексте… что тот, кому они высказаны, ложь примет за правду, а правду за ложь. А это есть обман, ложь, которая от того, что она подана в особо хитроумной форме, не делается допустимой; наоборот, она приобретает особо нетерпимый, незаконный и аморальный характер» (Проблемы судебной этики, с. 20). Таким образом, из цитированных здесь суждений М. С. Строговича получается:

1. Всякая следственная хитрость есть введение кого-то в заблуждение.

2. Всякое намеренное введение в заблуждение есть ложь.

3. Лгать следователь не может.

4. Следовательно, никакие следственные хитрости недопустимы.

Сразу же определимся, что против третьего, подчеркнутого нами, вывода практически никто не возражает, но вот что касается остальных трех выводов, то здесь мнения не столь единодушны. Consensus opinio doctorum (общее мнение ученых) в этом отношении не сложилось. Сама эмоциональность высказываний М. С. Строговича свидетельствует о том, что сделаны они в полемике. Дело в том, что другие специалисты в области уголовного судопроизводства придерживаются по этому же вопросу иных позиций. В частности, взятые М. С. Строговичем в кавычки слова «формирование ошибочного представления» принадлежат одному из его оппонентов – профессору А. Р. Ратинову, считающему вместе с рядом других авторов, что следователь может использовать такое оружие, как хитрость.

Для того чтобы читателю стала ясней материя, породившая споры между юристами, обратимся к следственной практике.

В начале моей милицейской службы мне, следователю следственного отдела УВД Сахалинского облисполкома, довелось расследовать уголовное дело по обвинению некоего Устовича в хищениях.

Фабула дела. Обвиняемый Устович до привлечения к уголовной ответственности работал заведующим складом сырья механической пекарни № 1, снабжавшей жителей областного центра тортами, пирожными, печеньем и прочими вкусными вещами. Но вот покупатели начали жаловаться, что вкусные вещи перестали быть вкусными. Сколь я сейчас помню, именно жалобы граждан и привлекли внимание БХСС к деятельности кондитеров.

Вследствие «рационализаторской» деятельности Устовича и его сообщников из выпускаемой продукции постепенно стали исчезать дорогостоящие ингредиенты такого типа, как какао, коньяк, сливочное масло и т. п. Так что рецептура торта «Сказка», например, становилась действительно «сказочной», имеющей мало общего с соответствующими ТУ (техническими условиями). Полученные излишки продуктов Устович вывозил и реализовывал, создав в своем отдельно стоящем доме своеобразную мелкооптовую базу.

Однако если недовложения в готовую продукцию на момент возбуждения уголовного дела доказывались имевшимися в нашем распоряжении несколькими актами анализа, то вывоз продуктов – для того чтобы утверждать, что имело место именно хищение, а не халатность, например, – нужно еще было доказывать. Правда, Устовича задержали при попытке вывезти с территории мехпекарни пятнадцать десятикилограммовых банок меланжа (меланж – это применяющиеся в кондитерском производстве освобожденные от оболочек птичьи яйца), но это был только один эпизод, предстояло доказывать вывоз других продуктов.

Нужно было, конечно, сразу же после задержания ехать на обыск в дом Устовича. Однако это только у следователей по особо важным делам в производстве одновременно находится лишь одно уголовное дело, которому и отдается все время. У меня же в сейфе лежало с десяток самых разных уголовных дел. Оперуполномоченный БХСС[214]214
  Сейчас эта должность называется: инспектор БХСС.


[Закрыть], задержавший Устовича, сразу после этого занялся организацией снятия остатков у него на складе. Дело тоже неотложное. Кстати, запомним, это пригодится в дальнейшем: при снятии остатков среди прочего были обнаружены в излишках три мешка сахара. Короче, в этот день мы не смогли вырваться на обыск. А на другой – задула пурга.

Должен вам сказать, что сахалинская пурга – это масса снега, находящегося в беспорядочном движении длительное время – сутки, двое… Пурга – это нарушение коммуникаций, прекращение движения транспорта, языки сугробов до окон третьего этажа тогдашнего здания Управления внутренних дел. Когда после своей первой сахалинской пурги я пришел в кабинет и разделся, то обнаружилось, что шинель бела изнутри. Снег не стряхивался, будто каждую снежинку кто-то маленьким молоточком аккуратно вколотил в изнанку форменного сукна.

Словом, прошло два дня после задержания Устовича, прежде чем мы приехали на обыск к нему в дом. Мы опоздали: похищенные продукты были вывезены, сусеки выметены, полы чисто вымыты. Жена Устовича встретила оперативную группу (нас было двое) подчеркнутыми выражениями беспокойства о судьбе исчезнувшего мужа. Здесь она переиграла. Оперуполномоченный БХСС, присутствовавший при снятии остатков на складе после задержания меланжевого транспорта, видел ее в помещении пекарни. Так что арест мужа не остался для нее неизвестным. Перепрятывание похищенного служило лишним тому доказательством.

Однако мы приехали на обыск. Ни одно событие, ни преступное, ни добродетельное, не проходит бесследно. Если следы уничтожают, то остаются отметины от действий по их уничтожению, нередко более заметные, чем скрываемые следы. Что-то имеющее для расследования информационную ценность всегда можно найти – для этого, правда, надо знать, что искать, и уметь искать, уметь не только смотреть, но и видеть.

Подбадривая себя подобными соображениями, мы пригласили понятых (соседей – одновременно смущенных и любопытствующих) и зачитали постановление на обыск. Предложили хозяйке помещения выдать отыскиваемое. В ответ услышали: «Какое там еще какао, детишек кормить нечем!» И, ей-богу, усмехнулась, как мне показалось, победоносно. А зря!

В криминалистике есть такое понятие – негативные (отрицательные) обстоятельства. Профессор дореволюционной России Н. Д. Сергеевский называл их несообразностями. В широком смысле под негативными обстоятельствами понимаются такие обнаруженные при расследовании факты, существование которых противоречит нормальному течению событий. В более узком смысле под негативными обстоятельствами понимается отсутствие объектов, которые при обычном положении вещей не могут отсутствовать. Хрестоматийным примером негативного обстоятельства является отсутствие следов крови на месте обнаружения трупа с проникающими ранениями[215]215
  Читателю, который заинтересуется вопросом о роли отрицательных обстоятельств в уголовном судопроизводстве, можно порекомендовать следующую книгу: Медведев С. И. Негативные обстоятельства и их использование в раскрытии преступлений. – Волгоград: ВСШ МВД СССР, 1973.


[Закрыть].

Вот такое отрицательное обстоятельство и обнаружилось в самом начале обыска в доме Устовича. Во всяком семейном доме при нормальном положении вещей имеется какой-то запас продуктов. В доме же, который подвергался обыску, не обнаружилось ни то что какао или коньяка – крупинки сахарного песку или грамма сливочного масла не было. Хотя запасы продуктов, нехарактерных для склада пекарни (мясо, икра, солености), были в достаточно большом количестве. Несообразность?

Значит, точно: вывезли похищенное, надо искать следы вывезенного и вывоза.

В психологическом состоянии всякого следователя, молодого в особенности, в ходе обыска или осмотра явственно просматриваются два этапа. Первый – до начала работы, на пороге помещения или местности, подлежащих обследованию. Объект представляется громадным и неисчерпаемым, преступник – изворотливым, собственные выводы и построенные на них планы – зыбкими и неопределенными. В зависимости от опыта и характера следователя состояние это варьируется от чуть заметного волнения до легкой паники. Лучший способ совладать с собой – это начать работать (второй этап). И тогда глаза вновь обретут зоркость, пальцы – гибкость, а кожа затылка – чувствительность к косым взглядам обыскиваемых. (Да, да, направление взглядов и вообще поведение обыскиваемого – это важные ориентиры при поисках. Помните, как Шерлок Холмс у Конан-Дойля инсценированными криками «пожар!» заставил женщину броситься к тайнику в своей квартире, где она скрывала важный документ?)

Но бывает так, что длительные и тщательные поиски не дают никаких результатов, и тогда у нетвердого характером следователя начинают опускаться руки. Появляются мысли, что он ошибся в своих предположениях, что обвиняемый спрятал искомое совсем в другом месте, что он, следователь, предстает перед присутствующими смешным в своих поисках несуществующего…

Здесь очень важно не уступить желанию закончить поскорее неприятную процедуру, а осматривать оставшиеся объекты так же тщательно, как это делалось вначале.

В плане психологической устойчивости следователя для меня был и остается эталоном следующий эпизод. Расследовалось дело против опасной группы расхитителей золота и валютчиков. По имевшимся материалам следователь пришел к выводу, что в бревенчатом доме, принадлежащем на праве личной собственности некоему Абдулову, хранится партия похищенного золотого песка. Серьезных улик против самого Абдулова у следователя не было. Таким образом, обнаружением партии золота в его доме решалось бы сразу две задачи: возмещался причиненный государству ущерб и добывалось весомое доказательство виновности подозреваемого.

Следователь вынес постановление, получил санкцию прокурора и вместе с оперативной группой отправился в дом Абдулова. Шестидесятилетний седобородый старик встретил их сдержанными упреками, выдать искомое отказался, ибо отрицал не только наличие ценностей в доме, но и всякую причастность к преступной деятельности. Приступили к поискам, объемным и скрупулезным. В полном соответствии с рекомендациями криминалистики один из членов оперативной группы должен был незаметно наблюдать за поведением обыскиваемого. Только это ничего не дало, ибо Абдулов, тяжело опустившись на стул в середине одной из комнат и выдав ключи от всех имеющихся в доме хранилищ, в течение многих часов обыска не сдвинулся с места.

Тщательно и профессионально умело были осмотрены комнаты и все иные помещения дома, а также все предметы, в них находящиеся, подполье, хозяйственные постройки, выборочно перекопана земля на приусадебном участке; личному обыску подвергнуты Абдулов и члены его семьи, находящиеся в доме. Золота обнаружить не удалось.

Полагаю, что воспитанный на детективах читатель спешит подсказать следователю: пересади Абдулова. Осмотри его стул. Вскрой полы на том месте, к которому обыскиваемый (по-видимому, неспроста!) прилип на все время обыска.

Сделал это следователь. Стул разобрали. Полы вскрыли во всех комнатах. И действительно, в том месте, где сидел старик, в опорной балке нашли выемку, которая могла быть использована и, может быть, в прошлом использовалась как тайник. Однако в прошлом, ибо сейчас в ней ничего не было. Опоздали?

Тогда следователь сделал вот что: вызвал плотников и велел им… разобрать бревенчатый дом на составные части. Аккуратно раскатать его по бревным швам. Так, как это делается при перевозе сруба на другое место.

Для принятия такого решения следователю нужна была очень большая твердость. Он не мог не понимать, что со стороны его действия могут быть восприняты как жестокость в отношении лица, у которого производится обыск, и его семьи. Он не сомневался, что на его действия последуют жалобы, которые станут тем более обоснованными, если и столь радикальный способ производства обыска не даст результатов. Закон – ст. 170 УПК РСФСР – гласит: «При производстве обыска и выемки следователь вправе вскрывать запертые помещения и хранилища, если владелец отказывается добровольно открыть их, при этом следователь должен избегать не вызываемого необходимостью повреждения запоров, дверей и других предметов». Дает ли такая формулировка процессуальной нормы право на поиски тайных хранилищ посредством разборки дома?

Когда плотники приступили к дому, Абдулов впервые с начала обыска заволновался. Он подбежал к следователю, со стенаниями умолял не лишать его семью крова. Его волнение могло свидетельствовать, что следователь на верном пути, однако не в меньшей, если не в большей степени оно могло быть следствием переживаний, вызванных разрушением жилища. И хотя разборка велась так, чтобы после окончания следственного действия дом немедленно мог быть восстановлен, – поставьте себя на место старика…

Разбирать дом до конца не пришлось. В третьем от верха ряду бревен были найдены искомые килограммы золота. Сразу же стало ясным, почему они не были обнаружены предшествующими поисками. Тайники представляли собой выдолбленности с той стороны бревна, которая закрывалась бревном, ложащимся сверху. Дом разбирался и при сооружении тайников.

Ну а теперь вновь вернемся к обыску в доме кладовщика. Среди прочих привлекших наше внимание предметов оказалась большая жестяная банка из-под меланжа с сильным запахом какао. Мы предъявили жестянку понятым (те подтвердили наличие запаха) и изъяли ее, закутав в целлофан. Не очень надеясь на успех, следователь при постановлении о назначении экспертизы направил банку в пищевую лабораторию. Ее сотрудники, сославшись на органолептику[216]216
  Органолептический метод исследования – исследование при помощи невооруженных человеческих органов чувств.


[Закрыть], дали заключение о наличии в банке интересующего нас запаха.

И тогда следователь предпринял следующее. Он принес банку к себе в кабинет, поставил ее на сейф и прикрыл газетой так, чтобы создавалось впечатление, что банка вначале была закрыта полностью, но затем газета частично сползла и обнажила примету, идивидуализировавшую сосуд. Дело в том, что на жестяном боку банки толстыми рваными полосами красной масляной краски была начертана цифра 7. Затем следователь поставил стул для допрашиваемого таким образом, чтобы тот банку все время видел, и вызвал Устовича. Читатель помнит: тот при обыске не присутствовал и результатов его не знает.

Не обращая внимания на настороженные взгляды, которые бросал Устович на кроваво-красную семерку, следователь в течение полутора часов допрашивал его по поводу трех оказавшихся в излишках на складе – помните? – мешков сахара и лишь в самом конце допроса оглянулся, увидел полуобнажившуюся банку и тогда небрежно спросил:

– Ну хорошо… А какао сколько вывезли?

Устович с некоторым облегчением, даже уже в открытую взглянул на стоящую на сейфе банку, прикинул что-то в уме и мрачно буркнул:

– Ничего я не вывозил. Это жена по случаю купила чуть не задарма килограмм восемь какао.

Ложь. Но… как говорил французский писатель А. Камю, ложь, изреченная, в конечном счете приводит к правде.

Следователь записал ответ в протокол допроса и дал подписать Устовичу Жена Устовича, которая в отличие от супруга знала о результатах обыска, будучи вызванной на допрос, конечно же, отрицала такую покупку и очень убедительно показала всю глупость предположения, что она решила бы купить сразу же восемь килограммов какао. Следователь записал в протокол все ее показания. Остальное было, как принято говорить, делом техники[217]217
  Читателям, которые пожелают прочитать о допросах более подробно, можно рекомендовать следующую книгу: Порубов Н. И. Допрос в советском уголовном судопроизводстве. – Минск, 1973.


[Закрыть].

Итак, Устович дал показания о наличии у него в доме большого количества какао порошка только потому, что был уверен: на сейфе у следователя стоит изъятая при обыске банка с похищенным какао – не стали бы ведь сотрудники милиции подбирать и тащить через весь город пустую жестянку. Раз банка здесь, значит, жена не успела избавиться от похищенного. А коли так, то не следует отрицать очевидного (наличие продукта в доме), а следует придумать объяснение, свидетельствующее о непреступном происхождении этого продукта[218]218
  Это давно замеченная закономерность. Помните, как Ф. М. Достоевский говорит о ней в «Преступлении и наказании»: «…самые неопытные новички на допросах прямо и сряду во всем запираются. Чуть-чуть же человек развитой и бывалый непременно и по возможности старается сознаться во всех внешних и неустранимых фактах; только причины им другие подыскивает, черту такую свою, особенную и неожиданную ввернет, которая совершенно им другое значение придаст и в другом свете их выставит» (Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 10 т. М.: ГИХЛ, 1957. – Т. 5. – С. 280).


[Закрыть].

Допрашиваемый сам пришел к таким выводам, однако произошло это вследствие примененной следователем тактической хитрости.

Ввел следователь допрашиваемого в заблуждение?

В известном смысле – да.

Солгал ли он для этого? Ни в коем случае! Перед глазами читателя прошла вся внутренняя механика этой так называемой «хитрости». Так где, в каком месте, каким словом своим или действием следователь солгал? Не было таких слов, действий.

Более того, утвердительный ответ на вопрос: «Ввел ли следователь подозреваемого в заблуждение?» – я не случайно сопроводил оговоркой «в известном смысле». Сделано это вот почему. Правильнее будет сказать, что следователь создал обстановку, приведшую к тому, что допрашиваемый сам ввел себя в заблуждение. Нет, нет, это не история с унтер-офицерской вдовой, которая сама себя высекла. Акцентируемое различие в формулировках – нюанс, тонкость, но мне очень бы хотелось, чтобы читатель в нем разобрался.

Способствовала ли бы обстановка, созданная следователем в своем кабинете, возникновению у Устовича ассоциаций, приведших к признанию им наличия в доме какао, если бы он не опознал в жестянке, оказавшейся перед его глазами, того сосуда, в котором он до ареста это самое какао хранил? Нет, конечно.

Вот теперь мы можем вернуться к тому вопросу, который поставили вначале: вправе ли следователь применять тактические хитрости?

На мой взгляд, не только вправе, но и обязан. Следователь – не писарь с юридическим образованием, функции которого сводятся к фиксации того, что ему говорят. Он призван познать истину по уголовному делу, и ему надлежит уметь сделать это даже в тех случаях, когда допрашиваемый не говорит правды.

Другой вопрос, что средства, которыми он пользуется при этом, должны отвечать определенным условиям. Советский следователь не имеет права действовать, руководствуясь макиавеллистическим принципом: цель оправдывает средства. Каким же условиям должны отвечать применяемые при расследовании уголовных дел тактические приемы, в том числе и следственные хитрости?

Основные из них следующие:

1) все тактические приемы, в том числе и следственные хитрости, могут иметь место лишь в рамках, очерченных процессуальным законом;

2) они не должны противоречить нормам морали или иным способом порочить правоохранительные органы;

3) используемые средства не должны вызывать сомнения в истинности полученных результатов.

Первое условие очевидно: Уголовно-процессуальный кодекс содержит четко сформулированные, безусловные правила ведения следствия. А вот о втором и третьем давайте поговорим поподробнее.

Вначале о третьем. Что означает условие: используемые средства не должны вызывать сомнения в истинности полученных результатов?

В инквизиционном процессе, распространенном в средневековье, процессуальный закон и мораль того времени допускали в качестве средства получения показаний от подозреваемого, признания его виновности применение пытки. Уголовное уложение «Каролина», которым германский император Карл V «осчастливил» своих подданных, содержало среди других следующее правило: «По усмотрению благонамеренного и разумного судьи допрос под пыткой должен производиться в соответствии с характером улик и состоянием допрашиваемого лица: более или менее продолжительно, сурово или мягко». Мягкая пытка – звучит? В случаях же, когда уголовное судопроизводство осуществлялось относительно «несомненных и явных преступлений», уложение обязывало судью подвергнуть непризнающегося обвиняемого «особо суровому допросу под пыткой, дабы с наименьшими издержками достичь приговора и исполнения наказания».

Таким образом, применение пытки как способ достижения истины соответствовало первому условию: оно осуществлялось в рамках действовавшего тогда уголовно-процессуального закона; оно соответствовало феодальной морали и, следовательно, в то время отвечало и второму условию. Однако во все времена это был способ, который приводил к ложным результатам: человек под пыткой мог сознаться и в том, чего он не совершал. Поэтому в наше время не только пытка, но и всякое физическое воздействие как способ получения показаний недопустимы и потому, что оно запрещено советским законом, и потому, что оно противоречит нормам коммунистической морали, и потому, что не обеспечивает истинности полученных результатов.

Однако вернемся к следственной хитрости. Для этого проанализируем еще одну ситуацию. В обыденном сознании распространено представление о том, что глаза убитого сохраняют в течение некоторого времени образ убийцы и он может быть зафиксирован в процессе расследования. Как следствие такого представления в судебной практике встречаются изредка случаи изуродования убийцей глаз убитого. При сегодняшнем состоянии науки и техники фиксация последнего прижизненного образа, имевшая бы значение доказательства, невозможна, хотя в специальной литературе и попадались отчеты об экспериментах в этом направлении. Известно, например, что удалось зафиксировать на сетчатке глаза кролика последний прижизненный образ, носивший очень контрастный характер: переплет оконной рамы при направлении взгляда из комнаты на солнце.

Вместе с тем стало уже следственным фольклором описание следующего случая. Следователь, убежденный в виновности непризнающегося подозреваемого, изготовил фотомонтаж: отражение лица подозреваемого на сетчатке глаза убитого и предъявил его при допросе. Подозреваемый признался в убийстве.

Хитрость? Да. Привела к результату? Да! Допустима?

Нет.

Прием этот неприемлем, прежде всего, по моральным соображениям: безнравственно эксплуатировать невежество процессуального партнера, даже если это партнерство носит характер соперничества, единоборства.

Описанный прием не может быть использован вот еще по какой причине. Своими действиями следователь создает ситуацию, воспринимаемую его процессуальным партнером как указывающую на его виновность вне зависимости от действительного положения вещей. Подозреваемый видит свое отображение на сетчатке глаза убитого независимо от того, убивал он или не убивал. Вследствие этого возникает опасность судебной ошибки. При такой возможности следственная хитрость недопустима.

Второе условие допустимости тактической хитрости – это соответствие поведения следователя нормам коммунистической морали. И здесь прежде всего встают вопросы самого общего плана: а нравственно ли вообще следователю хитрить, не подрывает ли он тем самым авторитет власти, не ставит ли себя на одну доску с преступником?

По-видимому, утвердительным ответом на эти вопросы и объясняется столь категорично сформулированная позиция М. С. Строговича, о которой мы уже говорили.

Меня тоже заботит нравственный авторитет сотрудника органов внутренних дел. Более четверти века я исследую эти проблемы. И, думается мне, рассуждения о них надо начинать с главного: в основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма. Прежде чем оценивать любую, в том числе и правоохранительную, деятельность с позиций, не нарушает ли она тех или иных нравственных запретов, надо убедиться в том, что она служит достижению нравственной цели, вообще служит для достижения поставленной цели.

Дело в том, что безупречная во всех отношениях деятельность следователя безнравственна, если в ее результате не раскрываются преступления и преступники оказываются безнаказанными. Значит, все-таки: цель оправдывает средства?

Ни в коем случае! Цель и средства находятся в диалектической взаимосвязи. Из этого бесспорного в своей общей форме положения нужно делать выводы применительно к конкретным ситуациям в конкретных отраслях деятельности. Подглядывать в замочную скважину безнравственно, но безнравственно поступил бы и следователь, отказавшийся в связи с этим допрашивать соседку-склочницу, располагающую нужной для раскрытия преступления информацией, полученной именно таким образом. Разве у кого-нибудь повернется язык назвать безнравственным поведение капитана милиции Мазарина из кинофильма «Дело № 306»? А ведь он осуществлял наблюдение за преступниками, проникнув в заросли, окружающие дачу. С позиций преступников сотрудник милиции подглядывал за ними. Так что нравственная оценка зависит еще и от того, кто и с каких позиций оценивает? Вот почему мне представляются порочными в своей основе любые противопоставления нравственного и правового долга.

Таким образом, подводя итоги, я могу повторить, не опасаясь навязать своего мнения читателю: следственная хитрость допустима в уголовном судопроизводстве. Более того, в определенных случаях ее использование является обязанностью следователя и элементом его профессионального мастерства. Правда, при этом надо помнить, что применение следственной хитрости ограничено определенными условиями.

Мне бы не хотелось, чтобы у читателя создалось впечатление, что хитрость является единственным оружием следователя. Конечно же, нет. Оно не только не единственное, но даже и не главное. И останавливались мы на нем столь подробно только для того, чтобы, как уже говорилось, показать, что не все в правоохранительной деятельности просто, что при взгляде со стороны простым представляется. Кроме того, эта взаимосвязь простого и сложного служит ступенькой к рассмотрению значительно более сложной и более значимой проблемы – проблемы о роли наказания в борьбе с преступностью.