Текст книги "Северная прародина Руси"

Приложение 1. Из родника единого (к вопросу об общем происхождении языков мира)

Необыкновенное пестроцветие и непохожесть живых и мертвых языков, казалось бы, полностью исключает саму постановку вопроса об их прошлом единстве и общности происхождения. Абсолютное отсутствие археологических данных или письменных источников, похоже, делают всякие рассуждения на эту тему призрачно-зыбкими и лишенными каких-либо научных оснований. На самом же деле все обстоит по-другому: имеются совершенно неопровержимые факты, в истинности которых легко убедиться каждому, каким бы языком он ни владел. И факты эти неумолимо свидетельствуют: все языки мира – и современные, и канувшие в Лету – имеют общий, достаточно хорошо просматриваемый фундамент.

Суть дела заключается в следующем. Одними из самых древних консервативных лексических пластов в любом языке выступают пространственно-указательные слова, которые в подавляющем большинстве случаев очень слабо менялись с момента своего возникновения и вхождения в речевой обиход. От указательных слов типа русских «тот», «этот», «оный», «там», «здесь» и т. п. произошли личные местоимения – общеизвестный лингвистический факт, хорошо прослеживаемый в любом языке. Прямая взаимозависимость между личными, а также определительными (типа «сам») и возвратными (типа «себя») местоимениями, с одной стороны, и указательными словами – с другой, объясняется, скорее всего, тем, что название 1, 2 и 3-го лиц одновременно сопровождалось указанием на данное лицо (в том числе и с помощью жестов).

Отсюда совершенно естественно предположить, что некоторые общие элементы, лежащие в основе личных и указательных местоимений, а также местоименных наречий всех известных языков, и являются теми первичными (архаичными) формами праязыка, которые благополучно дожили до наших дней. Сравнительный анализ более 200 языков практически всех языковых семей (недоступными оказались данные лишь по языкам группы мунда, андаманским и ряда языковых семей индейцев Южной Америки) позволяет выделить четыре таких первоэлемента: [М], [Н], [С], [Т]. Их происхождение вполне уместно возвести к общему праязыку, где смысловое значение названных элементов, быть может, соответствовало различной пространственной направленности, принадлежности или удаленности. Не существует в мире ни одного языка, личные местоимения и указательные слова которого в той или иной степени не основывались бы на четырех перечисленных элементах.

Под праязыком следует понимать лишь самый начальный этап формирования языков, относящийся к столь раннему периоду человеческой предыстории, когда человек еще не был человеком в собственном смысле данного понятия. Первичные пространственно-указательные слова и произошедшие от них личные местоимения с течением времени, естественно, изменяли свой первозданный вид. Тысячелетия не могли не оставить отпечаток на первоначальном фонетическом оформлении пространственно-указательных элементов. Из простого сопоставления видна эквивалентность элементов [Т] и [Д]. (Ср., напр., в индоевропейских языках местоимение «ты» = tu испанск., румынск., ирландск., армянск., литовск., латышск.) = du немецк., датск., норвежск.); или местоимение «мы» в черкесской подгруппе кавказских языков: te (адыгейск.) = de (кабардинск.). Точно так же следует принять эквивалентность элемента [С] и элементов [З], [Ж], [Ш], [Ч], [Ц]. Правомочность такого утверждения вполне видна из сравнения указательных местоимений со значением «этот» в индоевропейских языках: сей (рус.) = sa (готск.) = this (англ.) = šis (латышск.) = ce (фр.) = co (ирландск.) = зэ (бретонск.) = sдm (тохарск.) = so (авестийск.) = ацы (ж.р.) (осетинск.); и далее – в других языковых семьях: за (арабск.) = ez (венгерск.) = see (эстонск.) = эс (грузинск.) = со (японск.) = cai (вьетнамск.) = чжэ, цы (китайск.) = чо (корейск.) = şu (турецк.) = шу (узбекск.).

Хотя в сравнительном анализе можно было бы ограничиться одними указательными словами современных языков, – именно сопоставление их с личными местоимениями дает возможность с уверенностью говорить о многенезе языков мира. Во-первых, в составе личных местоимений сохранились в большинстве случаев те первичные элементы и те формы этих элементов, которые по тем или иным причинам были утрачены в указательных местоимениях и местоименных наречиях. Во-вторых, личные местоимения – это, пожалуй, единственная в своем роде категория слов, в которой запечатлена в доступной для анализа форме история развития языка от самых истоков до настоящего времени: если образование 1-го лица (дифференциация понятия «я» из древних пространственно-указательных понятий) относится, видимо, ко времени единого праязыка, то выделение 3-го лица из указательных местоимений и местоименных наречий во многих современных языках не завершено до сих пор. Наконец, в-третьих – и это главное, – 1-го лицо личных местоимений большинства современных языков можно привести к общей схеме.

Причина, по которой не всегда удается установить прямую зависимость между указательными словами и личными местоимениями в некоторых отдельно взятых языках, в принципе понятна. С одной стороны, несомненно, что в процессе эволюции первичные элементы праязыка могли развиться (в уже обособившихся семьях) в широкую систему конкретных указательных понятий, включившую в себя и новые основы. Примеры большого числа пространственно-указательных форм в различных языках вполне подтверждают эту мысль. (Так, в эскимосском языке насчитывается 20 указательных местоимений, до десяти указательных форм имеется во многих индейских языках, больше десяти – в мальгашском языке и т. д.) С другой стороны, на определенных этапах развития языков отдельные слова и формы, напротив, отмирали. (Например, в русском языке сравнительно недавно перешли в пассивный запас слов разноосновные указательные местоимения «сей» и «оный».) Генетическая связь между указательными словами и личными местоимениями становится сразу же очевидной, если сопоставление в плане «указательное слово – личное местоимение» производить не в отдельно взятом языке, а в языковой семье или группе в целом. Впрочем, в каждой языковой семье почти всегда находятся языки, в которых взаимосвязь между указательными словами и личными местоимениями выступает непосредственно в данном языке. Для примера можно сравнить указательные слова и местоимение «я» некоторых языков:

индоевропейские языки:

индийская группа – ma – mama (сингальск.);

иранская гр. – ан – ман (белуджск.);

балтийская гр. – šis – бš (литовск.), šis – es (латышск.);

кельтская гр. – ma – me (бретонск.);

кавказские языки: вейнахская гр. – ис – со (чеченск.);

картвельская гр. – ham – ma (чанск.);

алтайские языки:

тюркские языки – манна – мин (якутск.);

мана-мен (узбекск.);

бурушаски языки: se–ža (вершикск.);

китайско-тибетские языки: цзай – цза (китайск.);

индейские языки:

алгонкинско-вакашская гр. – ina – nina (фокс);

пенути гр. – unī–nī (майду);

нилотские языки: ene – nánú (масаи);

манде языки: anua – na (ваи);

семито-хамитские языки:

семитская гр. – хунāка–'āна- (арабск.),

хауса-котоко гр. – nan – ni (хауса);

папуасские языки: ande – adi (бонгу);

мон-кхмер языки: nih-aň (кхмерск.);

дравидские языки: antna – nānu (каннада);

малайско-полинезийские языки:

микронезийские языки – ine–āni (науру);

эскимосско-алеутские языки: уна-хуана (эскимосск.);

тасманийский язык: ni, ne – mi(na);

баскский язык: an – ni.

Как уже было отмечено, есть достаточно оснований предполагать, что образование личных местоимений 1-го лица относится к эпохе существования праязыка. Вероятно, на определенной ступени развития праязыка какое-то указательное слово стало выражать понятие «я». Скорее всего, даже не одно, а два указательных слова составили новое сложное понятие, имевшее, однако, на первых порах лишь конкретное узкое пространственно-указательное содержание. Это тем более объяснимо, что, коль скоро образование личных местоимений 1-го лица относится к эпохе примитивного языка, а значит, и эпохе примитивного мышления, то возникновение нового понятия вряд ли могло основываться на фонетической дифференциации первичного понятия, а вероятней всего, возникло путем механического соединения двух уже освоенных элементов. Возможно, что понятие «я» в праязыке выражалось словом, образованным путем соединения первоэлементов [М] + [H]. Во всяком случае, остатки такой сложной архаичной формы можно обнаружить в личных местоимениях 1-го лица почти всех современных языков. Остатки – ибо несомненно, что дальнейшее развитие отдельных языков, выделившихся из распавшегося праязыка, повлекло за собой в некоторых случаях упрощение сложной формы [М] + [Н], то есть утрату одного из составляющих элементов [М] или [Н]. В ряде языковых семей отпечаток этого распада отчетливо сохранился до наших дней. Ср., напр., местоимение «я» в финно-угорской группе уральских языков: [М] + [Н] – minд (финск.) = mina (эстонск.) = monn (саамск.) = мон (удмуртск.) = мынь (марийск.); [М] – ам (мансийск.) = ма (хантыйск.); [Н] – иn (венгерск.). То же в языковой семье банту: [М] + [Н] – mina (зулу) = mi-na (thon); [М] – mimi (суахили); [Н] – nna (sotho) = nne (venda) = i-ni (shona).

Трансформация первоэлементов нагляднейшим образом проявляется при склонении личных местоимений в современном русском языке: «я» – «меня» – «мне»…; «мы» – «нас» – «нам»…

В других языковых семьях, если и не встречается форм, сводимых к [М] + [Н], то существуют параллельно местоимения, в основе которых лежит или [М], или [Н] самостоятельные, например, в языках койсандских, манде, отчасти – в кавказских. В тюркских языках местоимение «я» в абсолютном большинстве случаев соответствует формуле [М] + [Н]. В семито-хамитских и дравидских языках в основе местоимения «я» лежит элемент [Н]. Однако и здесь косвенным путем можно обнаружить утраченный элемент [М], сопоставляя основы единственного и множественного числа, в которых можно установить соответствие. Чередование элементов [М] и [Н] во мн. числе 1-го лица языков группы хауса-котоко семито-хамитской семьи и в некоторых дравидских языках раскрывает такую связь. Кроме того, в древнем языке каннада (дравидская семья) для 1 лица ед. числа существовала форма ām (an).

В процессе эволюции некоторых языков можно выделить и такой этап, когда в качестве местоимения «я» функционировало не одно, а несколько слов. (Напр., в истории японского языка насчитывается 17 местоимений 1-го лица. В ряде современных языков и поныне существует несколько слов для выражения понятия «я».) Возможно, что первоначально появление синонимов личных местоимений 1-го лица связано с расширением первичного примитивного пространственно-указательного значения слова «я», углублением его содержания. В дальнейшем архаичное значение местоимения «я» могло вообще утратиться. Так, очевидно, и произошло в большинстве языковых групп индоевропейской семьи. Однако там, где это случилось, в тех группах, где древняя форма была утрачена в именительном падеже, она везде сохранилась в косвенных падежах; если в им. падеже местоимение «я» имеет самые разнообразные формы, то в косвенных падежах его структура подчинена единообразной схеме [М] + [Н] или [М] самостоятельное.

Соответствие между именительным и косвенными падежами в индийской и кельтской группах индоевропейской семьи также подтверждает положение о том, что элементы [М] и [Н] – это наиболее древние формы в системе личных местоимений индоевропейских языков. Столь же очевидна картина в монгольской и тунгусо-маньчжурской группах алтайских языков, где [М] + [Н] косвенных падежей – это несомненный отголосок той первоформы, которая сохранилась в именительном падеже современных тюркских языков. Что касается собственно именительного падежа монгольских и тунгусо-маньчжурских языков, то и его истоки можно найти в указательных местоимениях тюркских языков (ср., напр., «этот» – бу (турецк., азербайджанск., туркменск., татарск., якутск., узбекск., уйгурск.) и «я» – би (халха-монгольск., бурятск., калмыкск., эвенкийск., эвенск., негидальск., маньчжурск., удейск.). Результаты расхождения основ именительного и косвенных падежей местоимения «я» более существенны. Ибо, помимо простой фиксации пространственного местоположения, притяжательные местоимения уже были связаны с такими социально-значимыми понятиями (отобразившими соответствующие общественные отношения), как обладание, принадлежность, право на владение и вообще – любое право, а в дальнейшем – и собственность. Уходящие своими корнями в самые глубины предыстории притяжательные местоимения совместно с их указательными и личными словесно-понятийными прародителями позволяют не только нащупать истоки первобытного мышления, но и проследить в главных чертах его структуру и механизмы развития. Однако это уже другая тема.

Примечание

Данная статья, которую я написал в самом начале 60-х годов, еще будучи студентом, не получила нигде и никакой поддержки и не была опубликована. Ее идеи в качестве позитива удалось включить лишь в ткань художественного произведения, написанного примерно в то же время, но опубликованного значительно позже (см.: Дёмин В.Н. Ущелье Печального Дракона. Научная фантастика: роман, рассказ, повесть. М.: Прометей, 1989).

В 1971 году посмертно был издан 1-й выпуск капитального лингвистического исследования В.М. Иллича-Свитыча «Опыт сравнения ностратических языков (семито-хамитский, картвельский, индоевропейский, уральский, дравидский, алтайский): Введение. Сравнительный словарь», где были приведены бесспорные аргументы относительно лексического, словообразовательного и морфологического сходства шести перечисленных крупных языковых семей Старого Света с анализом морфем различного лексического значения (включая личные и указательные местоимения). В данной публикации выводы относительно общего источника (праязыка) и прошлого родства шести больших языковых семей давались в самом общем плане без какого бы то ни было анализа исторических, этнокультурных и социолингвистических процессов. Возможно, что-то было опущено публикаторами или редакторами ввиду тогдашней полузапретности темы.

В 90-х годах появились публикации, подтверждающие концепцию общего происхождения языков мира на основе компьютерного анализа иных лексических основ, взятых из далеко отстоящих друг от друга языковых семей (с упором на анализ полного массива языков индейцев Северной, Центральной и Южной Америки). Ниже приводится пример сопоставления только одного общего корня со смысловым значением «молоко – глотать» из статьи: Гринберг Д.Г., Рулен М. Лингвистические корни американских индейцев // В мире науки. 1993. № 1 (Таблица 1). Из приведенной таблицы наглядно видно, что русское слово «молоко» («млеко») имеет общую генетическую основу со множеством языков древних и современных народов, разбросанных по материкам Евразии, Африки и Америки.

Результаты современных комплексных исследований по данной проблематике можно найти в Интернете на сайте ведущего российского компаративиста Сергея Анатольевича Старостина (проект «Вавилонская башня»): www.starling.rinet.ru. Здесь же представлены разработанные автором проекта различные сравнительные словари, углубляющие развитие ностратической теории в языкознании (от ит. nostra – «наши») – научной гипотезы, развиваемой с начала ХХ века рядом зарубежных и отечественных лингвистов, согласно которой на промежуточном отрезке развития языков народов мира существовала единая макросемья, включающая несколько семей и языков Евразии и Африки. Как принято считать в настоящее время, сюда относятся: индоевропейские, картвельские (кавказские), семито-хамитские, уральские, тюркские, монгольские, тунгусо-манчьжурские, дравидские, корейский, а также отчасти этрусский, чукотско-камчатские, японский, нивхский, юкагирский языки. Их иногда называют также бореальными, борейскими, а саму гипотезу – сибирской. Данная теория доказывает не только былое языковое единство, но также и общее происхождение народов – носителей языков.

Дальнейшая конкретизация вопросов, относящихся к моногенезу всех древних и современных языков, содержится в последующих книгах настоящей серии.

Приложение 2. Был ли ледниковый период? (в сокращении)

В.Н. КАЛЯКИН, кандидат биологических наук

‹…› Последнее оледенение, согласно господствующей на сегодня точке зрения, произошло между 20–18 и 16–15 тысяч лет тому назад. Геолог И.Д. Данилов резонно указывает, что огромные ледниковые покровы возникали, развивались и деградировали за невероятно короткое время – всего за 2–5 тыс. лет. К тому же площадь оледенения Северной Америки предполагается сверхогромной – 18 млн км². К тому же оно, в силу непонятных причин, должно было развиваться и исчезать многократно, тогда как рядом стабильно существовал Гренландский ледниковый покров несоизмеримо меньших размеров (18 млн км²), который ни разу существенно не деградировал. Нелогичность такого явления очевидна.

Каким же образом за столь незначительные промежутки времени могли формироваться ледниковые покровы, способные к тому же перемещать валунный материал до 48° северной широты (то есть южнее широты Киева)? В рамках ледниковой гипотезы ответа на этот важный вопрос нет, поскольку неясны причины многократного (в эпоху плейстоцена) изменения климата. При решении этой проблемы приверженцы ледниковой гипотезы опираются на ничем не доказанные допущения либо на различного рода ледниковые индикаторы и методы расшифровки древних климатов, интерпретация которых неоднозначна, слишком предвзята и противоречит множеству фактов. Представление о возможности катастрофически резких колебаний климата основывается на допущении, что в плейстоцене глобальный климат достиг некоего «ледникового порога», при котором он находился в крайне неустойчивом состоянии. Достаточно было малейших колебаний температуры для изменения климата в сторону очередного то «ледниковья», то «межледниковья».

1. Существуют реальные механизмы, которые противоречат такого рода сценариям. Для образования любого ледника необходим определенный баланс между температурой и влагой, от которого зависят приход и расход твердых осадков. Водяной пар, содержащийся в атмосфере, имеет крайне разную концентрацию при различных условиях. Его содержание у земной поверхности может колебаться от 3 % в тропиках до 2×10–5 % в Антарктиде, причем с высотой оно быстро убывает. При образовании ледника последний становится мощным фактором иссушения проходящих над ним воздушных масс за счет кристаллизации влаги. Снеговая граница – это горизонталь в конкретном пункте, выше которой приход твердых осадков превышает их расход. В условиях Земли снеговая граница изменяется от уровня моря (некоторые прибрежные районы Антарктиды) до 7 тыс. м над уровнем моря (на Тибете). В условиях Арктики высота снеговой границы составляет 280–350 м на Земле Франца-Иосифа, 350 м на о. Виктория, 300–450 м на Северо-Восточной Земле, от 300 до 600 м на Северной Земле, в некоторых районах Гренландии – более 1000 м над уровнем моря. Этого достаточно, чтобы влага, поступающая с самого мощного на земном шаре испарителя – тропической зоны Индийского океана – к предгорьям Гималаев (здесь выпадает максимальная сумма годовых осадков: местами более 20 000 мм/год), почти вся и конденсировалась бы на полосе гималайских ледников (средняя ширина этой полосы – 16 км). Но в Тибете выпадает только 60 мм осадков в год. По этим причинам формирование ограниченных по площади горных ледников на островах евразийского сектора Арктики носило явно асинхронный характер, так как для их питания в высоких широтах просто не хватало влаги. Поэтому в Антарктиде, Гренландии, на Гималаях среди окружающих льдов сохраняются свободные ото льда и снега вершины. Вот почему формирование гигантских покровных оледенений, доходивших до широты Киева, было невозможно, так как для этого был бы необходим ультраантарктический климат.

2. По расчетам климатолога А.И. Воейкова, для того, чтобы край Скандинавского ледника мог достигать юга Русской равнины, ему необходим был купол высотой 18 км (при этом условии достигалось бы необходимое давление для его растекания). Образование подобного ледникового купола невозможно на значительно меньшей высоте в атмосфере, где уже нет достаточного количества влаги.

3. Неизвестно ни одного описания, в котором бы объяснялось, каким образом на многие сотни километров покровный ледник может транспортировать валуны по пересеченной местности: ведь и фронтальная часть ледника, и его подошва – это неизбежно и зоны разрушения ледника. Реальный пример: границы так называемого донского ледникового языка проводятся по наличию в суглинках донской морены мелкой гальки новоземельского, тиманского или уральского происхождения, хотя ее объемное содержание в морене в среднем не превышает 0,01 %. Породы такого типа, по замечанию Ю.Н. Грибченко, не могут быть руководящими, но, несмотря на это, и он сам, и А.А. Величко (1980) интерпретируют их как морену новоземельского (?!) ледника. По сути же, с ледниковых позиций наличие эрратической гальки в суглинках донской морены остается необъясненным.

4. С позиций ледниковой гипотезы считается, что именно экзарация (разрушительно-механическое воздействие ледника на его ложе) – причина усиления осадконакопления на дне морей и океанов. Для условий Северо-Западной Атлантики это трактуется как свидетельство деятельности Лаврентийского ледникового щита. Но такое же усиление осадконакопления в это же время отмечено и на подводных конусах выноса Амазонки, Конго и Нигера, что не может быть связано с работой каких-либо ледников.

5. Некоторые сторонники ледниковой гипотезы для определения направления движения последнего ледника используют ориентацию гальки, содержащейся в слоях соответствующей ему морены. Знакомство с реальными ледниками, существующими на Шпицбергене, Земле Франца-Иосифа и Новой Земле, дает основание утверждать, что, в отличие от модельно-виртуальных ледников, их морены состоят из гравелистой гальки, не имеющей длинных осей: она имеет форму промежуточную между кубической и сферической. Особенно интересен для нас ледник, выходящий у губы Архангельской на Новой Земле. В отличие от многих других ледников этого архипелага он не ныряет в море и не обрывается перед ним, а располагается на суше, которая продолжается на запад в виде полуострова Личутина. Его конечная морена – это индикатор его максимального продвижения на запад, так как ни малейших следов движения ледника по полуострову Личутина нет. Это с очевидностью показывает, что никакого невероятного по мощности ледникового купола на Новой Земле не было. В пользу этого же вывода можно привести данные съемок дна Печорского моря, не обнаруживших каких-либо ледниковых отложений.

6. Фиксируемые во многих северных районах суши современные ее поднятия трактуются сторонниками ледниковой гипотезы как гляциоэвстатические (поднятие земной коры после освобождения от тяжести ледников), но вертикальные движения литосферных блоков происходят и в тропическом поясе, что никак не может быть связано с воздействием ледников.

7. Поскольку, по представлениям гляциалистов, колебания уровня Мирового океана обусловлены формированием (при регрессиях) и распадом (при трансгрессиях) ледников, наименьший по мощности Вюрмский ледник, совпавший с максимальной за плейстоцен регрессией (до –130… –140 м), представляет собой в рамках ледниковой гипотезы совершенно неразрешимую загадку.

8. Для ледниковых эпох (особенно для позднего вюрма), климат которых, по оценке А.А. Величко (1980), даже на Украине соответствовал современному центральноякутскому, где среднеянварские температуры не превышают –40 °С, было характерно формирование мощных толщ лёсса в полосе от 55° до 24° северной широты В вюрме лёссовые частицы выпадали на льды Антарктиды в десятки раз интенсивнее, чем теперь. В то же время установлено, что истинные лёссы, как правило, формируются в областях со средней январской температурой до –10° и никогда в тех районах, где они ниже –20 °С.

9. Одним из доводов сторонников ледниковой гипотезы в пользу крайней суровости поздневюрмского климата является максимально далекое распространение к югу многолетнемерзлых пород. Почему же тогда при более ранних и более мощных оледенениях мерзлота не продвигалась на юг хотя бы столь же далеко?

10. Пытаясь объяснить намеченное в предыдущем пункте противоречие, А.А. Величко формулирует следующее парадоксальное утверждение: «Прямой причинной связи между степенью развития оледенения и интенсивностью похолодания не было. Главный пик похолодания приходится на эпоху последнего наименее развитого валдайского (вюрмского) оледенения, к тому же на его вторую половину, когда ледник находился в стадии деградации». Далее поясняется, что в условиях крайне континентального – центральноякутского – климата для образования более мощного Вюрмского ледника не хватило влаги, что порождает вопросы:

– почему именно в позднем вюрме, при максимальной в плейстоцене регрессии и минимальном водо– и теплообмене между Арктическим бассейном и Атлантикой, потеплении последней и активизации испарения с ее поверхности, создался особый дефицит влаги (как уже отмечено, вопрос об иссушающем воздействии самих ледников перед гляциалистами вообще не возникает)?;

– каким бы сурово-континентальным ни был климат Центральной Якутии, для него среднеиюльская температура несколько выше (+19 °С), чем в Москве (+18 °С), а сумма годовых осадков достигает 700 мм. Несмотря на наличие мерзлых грунтов, здесь произрастает древесная (таежная) растительность, но покровный ледник отсутствует, как и в любом другом районе Земли. Гренландский и Антарктический ледники – исключение, они горные, лежат в высоких широтах, имеют более суровый климат, чем в Якутии, и на них выпадает гораздо меньше осадков – вплоть до 50–30 мм/год, которых, впрочем, хватает для льдообразования. Как же мог существовать ледник (днепровский его язык), достигавший 48° северной широты при менее суровом климате, чем поздневюрмский (аналог центральноякутского) на этой же широте? Ведь для его существования в столь южном радиационном поясе необходим был ультраантарктический климат.

11. Присутствие в фауне позднего вюрма на Русской равнине видов, ныне обитающих в тундровой зоне (лемминги, песец), многими авторами расценивается как свидетельство невероятно сурового приледникового климата, хотя в настоящее время южные границы ареалов этих животных на многие сотни километров отстоят от собственно приледниковых районов Арктики, а представители обыкновенных леммингов вообще не проникают в высокую Арктику (ареал амурского лемминга распространяется к югу до 50° с.ш.).

12. Многочисленные биогеографические данные свидетельствуют о том, что северные элементы флоры и фауны на Русской равнине и в ряде других районов, где они теперь отсутствуют, были наиболее представлены в позднем вюрме. Среди них, однако, не было видов, для нормальной жизнедеятельности которых обязательно требовались условия непосредственного соседства с громадным покровным ледником. Показательно, что и сегодня очень бедная в видовом отношении высокоарктическая фауна некоторых беспозвоночных животных фактически не выходит за пределы высокой Арктики: даже в наиболее северных тундрах отсутствуют хотя бы реликтовые ее представители.

13. По представлениям большинства сторонников ледниковой гипотезы, на освободившихся от покровных ледников пространствах весьма быстро формировались экосистемы, состоявшие почти каждый раз из флоры и фауны предшествовавшего межледниковья. Большинство гляциалистов считают, что они восстанавливались за счет миграций видов из сохранявшихся далеко на юге рефугиумов (так называемых убежищ). При этом не учитываются два очень важных обстоятельства:

– даже современная (наиболее обедненная за плейстоцен) флора – это сотни видов с весьма различными биологическими особенностями, экологическими требованиями и возможностями распространения. Как же такие представители флоры и фауны могли каждый раз столь быстро и почти без потерь восстанавливаться? Чем обеспечивалось преемственное их развитие на протяжении всего плейстоцена? Сторонники ледниковой гипотезы приводят данные о скоростях расселения различных видов растений, совершенно не соответствующие реальным (например, для дуба – до 10 км/год);

– необъяснимым в рамках ледниковой гипотезы остается факт существования десятков видов растений с реликтовыми ареалами (включая эндемов) на территориях, якобы подвергавшихся сплошному оледенению. Само существование современных достаточно богатых флор на арктических и субарктических островах (включая ряд видов хвойных) невозможно увязать с гипотезой сплошных оледенений этих территорий.

14. Представлениям о Панарктическом ледниковом щите, якобы существовавшем до конца плейстоцена и покрывавшем огромные территории всей Арктики и прилежащих северных материков, противоречат многочисленные факты: современное распространение оледенения, фауны и флоры. Это отмечено для Шпицбергена, Северной Земли, о. Врангеля, Новосибирских и прилежащих мелких островов, о. Бегичева, Таймыра, устья Лены и Канадской Арктики и подтверждено многочисленными радиоуглеродными датировками. Особенно интересны материалы по Новосибирским островам с их богатейшей для столь северного района мамонтовой фауной, существовавшей 55 тысяч лет (предельный возраст, определяемый по радиоуглероду) до голоцена включительно, так и данные по фауне Северного Ледовитого океана и о палеотемпературах придонных вод у побережий Северной Земли.

15. Богатый и смешанный состав мамонтовой фауны (представленный степными, лесными, пойменными и ныне тундровыми видами) был обусловлен отнюдь не суровыми, а весьма разнообразными природными условиями вюрмских ландшафтов. Смешанный характер флоры подчеркивался и сторонниками ледниковой гипотезы. По мнению В.П. Гричука, вокруг покровных ледников Восточной Европы существовали три ландшафтные зоны: 1 – приледниковая комплексного характера с участием элементов арктической, лесной и степной флоры, где имелись древесные виды; 2 – лесостепная; 3 – степная. Особое внимание обращает на себя первая из этих зон, поскольку в настоящее время на ее северной границе нет контактов древесных видов с какими-либо покровными ледниками из-за их полного отсутствия. Ближайший аналог последних – крайний юг и юго-запад Гренландии, где березовые редколесья отмечены между 60° и 61° северной широты, а ольха, также вдоль побережья, поднимается на север до 65° северной широты. Однако вдоль этих берегов нет постоянного ледникового покрова, и они даже в зимние месяцы испытывают отепляющее воздействие Атлантики. Снеговая же граница проходит здесь на высоте более 1000 м над уровнем моря. Но мало этого. В настоящее время на равнинах между северной границей древесных видов и ледниками высокой Арктики расположены зоны тундр (южных, типичных и арктических) и полярных пустынь, протяженность которых по меридиану достигает многих сотен километров. Здесь древесные виды полностью отсутствуют, а «арктическая» растительность представлена не «отдельными элементами», а имеет зональное выражение. Почему 20 тысяч лет назад внутриматериковые покровные ледники на протяжении тысячелетий могли непосредственно соседствовать с «растительностью комплексного характера, где имелись древесные виды», совершенно непонятно, на сей вопрос у гляциалистов нет ответа. Более того, в позднем вюрме пыльца и многочисленные макроостатки древесных видов найдены не только у границ моделируемых ледников, но и на занимаемых ими площадях. Но и этот факт не заставляет гляциалистов переосмыслить свои представления.